(Прибалтика, июль 1979 года)

      Солнце садилось.
      Трое мальчишек — по четырнадцать лет каждому — спустились по вытоптанной тропке к воде. Один из них — толстый и коротко стриженный — по прозвищу «отец Алексий», полученному за густой, совершенно не мальчишеский бас, присел на мокром песке, подставил ладонь лениво набегающей волне. Второй — чернявый, смуглый и маленький — которого одноклассники называли просто Лехой, взобрался на прогретый за день валун и растянулся на нем с блаженной улыбкой. Третий подросток, отличавшийся длинными — почти до плеч — льняными волосами, высокий и худой до нескладности, по имени Костя (первая производная — Костяй) остался стоять, прищурясь и сложив пальцы правой руки наподобие козырька: он смотрел на заходящее солнце.
      — Клевый фильм, — изрек наконец Леха, переворачиваясь на бок и подкладывая руку под голову.
      — Угу, — откликнулся Алексий. Костяй промолчал.
      — Мне особо этот понравился — старпом, — развил мысль Леха. — Как он их всех! И этого — японца — как он его!
      — Почему ты думаешь, что он японец? — заинтересовался Алексий.
      — А кто же он? — удивился Леха.
      — Ну… китаец, например…— высказал предположение Алексий.
      — Китаец он… как же… Китайцы маленькие все! — не унимался Леха.
      — А ты их видел? — продолжал напирать Алексий.
      — По телику видел, — защищал свою версию Леха.
      — Не по телику, а в натуре — видел? — настаивал Алексий.
      — А ты японцев в натуре видел? — ответил вопросом на вопрос Леха, чем исчерпал наметившуюся дискуссию.
      С минуту они молчали: Алексий — подбирая новый аргумент, но не находя его, а Леха — победно улыбаясь. Тут слово взял Костяй. Он отнял руку ото лба и сказал, имитируя голос Капитана в исполнении замечательного актера Вельяминова:
      — «Не нравится мне это. Что-то уж больно тихо». Леха прыснул: имитация удалась.
      — Я же говорю: клевый фильм, — повторил он уже высказанный ранее тезис. — А как старпом под водой нырял — это вообще!..
      — А мне больше нравится, когда они еще на «Нежине», — признался Алексий.
      — Это когда тонут? — уточнил Леха.
      — Ага, — подтвердил догадку Алексий. — Просто здорово снято.
      — Мне только один эпизод непонятен, — сказал Костяй, во второй раз за сегодняшний вечер взяв слово. — Почему «нежинцы» сначала передали в эфир «SOS» и свои координаты, а потом на вельботе отправились совсем в другое место?
      Леха даже не нашелся что ответить. Такой взгляд на один из сюжетообразующих эпизодов фильма оказался для него совершенно неожиданным.
      — Тебе что, фильм не нравится? — агрессивно осведомился он после мучительной паузы. Костяй вздохнул.
      — Нравится, — сказал он. — Только это лажа.
      — Ну ты вообще! — обиделся Леха за создателей фильма и прежде всего за сценариста Станислава Говорухина и режиссера-постановщика Бориса Дурова. — Сам-то понял, что сказал?!
      В возмущении Леха даже вскочил и теперь стоял на валуне в полный рост. Костяй снизу вверх внимательно посмотрел на него.
      — Не люблю, когда режиссерская лажа помогает героям, — заявил Костяй смело.
      — Герои сами разберутся, что к чему. Иначе они не герои.
      Для четырнадцатилетнего подростка сказано было сильно, и Леха снова замолчал. Он, в общем, был в курсе, что Костяй славен не только безусловным превосходством в беге на короткие дистанции, но и мудреными суждениями, ставящими порой в тупик и самых «прогрессивных» из учителей. Суждения эти обычно попадали в «яблочко», а потому спорить с Костяем было трудно. Если вообще возможно.
      — Но ведь фильм клевый? — на всякий случай переспросил Леха.
      Костяй снова вздохнул.
      — Фильм хороший.
      — Так чего же тебе еще надо?! — возмутился Леха.
      — Да-да, чего тебе надо? — поддержал его Алексий.
      — Достоверности, — ответил Костяй с таким видом, словно уже и не чаял, что его когда-нибудь поймут.
      Вот тут Леха нашел ответ. Он его, конечно, не придумал, а услышал как-то по телевизору из уст какого-то деятеля культуры, который то ли подвергал кого-то критике, то ли, наоборот, подвергался.
      — «Главное — не в достоверности обстоятельств, главное — в достоверности героев»!
      Эта мудреная фраза выскочила из Лехи с легкостью необыкновенной, что его самого порадовало, а отца Алексия удивило настолько, что тот даже открыл рот и отступил от Лехи на шажок-другой, как от прокаженного. Костяй же широко улыбнулся и сказал так:
      — Тогда самые достоверные в этом фильме — пираты.
      — А вот это точняк, — согласился Леха и улыбнулся в ответ.
      — Ну хватит, — встрял так ничего и не понявший Алексий. — В санатории нас уже хватились, наверное. Идем?
      — Идем, — кивнул Леха.
      Он пошел вперед и вверх по тропинке, за ним двинулся Алексий.
      А Костяй приотстал, задержавшись на берегу, и ему вдруг на мгновение показалось, что не теплую и темно-изумрудную воду Балтийского моря он видит перед собой, а тяжело ворочающийся черный и стылый океан под низким свинцовым небом. Костяй сморгнул, и видение растаяло, не оставив следа.
      На следующий день трое мальчишек пойдут смотреть фильм «Пираты XX века» во второй раз. Они не знают и еще не скоро узнают, что им тоже предстоит стать пиратами — пиратами на изломе веков.

(Баренцево море, октябрь 1997 года)

      — Волнушка, ты его видишь?
      — Боровик, вижу цель хорошо.
      Старший лейтенант Алексей Лукашевич действительно видел цель. Пока еще не визуально, но этого ему и не требовалось. Главное — цель засек и распознал бортовой радиоэлектронный комплекс. Отраженный катером контрабандистов сигнал в долю секунды был преобразован системой поиска и ведения цели, после чего выдан в виде засветки на индикаторной панели.
      «Ну и шпарит! — подумал Алексей; он захватил цель радиолокационным прицелом, на панели сразу же появились ее характеристики: скорость, удаление, азимут. — Тридцать узлов! Не удивительно, что погранцы достать его не могут: это же на пределе Дтридцать пятки»".
      «Тридцать пяткой» Лукашевич называл сторожевой корабль класса «Бдительного», в номенклатуре проходивший под обозначением 1135. Три десятка узлов — это действительно на пределе скоростных возможностей сторожевиков класса «Бдительного». Однако это же — предел для большинства существующих катеров. И «тридцать пятка» — Алексей присмотрелся ко второй засветке с пометкой «свой» — «тридцать пятка» отставала!..
      «Ого-го-го! — подумал Лукашевич. — Наши контрики не так просты, как выглядят на радаре».
      Он быстро перебрал в памяти известные ему тактико-технические характеристики «Бдительного», а также — вооружение, которое на нем обычно стоит. Список выглядел внушительно: сравнительно небольшую скорость (если сравнивать с современными сторожевиками других типов) «тридцать пятка» компенсировала огневой мощью. Помимо стандартного противолодочного комплекта на «Бдительном» устанавливались два зенитных комплекса «Оса-М», два четырехтрубных торпедных аппарата, два бомбомета и две скорострельные артиллерийские установки. Чтобы остановить самонадеянных контрабандистов, обычно хватало артиллерии: калибр в сто миллиметров — не шутка. Но вместо этого «тридцать пятка» запросила помощи у авиаполка, и старший лейтенант Лукашевич был вынужден прервать скучный патрульный облет и включиться в погоню. Он, впрочем, не возражал — ради таких ЧП и живем — но оставался открытым вопрос: почему это произошло?
      Ответ не заставил себя ждать. На связь вышел капитан «тридцать пятки».
      — «Волнушка», говорит «Боровик», — окликнул Лукашевича невидимый штурман наведения. — Ты еще не заснул?
      — Уже разбудили, Боровик.
      — Волнушка, переползай на второй канал. Масленок хочет включиться в игру.
      — Давно пора, — буркнул Алексей себе под нос и ответил штурману: — Вас понял, Боровик. Перехожу на второй канал.
      В наушниках зашуршало, потом в эфире возник, слегка искаженный помехами, бас капитана «тридцать пятки» — Сергея Афанасьевича Коломейцева:
      — Хм-м, — сказал Сергей Афанасьевич. — Хм-м… Как тебя… э-э… Волнушка?.. Хм-м… Слышишь, что ли?..
