Это стало сенсацией для газетчиков. Понятно, что они не упустили своего. И на следующий день развернутые сообщения о странном и страшном происшествии в Пулковском аэропорту красовались на первых полосах всех без исключения питерских и части московских газет информационно-публицистического толка.
      Но я прессу читаю редко и, должно быть, при других обстоятельствах едва ли заметил бы даже столь бурно обсуждаемую сенсацию дня. Интерес мой к ней был вызван тем, что угораздило меня оказаться именно там, в Пулково, в момент главных событий, и я проходил по делу свидетелем вплоть до первого визита Мишки Мартынова, когда он пришел ко мне в длинном своем плаще до пят и с кожаной папкой под мышкой, и я с порога по его нахмуренному лбу под черными, как смоль, кустистыми бровями понял: разговор будет долгим и невеселым.
      А неделю до этого, дожидаясь в аэропорту рейсовый из Москвы, а конкретнее — мою Елену, возвращавшуюся из командировки за новейшими программными продуктами для своей конторы, я и заподозрить не мог, в центре какого сложного переплетения событий, в центре какого конфликта в скором времени окажусь. И даже ни малейшее предчувствие не кольнуло — не будем лукавить — когда увидел я в зале ожидания аэропорта ссутулившуюся фигуру в дорогой отороченной мехом куртке, стоявшую почти в самом центре зала между двух рядов скамеек для встречающих, глубоко засунув руки в карманы, и в странно напряженной позе. Прогуливаясь, я прошел раза два мимо, и лицо этого человека показалось мне знакомым, но смутно, словно я где-то встречал его ранее, даже, быть может, разговаривал с ним, но по-настоящему узнать и запомнить не успел.
      Потом я вышел покурить, полюбовался ранним закатом на изумительном, необыкновенно чистом для Питера этого времени года небе, на суетящихся у аэропорта таксистов и частников. Один сразу подскочил ко мне с вопросом: «Тачка до города не нужна?». Машину же другого в этот момент с осознанным интересом изучал старшина из ГАИ.
      Было морозно, но дышалось легко.
      Когда я докурил сигарету и щелчком отправил окурок в ближайшую урну, в голове прояснилось: я вспомнил, где видел парня в меховой куртке.
      Ну конечно же! Эдик Смирнов, сослуживец Мишки Мартынова. И МММ мне его представлял, даже, кажется, не один раз, но уж слишком много у Мартынова знакомых, всех — трудно упомнить.
      Я вернулся в зал:
      — Здорово, Эдик!
      Он поднял глаза и, не узнавая, посмотрел на меня. Лицо его показалось мне осунувшимся, а взгляд — словно подернутым дымкой. Совершенно отстраненный от мира взгляд.
      — Не узнаешь? — бодро спросил я. — Борис. Орлов. Нас Мишка Мартынов друг другу представлял. Около полугода назад. Не помнишь?
      — Помню, — ответил Эдик, и голос его показался мне таким же, как взгляд: отстраненным и подернутым дымкой, если можно такое сказать о голосе. — Здравствуй.
      Он высвободил из бездонного кармана куртки руку и протянул ее мне. Я ответил на рукопожатие, но получилось оно вялым, и пальцы Эдика быстро выскользнули из моих, и он поспешно спрятал руку назад, словно боялся замерзнуть.
      — Как дела? — поинтересовался я, чтобы поддержать разговор. — Как там Мишка? Что-то давно не заглядывал…
      — Дела? — Эдик снова уставился в пол. — Нормально — дела.
      И вот тут, должен сказать, я впервые почувствовал неладное. Думая об этом теперь, вспоминая ускользнувшие от внимания подробности, мне представляется, будто толчок этот произошел от того, что голос Эдика был начисто лишен интонаций: голос робота, терминатора из американского боевика, но не человека. И я насторожился: сработал инстинкт. И очень мягко, подбирая слова и уже собственную интонацию, спросил:
      — Ждешь кого-нибудь?
