(Иерусалим, II non. Aprilis, DCCLXXXVII год от основания Рима)
 
      Было жарко, как в термах. Но если в термах жар благостный и целебный, то здесь он иссушал и тело, и душу.
      Центурион Гай Кассий по прозвищу Лонгин всё чаще задавался вопросом, на кой ларв сдалась Империи эта земля — почти совсем бесплодная, выжженная солнцем; земля варваров и фанатиков, умеющих только поклоняться своему варварскому богу да совать ножи в бок зазевавшемуся на посту легионеру. Хорошенький подарочек преподнёс в своё время Риму знаменитый проконсул и последний солдат республики Помпей — хорошенький, нечего сказать.
      В то же время Гай Кассий понимал, что всё его раздражение и эти мысли вызваны только проклятой жарой и тем окружением, в котором он согласно приказу прокуратора оказался — будь всё иначе, сиди он сейчас в кабаке для римских солдат, что у западных ворот, в окружении весёлых собутыльников, и мысли, и чувства у него были бы совсем другими, и он полагал бы правильным то, что Империя пришла сюда, неся свет цивилизации варварским племенам, погрязшим в кровавом хаосе междоусобных войн, и поднимал бы чарку во славу и здравие императора Тиберия. Так что, нечего тут вздыхать и жаловаться — служба есть служба, и уж во всяком случае лучше просто жариться на солнце, чем жариться, вися на кресте.
      Обозревая окрестности, центурион не спеша обошёл по длинной дуге место казни, потом снова остановился в трёх шагах от расположившихся прямо на земле легионеров. Легионеры — числом четверо — играли в кости. Играли без обычного азарта, а как-то с ленцой. Ставкой был цельнотканый хитон одного из осуждённых — единственный предмет одежды, представлявший хоть какую-то ценность; всё остальное легионеры разорвали на тряпки. Время от времени кто-то из солдат прикладывался к кувшину с поской — слабым раствором уксуса, единственным напитком, который хоть ненадолго был способен унять жажду.
      — Садись, центурион, — запанибратски пригласил присоединиться к компании один из легионеров. — Кинь кости и расслабься.
      Кому другому центурион не спустил бы подобной фамильярности, но с Флавием Постумом они были знакомы лет двадцать, отшагали вместе не одну тысячу стадиев по горам и равнинам, не раз пили из общей чаши и не раз дрались с варварами, стоя плечом к плечу. Поэтому он только покачал головой и, прикрывая глаза от солнца, посмотрел туда, где возвышались кресты с распятыми на них осуждёнными.
      Осуждённых было трое. Слева висел зелот-сикарий, попавшийся во время недавнего мятежа над трупом заколотого им легионера. Справа — разбойник с большой дороги, прославившийся тем, что не убивал своих жертв, а только ослеплял их. А по центру стоял крест с человеком, который называл себя «Царём Иудейским».
      Гай Кассий знал, что с делом «Царя Иудейского» не всё чисто. Перед Пасхой Иерусалим ломился от разного рода проповедников и пророков — у иудеев было в моде прослыть проповедником или пророком. Одним больше, одним меньше — погоды это не делает. Но «Царь Иудейский» чем-то очень насолил местному жречеству. Гай Кассий присутствовал на суде прокуратора, состоявшемся этим утром на помосте у претории и видел, что прокуратору явно не хотелось предавать этого молодого человека столь лютой казни. Согласно положениям римского права, если своими речами этот проповедник не подстрекал к бунту, а он не подстрекал, его можно было отпускать на все четыре стороны — даже бичевание было бы слишком суровым наказанием для него. Прокуратор хотел было умыть руки, отправив «Царя Иудейского» тетрарху Антипе, но тот тоже не захотел брать ответственность на себя и отослал молодого человека назад. Тогда прокуратор снова вышел на помост и заявил жрецам следующее: «Я, прокуратор Иудеи, провёл расследование деятельности этого галилеянина, однако не нашёл за ним никакой вины из тех, которые вы против него выставляете. Я должен его отпустить». Жрецы под водительством архиерея Ханана бен Шета и его зятя Кайафы тут же начали подбивать собравшийся на площади народ высказываться за немедленную казнь «Царя Иудейского». Делали они это с такой варварской непосредственностью, без всякого стеснения и прямо на глазах у прокуратора и стоявших в оцеплении легионеров, что вызвали у последних насмешки и подзуживающие возгласы.