      Алексей улыбнулся. Он знал Коломейцева и сейчас легко представил себе, как тот стоит, выпрямившись, на мостике — маленький и плотный — морщит лоб, потирает подбородок, хмыкает и экает, а «тридцать пятка» на скорости в тридцать узлов режет волны, оставляя за собой белый пенистый след. Капитан Коломейцев был одним из лучших на Северном флоте, а то, что он хмыкал и экал, так это от впитанных с молоком матери деревенских привычек и общей мягкости характера.
      — Слышу вас, Масленок, — ответил старший лейтенант.
      — Хм-м…— высказался Сергей Афанасьевич. — Молодец… э-э… Волнушка… хм-м… Алексей, что ли?..
      Вообще-то это было нарушением всех и всяческих инструкций — обращаться к пилоту на боевом вылете иначе, как через позывной. Однако Коломейцеву многое прощалось, да и сами позывные были секретом Полишинеля.
      Вообще-то позывной, обычно представляющий из себя некий произвольный номер, присваивается самолету совершенно случайно. То есть как вздумается офицеру, управляющему полетами. Особой изобретательностью или фантазией в этой области никто не блистал, потому позывные давались, исходя из класса самолета, его серийного номера или просто по порядку регистрации вылетов: «первый», «второй», «третий» и тэдэ. Естественно, что любой полет истребителей вблизи государственных границ фиксируется потенциальным противником, его спутниками и системами ПВО. И нет ничего проще, чем сопоставить маневры каждого конкретного самолета с теми указаниями, которые идут на позывной с командно-диспетчерского пункта. Так что нужды в каком-то особенном режиме секретности при использовании позывных не было.
      А со всеми этими «волнушками», «боровиками» и «масленками» — вообще анекдот. Однажды командир авиаполка перелистывал справочник «Как отличить полезные грибы от вредных» (грибной сезон был в самом разгаре) и, решив хорошей армейской шуткой скрасить скуку гарнизонной службы за Полярным кругом, распорядился присваивать своим подчиненным вместо традиционных номеров такие вот своеобразные клички. За собой командир оставил право называться «Грибником».
      — Хм-м… Алексей… — сказал капитан Коломейцев. — У нас… э-э… проблема.
      — Понял вас, Масленок, — сказал Лукашевич. — Продолжайте.
      Истребитель шел на сближение с целью; скоро она окажется в зоне визуальной видимости и можно будет начинать работать. Однако неплохо бы перед этим выяснить ее тип.
      — Э-э… Алексей… проблема серьезная… У противника… хм-м… «Молния»…
      Лукашевич присвистнул. Коломейцев не ошибся ни на йоту: «Молния» — это была проблема. И не только для корабля класса «Бдительного», но и для истребителя, который по правилам этой игры должен работать в визуальном контакте с нарушителем.
      Ракетные катера класса «Молнии» (по номенклатуре — проект 1241) стояли на вооружении российской армии довольно давно. Имелось несколько модификаций, но в принципе общая компоновка и состав вооружения оставался постоянным. И там было на что посмотреть. По бортам катеров класса «Молнии» располагалось две пусковые установки комплекса «Москит» с четырьмя ракетами активного наведения, одной из которых вполне было бы достаточно, чтобы пустить ко дну «тридцать пятку» капитана Коломейцева. Артиллерийское вооружение катера состояло из одноствольной 76-миллиметровой пушки на носу и двух шестиствольных 30-миллиметровых автоматов на корме. Для борьбы с истребителями на «Молнии» имелись зенитный ракетный комплекс и отличная РЛС. Сейчас радиолокационная станция у контрабандистов была выключена, иначе бортовой компьютер истребителя уже сообщил бы Лукашевичу эту неприятную новость. Однако ситуация могла измениться в любую минуту.
      — Масленок? — запросил Лукашевич капитана Коломейцева. — Противник вступал в огневой контакт?
      — Хм-м.. э-э… нет… пока нет…— отозвался Сергей Афанасьевич. — У него скорость-то поболе будет… хм-м… уходит, зараза…
      — Ничего, Масленок, от меня не уйдет, — ободрил Лукашевич.
      Катера класса «Молнии» могли развивать скорость в сорок узлов, однако что такое сорок узлов перед двумя Махами , то бишь двумя с половиной тысячами километров в час? Скорость вши на мокром месте.
      «Но каковы нынешние контрабандисты! — с восхищением подумал Алексей. — Заполучить такой великолепный катер! Если дальше так пойдет, скоро они на бомбардировщиках рассекать будут. Или на истребителях…»
      Последняя мысль чрезвычайно Алексея позабавила, но высказывать ее вслух он, разумеется, не стал. Вместо этого он взглянул на приборную доску и ободрил капитана Коломейцева еще больше:
      — Через минуту буду над вами.
      — Хм-м… это хорошо, Алексей… Лукашевич переключился на основной канал и доложил штурману наведения:
      — Боровик, цель — в захвате. Готов открыть предупредительный огонь.
      — Волнушка, открыть предупредительный огонь разрешаю.
      — Вас понял, Боровик.
      — Удачи тебе, Волнушка.
      — Спасибо, ребята.
      Под управлением старшего лейтенанта Лукашевича многоцелевой истребитель «МиГ-23МЛ» начал снижаться, сбрасывая при этом скорость. Ровно и мощно работал турбореактивный двигатель Р-35-300, детище старика Хачатурова . РЛС «Сапфир» облучала цель, отправляя данные дальше — бортовому компьютеру. Компьютер проводил анализ данных, после чего отображал их в удобном для восприятия пилота виде многофункционального индикатора АСП-17МЛ на лобовом стекле. На пилонах пусковой установки АПУ-11 находились две готовые к старту управляемые ракеты класса «воздух-поверхность» Х-23 с лазерной головкой самонаведения. Боекомплект двуствольной 23-миллиметровой пушки ГШ-23Л был полон. Как бы ни выпендривались контрабандисты, но выстоять против такого чуда современной инженерной мысли им будет трудно.
      Снижаясь, «МиГ» пробил слой сплошной облачности, и яркий чистый мир поднебесья сменился привычной хмарью северной осени.
      Лукашевич сразу увидел оба корабля. Справа и совсем рядом на полных парах шла «тридцать пятка» капитана Коломейцева. Выглядела она внушительно: длинный корпус с хищными обводами, солидная надстройка с радаром, цилиндры торпедных аппаратов, орудия — как говорится, все при нем. Не хватало только скорости. Поэтому катер контрабандистов уходил и выглядел отсюда темной точкой на самой линии горизонта.
      Алексей подкорректировал курс и, пролетая над «тридцать пяткой», качнул крыльями. Азарт погони давал себя знать, и теперь внимание Лукашевича было сосредоточено только на одном объекте во всей вселенной — на катере контрабандистов.
      Еще через три минуты истребитель старшего лейтенанта уже был над катером и пролетел на бреющем, давая понять контрабандистам, что он здесь и сейчас за них примется. Потом сделал низкий боевой разворот и пошел встречным курсом на сближение.
      Да, перед ним был катер класса «Молнии» с бортовым номером «806». От настоящего ракетного катера он практически ничем не отличался. У Лукашевича мелькнула мысль, а не произошло ли тут какой-нибудь ошибки, ведь все-таки это очень странно — боевой катер, занимающийся контрабандой, но додумать он ее не успел, потому что с «Молнии» открыли огонь.
      Заработала 76-миллиметровая носовая пушка. Лукашевич увидел вспышки, после чего немедленно завыла система оповещения «Сирена», обращая внимание пилота на факт атаки. Старший лейтенант быстро потянул ручку управления на себя, задирая нос самолета к низкому пасмурному небу. Одновременно с этим он вышел на связь со штурманом наведения:
      — Боровик, говорит Волнушка! Меня атакуют!
      — Ух ты! — не сдержал эмоций штурман. — В тебя попали?
      — Нет. Прошу разрешения на ответную атаку. Теперь заэкал штурман:
      — Э-э… Но ведь это нарушители, контрабандисты… Им, наверное, предупредительного хватит?..
      «Ну вот, начинается, — зло подумал Лукашевич, выравнивая истребитель. — Как только доходит до настоящего дела, все сразу по кустам. Вояки, блин».
      — Я тоже так думал, Боровик, но это «Молния». И они стреляют. Прошу разрешения на ответную атаку. ЗГ горит.
      — Но ведь…
      — Боровик, они пока стреляют из пушки. Но у них на борту имеется зенитный комплекс. И они его, блядь, применят.
