(Мурманск, сентябрь 1998 года)

      В бокс они вошли по очереди. Впереди с улыбкой до ушей и с цветочками в выставленной руке шел Лукашевич. За ним с некоторой заминкой переступил через порог Громов, этот нес пакет с фруктами. Оба были в белых халатах, накинутых поверх «парадок».
      — Привет! — громко и радостно сказал Лукашевич.
      Стуколин, бледный и обмотанный бинтами, возлежал на кровати и слабо улыбался. При появлении друзей он попытался приподняться на локте и сделать приветственный жест.
      — Лежи, лежи, — испугался за него Лукашевич. — Швы разойдутся.
      — Если бы могли, уже разошлись бы, — отвечал Стуколин.
      Офицеры присели на табуретки, разглядывая друга.
      — Вот тебе цветочки, — сообщил Лукашевич, протягивая цветы. — Вот тебе фрукты. Питайся.
      — Чем питаться? — с иронией переспросил Стуколин. — Фруктами или цветочками?
      — Молодец, Леха, — вставил слово Громов. — Вижу, что выздоравливаешь.
      — Как вы там, ребята? — поинтересовался старший лейтенант. — Кто сейчас на дежурстве?
      — Беленков сейчас на дежурстве, — сообщил Громов. — А мы — как обычно.
      — Мы-то что… — вставил словечко Лукашевич. — У нас всё по-старому. Служба идет, границы на замке, «Геркулесы» больше не роятся.
      — Что?! Совсем прекратили полеты?!
      — Как отрезало. Наверное, перекинули трассу на другой воздушный коридор, летают над Европой.
      — А чем все закончилось тогда?
      — Ты что, ничего об этом не знаешь? — удивились Громов и Лукашевич в унисон. — Тебе никто не рассказывал?
      — Здесь же одни врачи и медсестры, — объяснил Стуколин. — Не могу же я у них спрашивать, чем кончилась заварушка у транспорта.
      — Логично, — заметил Громов. — А Женя перед нами отчитался. Рассказывал, что был вне себя, когда увидел, что тебя подстрелили. Хотел даже на грузовике в «Геркулес» по рампе въехать, но этот твой деятель ему не дал.
      — Никакой он не мой деятель, — пробурчал Алексей, вспомнив Стриженого. — Он свой собственный деятель.
      — Ну-ну, — сказал Громов. — В общем, Жене въехать в «Геркулес» не дали, но этого и не потребовалось. Дым от твоей самодельной шашки быстро заполнил грузовой отсек транспорта, и скоро боевики побежали, подняв лапки. В общем, второй груз мы тоже взяли.
      — Отлично! — Стуколин был явно доволен тем, что его решительные действия привели к такому результату. А Громов, помолчав, сказал:
      — Все-таки ты зря туда сунулся. Зря полез на рожон.
      — А что еще я мог сделать? — старший лейтенант даже фыркнул от возмущения.
      — Я действовал по обстановке.
      — Ну ладно, — Громов махнул рукой, — победителей не судят.
      Пока они так беседовали, Лукашевич осмотрел палату. Интерьер здесь был скромный, как и полагается в военном госпитале, но в углу на подставке стоял телевизор.
      — Чем развлекаешься, Алексей? — спросил Лукашевич. — Телевизор дают смотреть?
      — Дают, — признал Стуколин, — но строго по часам. И только первый канал. А книг не дают совсем. Так что скучаю.
      — Книг не дают? — поразился Лукашевич. — Тогда держи.
      Он полез в карман форменных брюк и достал маленькую, но толстую книжечку в мягкой обложке. Эту книгу старший лейтенант купил два часа назад на развале у вокзала, чтобы было что почитать в городском транспорте и на обратном пути в часть. На обложке книги был изображен молодой человек в высотно-компенсирующем костюме и в летном шлеме, лишенном почему-то ремешков с ларингофонами . Само по себе наличие этих двух предметов летного туалета на одном человеке уже вызывало вопросы: как известно всякому, кто хоть раз имел дело с современной авиацией, к высотно-компенсирующему костюму прилагается гермошлем, а к обычному летному шлему — обычный противоперегрузочный костюм. В руках молодой человек держал какое-то невообразимое крупнокалиберное устройство, которое Стуколин с ходу опознать не смог — возможно, этого устройства не существовало в природе. На заднем плане художник нарисовал самолет, очень похожий на «МиГ-29М», но таковым не являющийся. Книга называлась «Истребители».