      Простые иудеи, малоискушённые в подобных вещах (или просто купленные через одного), принялись дружно взывать к прокуратору: «Смерть самозванцу! Смерть самозванцу! Распни его! Распни!». Некоторые даже попытались прорваться сквозь оцепление к судебному помосту, где в кресле сидел прокуратор, и стоял, опустив плечи, «Царь Иудейский». Гай Кассий, выполнявший на судилище роль начальника стражи, махнул рукой, и легионеры, сразу посерьезнев, сомкнули строй и выставили копья. Толпа отхлынула, но от намерений своих не отказалась.
 
       «Распни его! Распни!»
 
      Лицо прокуратора омрачилось. Положение казалось безвыходным, но тут на помост вбежала девушка, в которой Гай Кассий, несмотря на слабое зрение, легко опознал служанку жены прокуратора. Она что-то зашептала прокуратору на ухо, и тот улыбнулся с облегчением. После чего встал и объявил, что согласно древнему обычаю, римские власти в канун приближающегося праздника могут освободить одного из приговорённых к смертной казни.
      В толпе иудеев возникло замешательство, а Гай Кассий чистосердечно восхитился находчивостью прокуратора. На судьбу самозванца, называющего себя «Царём Иудейским», центуриону было по большому счёту наплевать. Однако и он, подобно прокуратору, считал, что любое наказание должно быть заслужено. Более того, потакать Ханану и Кайафе — это не уважать самого себя и ставить власть Рима над этой провинцией ниже местечковой власти иудейского жречества.
      Однако, несмотря на первую растерянность, вызванную словами прокуратора о старинном римском обычае, жрецы перестроились буквально на ходу и из толпы раздались новые крики: «Освободи Бар-Аббу! Освободи нам Бар-Аббу!» Прокуратор изогнул бровь. Удивился и Гай Кассий. О «подвигах» Иешуа Бар-Аббы все присутствующие были наслышаны — этот мятежник и убийца давно заслуживал смерти и отпускать его меньше всего входило в планы прокуратора. Прокуратор недооценил Ханана бен Шета, и сам попался в силки, которые расставил для других.
      «Освободи нам Бар-Аббу! Освободи Бар-Аббу!» Прокуратор всё же попытался спасти положение. Он вытолкнул «Царя Иудейского» вперёд и воззвал:
      «Вот ваш Царь! Его я хочу освободить!» «Долой самозванца! — отозвалась толпа. — Долой! Распни его!» «Распять вашего Царя?» — прокуратор очень искусно изобразил недоумение — словно и в самом деле не понимал, о чём идёт речь.
      «Нет у нас царя, кроме Цезаря!» — выкрикнул Кайафа, и толпа, в едином порыве вздохнув, сразу притихла.
      Лицо прокуратора закаменело, и Гай Кассий понял, что самозванец обречён. Лучшего хода иудейский жрец вряд ли мог придумать. Он не оставлял прокуратору выбора: если прокуратор после столь верноподданнического заявления решится защищать самозванца, он очень скоро будет иметь нелицеприятную беседу с легатом Сирии, а если весть о странном поведении прокуратора дойдёт до Тиберия… Об этом лучше не думать.
      Прокуратор повернулся к «Царю Иудейскому» и сказал только: «Ты будешь распят».
      Так следствие по делу самозванца было завершено. Вопиюще несправедливый приговор был вынесен, и Гай Кассий стал одним из тех, кто привёл его в исполнение.