      — С чего ты взял, Волнушка?
      Лукашевич ответил на это длинно и нецензурно, после чего в Третий раз потребовал разрешить ему провести контратаку. Тут ситуация действительно могла бы выйти из-под контроля, потому что контрабандисты, словно угадав опасения старшего лейтенанта, задействовали-таки РЛС. На индикаторе засветка цели вдруг обрела яркий ореол. Однако вместо напуганного серьезностью принимаемого решения штурмана в эфире возник новый голос — спокойный, властный и даже вроде бы знакомый Лукашевичу.
      — Волнушка, контратакуйте. Разрешаю вам применить ракеты.
      — Это дело, — сразу успокоился Алексей. — Ваш приказ понял, Боровик. Контратакую.
      Сделав новый разворот, Лукашевич без каких-либо колебаний запустил ракету. Истребитель тряхнуло, и Х-23 сошла с пилона. На скорости триста метров в секунду она за полминуты догнала цель и врезалась в надстройку катера.
      Взрыв был страшный. Яркое и жаркое пламя охватило, казалось, всю палубу. С катера посыпались обломки, и он мгновенно сбросил ход, продвигаясь вперед уже только по инерции. Потом из всех щелей разваленной прямым попаданием надстройки повалил черный жирный дым, сносимый в сторону сильным северо-западным ветром.
      — Боровик, на связи Волнушка. Цель уничтожена, — доложил Лукашевич гордо. — Выхожу из атаки.
      — Поздравляю, Волнушка, — ответил на это властный голос. — Проведи осмотр и возвращайся. Противником пусть занимается Масленок.
      — Приказ понял, Боровик. Провести осмотр и возвращаться.
      Лукашевич еще сбросил скорость и сделал два круга над катером контрабандистов, из которого продолжал валить дым. Старший лейтенант увидел, как с катера прыгают совсем маленькие отсюда человеческие фигурки в оранжевых спасательных жилетах. Он вспомнил, какая сейчас температура воды в Баренцевом море, и его передернуло:
      — Бр-р-р…
      «Ну, вы сами этого хотели, ребята, — подумал Лукашевич. — Так что пеняйте на себя».
      Катер не подавал больше признаков жизни, да и «тридцать пятка» капитана Коломейцева уже спешила к месту катастрофы, поэтому Алексей не стал здесь задерживаться, а поднял истребитель на высоту одиннадцать тысяч и лег на обратный курс.
      Еще через пятнадцать минут шасси управляемого старшим лейтенантом «МиГа» коснулись белого бетона взлетно-посадочной полосы. Вырулив на боковую дорожку, Лукашевич дождался появления тягача и открыл фонарь.
      Сегодня тягачом управлял сверхсрочник Женя Яровенко, детдомовец и отличный парень. Служба в наземном обеспечении ВВС льстила его самолюбию, потому он и остался на сверхсрочную. Да в общем ему, детдомовцу, и некуда было демобилизоваться — на «гражданке» его никто не ждал, а тут и дом, и стол.
      Старший лейтенант Лукашевич спрыгнул на бетон. Завидев его, Женя высунулся из кабины тягача и радостно сообщил:
      — Ты сегодня герой, старший. Орден, небось, дадут!
      — Дадут, дадут, — пробормотал Лукашевич, снимая шлем.
      — И по «голосам» сегодня скажут… Еще с советских времен за зарубежными радиостанциями, вещающими на русском языке, закрепилась привычка поздравлять (с долей ехидства) строителей и конструкторов с досрочной сдачей сверхсекретного объекта, а командный состав и непосредственных исполнителей — с удачным проведением военной и сверхсекретной же операции.
      — Как хоть прошло? — любопытничал Яровенко. Он тоже вылез из кабины на бетонку и теперь, широко улыбаясь, стоял рядом с пилотом.
      Лукашевич пожал плечами:
      — Нормально прошло.
      Старший лейтенант казался рассеянным, потому что внимательно осматривал правое крыло своего истребителя. Яровенко проследил за направлением его взгляда и вдруг присвистнул:
      — Мать! — ругнулся он в сердцах.
      Спереди на крыле «МиГа», выдвинутом сейчас под углом в 72 градуса к фюзеляжу, виднелось черное пятно. В наступившей за возгласом сверхсрочника тишине Лукашевич подошел к крылу и пощупал пятно рукой в перчатке.
      — Надо же, — сказал он после паузы. — Навылет.
      — Пуля? — жадно поинтересовался Яровенко.
      — Она, — Лукашевич медленно кивнул. — Говорил же я этому идиоту… — он замолчал.
      Яровенко ждал продолжения, но не дождался.
      — Цепляй машину, — распорядился старший лейтенант. — И передай Усачеву, пусть сразу крыло посмотрит.
      — Чего они хоть везли? — полюбопытствовал Женя перед тем, как вернуться в кабину тягача.
      — Кто?
      — Ну эти… контрабандисты.
      — Водку, — ответил Лукашевич вроде бы даже и всерьез.
      — Да ну тебя, — обиделся Яровенко, — Понятия не имею, — признался старший лейтенант. — Могли везти все что угодно. А нам разве скажут?..
      Фюзеляж — корпус летательного аппарата, связывает собой крылья, оперение, шасси; в фюзеляже размещаются экипаж, грузы, оборудование, пассажиры. «МиГ-23» является одним из первых истребителей, выполненным по схеме высокоплана с крылом изменяемой геометрии. Консоли крыла крепятся с помощью поворотных узлов к центроплану вблизи фюзеляжа, что позволяет обеспечить изменение угла стреловидности крыла. Максимальный угол стреловидности — 72 , средний — 45 , минимальный — 16 .
      Вечером в информационной программе радиостанции «Немецкая волна» «коллеги из НАТО» поздравили старшего лейтенанта Алексея Лукашевича с блестяще выполненным боевым заданием. Из той же программы Лукашевич узнал, что на катере с бортовым номером «806» перевозилась большая партия золота в слитках. Друзья, веселясь, стали попрекать Алексея, что он не захватил слиточек-другой для «обчества». Лукашевич всеобщего веселья не поддержал, высказавшись кратко и грубовато: «Я вам не золотоискатель», за что и был удостоен соответствующего прозвища.
      Командир авиаполка послал запрос в Министерство обороны о возможности награждения старшего лейтенанта орденом Мужества, утвержденным совсем недавно — три года назад. В Министерстве с решением как всегда затянули, и своего ордена Золотоискатель так и не дождался. Через год Алексей забудет и об ордене, и о контрабандистах. Как окажется, зря…

(В/ч 461-13 «бис», полуостров Рыбачий, август 1998 года)

      Почти все офицеры воинской части 461-13 «бис» авиаполка «Заполярье», свободные от несения боевого дежурства или караульной службы, собрались у КПП. Помещение контрольно-пропускного пункта было тесным, поэтому внутрь никто заходить не стал. Собрались в группы, покуривая и поплевывая, поглядывая то на дорогу, то на далекое отсюда летное поле, на котором разворачивался совершивший минуту назад посадку «МиГ» лейтенанта Беленкова.
      — О! — высказался Лукашевич. — Счас прибежит…
      — Кто прибежит? — без особого интереса, но так, для порядка, осведомился старший лейтенант Стуколин.
      — Кто, кто? Беленков — вот кто, — ответил Лукашевич. — Тоже ведь не дурак…
      На самом деле Лукашевич пребывал в том настроении, когда не только отдельные представители окружающего мира кажутся дураками, но и сам мир выглядит чьим-то идиотским изобретением, недоделанным и бессмысленным, как вырытая поперек дороги, забытая и заполненная грязной водой канава. Впрочем, в отличие от убежденных мизантропов, Лукашевич не делал для себя исключения в рамках удручающей картины всемирной глупости. Скорее наоборот, именно в себе самом, в выборе, сделанном когда-то, он видел источник всех своих бед и сегодняшней беды тоже. Мысли Лукашевича текли вяло, но постоянно возвращались к исходному вопросу: как? Каким образом его, Лукашевича, судьба сложилась так, что он стал не юристом или экономистом (да хотя бы и бухгалтером!), а лейтенантом этих проклятых ВВС, да еще в воинской части, дислоцированной на краю света, у черта на куличках. Это ж каким идиотом надо было быть, чтобы взять и отказаться от заманчивых перспектив поступления в Ленинградский Государственный, где в приемной комиссии сидел двоюродный дядька, ради… ради… Чего, спрашивается, ради?!
      Лукашевичу хотелось напиться. В хлам.