      — Ого! — вырвалось у Стуколина, разглядывающего подарок. — Это о нас, о пилотах?
      — Описано достоверно, — высказал свое мнение Лукашевич. — Вот только ситуация фантастическая.
      — Как это?
      — Ну там, понимаешь, американцы воюют с сербами, а наши добровольцы-пилоты помогают братьям-славянам вынести агрессора.
      — Ага, — кивнул Стуколин, который с реальной политической обстановкой был знаком. — Действительно фантастика. Амы никогда не полезут в Сербию — они что, идиоты?
      — Литература, — Лукашевич с улыбкой подмигнул. Стуколин завозился и спрятал книгу под подушку.
      — Вечерком почитаю, — пообещал он друзьям. — А пока рассказали бы что-нибудь интересное, а? Вот ты, Костя, какую-нибудь из своих историй рассказал бы.
      У Громова всегда имелось в запасе несколько интересных историй, которые он приберегал до особого случая. Часть из этих историй случилась с ним самим, когда он в составе «Русских витязей» объехал пол-Европы. Другие истории он или где-то услышал, или, что тоже вероятно, сам сочинил. Проверять достоверность его рассказов никто из друзей и не думал: как говорится, не любо — не слушай, а врать не мешай.
      Громов задумался, потом в глазах его зажглись озорные искорки, и он спросил:
      — О своем деде я вам уже рассказывал? О его геройском «Запорожце»?
      — Нет, — друзья оживились. — Давай излагай. Майор помолчал, собираясь с мыслями, и принялся излагать.
      История о геройском «Запорожце», рассказанная майором Громовым в палате ё 7 военного госпиталя города Мурманска
      …Дед у меня был когда-то совершенно бесстрашный малый. Во время войны служил он под Ленинградом, в 191-м истребительном авиационном полку. Летал он с тридцать седьмого года, начав в аэроклубе, но о карьере военного летчика не помышлял, поскольку собирался пойти по стопам своего отца, то есть моего прадеда, профессора Политехнического института и известного аэродинамика. Дед сдавал экзамены за первый курс, когда началась война.
      Двадцать второго июня утром он был уже у дверей военкомата, требуя, чтобы его отправили на фронт. Но таких желающих в первые дни было очень много, и студента-комсомольца Громова, учитывая его успехи в аэроклубе и не забывая о высоком положении его отца, отправили не на передовую, а в тыл, в летную школу. Там его наскоро обучили тактике воздушного боя, присвоили звание лейтенанта, и в конце концов мой дед оказался там, куда стремился попасть с лета сорок первого года.
      Наступила первая военная зима. Гитлеровцы окопались вокруг Ленинграда, и бои за превосходство в воздухе шли над всей территорией города и области. Летчикам 191-го истребительного авиационного полка приходилось воевать с лучшими асами Третьего рейха — пилотами элитной истребительной эскадры JG54 «Grunherz» («Зеленое сердце»). Эта эскадра прославилась тем, что закончила войну, имея самый низкий уровень потерь в личном составе. Однако потери все-таки были. В бою над замерзшей Ладогой юный лейтенант Громов сбил «мессер» командира 1-й группы эскадры хауптмана Феликса Штайнера.
      Получилось это, скорее, случайно. Перед встречей с моим дедом хауптман имел на своем счету пятнадцать побед и, конечно, не позволил бы просто так завалить себя лейтенанту, у которого «молоко на губах не обсохло». Тем более что лейтенант этот летал на тихоходном и неповоротливом "харрикейне ".
      Вечерело, и «мессершмитт» Штайнера шел низко, над лесом. Хауптман высматривал наземные цели и совершенно не заметил появившийся со стороны заходящего солнца истребитель лейтенанта Громова. Зато уж мой дед медлить не стал и с ходу расстрелял «мессер» из 22-миллиметровой пушки.