      У подножия холма, на котором стояли кресты (за особую форму этот холм называли Голгофа — Череп), возникло какое-то движение. Иудеи, собравшиеся там сразу после того, как троица осуждённых была распята, представляли собой довольно пёструю компанию. Там были и просто зеваки, пришедшие поглазеть на казнь и высказать своё презрение тем, кто осмелился преступить закон; были и родственники распятых (у любого иудея их неисчислимое количество — плодятся, как саранча); были и люди Ханана, присланные наблюдать и подзуживать. Отличить их друг от друга на таком расстоянии было довольно затруднительно, тем более, что в последние годы зрение у Гая Кассия заметно ухудшилось, а левый глаз и вовсе поразила катаракта. Поэтому вместо отдельных людей центурион видел разношёрстную массу. Однако на то, чтобы разглядеть процессию, поднимающуюся к лобному месту, возможностей его ослабевшего зрения хватило.
      — К оружию! — призвал он легионеров.
      Те немедленно оставили кости и схватились за мечи.
      — Я их знаю, — сообщил командиру Постум, глаз которого был зорок, как и в годы юности. — Это отряд храмовой стражи.
      — Нам только их и не хватало, — пробормотал Гай Кассий.
      С офицерами иудейской храмовой стражи центурион был знаком. Неоднократно встречался с ними по делам службы. При этом он был очень невысокого мнения о них. Вояки из храмовых стражников были аховые, и единственное, чем они могли по праву гордиться, так это прекрасным знанием жутких обычаев и ограничений, предписываемых каноном иудейской религии.
      Когда процессия из семи стражников приблизилась настолько, что даже Гай Кассий смог различить лица, центурион вышел ей навстречу, и поднял руку, привлекая внимание идущего впереди капитана. Тот тоже остановился и вежливо приветствовал центуриона на ломаной латыни. Гай Кассий поморщился и перешёл на арамейский, который он знал намного лучше, чем этот капитан — латынь.
      — Зачем вы здесь и кто вас прислал? — спросил Лонгин.
      Капитан, с которого градом катился пот, облегчённо улыбнулся, заслышав арамейскую речь — общий язык был найден.
      — Мы пришли по приказу первосвященника Ханана бен Шета и тетрарха Ирода Антипы, — заявил он напыщенно. — По нашим обычаям, осуждённые на казнь должны умереть до наступления Пасхи. Мы пришли убить их.
      «Варвары, — подумал Гай Кассий, неприязненно разглядывая капитана. — Всё им мало. Приговорили невинного, а теперь ещё и добить его хотят. Будто он сам к вечеру не окочурится».
      — Осуждённые не доживут до наступления вашей Пасхи, — сказал центурион. — Посмотрите сами.
      — Нам приказали убить их, — стоял на своём капитан храмовой стражи. — И мы не уйдём, пока не выполним приказ.
      «Что ж, — решил Гай Кассий. — По крайней мере, быстрая смерть сократит страдания несчастных».
      — Выполняйте приказ, — бросил он, отступая в сторону.
      Капитан удовлетворённо кивнул и сделал знак своим людям. Процессия двинулась дальше, к крестам, и тут центурион увидел орудие, которым стражники собирались завершить начатое их верховным жрецом. Его нёс один из стражников, и было это копьё довольно устрашающего вида: шесть локтей в длину, толстое древко, выкрашенное охрой в красный цвет, большой и туповатый наконечник, выкованный, по виду, из небесного железа. Разумеется, это ритуальное копьё: с таким в поход не отправишься. Более того, убить им противника будет непросто. Но только не в том случае, когда «противник» висит неподвижно — распятый на деревянном кресте.
      Капитан и его люди направились прямиком к тому осуждённому, который висел по центру — к «Царю Иудейскому». Легионеры, а с ними и Гай Кассий тоже подошли ближе, чтобы лучше видеть и вмешаться в случае чего: нельзя было исключать возможности, что Ханан задумал какую-нибудь очередную мерзость, — в полномочиях центуриона было немедленно прекратить любое действие храмовой стражи.
      Самозванец не видел тех, кто пришёл его убить — голова в терновом венце была низко опущена — возможно, «Царь Иудейский» потерял сознание, но в любом случае он был ещё жив: впалая грудь опускалась и поднималась в такт неслышимому дыханию.