      Похожие чувства испытывали все, столпившиеся у контрольно-пропускного пункта. И у каждого из них были основания гневаться на судьбу и перебирать удрученно варианты своего неуклюжего прошлого и своего безрадостного будущего. На то были причины. Последний раз офицеры части 461-13 «бис» получали зарплату девять месяцев назад. За этот срок, как известно, можно зачать, выносить и родить вполне нормального ребенка, однако российскому правительству девяти месяцев оказалось недостаточно, чтобы разобраться с зарплатами в бюджетной сфере. Более того, с какого-то момента начались перебои с поставками продовольствия, обмундирования и запчастей к технике. Объяснялось это огромной задолженностью Министерства обороны другим отраслям, а правительство вместо того, чтобы провести взаимозачет, занималось какими-то другими — очень неясными — делами.
      «Ох, они доиграются! — с плохо скрываемой злостью поговаривали в части 461-13 Дбис». — С армией такие шутки не проходят!"
      Говорившие так забывали, что есть армия и есть армия. Что для правительства, которое несколько лет уже вело себя подобно не слишком умному и расточительному оккупанту в чужой стране, нет никакого дела до маленькой воинской части на забытом Богом полуострове, а есть ей дело только до тех немногих счастливцев, которым повезло устроиться при столице. И только потому, что счастливцы эти постоянно напоминают о себе, проводя какие-то офицерские собрания под невнятными лозунгами да устраивая маневры на расстоянии прицельной дальности от Кремля. Попробуй здесь, за Полярным кругом, поманеврируй — без толку, одни расходы.
      Невыплаты заработной платы и участившиеся перебои с поставками других видов довольствия не способствовали укреплению позиций и на личном фронте. Если раньше выйти замуж за офицера было почетно, то теперь это означало — выйти замуж за нищего. Постоянные и дичайшие скандалы в семьях офицеров стали приметой времени. В одной только части 461-13 «бис» за последние полгода было зарегистрировано два развода. Сам командир части, майор Громов, был вынужден на неопределенный срок отправить жену и сына в Питер к родителям. А старший лейтенант Лукашевич вообще потерял надежду подыскать себе когда-нибудь достойную пару: «Если денег нет, какая ж тут любовь?»
      В общем, не было у столпившихся на КПП офицеров повода для веселья. И все шло к тому, что это безрадостное сборище закончится грандиозной пьянкой «по черному», где под «шпагу» или «шило» — сэкономленный на "рискованных " посадках и протирке контактов спирт — эти офицеры будут нецензурно ругать правительство вкупе с президентом, обещать уволиться в запас, потому что так дальше нельзя, потому что терпение уже кончилось, потому что дураков нет за «спасибо» работать, потому что потому…
      — Едет! — воскликнул капитан Никита Усачев. — Едет, мужики!..
      Все сразу зашевелились. Из домика КПП выскочил рядовой второго года службы Митя Фатюхин, рысцой подбежал к воротам. На последнем — прямом, как стрела — участке узкой грунтовки, ведущей к части 461-13 «бис», действительно появился грузовик марки «ЗИЛ» с кузовом, поверх которого был натянут брезентовый тент. Номеров отсюда видно пока еще не было, но народ и так знал, кто на нем едет. В часть возвращался ее командир, майор Громов, отбывший еще утром в Печенгу за продовольствием и, возможно, зарплатой. От того, с какими вестями он вернется, зависело уже не просто умонастроение отдельных офицеров самого северного из подразделений ВВС, но и существование этого подразделения в целом, — Едет, едет!
      Грузовик приблизился к контрольно-пропускному пункту и остановился, не доезжая пары метров, хотя шлагбаум был поднят. Правая дверца кабины открылась, и на асфальт спрыгнул Константин Громов, майор и бессменный командир части 461-13 «бис». Одет он был в выходную форму офицера ВВС, несколько помятую после дороги. Сделав водителю отмашку рукой, после чего грузовик тронулся, заезжая на территорию, Громов направился к офицерам.
      — Что за митинг? — осведомился он недружелюбно. — Вам что, товарищи офицеры, заняться больше нечем?
      Он мог сказать что угодно. Например, «Сегодня отличная погода!». Или: «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…» Любая фраза, будь она хоть трижды нейтральной и ни к чему не обязывающей, сказанная тоном, подобным тому, с каким было произнесено: «Что за митинг?», расставляла последние точки над i.
      У Лукашевича опустились плечи. «Господи, — подумал старший лейтенант. — А ведь это действительно конец».
      К Громову подошел Стуколин.
      — Что случилось, товарищ майор? — спросил он.
      — Ничего, — ответил Громов, глядя куда-то поверх голов. — Ни-че-го! В том-то и дело.
      — Да они охренели совсем! — ругнулся в сердцах Никита Усачев.
      — Телевизор надо смотреть, — словно бы невпопад обронил Громов, и Лукашевич, хорошо знавший своего командира еще со школьных лет, когда они сидели за одной партой и ходили в кино, понял, что тот воспроизводит чужие слова, цитирует. — Радио надо слушать. В стране кризис. За доллар двенадцать рублей дают. А вы со своими проблемами уже всех достали…
      — Что-то я не пойму, товарищ майор, — сказал Стуколин, прищурясь и потирая кулак. — Кто это декларировал?
      — Неважно, — майор все еще смотрел поверх голов. — Это как раз неважно.
      — А что важно? — взбеленился капитан Усачев. Громов повернулся и внимательно посмотрел на него — глаза в глаза. Взгляд у командира части 461-13 «бис» был тяжелый. Усачев, хоть и старше он был майора на четыре года и в чем-то умудреннее, тут же поумерил свое «священное» негодование и даже отступил на шажок.
      — Никого не держу, — сказал Громов, четко и звонко выговаривая каждое слово. — Думаю, и Свиридов никого удерживать не станет. Кому надоело — хоть сегодня рапорт подпишу.
      Лукашевич, наблюдая за развитием маленького инцидента, подумал, что это, пожалуй, идея. Действительно, плюнуть на все и написать рапорт. И пусть эти ВВС катятся к чертовой бабушке или еще куда подальше…
      И тут — неожиданно для него самого — мысли Алексея приобрели совершенно противоположную направленность. Он вдруг подумал, что если отправится сейчас писать рапорт и собирать манатки, то никогда уже в жизни не сядет за штурвал боевого истребителя, никогда не поведет его над облаками, в яркой и синей пустоте поднебесья — назло врагам и вопреки кризисам; с этого момента и навсегда он станет пассажиром и будет летать на престарелых и слабосильных "тушках " гражданской авиации, а сверхсрочник Женя Яровенко будет рассказывать очередной анекдотец и не применет вспомнить о старшем лейтенанте, который был когда-то о-го-го, а нынче попивает газировку в первом ряду второго салона — таких в Ейском училище называли «мешок с картошкой».
      Плюнуть и поставить жирный крест на огромном куске собственной биографии вот так, сразу, оказалось для Лукашевича непросто. Как и для всех остальных офицеров части 461-13 «бис». Видимо, только этим можно объяснить, что за все девять месяцев тяжелейшей ситуации на финансовом фронте ни один из них не подал рапорта на имя командира авиаполка «Заполярье» с просьбой о переводе в запас. Но теперь… Что будет теперь?
      Выдержав многозначительную паузу, Громов распорядился:
      — Всех незанятых на дежурстве офицеров прошу пройти в ленинскую комнату.
      Ленинской (или красной) комнатой по стародавней привычке называли довольно тесное помещение в одной из "бочек-диогенов " военного городка. В «ленинской» комнате находилась библиотека части, состоявшая в основном из трудов классиков марксизма-ленинизма и мемуаров военных летчиков. Стоял там и телевизор — старенький латаный-перелатаный «Рекорд», принимавший только «первый» канал.
      Через пятнадцать минут после возвращения Громова в ленинской комнате было не протолкнуться. Пришли все. Восьми стульев на эту ораву не хватило, и некоторые остались на ногах. Громов сел лицом к подчиненным и спросил:
      — Ну что, ни у кого не появилось желания написать рапорт?
      — Да хватит уже, Костя, — раздраженно сказал Стуколин. — Давай ближе к делу.
      Громов холодно посмотрел на него, но по поводу неприкрытого нарушения субординации высказываться не стал: сообразил, видно, что все присутствующие и без того на взводе и усугублять ситуацию не след.
      — Хорошо, — согласился он. — Перейдем к делу… Как вы знаете, в нашей стране случился кризис. По этой причине денег в ближайшее время не предвидится. Но это еще полбеды. Главное — какая-то сволочь в министерстве под шумок приказала приостановить поставки довольствия в отдаленные районы…
      Стуколин присвистнул.