      Вопрос этот, простой и вполне естественный в зале ожидания пулковского аэропорта, поставил Эдика в тупик. Он молча уставился на меня, губы его зашевелились, но не проронили ни слова, ни ползвука. Он так и не успел ответить. В этот самый момент раздался усиленный репродукторами женский голос:
      — ВНИМАНИЮ ВСТРЕЧАЮЩИХ! ПРИБЫВАЕТ РЕЙС НОМЕР 64 — МОСКВА — САНКТ-ПЕТЕРБУРГ! ЗАЛ ОЖИДАНИЯ НОМЕР…
      Я сразу же утратил всяческий интерес к Эдику Смирнову, стал поворачиваться в сторону выхода, откуда должны были в скором времени появиться пассажиры, но в последнюю долю мгновения умудрился заметить краем глаза, как Эдик вытаскивает из кармана куртки некий длинный черный предмет и, даже не успев разумом осознать, что это за предмет, среагировав чисто на уровне отработанного двумя годами прогулок по осыпающемуся краю пропасти рефлекса, повалился в сторону и на пол, задерживая дыхание, сгруппировавшись — все как учили. А еще через мгновение Эдик открыл огонь.
      Выстрелы оглушительно загремели в пространстве зала. Стечкин, привычно определил я. Девять миллиметров калибр. Из затвора полетели, кувыркаясь, далеко отлетая по плавной параболе, горячие гильзы. Пули — знакомо, ой, как знакомо! — рвали воздух над моей головой. И там, куда Эдик стрелял, разом завопило несколько голосов, а кто-то уже захрипел, захлебываясь кровью, и паника началась — дай бог.
      Эдик продолжал стрелять, как в тире, хотя и не целясь, но с тем же спокойствием уверенного в полной личной своей безопасности, равнодушного к судьбе мишеней стрелка. Выражение абсолютной безмятежности застыло на его лице. И это самое выражение сбило меня с толку. Я замешкался и повел движение в подкате с непростительным запаздыванием. И Смирнов успел потому опустошить обойму — боек сухо щелкнул. А перед тем, как я дотянулся-таки до него, Эдик без проявления малейшего признака эмоций посмотрел на бесполезный теперь уже ствол и уронил его на пол. Тут же полетел на пол сам, сбитый моим ударом.
      Я почти на «отлично» провел захват и удивился тому, каким податливым вдруг стало тело Смирнова. Он не проявил желания сопротивляться. Вокруг царил полнейший тартарарам: кто-то громко, навзрыд плакал; кто-то кричал, безумно подвывая; кто-то матерился. Но у меня не было возможности разбираться с пострадавшими, я продолжал фиксировать захват до той минуты, пока не явились, заметно припозднившись, храбрые блюстители:
      — Встать! Руки за голову!
      Голос дрожит. Я поднял глаза. Давешний гаишник целился в меня из макарова, и мне даже отсюда, с пола, было видно, что он позабыл снять пистолет с предохранителя.
      — Болван, — сказал я почти ласково: находясь под прицелом, лучше говорить именно в этой интонации. — Неси наручники!
      — Встать! Руки за голову!
      Бесполезно. Такому не растолкуешь.
      В конце концов появились возбужденные от предвкушения работы профессионалы, те, которым платят за умение быстро бегать и красиво драться. Двое легко сняли меня с неподвижного Эдика, третий его тут же перезафиксировал. Я подвергся личному досмотру и в награду за то, что не имею привычки разгуливать по родному городу вооруженным до зубов, заработал легкий тычок и по браслету на запястья. После стандартной процедуры меня поставили на ноги. Я получил возможность созерцать, как профессионалы обрабатывают Эдика. Смирнов продолжал оставаться безучастным к их стараниям, лежал, уткнувшись носом в пол.
      Наконец догадались перевернуть его на спину. Один из профессионалов поискал у Смирнова пульс.
      — Э-э, — только и смог сказать он, посмотрел на меня из положения на корточках снизу вверх с нехорошим интересом.
      Я почувствовал беспокойство.