      Капитан отобрал у стражника копьё и, взяв его двумя руками, чего не сделал бы ни один из римских солдат, нанёс первый удар. С сухим треском, словно палка, сломалось ребро, но тупой наконечник ритуального копья даже не разорвал кожу распятого. «Царь Иудейский» поднял голову и протяжно закричал, глядя незрячими глазами в раскалённое небо.
      — Палачи, — буркнул Постум и демонстративно повернулся спиной к происходящему.
      Охваченные единым порывом, остальные легионеры сделали то же самое. Один только Гай Кассий не отвернулся — ему нужно было составить отчёт для прокуратора, поэтому он обязан был наблюдать экзекуцию до конца.
      — Йе-ех! — такой клич издал капитан храмовой стражи перед тем, как нанести второй удар.
      И снова у него не получилось добить распятого.
      «Неудачно выбранная позиция, — отметил центурион глазом бывалого воина, — слабый замах, тупое копьё…» Ещё один удар. С тем же результатом. Распятый больше не кричал — он только шептал что-то пересохшими губами. Гай Кассий не выдержал. Он шагнул к капитану и протянул руку:
      — Дай сюда!
      Капитан остановил замах и оглянулся. На его смуглом и мокром лице отразилось недоумение.
      — Дай копьё! Я покажу, как надо…
      Капитан покачал головой, и тогда центурион с силой вырвал ритуальное орудие из его рук. Быстро примерился и вонзил копьё «Царю Иудейскому» под углом в самый верх живота. Направляемый опытной рукой наконечник копья пробил кожу и мышцы, достав до сердца. Тело распятого выгнулось в предсмертной судороге, потекла тёмная кровь, но «Царь Иудейский» успел сказать ещё одно слово:
      — Свершилось.
      Голова его упала на грудь. Он был мёртв.
      В этот момент Гай Кассий по прозвищу Лонгин понял, что прозревает. Катаракта исчезла без следа, мир вновь обрёл яркие краски, чёткие очертания, и центурион увидел будущее…

(Моздок, Северная Осетия, октябрь 1999 года)

 
      Майор ВВС Семён Колчин не был религиозным человеком. Ещё полгода назад на вопрос о его отношении к религии, он ответил бы так: «Я — атеист. Причём, воинствующий». И, подмигнув, рассмеялся бы. Но очень часто вещи, о которых мы думать не думаем и вспоминать не вспоминаем в мирное время, становятся для нас необычайно важными, когда начинается война. Именно на войне Семён Колчин по-настоящему задумался о том, что для него значит Бог. И, задумавшись об этом, он вдруг понял, что вся его жизнь до этого момента была пуста и бессмысленна. А была она таковой, потому что в ней не нашлось места Богу.
      В самом деле, если вселенная появилась в результате случайной флюктуации, как утверждают учёные, и за любым процессом, в том числе за жизнью человеческой, ничего не стоит, кроме бездушных физических законов, как утверждают материалисты, тогда всё и вправду бессмысленно, и смерть друзей от пуль чеченских бандитов напрасна, и сама эта война среди гор Кавказа не имеет никакого значения. А самое главное — получается, что не существует разницы между тем, что делают эти убийцы и насильники, превратившие некогда цветущий край в преисподнюю, и тем, что делает он, майор Семён Колчин, сражающийся за целостность своей страны, за будущее своих детей — перед лицом вечной пустоты и мрака, который ждёт их всех после смерти. И те, и другие равны, и не будет никогда высшего и справедливого суда, по приговору которого каждому воздастся по делам его.
      Такое положение вещей не устраивало Семёна, и однажды он собрался с духом и пришёл к отцу Мефодию (кстати, бывшему офицеру), устроившемуся при штабе группировки. Отец Мефодий выслушал его, не перебивая, потом спросил:
      — Крещён ли ты, сын мой?
      — Да, — кивнул Колчин. — Меня бабушка окрестила. Тайком от отца и матери.