      Хауптман выпрыгнул из горящей машины, упал на заснеженное колхозное поле, после чего сдался в плен. На допросе в штабе Ленинградского Военного округа Штайнер вел себя странно, говорил о какой-то особой значимости пилота, его сбившего, о знаках судьбы, о «колесе мира» и каком-то «небесном резце». Генерал Новиков, допрашивавший хауптмана, провел очень веселый день. Под конец беседы Феликс Штайнер попросил передать летчику, сбившему его, свое личное оружие — пистолет Вальтера, модель «Армее». Между прочим, очень редкое оружие. За всю историю существования пистолета Вальтера было выпущено всего двести штук этой модели. Генерал подивился необычной просьбе хауптмана, но углядел в этом хорошую тему для «фронтовой» прессы, и на следующий день в присутствии специально приглашенных газетчиков из «Красной Звезды» Штайнер передал моему деду свой «вальтер» и пожал руку. При этом он заявил, что будет рад их будущей встрече, которая обязательно состоится после войны . Газетчики, одетые в красноармейскую форму, лихорадочно строчили в блокнотах; фотограф возился со вспышкой, чтобы запечатлеть исторический момент, а Штайнер вдруг наклонился к моему деду и тихо-тихо произнес всего два слова:
      — Neun zwei , — сказал он.
      Во второй раз мой дед и хауптман Феликс Штайнер встретились в сорок седьмом году в степях Средней Азии. И, что удивительно, именно «вальтер» Штайнера стал причиной этой новой встречи.
      В последние годы войны и по ее окончании начались массовые посадки тех, кто побывал в плену, был не по своей воле угнан в Германию или, наоборот, сознательно помогал нацистам. С последними всё ясно, но и многих других Отец всех детей, лучший друг физкультурников, сталеваров и авиаторов по правилам своей извращенной логики полагал «предателями», и сотни тысяч их вновь оказались за колючей проволокой. Мой дед в плену не был, хотя один раз ему и пришлось покинуть подбитый истребитель над территорией противника, после чего он трое суток пробирался к своим. Но этот факт биографии он от оперативных работников «Смерша» благополучно скрыл, а потому причин арестовывать его вроде бы не было. Однако где-то кто-то сказал: «Надо!» и где-то кто-то ответил: «Есть!» А уж причину придумать — плевое дело. Это что, именное оружие? Нет. Кто вам его выдал? Может быть, маршал Советского Союза? Нет? Пилот Люфтваффе? Нацистский преступник? Вы принимаете подарки от нацистского преступника? Очень интересно… А ну говори, тварь, за сколько рейхсмарок продал Родину?!
      В Средней Азии мой дед и Феликс Штайнер прокладывали каналы для орошения хлопковых полей. Работали они практически бок о бок, только русские заключенные в основном копали, а немцы, как народ аккуратный, дисциплинированный и способный к точной механике, были допущены к строительству и наладке вспомогательных сооружений. Впрочем, общаться друг с другом русским и немцам строго запрещалось, и даже бараки их были разнесены и отделены глинобитной стеной с натянутой поверху «колючкой». Так что до поры до времени мой дед и не знал, что живет и работает рядом с человеком, самолет которого сбил когда-то над зимней Ладогой.
      Но вот однажды в бригаде военнопленных освободилась вакансия механика. Тот, кто ее занимал, попил тухлой водички и тихонько, бедолага, окочурился. Администрация исправительно-трудового учреждения с ног сбилась, отыскивая ему замену. Подняли личные дела, и оказалось, что среди белорусских крестьян и «социально-близких» уркаганов с образованием в три класса затесался сын ленинградского профессора, бывший студент первого курса Политехнического института и бывший летчик, отвоевавший пять лет. Кончилось тем, что моего деда вызвал на собеседование кум — так в системе ИТУ называют представителей администрации.
      — В технике чего-нибудь понимаешь? — спросил кум.
      — Понимаю, — отвечал мой дед.
      — Понимает он! — фыркнул кум. — Ты толком говори, насос починить сумеешь?
      — Сумею.
      — По-немецки кумекаешь?
      — Кумекаю.
      — Будешь с «фрицами» работать.
      Так мой дед попал в бригаду военнопленных. Феликса Штайнера он не узнал. Тот сильно изменился за эти годы. Похудел, оброс, загорел до черноты, носил обычную рабочую фуфайку И стоптанные кирзовые сапоги. Зато бывший хауптман сразу узнал бывшего противника. Однажды, когда мой дед возился в мастерской, перебирая очередной насос, Штайнер подошел к нему и сказал:
      — Neun funf .