      — Ну ты его уделал, — высказался наконец профессионал и добавил для своих:
      — Этот — труп…

      — Ро-ота! Подъем! Форма одежды — номер один!
      И снова вскочить, таращась со сна, откинуть поспешно одеяло (тут и сейчас не до удовольствия понежиться в тепле и расслабленной дреме еще полчасика), сунуть ноги в сапоги (кажется, другой обуви в мире просто не существует) и вот уже стоишь на исхоженном вдоль и поперек (ненавидимом каждой клеточкой тела) плацу и в зябких сумерках очередного утра с тоской думаешь о том, сколько еще мучительно длинных секунд, минут, часов снова отделяют тебя от традиционно смешливого: «Отбой во внутренних войсках!»
      Меня разбудил звонок.
      — Я открою, — сказала мама.
      Я услышал, как она возится с дверным замком, потом — ее голос:
      — Здравствуй, Миша. Проходи, проходи, неудобно ведь на пороге.
      Я встал с дивана и, потирая щеку, вышел в прихожую. Михаил был уже там, стоял, высокий, широкоплечий, в необъятном плаще, смотрел сумрачно, хотя и пытался выдавить из себя некое подобие вежливой улыбки. Не для меня — для мамы. Мы обменялись рукопожатием.
      — Давно ты к нам не захаживал, Миша, — говорила мама. — Как там у тебя? Все нормально? Анжелочка как? Разговаривает уже?
      — Разговаривает, — кивнул Мишка, а мне показалось, что, произнося это слово, он чуть расслабился, словно приотпустил пружину дьявольского напряжения, которую сдерживал в себе не первый день.
      — Ну давай раздевайся, — захлопотала мама. — Сейчас кофейку сварим.
      Она ушла на кухню.
      — Подержи, — попросил Мишка, протягивая мне кожаную папку, которую зажимал до того под мышкой.
      Когда я принял ее, он стал расстегивать пуговицы и снял плащ. Я не привык видеть его таким: сосредоточенно-задумчивым, хмурым, предельно лаконичным. Да и кто привык, кто его таким видел — всеобщего любимца Мишку Михалыча Мартынова по прозвищу «МММ — нет проблем»?
      Появились, значит, проблемы. И серьезные. Даже догадываюсь, какого плана. Один из близких друзей поехал по фазе и открыл стрельбу в зале ожидания пулковского аэропорта, другой близкий друг — проходит по делу главным свидетелем. Хорошо хоть не обвиняемым. Есть от чего хмуриться и впадать в лаконизм. Есть от чего.
      Мишка забрал папку и молча посмотрел на меня.
      — Проходите в гостиную, мальчики, — распорядилась из кухни мама. — Я сейчас.
      Мы уселись в кресла в гостиной (мягкую мебель покупал еще отец году, кажется, в восемьдесят пятом), и Мишка положил папку на колени, скрестил на ней руки. Он не торопился начинать разговор, понимая, что все равно не избежать предварительного скорого допроса со стороны мамы на тему семейных новостей. Я мысленно усмехнулся, думая о том, как плохо он ее, в сущности, знает, хотя знакомы они вот уже пару лет. Мама у меня — женщина чуткая, и если я сумел разглядеть в нем скрытое напряжение, она — подавно.
      Так и получилось. Мама принесла нам кофе, печенье в плетеной вафельнице и, сославшись на неотложную работу, ушла к себе в комнату. Тут же мы услышали приглушенный закрытой дверью стрекот пишущей машинки.
      Я искоса наблюдал за Мишкой. Он расслабился в еще большей степени, взял свою чашку, потягивал теперь кофе маленькими глоточками. Он так и молчал, глядя в сторону, пока кофе не кончился. Тогда он поставил опустевшую чашку на поднос и повернулся ко мне.
      — Я пришел к тебе по делу, — заявил он.
      — Понимаю, — отвечал я.
      — Ты, наверное, думаешь, это связано со следствием, — МММ сделал паузу, я кивком подтвердил его предположение. — Да, это связано. Но прежде я хотел бы сообщить тебе, что сегодня утром дело Смирнова в нашем ведомстве закрыто. Гэбисты забрали все материалы, а нам, ты понимаешь, в дружелюбных тонах было указано знать свое место.