      — Это хорошо, — высказался отец Мефодий. — Тогда тебе ничто не препятствует обратиться в православную веру. Вот возьми книжку, почитай, потом придёшь и расскажешь, что ты понял.
      Книжку, которую отец Мефодий выдал Колчину для изучения, можно было легко спрятать в нагрудный карман. Называлась она «От Иоанна Святое Благовествование».
      В тот же вечер майор, освободившись от текущих дел и расположившись на койке в казарме, устроенной в одной из местных школ, раскрыл эту книжку и стал читать, шевеля по привычке губами. Первый же абзац принёс неожиданное открытие. «В начале было Слово, — писал Иоанн, — и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Майор озадачился. Он где-то слышал, что именно так начинается Библия, а потому ещё раз взглянул на обложку. Нет, всё правильно: «От Иоанна Святое Благовествование». Про «Библию» ни слова.
      «Никто ничего толком не знает, — подумал Семён с неудовольствием. — Лишь языком умеют трепать».
      Он углубился в чтение, и очень скоро понял, что перед ним Евангелие — одно из жизнеописаний Иисуса Христа. О Евангелиях он слышал больше, хотя до сих пор не проявлял любопытства в этом направлении и в своей небольшой домашней библиотеке «Новый завет» не держал. Несмотря на довольно трудный для понимания язык, текст Благовествования увлекал, и Колчин не заметил, как пролетел час, выкроенный им у сна. Но и потом, перевернув последнюю страницу, спрятав книжку и накрывшись с головой одеялом (он всегда спал, накрывшись с головой), майор долго ворочался на жёсткой койке, вспоминая прочитанное.
      «Всё, что даёт Мне Отец, ко мне придёт, и приходящего ко мне не изгоню вон; ибо Я сошёл с небес не для того, чтобы творить волю Мою, но волю пославшего Меня Отца. Воля же пославшего Меня Отца есть та, чтобы из того, что Он Мне дал, ничего не погубить, но всё то воскресить в последний день; воля Пославшего Меня есть та, чтобы всякий, видящий Сына и верующий в Него, имел жизнь вечную; и Я воскрешу его в последний день».
      В ту ночь Семёну Колчину снился древний город и три деревянных креста на горе над ним.
      Через неделю, перечитав книжицу раз восемь, а некоторые места выучив наизусть, Семён снова пришёл к отцу Мефодию.
      — Я понял слова Сына Божьего так, — без предисловий начал Колчин. — Если верить в него и следовать его заповедям, он гарантирует всепрощение и защиту.
      Отец Мефодий улыбнулся чему-то своему.
      — Ты богохульствуешь, Семён, — сказал он. — Но это от незнания. Запомни. Бог никогда и ничего не гарантирует, его милость нельзя купить за пять копеек. Думать иначе — значит, пытаться предугадать волю Господа, а это грех.
      — Но я хочу быть уверен, что сражаюсь за правое дело, — возразил майор. — А для этого я должен быть уверен, что моё дело угодно Богу.
      Отец Мефодий покачал головой, с сомнением глядя на Колчина, потом достал из стола обитую бархатом шкатулку и открыл её. Семён увидел, что в шкатулке лежат маленькие позолоченные крестики. Отец Мефодий пощёлкал над раскрытой шкатулкой пальцами, выбирая, затем ухватил один из крестиков за стальную цепочку, продетую сквозь ушко, и подал крестик майору.
      — Носи, Семён, — сказал отец Мефодий. — Может быть, это придаст тебе уверенности.
      Колчин с благодарностью принял крестик. Однако побыть православным ему дали недолго. Всего лишь через двое суток, поздно вечером, его вызвал к себе заместитель командира отдельной вертолётной эскадрильи — полковник Шуринов. Выглядел полковник невыспавшимся и смертельно уставшим, а потому, даже не поздоровавшись, протянул планшетку.
      — Здесь полётное задание, — сообщил полковник скупо. — Слетаешь в Пятигорск, заберёшь новых пилотов.
      — Почему ночью? — рискнул спросить Колчин, который тоже не высыпался.