      — Как приостановить? — не поверил Усачев. — Совсем приостановить?
      — До особого распоряжения.
      Несмотря на то, что офицеры части 461-13 «бис» были в массе своей людьми дисциплинированными, сдержаться никто не смог и заговорили все сразу:
      — Они что, решили нас голодом уморить?!
      — Нет, но это уже ни в какие ворота!
      — Бляди — они бляди и есть!
      — Как это они себе представляют? Голодающая армия?
      — Говорил же, этих тварей раньше надо было вышибать. Довели страну, понимаешь!..
      — Тихо, товарищи офицеры, тихо, — Громов встал и поднял руку. — Нам сейчас нужны конструктивные предложения. Такие у кого-нибудь имеются?
      — Да что там «конструктивные»!.. — не мог остановиться импульсивный Никита Усачев. — Давить сволочей!
      — Спокойнее, товарищ капитан, — в очередной раз осадил его Громов. — Не забывайте, кто вы и где вы.
      Усачев несколько угомонился, хотя по его раскрасневшейся физиономии было видно, что свое особое (и, в общем, малооригинальное) мнение о происходящем в стране он готов отстаивать с пеной у рта в любой момент времени, представься ему, Усачеву, такая возможность.
      — Итак, я повторяю свой вопрос, — сказал Громов. — Есть у кого-нибудь конструктивные предложения?
      — Министр в курсе происходящего? — спросил Стуколин.
      — Этого я… кхм-м… точно не знаю. Но мне было сказано, что в курсе.
      — А Свиридов?
      — Он мне и сказал…
      — Да-а, — протянул Усачев со своего места. — Ситуевина.
      — Насколько у нас хватит продовольствия? — продолжал спрашивать Стуколин. — Сколько суток мы можем жить на запасах?
      — Это к коменданту, — Громов пошевелил пальцами в воздухе, и от стены отделилась сутуловатая фигура лейтенанта Подвицкого.
      — Неделю протянем, — доложил Подвицкий без уверенности в голосе. — Должны протянуть.
      — Плохо, — констатировал Стуколин. — Это очень плохо.
      — Это я знаю без тебя! — резко сказал Громов. — Предложения будут? Стуколин пожал плечами:
      — Пока нет.
      — Тогда сиди и думай.
      — Может, министру письмецо наклепать? — высказался лейтенант Сергей Беленков, только что вернувшийся с задания.
      — Ага, думаешь, ты один такой умный? — язвительно бросил Усачев.
      — Ничего я не думаю! — Беленков обиделся. — Но ведь что-то делать нужно!
      — Спокойнее, товарищи офицеры, — снова одернул их Громов. — Запрос в министерство отправлен. Но рассчитывать на скорый ответ не приходится.
      Подходящее решение нашел Алексей Лукашевич. Он все еще глубоко переживал этот странный и быстрый переход от желания немедленно уволиться в запас к пониманию того, что на «гражданке» ему делать совершенно нечего. Оставалось сложить одно с другим.
      — А почему бы нам, — чуть помедлив, сказал Лукашевич, и все присутствующие сразу посмотрели на него, — почему бы нам не обратиться за помощью к гражданским властям?
      Никита Усачев громко фыркнул. Однако остальные его не поддержали.
      — Это мысль, — кивнул Громов. — Но у них сейчас проблем и без нас хватает.
      — Но когда их припирало, — напомнил Лукашевич, — мы ведь им не отказывали.
      — Что ж, попытка — не пытка, — согласился Громов. — Попробуем. Кто поедет?
      — Я поеду, — тут же заявил импульсивный Усачев. — Не доверяю я гражданским…
      — Поэтому не поедешь! — отрезал Громов. — Только обозленного там еще не хватало. Другие добровольцы есть?
      В течение пятнадцатиминутного обмена мнениями выяснилось, что в роли «ходоков» готовы выступить почти все офицеры части. Еще бы, ведь поездка в Мурманск — это поездка в Мурманск вне зависимости от того, чем там придется заниматься. Хоть и денег нет, хоть и цены выросли непомерно — все ж таки навестить местную столицу гораздо приятнее, чем ходить в наряды. Кончилось тем, что Громов сам выбрал тех, кого бы он хотел видеть рядом с собой во время беседы с мурманскими градоначальниками. Ими, естественно, оказались: Лукашевич, как предложивший идею, и Стуколин, известный своим педантизмом. Кроме того, эти двое считались близкими друзьями Громова, еще со школьной скамьи, а давнее знакомство ко многому обязывает.
      Обсудив подробности предстоящей поездки, офицеры разошлись. У них появилась надежда, и поэтому спирта в этот вечер было выпито меньше, чем обычно. А тосты в основном поднимались за успех будущего дела. Как известно, за будущее не принято пить. Но что им еще оставалось?..

(Мурманск, август 1998 года)

      Дорога до Мурманска неблизкая. Потому выехали ранним утром.
      За руль «ЗИЛа» посадили Женю Яровенко. С ним в кабине разместился майор Громов — на случай возможных эксцессов по дороге. Остальные «ходоки» — Лукашевич и Стуколин — забрались в кузов.
      Быстро проехали Средний полуостров, связующий Рыбачий с материком.
      — Ну вот мы и в Нижнем мире, — со смехом заметил Лукашевич.
      По аналогии с принятой у шаманов Заполярья космологией, разделяющей вселенную на три мира: Верхний, Средний и Нижний — офицеры называли свой полуостров Верхним миром (ведь часть 461-13 «бис» находится гораздо севернее любых других подразделений Кольского полуострова), Средний полуостров, как и полагается, — Средним, ну а материк соответственно — Нижним.
      А вообще здесь были места, осененные боевой славой. С Рыбачьего и Среднего контролировался вход в Кольский, Мотовской и Печенгский заливы. В июле 42-го года на полуостровах был отстроен Северный укрепрайон под командованием генерал-лейтенанта Кабанова. В 44-м, в ходе Петсамо-Киркенесской операции, отсюда был нанесен вспомогательный удар на Печенгу (которая в те годы называлась Петсамо). Отсюда на прорыв обороны, которую держал немецкий 19-й горнострелковый корпус, уходила морская пехота. Теперь о боевом прошлом полуострова напоминали бетонные полуразрушенные доты, треснувшие плиты, воронки, в которых летом стояла вода, а зимой — лед.
      Всю дальнейшую дорогу ехали молча. Брезентовый тент не спасал от утреннего холода, и оба лейтенанта сидели на лавках, нахохлившись и спрятав руки под мышками. Время от времени их ощутимо потряхивало — далеко не на всех участках шоссе отличалось ухоженностью.
      В Мурманск прибыли к двум часам дня. Яровенко подогнал грязный с дороги грузовик к зданию городской администрации и без какого-либо смущения втиснул его между белоснежным лимузином и «шестисотым» «мерседесом» популярного в этом сезоне цвета «мокрый асфальт». Громов вылез из кабины и заглянул в кузов:
      — Ну что, мужики, живы?
      — Да как тебе сказать? — откликнулся Стуколин, потягиваясь до хруста в суставах. Майор усмехнулся:
      — Так и скажи.
      — А что ты понимаешь под словом «жизнь»? Громов погрозил Алексею пальцем:
      — Не коси. Эзотерические теории — мое хобби. Это было правдой. Командир части 461-13 «бис» был известен не только своими подвигами на поприще военно-воздушных сил, благодаря чему сделал быструю карьеру, но и совершенно ребяческим увлечением, основанном на интересе к разного рода тайным учениям. Он на полном серьезе изучал труды Кастанеды и Гурджиева, Штайнера и Блаватской , собрал большую библиотеку, в которой можно было найти книги по истории тайных оккультных обществ, по буддизму, по суфийской традиции, по мифологиям древнего Востока и средневекового Запада. Кроме массивных фолиантов коллекционировал майор Громов и вырезки из сомнительных газет и журналов. Сообщениями о доморощенных колдунах и пророках он брезговал, но, например, информация об аномальных зонах и древних капищах всегда вызывала у него живейшее любопытство. Дело дошло до того, что однажды майор в положенный летний отпуск отправился не как все нормальные люди на юг, а, наоборот, пошел с экспедицией на Ловозеро, что на Кольском полуострове, рассчитывая найти там развалины легендарной страны Гипербореи. Вернулся он через две недели — немало разочарованный, но увлечению своему не изменивший.