      — Во-от как? — протянул я. — И есть основания?
      — С какой стороны посмотреть…
      Ответ этот ничего мне не объяснил, но, воспользовавшись новой паузой, я достал сигареты, прикурил одну от спички. Мишке я сигарет предлагать не стал: он никогда куревом не увлекался, даже в армии как-то обошелся без этого, в чем я ему теперь, уже как заядлый курильщик, завидую.
      — Они, — продолжил Мартынов, — полагают, будто у них есть на это основания. Мы в свою очередь полагаем, ты понимаешь, что у нас есть основания им не доверять.
      — В смысле?
      — По всему, Боря, на этом дело Смирнова будет прекращено. Так что можешь забыть о повестках и допросах: никто тобой больше не заинтересуется. Никому теперь ты не нужен.
      — М-да… — пробормотал я, несколько ошеломленный. — А я подумал, ты пришел выяснить какие-то мелкие подробности, детали. В более располагающей, так сказать, обстановке. Значит, дело закрыто?
      — Взгляни на это, — предложил Мишка.
      Я аккуратно положил недокуренную сигарету на край пепельницы фильтром вверх и раскрыл поданную папку.
      Внутри были вырезки из самых разных газет — целая кипа. Я быстро просмотрел их, удивился: никогда бы не подумал, что Мишка увлекается коллекционированием вырезок подобного рода. Заголовки статей устрашали; тексты, по всей видимости, устрашали в еще большей степени. В глаза мне бросилось, что абзацы некоторых статей обведены красным карандашом, а на полях имелись пометки в виде вопросительных и восклицательных знаков. Я закрыл папку.
      — И какой же я должен сделать вывод из прочитанного? — я затянулся почти потухшей сигаретой, раскуривая ее.
      Мишка долго, почти целую минуту, с непонятным выражением на лице молча меня разглядывал.
      — Зря все это… — пробормотал он.
      — Зря? — переспросил я.
      Он вздохнул.
      — Значит, так, — сказал он, протягивая руку к папке; я ее, не колеблясь, отдал. — Вывод ты должен был сделать, но лучше, конечно, если я все расскажу тебе сам… — он полистал вырезки. — Вот смотри. Россия. Геннадий Михасевич. 47-го года рождения. В период с 1971-го по 1984 убил 36 женщин. Комплекс сексуальной неполноценности. Виктор Стороженко, Смоленск. Убил 20 женщин. Андрей Чикатило, 36-го года рождения, Новочеркасск. Известная история. С 1982-го по 1990-й годы убил свыше пятидесяти женщин и детей. Оба случая — то же самое, сексуальная неудовлетворенность. Как продолжение списка: Василий Кулик, врач «скорой помощи», Иркутск, на счету — четырнадцать изнасилованных и убитых детей; Николай Джумагалиев, Алма-Ата, семь зверских убийств, людоедство; Николай Фефилов, рабочий, Свердловск, «сезонный» убийца, за несколько лет расправился с пятью девушками. Все это, конечно, было в наших оперативных сводках, но, ты понимаешь, сюда эти документы я принести не могу. Будем довольствоваться газетами. В общем, тенденция такова: женщины, дети, старики — убийства, убийства, убийства. И страшные уже тем, что совершены они по определению ненормальными людьми.
      — Ты видишь связь? — усомнился я.
      — Подожди, — отмахнулся Мишка. — Это только начало. Скоро ты поймешь, что я имею в виду… Соединенные Штаты. Известный случай с моряком Ричардом Спеком. За одну ночь он убил восьмерых девушек-студенток. Причина в лишней Y-хромосоме. Следствие — психопатология.