      — По кочану, — отвечал полковник, но потом снизошёл и добавил: — Слушай, Семён, я знаю, как ты устал. Мы все устали. Но эти ребята уже завтра утром должны сесть на штурмовики и лететь на Грозный. Таков приказ командования, и не нам с тобой его обсуждать. Так что, извини, выспишься потом.
      Колчин козырнул и вышел.
      «В конце концов, — рассуждал он, — всего сто сорок километров над своей территорией. Одна нога здесь, другая — там».
      Он, конечно же, помнил, что в нескольких десятков километров южнее его маршрута проходит граница Федеративной Республики Народов Кавказа , активно поддерживающей чеченских сепаратистов и воинственной настолько, что на государственный флаг у неё были вынесены аж два стилизованных изображения автомата Калашникова, но в последнее время активность на этом участке заметно снизилась, и Колчин подумал: авось, пронесёт.
      Майор поднял на ноги навострившегося вздремнуть штурмана, и через пятнадцать минут его вертолёт — транспортная модификация «Ми-8» — под натужный вой турбин поднялся над аэродромом в Моздоке и, быстро набрав скорость, взял курс на северо-запад. Ещё через полчаса он заходил на посадку в Пятигорске.
      — Вас ждут, двадцать восьмой, — порадовал по ближней связи дежурный с вышки КДП .
      — Отлично, — сдержанно отозвался Колчин.
      Когда шасси «Ми-8» коснулись бетона вертолётной площадки, майор резко убавил газ, но останавливать лопасти не стал, предоставив им возможность вращаться на холостом ходу.
      — Пойди открой люк, — приказал он штурману.
      Тому очень не хотелось вылезать из удобного кресла, он заворчал невнятно, но спорить не посмел, а, повозившись со страховочными ремнями и наконец расстегнув их, пошёл к люку. Клацнули замки, и в нутро вертолёта ворвался холодный осенний воздух. Колчин инстинктивно поёжился.
      — Эй, командир, — позвал штурман после некоторой паузы, — иди глянь на этих орлов.
      Майор без особого энтузиазма встал и направился вслед за штурманом. У люка он наклонился и выглянул наружу. В свете прожекторов Колчин увидел целую толпу офицеров в кожаных, отороченных мехом куртках и в фуражках. Напор воздуха от лопастей, вращающихся на холостом ходу, был столь силён, что офицеры пригибались, как под встречным ветром и придерживали фуражки руками.
      — Сколько вас?! — зычным голосом бывалого вертолётчика вопросил Колчин.
      — Тридцать человек! — ответили ему.
      Майор и штурман озабоченно переглянулись.
      — Ну, тридцать человек мы ещё увезём, — с некоторым сомнением сказал Колчин.
      — На пределе грузоподъёмности, — напомнил штурман. — Придётся идти ниже трёх.
      Он очень не любил «ходить ниже трёх». Да и кто любит? Высота в три километра — предельная для ракет переносного ЗРК класса «Стингер», любимого оружия афганских и чеченских моджахедов.
      — Ладно, — Колчин безнадёжно махнул рукой, — залезайте.
      Не прошло и пяти минут, как в грузовом отсеке «Ми-8» было уже не протолкнуться. Пилоты, ставшие сегодня пассажирами, один за другим забирались в вертолёт, волоча с собой скромные пожитки.
      — Откуда вы, ребята? — полюбопытствовал Колчин.
      — С «Адмирала Кузнецова» , — отозвался один из «ребят». — Слышал о таком авианосце?
      — А-а. Так вы морская авиация? Но «Кузнецова» же, по слухам, продали индусам?
      — На то они и слухи, — пилот морской авиации улыбнулся, но как-то очень невесело. — «Москву» индусам продали, а «Варяг» — китайцам. А мы уж пять лет как к Северному флоту приписаны, у Североморска швартуемся.
      — Ну да, конечно, — вспомнил Колчин. — У вас ещё недавно учения были.
      — Они и сейчас продолжаются. Только без нас.