      Во всем остальном Константин Громов, командир части 461-13 «бис», был вполне здравомыслящим и где-то даже циничным человеком. А эта причуда… У кого их не бывает? Старые приятели относились к увлечению майора снисходительно и лишь иногда подтрунивали над ним. Громов как мог отшучивался.
      — Если живы, вылазьте, — сказал майор. — Это конечная остановка.
      В этот момент к ним подкатился местный охранник, одетый в цивильное, но вполне быкообразный. От охранника сильно пахло мужским одеколоном неизвестной Громову марки.
      — Значит так, парни, — начал он без предисловий, — свою рухлядь отсюда убрать, понятно?.. И если вы в администрацию, то сегодня уже поздно, понятно?..
      «Ну-ну, — подумал Лукашевич, спрыгивая на асфальт, — гостеприимен Мурманск, нечего сказать».
      Громов повернулся к охраннику. У того на груди имелся бедж — маленькая пластиковая карточка, посмотрев на которую любой желающий мог узнать, что перед ним никто иной, как Джимов Петр Николаевич, служащий охраны.
      — Вот что, Петя, — сказал Громов, — мы приехали по делу. По очень серьезному делу. И не к тебе, а к губернатору. Так что расслабься и дай пройти.
      Охранник явно не привык к подобному обращению. Он даже сразу не нашелся, что ответить. А когда ответил, голос его приобрел отчетливо угрожающие интонации.
      — Права качаем? — осведомился Петр Николаевич. — Не много ли на себя берешь, майор?
      — Беру, сколько могу, — сказал Громов просто. Стуколин выглядел невозмутимым, но потирал кулак. И Громов, и Лукашевич помнили, что, когда Алексей Стуколин вот так с безразличным видом потирает кулак, — быть драке. А подраться Стуколин любил.
      Охранник этого не знал, но численный перевес произвел на него впечатление. Он отступил назад, вытащил из кармана телефон мобильной связи и скороговоркой забормотал в микрофон:
      — Вторая стоянка. Три офицера и водитель. Возможно, вооружены.
      — Чего ты мелешь? — Стуколину активность охранника не понравилась, и он начал потирать кулак заметно интенсивнее. — Нет у нас никакого оружия. Мы поговорить приехали.
      Однако дело было сделано, и через четверть минуты у грузовика стало тесно. К уже присутствующим добавились двое в гражданском, но с укороченными автоматами АКС-74У, один милиционер при «Макарове» в кобуре и в довершение — военный патруль, состоящий по мурманской традиции из мичмана и двух рядовых матросов, эти были вооружены штык-ножами.
      Увидев, что дело пахнет жареным, сверхсрочник Женя Яровенко не стал отсиживаться за рулем, а полез из кабины, не забыв прихватить монтировку. Все-таки он был отчаянный парень. И в результате стал единственным реально пострадавшим в этой истории. Охранники в гражданском, расценив появление бойца с монтировкой как акт агрессии, направленный против них, сработали быстро и вполне профессионально. Офицеры части 461-13 «бис» не успели глазом моргнуть, как Яровенко уже лежал носом в землю, руки его были заломлены, а монтировка, звеня, отлетела под грузовик.
      — Да всё уже, всё! — завыл Женя.
      — Прекратите немедленно! — крикнул Громов, шагнув к охранникам.
      В поясницу ему уперся ствол.
      — Стоять, майор, — сказал Петр Николаевич. — Еще движение — и стреляю.
      Офицеры замерли в нелепых позах. Разгром был полный.
      "Посмотрел бы я на этих козлов, — подумал Лукашевич с ненавистью, — если бы мы сюда не на грузовичке и не в парадках, а на Дбичах « с боевой подвеской. Разбегались бы, небось, быстрее собственного визга».
      Обстановку несколько разрядил мичман из патруля. Подойдя к Громову, он козырнул и сказал спокойным тихим голосом:
      — Ваши документы, пожалуйста… А вы уберите оружие, — приказал он Петру Николаевичу.
      Тот недовольно засопел: будут тут еще всякие мичманы распоряжаться — но послушался, спрятал пистолет в подплечную кобуру. Вздохнув свободнее, Громов предъявил военный билет.
      — Очень хорошо, товарищ майор, — сказал мичман, ознакомившись с документом.
      — Цель вашего визита в город?
      — Пусть солдата освободят, — попросил Громов, кивая на скрученного Яровенко. — Он ни в чем не виновен.
      Мичман, повернув голову, посмотрел на Женю и удерживающих его охранников:
      — Отпустите рядового.
      Те сами уже поняли нелепость происходящего и без возражения выполнили приказ. Матросы из патруля заулыбались, переглядываясь. Их мичман набирал очки. Лукашевич подумал, что сегодня вечером весь сторожевик (или на чем там они еще плавают?) будет гудеть, обсуждая это нетипичное для заурядного патрульного выхода в город приключение. А уж какими подробностями инцидент обрастет — страшно представить!
      Выпущенный из захвата Яровенко поднялся на ноги. Тихо матерясь, стал отряхиваться.
      — Итак, цель вашего визита?
      — Мы прибыли для встречи с представителями администрации города, — сказал Громов.
      — По приглашению?
      — Нет. Но это срочное и конфиденциальное дело.
      — Я же тебе сказал, сегодня поздно, — вставил словечко Петр Николаевич.
      Мичман, судя по всему, сочувствовал Громову и его офицерам. Однако не в его компетенции было решать такие вопросы, и, вернув военный билет, он сказал только:
      — Все в порядке, товарищ майор. У нас к вам никаких претензий.
      — Так нам дадут встретиться с губернатором? — спросил Громов.
      — Ага, размечтался, — охранник Петр Николаевич после слов мичмана нисколько не подобрел.
      Он чувствовал себя оскорбленным и не собирался уступать ни на йоту. В конце концов, он был здесь хозяин, царь и бог, а не эти нелепые вояки. Он должен был поставить их на место, преподать урок, чтобы неповадно им было, чтобы в следующий раз знали, чего они стоят на самом деле. Но, к счастью, охранник заблуждался. Он не был здесь хозяином. И это выяснилось сразу, как только на сцене появился хозяин настоящий.
      — Что происходит?
      Охранник Петр Николаевич оглянулся, открыл рот и тут же закрыл его.
      — Я спрашиваю, что происходит?
      Перед офицерами части 461-13 «бис» и охраной мурманской администрации стоял плотный и невысокий господин в хорошем костюме и с длинной сигарой в зубах. Для полноты картины не хватало только котелка, иначе получился бы вылитый буржуин — именно такой, какими изображали их на советских карикатурах 30-х годов. Однако вместо котелка господин имел обширную лысину.
      — Извините, Лев Максимович, — промямлил охранник Петр Николаевич, в один момент растеряв всю свою нахрапистость. — Эти офицеры… они…
      — Да? Что «эти офицеры»?
      — Мы хотели бы встретиться с губернатором Мурманска, — сказал быстро Громов, сообразивший, что такую возможность упускать нельзя; этот господин, кто бы он ни был, имеет здесь большой вес и явно заинтересован в том, чтобы разобраться в происходящем.
      Лев Максимович тихо рассмеялся. Он вынул сигару изо рта и спросил, ткнув ей в сторону Громова:
      — А вы знаете, что губернатора нет в городе?
      — Я им говорил, Лев Максимович, но они…— собрался наконец с мыслями охранник.
      — Да, да, — покивал Лев Максимович, — я видел, как вы ему говорили.
      Охранник вдруг густо покраснел. Это было настолько неожиданно, что Лукашевич едва сдержал смех. Стуколин снова потирал кулак, но вид теперь имел не безразличный, как обычно перед дракой, а заинтересованный — как в преддверии мирного разрешения кризисной ситуации.
      — Вам нужен именно губернатор? — Лев Максимович снова обратился к Громову.
      — Желательно, — ответил майор. — Но если его нет в городе, мы, наверное, могли бы уладить дело с кем-нибудь из советников?
      — Здравая мысль, — оценил Лев Максимович. — Что ж, идемте. Я — советник губернатора Маканин.
      Охранники расступились, и советник повел офицеров к парадной лестнице, ведущей в здание мурманской администрации.
      — Лев Максимович! — позвал охранник Петр Николаевич. — Пусть они хоть грузовик свой вонючий уберут.
      Казалось, он сейчас расплачется от обиды. Маканин приостановился и проникновенно спросил:
      — Он вам мешает? — и, не дожидаясь ответа, сказал; — Мне — нет.
      Так, благодаря вмешательству господина советника, инцидент был полностью исчерпан.