      Роберт Смит, последователь дела Спека. В одно прекрасное утро застрелил из револьвера 32-го калибра несколько женщин в женском училище «Роз Мари» и спокойно сдался полиции. «Да, убийца — я, — сказал он при этом. — Теперь обо мне узнает вся Америка». Дин Аллен Коррл, электрик из Хьюстона, убил на сексуальной почве сорок подростков…
      Далее. Марк Дэвид Чапман застрелил Леннона, Роберт Бардо — актрису Ребекку Шеффер. Причина — инфантильно-инфернальный комплекс самоутверждения.
      Теперь, извини, статистика иного рода… Цифр тут по поводу у меня предостаточно, но я приведу, ты понимаешь, наиболее характерные. Такие, к примеру, цифры. В Советском Союзе — была такая страна, если ты помнишь — в 1989-м году из 21467-ми убийств 11904 совершены людьми, находившимися в состоянии алкогольного опьянения. Это, считай, пятьдесят процентов. И поверь мне, в обновленной России удельный вес убийств «по пьянке» ничуть не меньше. Пойдем дальше. От 20-ти до 25-ти процентов американских подростков-убийц при совершении преступления находятся «на взводе» под воздействием алкоголя или наркотиков типа ПСП и крэка… Здесь тоже тенденция ясна.
      Обо всем об этом можно много говорить, каждый случай вполне можно было бы положить в основу для написания толстого романа, но не это суть тема нашего сегодняшнего разговора. Ты уже начинаешь понимать?
      — Давай сделаю предположение, — отозвался я. — Ты утверждаешь, что Смирнов был психопат, сексуальный маньяк, да еще и в состоянии сильного алкогольного опьянения, так? Но тогда ты ошибаешься: перегаром от него не несло — точно помню, а насчет психопата… Ты что — не доверяешь собственному чутью? Да и зачем, будь он и психопат, устраивать стрельбу именно в зале ожидания пулковского аэропорта?
      — Вот-вот, — Мишка поднял палец, — я хотел, чтобы ты сам пришел к данному выводу. Не укладывается Эдик в схему среднестатического сексуального маньяка, фанатика с комплексом самоутверждения и тэдэ. Не укладывается и в схему напившегося до бесчувствия и решившего пострелять развлечения ради сотрудника органов. И не может уложиться. И факты то подтверждают. За месяц до известных тебе событий он прошел самое тщательное медицинское обследование. Это было одно из условий игры, и медики поработали основательно, без халтуры. Был Эдик здоров, как бык, предрасположенности к психическим заболеваниям не имел: никаких лишних Y-хромосом и в подобном же духе. А на этой неделе, уже после известных тебе событий, была проведена экспертиза на предмет наличия у него в крови алкоголя или наркотиков. Результат — отрицательный. Факты, факты — упрямая вещь.
      — От чего он умер? — быстро спросил я.
      — Не волнуйся, — с печалью в голосе отвечал Мишка, — твоей вины здесь нет. Когда ты свалил его, он был уже мертв. Он умер в тот самый момент, когда в пистолете кончились патроны. Просто остановилось сердце. И это та причина, если не считать самого пистолета, заставляющая по-иному взглянуть на дело Смирнова.
      — А что с пистолетом?
      — С виду обыкновеннейший Стечкин: 9 миллиметров, 20 патронов. Не хватает только клейм, и ствол короче на три миллиметра, ты понимаешь, — Мишка помолчал, потом снова зашуршал вырезками. — Но вернемся к нашим баранам. Видишь ли, Боря, среди случаев массовых убийств попадаются порой довольно-таки странные. Объяснения причин этих убийств более чем невнятны, и уже одно это ставит их особняком. Попросту говоря, у этих случаев вообще нет никакого объяснения, и вот о них я хочу рассказать тебе более подробно…

      Его звали Лоуэлл Ли Эндрюз, ему было семнадцать лет, и среди родных он считался вежливым тихоней, добродушным набожным увальнем. Он учился на втором курсе биологического факультета Канзасского университета, ни в чем не испытывал недостатка, и все в его жизни было хорошо до того ноябрьского вечера пятьдесят восьмого года, когда Лоуэлл Ли дочитал до конца роман Достоевского «Братья Карамазовы», аккуратно, не спеша побрился, надел любимый костюм, взял полуавтоматическую винтовку двадцать второго калибра, подарок отца, и револьвер марки «рюгер» и спустился в гостиную. Там смотрели телевизор его домочадцы: сам отец, мать и сестра.