      — Ничего, — приободрил майор пилотов, — вам тут понравится. Опыт реальных боевых действий…
      — Чихал я на твой опыт, — резко отозвался пилот, и Колчин сразу утратил всякое дружелюбие по отношению к своим новым пассажирам. — Все сели? — сварливо осведомился он и, не дожидаясь утвердительного ответа, захлопнул люк.
      Потом вернулся в своё кресло.
      — Сосунки, — сообщил он штурману. — Элиту из себя корчат.
      — Ага, — охотно согласился штурман. — Пороха не нюхали, а туда же…
      Тут Колчин вспомнил, что он теперь православный и должен прощать ближнему мелкие прегрешения.
      — Хрен с ними, — махнул он рукой. — Давай работать. Я сегодня ещё ухо придавить собираюсь — часов эдак на двенадцать.
      — Всегда «за», — поддержал штурман.
      Майор запросил у КДП разрешение на взлёт и, получив его, поднял отяжелевшую машину в воздух. Обратно шли на относительной высоте в полтора километра и на скорости в сто шестьдесят километров в час. Штурман постоянно сверялся с картой местности — теперь это имело значение.
      Тем временем в небольшой заросшей густым кустарником лощине всего в десяти километрах западнее взлётно-посадочной полосы аэродрома Моздока расположились пятеро в камуфляжных костюмах без знаков различия. Впрочем, знаки различия им были не нужны — они уже месяц воевали вместе и прекрасно знали, кто есть кто и чего каждый из них стоит. Трое из пятерых были вооружены автоматами Калашникова, обвешаны гранатами и полными магазинами — они осуществляли прикрытие. Двое других были расчётом зенитно-ракетного комплекса «Стингер ПОСТ». Они задолго услышали звук, издаваемый силовой установкой и лопастями приближающейся «вертушки».
      — Летят. Значит, наводчик не обманул, — констатировал вполголоса стрелок-оператор. — Товьсь! — скомандовал он скорее по привычке, чем по необходимости.
      Второй оператор помог стрелку взвалить на плечо пусковую трубу «Стингера», сделанную из стекловолокна. Стрелок привёл в действие съёмный пусковой механизм, висящий у него на поясном ремне.
      — Так, — произнёс он, приникнув к видеоискателю прицела. — Я их вижу. Помех не ставят. Идут низко. Будто у себя в Москве.
      Члены группы прикрытия поглядывали на оператора с восхищением. Для них — вчерашних студентов первого курса Грозненского университета, призванных Асланом Масхадовым на священную войну — старший офицер, столь непринуждённо разбирающийся со «сложным военным оборудованием», казался полубогом.
      — Стреляю на счёт «три», — предупредил оператор своих спутников. — Раз… два… три!
      Воспламенившись, пороховой стартовый ускоритель вытолкнул зенитную управляемую ракету FIM-92B из пускового контейнера, и она почти мгновенно набрала максимально возможную для ракет этого класса скорость — семьсот метров в секунду. Двухдиапазонная (инфракрасная и ультрафиолетовая) головка самонаведения захватила цель, и ракета, корректируя свой курс двумя рулями, устремилась навстречу вертолёту «Ми-8».
      Майор Колчин засёк момент старта ракеты, но ничего не успел сделать. Он не успел даже крикнуть. Через две секунды после старта ракета FIM-92B попала точно в один из воздухозаборников «вертушки». Контактный взрыватель сработал, как часы, и мощнейший взрыв сотряс вертолёт. Отсек двигателей и отсек главного редуктора охватило пламя. Одна из лопастей несущего винта оторвалась, и «Ми-8» камнем рухнул вниз.
      Главным недостатком любых вертолётов является невозможность быстрой эвакуации экипажа и пассажиров в случае аварии. Катапульта предусмотрена пока только в одном вертолёте — в знаменитом «Ка-50», «Чёрная акула». «Ми-8» такого средства эвакуации не имел. Поэтому, когда вертолёт, управляемый майором Колчиным, задымил и с высоты в полтора километра упал на землю, никто не должен был уцелеть. Однако на войне, как нигде в другом месте, случаются настоящие чудеса. Первый удар о склон холма пришёлся на хвост, в результате он переломился, и нос вертолёта вошёл в землю под острым углом. Остекленение кабины разлетелось тысячей осколков, и Колчина выбросило в образовавшийся проём вместе с креслом. Через секунду взорвались топливные баки, и останки вертолёта охватило пламя.