      Впоследствии майор Громов и его друзья много спорили по поводу того, насколько случайным было это вмешательство. Перебирались самые различные варианты: от чистого совпадения до заранее спланированного и срежиссированного спектакля. К единому мнению они так и не пришли. В реальности же, как и всегда, имела место «золотая середина», а еще точнее — импровизация. Лев Максимович Маканин импровизировал. И как показало дальнейшее развитие событий, его импровизация удалась.

(Мурманск, август 1998 года)

      — Проходите, — предложил Маканин, собственноручно распахивая дверь своего кабинета на третьем этаже здания городской администрации. — Устраивайтесь, как вам будет удобно.
      Кивнув с достоинством, Константин Громов первым вошел в кабинет. Как и любое другое помещение в этом здании, кабинет советника губернатора Маканина вызывал у стороннего посетителя самые противоречивые чувства. С одной стороны, он мог преисполниться гордостью за свою родную страну, которая наконец достигла такого уровня благосостояния, что даже в самом заурядном кабинете сделан евроремонт высочайшего качества, стоит дорогая офисная мебель, имеется и самая современная техника: компьютер, телефон, факс; с другой стороны — зная, какая нищета царит по долам и весям родной страны, этот посетитель мог затаить обиду (а то и преисполниться самой настоящей ненавистью) на тех, кто купается в роскоши в то время, как где-то от голода и холода умирают люди и все катится в тартарары. Впрочем, офицеры части 461-13 «бис» к таким контрастам давно привыкли, поэтому вид кабинета советника не произвел на них какого-то особенного впечатления.
      Поскрипывая ботинками, Громов прошел по начищенному до блеска паркету, к поставленному у стены кожаному дивану, плюхнулся на него и вытянул ноги. Остальные «ходоки» последовали его примеру: Лукашевич сел справа от майора, а Стуколин — слева. Присаживаясь на этот образчик финской деревообрабатывающей промышленности, Лукашевич с ухмылкой представил себе, как господин советник в перерыве на обед и дабы отдохнуть от трудов праведных по управлению городом раскладывает на диване длинноногую блондинистую секретутку, снимает штаны и… Тут старший лейтенант вспомнил, что в приемной они были встречены не длинноногой блондинистой секретуткой, а очередным запакованным в тесное ему штатское бугаем, на карточке которого значилось, что он-то, бугай, и есть настоящий секретарь господина советника Маканина. Представить, как на этом диване господин советник раскладывает бугая из приемной, у Лукашевича не хватило воображения.
      Пропустив своих нежданных гостей в кабинет, Лев Максимович закрыл дверь и спросил, посмотрев на Громова:
      — Что будете пить? Чай? Кофе? Что-нибудь покрепче?
      Майор оглянулся на спутников. Те своих пожеланий не высказали, и тогда он ответил за всех:
      — Три кофе, пожалуйста.
      Маканин наклонился над письменным столом и ткнул кнопку селектора:
      — Гриша, три чашки кофе для гостей, а мне — белого чаю. Если будут звонки, переадресовывай их, как обычно, — Кагарлицкому.
      — Слушаюсь, Лев Максимович, — откликнулся бугай из приемной.
      Господин советник обошел стол и, вздохнув, опустился в большое офисное кресло.
      В ожидании напитков хозяин кабинета и гости молча рассматривали друг друга. Лукашевич вдруг подумал, что в позиции сидя советник Маканин напоминает не просто абстрактного «буржуина», а «буржуина» вполне конкретного — премьер-министра Уинстона Черчилля в период Второй мировой войны: та же блестящая в свете ламп лысина, те же отвисающие бульдожьи щеки, тот же недобрый, но умный взгляд.
      Через минуту в кабинете появился Гриша с подносом. Офицеры получили по миниатюрной чашечке с ароматным горячим кофе, Маканин же предпочел «белый» чай в высоком стакане с подстаканником из тех, которые подаются в поездах дальнего следования. Когда Гриша, исполнив свои обязанности, удалился, Громов отпил кофе и спросил Ма-канина:
      — А что, Лев Максимович, у вас в администрации всегда были армейские порядки? Или только теперь?
      — Не понял вопроса, — господин советник нахмурился недоуменно. — Что вы имеете в виду?
      — Вообще-то, я привык видеть в качестве секретарей симпатичных девушек, — пояснил свой вопрос майор. — А у вас — Гриша. С выправкой бывшего военного.
      Маканин улыбнулся, — улыбка у него получилась скупая.
      — Положение обязывает, — сказал он. — Ведь я — советник губернатора по вопросам безопасности.
      Лукашевич мысленно присвистнул: вот так дела, это нам подфартило.
      — Позвольте тогда спросить, — продолжал «светскую» беседу Громов, — вы имеете какое-то звание?
      — Да, — не стал скрывать Маканин. — Я подполковник. Подполковник госбезопасности.
      Лукашевич и Стуколин переглянулись. Громов же никак не выразил своих чувств. С задумчивым и несколько отстраненным видом он допивал свой кофе.
      — Еще вопросы? — Маканин выдержал паузу. — Ну что ж, будем считать, что вы меня знаете. Теперь я хотел бы познакомиться с вами. Кто вы и какая надобность привела вас к губернатору?
      Громов в двух словах обрисовал ситуацию:
      — Мы — офицеры войсковой части 461-13 «бис», четвертой эскадрильи авиаполка «Заполярье». Моя фамилия — Громов. Я командир части. Со мной — летающие офицеры Лукашевич и Стуколин. Мы прибыли в Мурманск, чтобы просить губернатора выделить средства на поддержание личного состава нашей части. Мы находимся в чрезвычайно бедственном положение, довольствие задерживается, и вскоре в части может начаться голод…
      Господин советник, наклонив лысую голову, выслушал Громова. Потом помолчал, отхлебнул чаю и сказал так:
      — Я не спрашиваю, обращались ли вы по своим инстанциям — наверняка обращались. Я не спрашиваю, нет ли у вас других способов заработать себе на хлеб — наверняка таких способов нет. Меня в этой истории интересует другое. Вы понимаете, что, придя сюда, фактически выступаете в роли попрошаек?..
      Стуколин хотел вскочить, но Громов, выставив руку, толкнул его на место. Лукашевич собрался было обидеться по примеру друга, но тут перехватил острый, испытующий взгляд, с которым Маканин наблюдал за Громовым, и сообразил, что не для унижений привел их сюда господин советник, и если бы дело ограничивалось только этим, то все их знакомство с ним закончилось бы еще внизу, на лестнице, пятнадцать минут назад.
      — Да, — произнес Громов недрогнувшим голосом, — мы это понимаем. Но кто сделал нас попрошайками? Кто довел одну из самых сильных армий в мире до такого состояния, что ее офицеры вынуждены побираться, лишь бы не умереть с голоду? Вы сказали, что имеете звание подполковника госбезопасности? Куда вы смотрели, подполковник, когда разномастные нувориши грабили армию и всю страну? Или вас это устраивало? Тогда к чему ваш пафос?
      Маканин, не перебивая, выслушал и эту отповедь.
      — Что ж, — подытожил он, — каков вопрос, таков и ответ. Спасибо, майор, за прямоту.
      — Пожалуйста, — ответил Громов не без сарказма. — Всегда готов помочь.
      — Я рад, товарищи офицеры, — продолжил Маканин как ни в чем не бывало, — что вы достаточно трезво оцениваете ситуацию. Это сейчас большая редкость. Большинство из тех, кто еще вчера мог похвастаться высокими аналитическими способностями, в условиях кризиса совсем потеряли голову. Чего не скажешь о вас…
      Лукашевич подумал, что вряд ли яростное высказывание Кости можно назвать «трезвой оценкой», однако заметил, что между майором и советником установилось некое взаимопонимание, словно эти двое знали какой-то секрет и вели беседу на основании этого знания. Потом Лукашевича осенило:
      «Да он же нас просто-напросто проверяет! Проверяет, насколько наши взгляды соответствуют его собственным… И мы… Кажется, мы выдержали проверку!»
      По крайней мере, друг Костя выглядел вполне удовлетворенным.
      — Что же касается вашей просьбы… — Маканин выдержал длинную паузу, в течение которой извлек из стола сигару в золотистом футляре, вытащил ее, с помощью специальной машинки обрезал кончики. — Что касается вашей просьбы, то сейчас, немедленно, я вряд ли чем-нибудь смогу вам помочь.
      — Мы и не ждем немедленного ответа, — вставил словечко вежливый Громов. — Но настаиваем на том, чтобы этот вопрос был решен в самое ближайшее время.