      Первым выстрелом из винтовки он убил сестру, следующие три пули получила мать и еще две — отец. Родителей он все-таки убил не сразу. Мать еще пыталась подползти к нему, что-то сказать. Тогда Лоуэлл Ли трижды выстрелил в нее. Отца, со стонами уползающего прочь, он настиг на пороге кухни и выпустил в него семнадцать пуль из револьвера.
      Считается, что целью Лоуэлла Ли было наследство — двести тысяч долларов, в которые оценивались земли, принадлежащие его отцу. Но все же этот мотив представляется хотя и возможным, но второстепенным, ибо Лоуэлл Ли должен был понимать, что такое убийство нельзя совершить, не оставив следов. Эндрюз, конечно, был арестован, судим и приговорен к смертной казни. Благодаря аппеляциям, он получил отсрочку, но в конце концов был повешен 30 ноября шестьдесят второго года.
      — Это уже ближе, — заметил Мишка, откладывая статью и вынимая из папки новую. — Гораздо ближе.
      Чарльз Джозеф Уайтмен, двадцатипятилетний студент архитектурного факультета университета города Остин (штат Техас), веселый голубоглазый блондин. Когда-то он служил в морской пехоте, был превосходным снайпером. Но в университете у него как-то не было возможности продемонстрировать свои навыки, что, видимо, его задевало. Впрочем, не у каждого человека есть такая возможность. Большинство с этим смиряются. Но не захотел смириться Уайтмен. Однажды вечером 14-го августа шестьдесят шестого года Чарльз Джозеф, уложив оружие (винтовки, пистолеты, нож), сел за пишущую машинку. Он отпечатал свое последнее послание: «Тем, кого это касается. Я не знаю, что толкнуло меня, чтобы написать эту записку. Но я хочу сказать вам, что этот мир не стоит того, чтобы в нем жить…» Затем он написал, что ненавидит своего отца, преуспевающего бизнесмена, разведенного с его матерью, но очень любит свою жену и именно поэтому намерен убить ее, когда она вернется с работы, — «мне не хочется, чтобы она испытывала затруднения, которые могут вызвать мои действия…»
      В это время к Уайтмену заглянули его приятели-студенты, и письмо осталось неоконченным. Но свое намерение Уайтмен выполнил. Распрощавшись с друзьями, он сел в свой автомобиль, заехал за женой на ее работу и, привезя домой, без лишних эмоций убил ножом. Тело жены он положил на кровать, накрыл простыней и направился в дом к матери. Мать он убил точным выстрелом из пистолета.
      Возле трупа Уайтмен оставил записку: «Я только что убил свою мать. Если есть рай, она уже направляется туда. Если рая нет, она все же избавилась от своих бед и забот. Я люблю свою мать всем сердцем». На двери он приклеил еще одну записку: «Мама нездорова, и она не сможет пойти на работу».
      Вернувшись домой, Уайтмен сделал короткую приписку к неоконченному письму: «Три часа после полуночи. Жена и мать мертвы». Затем он ненадолго прилег. Неизвестно, спал он или нет, но в 7.15 утра Уайтмен уже брал напрокат в одном магазине маленькую багажную тележку, а немного погодя купил в кредит в оружейном магазине двенадцатизарядную винтовку. Мешок с оружием, припасы и тележку он положил в машину и поехал в университет. На входе его приняли за рабочего-ремонтника, что позволило Уайтмену свободно пройти в здание. На скоростном лифте он поднялся на двадцать седьмой, последний этаж университета. Оттуда он по лесенке втащил тележку с мешком на смотровую площадку.
      В это время здесь наслаждалась видом на город служащая университета Эдна Тоупелли. Уайтмен хладнокровно застрелил ее и затем принялся готовить свою позицию по всем правилам снайперского искусства. Оборудовал огневые точки и пункт питания. Судя по всему, он считал, что его пребывание на крыше университета — это всерьез и надолго.