      В это время в лощине, откуда вылетела ракета, шёл горячий спор. Оператор-стрелок освободился от пускового контейнера и съемного пускового механизма и теперь спорил с группой прикрытия. Молодые люди говорили, что нужно уходить как можно быстрее. Они опасались появления отряда быстрого реагирования в районе падения «вертушки». Стрелок же намеревался осмотреть место катастрофы на предмет поиска уцелевших: он хотел быть уверенным, что дело доведено до конца. Молодёжь трусила и пыталась доказывать, что после падения с такой высоты уцелевших быть не может. Стрелку-оператору надоело спорить, и он сказал так:
      — Я мог бы приказать вам, молокососы, но я не буду этого делать, потому что так вы ничему не научитесь. Поэтому я просто пойду туда один, но потом — потом! — доложу о вашем поведении Шамилю. Не думаю, что он обрадуется, узнав, какое дерьмо служит под его началом.
      Членам группы прикрытия очень не понравилось, что об их трусости узнает бешеный Шамиль. Больше того, кроме репутации они могли потерять и премиальные, которые полагались за вылазку на территорию, контролируемую «федералами». Осознание этого придало им мужества, и вскоре вся группа под покровом ночи продвигалась в направлении склона, где разбился вертолёт.
      Майор Колчин пришёл в себя через четверть часа после того, как его вместе с креслом выбросило из «вертушки». «Ми-8» догорал. Элементы его конструкции, разбросанные взрывом баков далеко вокруг, распространяли удушливый чад. У Семёна болело всё тело, но особенно мучительной была боль в позвоночнике — туда словно засадили раскалённый штырь. Семён попытался выбраться из кресла, к которому был пристёгнут и вместе с которым лежал теперь на боку. Однако руки не послушались его. Он попытался кричать, но сумел выдавить из себя лишь слабый всхлип.
      «Боже, — подумал Колчин, — я, кажется, умираю».
      Эта мысль его не испугала. Он был на всё согласен, лишь бы избавиться от жуткой сверлящей боли. Он попробовал молиться, но тут оказалось, что он не знает молитв. Отец Мефодий почему-то не снабдил его молитвенником, а сам майор, занятый другим, забыл попросить об этом.
      «Но ведь это ничего, Господи, — мысленно обратился он к Всевышнему, — это ведь ничего, что я не знаю правильных слов? Главное — я верую и искренен в своих словах. Я скоро встречусь с тобою, Господи, и прошу простить мне все грехи — большие и маленькие — которые я совершил…» Майор попытался вспомнить, какие именно грехи он совершил в своей жизни, ведь именно так, вроде бы, полагается делать на исповеди, но любые воспоминания о прошлом оттеснила сиюминутная невыносимая боль, и он так ни в чём и не сумел покаяться.
      Прошло довольно много времени. Или Колчину только показалось, что много, но за истёкшие минуты (или часы?) ничего не изменилось. Всё так же чадил разломленный остов вертолёта, всё так же болело тело, всё так же майор не мог подобрать слов, которые были ему сейчас очень важны.
      «Прости меня за все грехи — большие и маленькие, — вертелась одна-единственная мысль. — Прости меня за все грехи — большие и маленькие…» И вдруг в неверных отсветах открытого пламени Колчин увидел, что к нему идёт человек.
      «Ангел, — подумал майор. — Наверное, это ангел смерти. Он пришёл забрать мою душу».
      Отчасти он был прав. Человек, который продвигался к нему по склону, настороженно оглядываясь по сторонам и переступая через мелкие остывающие в траве обломки, пришёл забрать душу майора, но только вряд ли ангел станет носить камуфляжную форму без знаков различия и автомат Калашникова на ремне, перекинутом через плечо.