      Сначала мой дед хотел дать ему в зубы. В конце концов, этот недорезанный, недоповешенный и недорасстрелянный фашист поломал ему всю жизнь. Но потом рассудительность, свойственная, кажется, всем отпрыскам профессорских семей, взяла свое; дед вспомнил, что в этот лагерь он попал не потому, что кто-то когда-то подарил ему пистолет Вальтера, а потому, что так устроено общество, в котором он жил и живет. Поэтому бить Штайнера он не стал, а просто послал его далеко и надолго, перемежая в своем послании русские и немецкие ругательства. Штайнер улыбнулся и удалился.
      Через неделю мой дед, который успел успокоиться и теперь изнывал от любопытства, каким образом шесть лет назад хауптман сумел предсказать их будущую встречу и что означают эти цифры: «девять два» и «девять пять»? Мой дед задал свои вопросы во время обеда, когда бригада, собравшись в тени только что возведенной времянки, хлебала под присмотром охранников пустую лагерную баланду. Разговор он повел на немецком:
      — Тогда, в сорок первом, вы говорили, герр Штайнер, что мы встретимся после войны. Это была просто вежливость? Или вы имели в виду что-то другое?
      Штайнер ответил не сразу, он дохлебал баланду, ложку облизывать не стал, как это сделал бы любой зэк русской национальности, а вытер кусочком чистой ткани, которая только у немцев и водилась, после чего, прищурясь, посмотрел на моего деда.
      — Цянь — очень сильный символ, — сказал он. — Люди, отмеченные этим символом, редки. Но еще более редки те, кого люди, отмеченные символом цянь, могут назвать своим «великим человеком».
      — Цянь — это что? — переспросил мой дед. — Что-то китайское?
      Штайнер снисходительно усмехнулся, поднял щепочку и с ее помощью изобразил на земле шесть параллельных черточек.
      — Перед вами гексаграмма цянь, — пояснил хауптман, — первая из шестидесяти четырех гексаграмм, описанных в «Чжоу и», китайской «Книге перемен».
      Мой дед, конечно же, знал о существовании знаменитой гадательной книги, не имеющей установленного авторства, но читать ее переводы ему не приходилось, поэтому он слушал Штайнера с огромным интересом.
      — Цянь означает творчество. Причем творчество в самом первоначальном смысле этого слова, творчество неба. Европеец назвал бы его «божественным творчеством». Любая гексаграмма в целом описывает законченный процесс. Это может быть какая-нибудь деловая инициатива, об успехе или неуспехе которой можно погадать на «Чжоу и». Или целая человеческая жизнь — от рождения до смерти. Кроме того, каждая черта в гексаграмме имеет числовое выражение и собственное значение, соответствующее некоему этапу описываемого процесса. Например, непрерывная черта соответствует девятке. Вторая снизу «девятка» в гексаграмме цянь интерпретируется как «дракон на поле», то есть первое проявление творческого начала в земном человеке. Вместе с тем она отражает положение в обществе, которую на этом этапе может занимать человек — «вторая девятка» означает «слуга» или «служащий». Гадание по «второй девятке» в гексаграмме цянь предсказывает встречу с «великим человеком» и благоприятную перемену в судьбе.
      — Ага, — сообразил мой дед. — Следовательно, вы считаете себя человеком, отмеченным знаком цянь, и в тот момент, когда мы встретились, вы были… э-э-э… «служащим», что соответствовало «второй девятке» в гексаграмме вашей судьбы?
      — Совершенно верно, — подтвердил Штайнер. — Вы всё очень быстро схватываете, — польстил он.
      — Но тогда объясните мне, герр Штайнер, почему вы сочли вот это, — дед кивнул на покуривающий в сторонке конвой, — благоприятной переменой в своей судьбе?
      — Как посмотреть, — заметил Штайнер. — Большинство моих сослуживцев мертвы, а я жив и рассчитываю рано или поздно вернуться на родину.
      — Хорошо, — согласился мой дед. — А что означает «девять пять»?
      — Вторая и пятая черты в гексаграмме взаимосвязаны. «Девять пять» соответствует «летящему дракону» и статусу «короля». Это предпоследняя ступенька на пути к «творчеству неба». И. здесь снова запланирована встреча с «великим человеком».
      — А какая последняя?
      — Последняя, шестая девятка в гексаграмме определяет статус «сверхчеловека».
      — Ну вот, — заворчал мой дед, — какие-то вы, фрицы, все-таки ущербные. Гитлера давно нет, а вы всё в духе гитлеровской пропаганды выступаете. Сверхчеловеки, раса господ… Куда вас завела эта пропаганда?!