      Смотровая площадка на крыше университета частенько привлекала к себе посетителей. Нынешнее утро не стало исключением. Едва Уайтмен обустроился, как семья из пяти человек — муж, жена, двое их сыновей и сестра жены — поднялась по лестнице на площадку. Первым шагнул пятнадцатилетний сын. Он и получил первую пулю. Оба сына были убиты, жена и сестра тяжело ранены, уцелел только шедший последним муж — убитые и раненые свалились на него сверху с лестницы.
      Прогнав таким решительным образом посетителей, Уайтмен принялся выбирать «цели» в городе и обстреливать их. Любой человек, попавший в окуляр оптического прицела, становился для него мишенью. С профессиональной точностью он поражал людей в голову или в грудь. Напуганные люди метались в поисках укрытия, не понимая, что происходит. А Уайтмен продолжал хладнокровно нажимать на курок, лишь изредка останавливаясь, чтобы заменить обойму.
      Всего Уайтмен поразил насмерть пятнадцать человек и ранил тридцати трех.
      Когда было обнаружено место расположения убийцы, полицейские под прикрытием дымовой завесы бросились на штурм. На двадцать седьмом этаже они встретили рыдающего над телами родственников, сходящего с ума от горя отца семейства. Полицейские вышибли забаррикадированную дверь и открыли огонь. В результате штурма снайпер был убит.
      — Еще ближе, — резюмировал Мишка. — Или вот случай. Более свежий, ты понимаешь…
      Январь восемьдесят девятого года. Некий Патрик Пердью расстрелял из АК-47 по группу детей во дворе начальной школы в городке Стоктон (штат Калифорния). Убив пятерых школьников и ранив еще двадцать девять, убийца тут же на месте застрелился.
      — Совсем близко…
      В ночь с 18-го на 19 ноября 1978-го года ушли из жизни 911 из 915 членов американской религиозной секты «Народный храм». Все члены уединенной общины жили в поселке Джонстаун, Гайана. Согласно официальной версии, члены секты добровольно покончили с собой по призыву ее главы Джима Джонсона, проповедника-вангелиста. Но в последнее время появилась новая версия, утверждающая, что затерянная в джунглях Центральной Америки секта была своего рода полигоном для проведения сверхсекретного эксперимента по подготовке людей, запрограммированных по особому сигналу совершать различные преступные акты, убийства и самоубийства.
      У подопытных кроликов «стирали» нормальные человеческие нравственно-этические и правовые убеждения и установки, затем перепрограммировали на совершение того или иного криминального действия. Использовался широкий диапазон средств: бессоница, особая диета, сеансы «промывания мозгов» и многое другое.
      Когда американский конгрессмен Лео Райен недопустимо близко подобрался к тайне, он был немедленно устранен, а все подопытные «кролики» уничтожены.
      — Впритык, — Мишка закрыл папку и взглянул на меня. — Тут есть еще кое-что в том же духе, но мы уже подошли к сути, и, думаю, продолжать не стоит.
      — Да, не стоит.
      В свое время мне довелось насмотреться на смерть. На настоящую — глазами, не на экране. Там была кровь, а не вишневый сок. И теперь, когда Мишка зачитывал мне свой страшный список, замелькали вдруг перед внутренним зрением непрошенные, но от того не менее яркие картинки, видения из моего совсем еще недалекого прошлого. От этого стало не по себе, захолодило в груди, и организм затребовал совершенно убийственную дозу никотина. Я курил сигареты одну за другой и, прикуривая, замечал, что кончики пальцев у меня дрожат.
      — Это все, так сказать, цивилизованные страны, — продолжал Мишка. — У нас, ты понимаешь, как бы ничего подобного до сих пор не было. То ли секретили здорово, то ли всегда находилось объяснение. Но ты мог бы заметить: с каждым годом мы становимся все более «цивилизованной» страной — читал, наверное, о Белом Братстве? А вот теперь еще и этот случай. С Эдиком Смирновым.