      Штайнер не поддался на провокацию.
      — Понятие «сверхчеловека» возникло задолго до рождения Адольфа Шикльгрубера, — отвечал он спокойно. — Оно, конечно, подразумевает избранность. Но выбор делает небо, и пасть он может на кого угодно — германца, русского, еврея или монгола…
      Тут конвой приказал всем встать и строиться перед началом второй половины длинного двенадцатичасового рабочего дня.
      Впрочем, по прошествии суток мой дед и Феликс Штайнер снова встретились, чтобы возобновить столь интересную для них обоих беседу.
      — Древние китайцы представляли себе мир как некий хорошо отлаженный и смазанный механизм, работающий по определенному закону и под управлением неба, — продолжил бывший хауптман обзорную лекцию по истории китайской философской мысли. — При этом практически во всех мировоззренческих системах в качестве основополагающего принимается принцип «у-вэй» — принцип невмешательства в «творчество неба», поскольку любое действие в этом направлении ведет к нарушению космического равновесия. Возможно, благодаря этому китайская цивилизация существует уже пять тысяч лет как сравнительно стабильный социум.
      — Ничего, — высказал свое мнение дед, — товарищ Мао вправит им мозги.
      — Не так всё просто, камрад, — заверил Штайнер, — и, думаю, Мао Цзэдун в этом скоро убедится. Но пойдем далее. В поздних учениях — например, в дзен-буддизме — дается более подробное описание законов, управляющих миром.
      При этом очень важным для нас является указание на то, что вся Вселенная целиком и полностью заложена в человеческом подсознании. То есть, чтобы изучать внешний мир, познавать тайны Вселенной, нет необходимости строить научные лаборатории, заводы, институты — достаточно обратить взгляд внутрь себя — и получишь ответы на все вопросы мироздания.
      — Какой бред! — вырвалось у моего деда. — Объективный и субъективный миры разделены. Это еще Гегель доказал.
      — Плохо вы изучали Гегеля, — обронил Штайнер с усмешкой. — Но не о Гегеле сейчас речь. Чтобы вам было понятней, давайте представим себе следующую упрощенную модель мироздания. Пусть это будет граммофон. Вы знаете, что такое граммофон?
      — Знаю. Не в Африке живем.
      — Так вот, граммофон. Пока на граммофоне нет пластинки, он представляет собой кучу бесполезного металлического хлама. Но вот вы берете пластинку, ставите ее, заводите пружинный механизм, пластинка начинает крутиться, игла скользит по бороздкам, и вы слышите мелодию. Эта мелодия и есть то, что мы называем жизнью. А бороздки и сама пластинка — мир, который нам известен, и законы, им управляющие. Всё вертится вокруг некоего стержня, который является главенствующим и непознаваемым, И есть еще резец — тот самый, который прорезал на нашей пластинке эти бороздки. Он, резец, имеет прямое отношение к тому, о чем мы говорили ранее — к «творчеству неба».
      — Кажется, начинаю понимать, — сказал мой дед. — Но какое вы можете предложить практическое применение всем этим выкладкам?
      — О! — восхитился Феликс Штайнер. — В вас говорит настоящий европеец. Только европеец способен искать практическую отдачу там, где сын Азии видит лишь упражнение для совершенствования внутреннего "я".
      — А вы не европеец? — огрызнулся мой дед, который почему-то решил, что хауптман пытается его поддеть.
      — Европеец, — Штайнер кивнул. — И тоже отрицаю принцип «у-вэй». Человек может и должен вмешиваться в «творчество неба», иначе всё теряет смысл. Однако не у всякого есть к этому предрасположенность, и еще меньше людей, которые смогут чего-то достичь на этом пути.
      — Но каков метод управления «небесным резцом»?
      — Вы меня неправильно поняли. Я не собираюсь управлять «небесным резцом». Я собираюсь изменить бороздки на своей внутренней пластинке так, чтобы изменилась мелодия нашей жизни.
      Мой дед захохотал. Картина, нарисованная Штайнером, показалось ему настолько нелепой, что он долго не мог успокоиться.
      — Ну так может, вы это… — юмористически предложил он, — попросите у мироздания лишнюю пайку? А то живот подвело.
      Штайнер не обиделся, а улыбнулся в ответ.
      — Это незначительная цель. Она не стоит того, чтобы вмешиваться в «творчество неба». Я думаю о будущем своей родины.