      — Не нахожу логической связи, — признался я, сосредоточенно гася в пепельнице очередной окурок. — Что из всего этого следует?
      Мартынов вздохнул.
      — Ты когда-нибудь слышал о психотронном оружии и программе «Зомби»?

      — Понимаешь, Борис, — рассказывал МММ, вертя между пальцев опустевшую чашечку для кофе, — на сегодняшний день не придумано более страшного и более эффективного оружия. Атомная бомба способна уничтожить город со всеми обитателями. Химическая или бактериологоческая война может в течении нескольких дней истребить население средних размеров страны. Но от атомной бомбы можно укрыться в бункере, или вообще не допустить ее применения, если, конечно, в твоем распоряжении имеется хорошо налаженная система ПВО. От химического и бактериологического оружия защититься труднее. Но и здесь разработан определенный комплекс мер; он позволяет свести потери к минимуму.
      Кроме того перед потенциальными завоевателями, которые все же рискнут применить оружие массового поражения, сразу встанет ряд проблем по использованию захваченных территорий. Потому что вряд ли местность, испытавшая на себе воздействие ядерного удара, химической или бактериологической атаки, будет пригодна для оккупации и заселения в обозримом будущем. Подобный довод, кстати, уже не раз останавливал всевозможных «ястребов» от большой политики. И потому же развитие военных технологий всегда было нацелено на создание так называемого «абсолютного оружия». Подобное оружие по теории должно быть способно уничтожать противника без заражения окружающей среды, с сохранением материальных ценностей. Традиционные методы, ты понимаешь, здесь не проходят. И вот в поисках принципиально нового пути где-то в конце шестидесятых — начале семидесятых военно-промышленные комплексы у нас и на Западе всерьез взялись за разработку психотронного оружия…
      — Существует такое определение, — МММ отставил чашку, извлек из папки очередную вырезку и зачитал, щурясь, словно близорукий: —«Понятие психотронного оружия объединяет всю совокупность средств и методов, с помощью которых можно скрытно управлять психикой, сознанием и поведением человеческой личности». Представляешь, как это просто и эффективно? Нажал кнопку, и армия противника встает под твои знамена.
      — Представляю, — кивнул я, вспомнив, что как-то в детстве читал книжку (Александра Беляева, кажется) где описывалось нечто подобное.
      Как она называлась? Ага, «Властелин мира».
      — Но реализовать подобные свойства нетрадиционного оружия на практике оказалось далеко не просто. Судя по всему, с обоих сторон в это дело было вложено неисчислимое количество средств, и в конце концов выделились три основных направления в развитии психотроники: экстрасенсорное воздействие, (оно осуществляется специально подготовленными людьми, которые имеют кроме всего прочего определенного рода способности); психотронные генераторы — это электронно-механические устройства, имитирующие на своем электронно-механическом уровне экстрасенсорное воздействие и кодирование, которое более известно под термином «зомбификация». Понятно?
      Я кивнул:
      — Более-менее.
      — Само собой, всякая достоверная информация, связанная с развитием трех этих направлений, засекречена. Но кое-что, благодаря успехам гласности, начинает всплывать. Оказывается, в Саратове уже проводились испытания по первому направлению; где-то в Киеве еще работает институт; там добились определенных успехов в создании психотронных генераторов; а что касается «зомбификации», то порой попадаются любопытные свидетельства на этот счет. Здесь у меня в папке, например, есть статья из «Комсомолки». Корреспондент рассказывает о скандале с арестом гражданина США Луиса Кастильо. Это произошло в Маниле второго марта шестьдесят седьмого года. Его арестовали по обвинению в подготовке заговора с целью убийства Маркоса, президента Филиппин. Потом, ты понимаешь, с ним долго работали, применяли «сыворотку правды», погружение в гипнотическое состояние. Выяснилось, что бренное тело Кастильо вмещало в себя как бы четыре разные личности, и каждая из этих личностей не подозревала о существовании другой, но была запрограммирована на выполнение тех или иных функций. Например, одна из личностей умела только нажимать на курок.