      — Я это понял, — сказал Маканин; он повозился с зажигалкой, раскуривая свою чудовищную сигару. — И мы решим его в самое ближайшее время. Однако вы должны помнить, что сейчас не только вам тяжело. Обвал рубля, приостановка банковских операций, ажиотаж на биржах ударили не только по нашим финансовым воротилам, но и по малоимущим слоям. Ситуация крайне сложная, администрация завалена просьбами, воззваниями, обращениями. Ваша проблема — лишь еще одна в ряду многих. И не самая первоочередная.
      — Да вы не должны забывать, что мы представляем боевую часть. Если у нас начнется голод, я как командир части не могу гарантировать соблюдения воинской дисциплины, — Громов не давал себя ни запутать, ни разжалобить.
      Маканин пыхнул сигарой.
      — Да, — сказал он, — голодная боевая часть — это не только ваша проблема. Это и наша проблема. Однако чтобы принять решение, администрация должна сначала убедиться в серьезности вашего положения.
      — Инспекция? — вскинулся Громов.
      — Если это возможно…
      — Возможно. И мы будем рады принять комиссию. Единственное ограничение — это допуск. Наша часть — это режимный объект.
      Маканин покивал:
      — Разумеется, все те, кто войдет в комиссию, будут иметь соответствующий допуск.
      — Тогда я не вижу никаких препятствий для проведения инспекции, — сказал Громов. — Когда вас ждать?
      — Думаю, мы навестим вас…— советник полистал настольный календарь, — в пятницу. То есть через три дня. Устроит?
      — Вполне.
      Маканин вдруг улыбнулся:
      — И не вздумайте газоны красить. Наводить «потемкинскую деревню» не в ваших интересах, — А у нас нет газонов, — с такой же широкой улыбкой отвечал ему Громов. —
      Только камень и мох.
      На этом они закончили беседу и распрощались с советником Маканиным. Выходя из здания администрации и спускаясь уже по парадной лестнице, Лукашевич наконец-то собрался спросить у Громова:
      — Ну и как ты считаешь, Костя, поможет он нам?
      — Мне кажется, он еще не решил…
      — В каком смысле? — заволновался Стуколин, вполне уже удовлетворенный тем, чего в ходе переговоров с Маканиным удалось достигнуть.
      — У меня сложилось впечатление, что этот Лев Максимович присматривался к нам, — пояснил свою мысль майор. — Может быть, у него есть какие-то идеи на наш счет. Может быть, никаких идей у него нет. Не знаю. Но он явно хотел убедиться, что мы — те люди, за которых себя выдаем…
      — Во-во, — подтвердил Лукашевич, — совершенно точно. Мне тоже так показалось.
      — Чего-то вы мудрите, ребята, — сказал Стуколин. — За кого же мы можем себя выдавать? Не бомжи ведь с улицы пришли?
      Громов пожал плечами и ответил философически:
      — Разве суть человека в том, откуда он пришел?
      — Вот за что я тебя порой очень не люблю, Костя, — сказал Стуколин, — так это за твою манеру говорить загадками. Продукты он даст?
      — Скорее всего, даст. Вопрос только, чего он потребует за это?
      — А он может чего-то за это потребовать? — агрессивно осведомился Стуколин.
      — Им мало, что мы рубежи охраняем?
      — Теперь, видишь ли, мало, — съязвил Лукашевич.
      — Спокойнее, ребята, — осадил их Громов. — Поддержку советник нам окажет. Это сейчас главное. Все остальное — потом.
      — Что? Что «потом»? — продолжал волноваться Стуколин.
      — Поживем — увидим, — сказал Громов. — Поживем — увидим…

(Лэнгли, округ Колумбия, США, август 1998 года)

      «Адмирал Грир» по праву считался одним из лучших ресторанов в Лэнгли. Подчеркнуто скромный стиль (без «левых» плакатов и бронебойной музыки), традиционная и очень здоровая кухня, индивидуальные кабинки с хорошей звукоизоляцией, и сам хозяин — старина Макс — верный служака разведывательного управления, прошедший когда-то огонь и воду, помнивший самого Даллеса и умеющий держать язык за зубами. В общем, заведение пользовалось у сотрудников ЦРУ заслуженной популярностью. Некоторые из них даже считали его своим. То есть так и говорили: «Это мое заведение». И вот что любопытно, в разное время «своим» ресторан Макса называли сотрудники совершенно разных подразделений, но всегда — тех, где на текущий момент было особенно «горячо». Скажем, лет шесть-семь назад у Макса было не протолкнуться от советологов, теперь же основу изголодавшегося контингента составляли специалисты по Ближнему Востоку и мусульманским странам. Таким образом, достаточно опытный аналитик чисто на основе статистики посещаемости ресторана «Адмирал Грир» мог бы сделать вывод о международном положении в целом и о приоритетных направлениях работы разведывательного управления в частности. Хотя кому это интересно? Ведь точно такой же вывод можно сделать, просмотрев утреннюю газету.
      Двое, расположившиеся в отдельном кабинете «Адмирала» с видом на Потомакскую долину, также принадлежали к безликому племени аналитиков специального отдела ЦРУ, разрабатывавшего «мусульманскую проблему».
      Джон Мур, седеющий мужчина средних лет, когда-то — выпускник Йельского университета с дипломом специалиста по турецкому языку и литературе, занимался соответственно Турцией и ее ближневосточными политическими союзниками. Мур был многодетен, состоял членом десятка клубов и носил бороду.
      Роберт Фоули, разделивший с ним сегодня обед и кабинет, в противоположность Муру был молод, холост и гладко выбрит. Клубы он не посещал, предпочитая им веселые вечеринки «для всех» и спортивные состязания. К тому же диплом он получал не в Нью-Хейвене, а в Бостоне и занимался не Турцией, а новыми мусульманскими странами, появившимися на карте мира после развала Советского Союза.
      Однако, несмотря на столь вопиющую разницу в возрасте, общественном статусе и в интересах, Фоули и Мур уже года три ходили в закадычных друзьях, и взаимоотношения их строились не по схеме «отец-сын» или, скажем, «начальник-подчиненный», а на принципах полного равенства и обоюдостороннего уважения. Местом же их постоянных встреч и бесед стал именно «Адмирал Грир», куда оба наведывались по два раза в день: в обеденный перерыв и по окончании рабочей смены.
      За обедом они беседовали прежде всего о политике, и вот тут-то и находилась точка соприкосновения этих столь непохожих друг на друга людей.
      Оба они были «настоящими американскими патриотами», то есть поругивали японцев и европейцев, которые «забыли, кто выиграл Вторую мировую войну», высказывались в цинично-презрительном тоне о странах «третьего мира», открыто ненавидели славян и коллекционировали анекдоты о политкорректности. Оперативной информацией им делиться не приходилось, поскольку, во-первых, это не поощрялось непосредственным начальством, а во-вторых, в том до сих пор не было особой нужды. Однако сегодня, теплым днем в конце августа, такая нужда возникла.
      Инициативу проявил Мур. Закончив с обедом и промокнув губы салфеткой, он спросил своего приятеля:
      — Слушай, Боб, ты до сих пор занимаешься этими гоблинами?
      — О каких гоблинах ты говоришь? — попросил уточнить Фоули, мучающий вилкой фирменный военно-морской стейк.
      — О тех самых, — пояснил Мур, — у которых на гербе два автомата Калашникова.
      — А-а, — понял Фоули, — конечно. Ими я как раз и занимаюсь.
      — Тогда позволь спросить, наши агенты в той стране есть?
      — Конечно, — Фоули улыбнулся. — А ты сомневаешься?
      — Они из местных?
      Фоули дожевал стейк, а салфетку скомкал в кулаке.
      — Кроме резидента, все из местных. А к чему ты это?
      Мур помедлил, затем, отвернувшись от приятеля, поглядел на Потомакскую долину и, понизив голос, сказал следующее:
      — Видишь ли, Боб, в начале этого месяца в одной из самых дрянных гостиниц города Трабзона состоялись переговоры между представителями двух спецслужб. Переговоры были тайными, и обе стороны подготовились к ним основательно. Не учли они только одного: хозяин этой гостиницы — наш старый и проверенный агент.
      Фоули кивнул. Он верил в то, что его «контора» является самой могущественной организацией на Земле, потому принял слова Мура как должное: от ЦРУ в мире нет и не должно быть секретов.
      — Через час после окончания переговоров, — продолжал между тем Мур, — полный отчет о них лежал у меня на столе. Прежде всего обращал на себя внимание состав участников. Турцию представлял заместитель военного министра. Тот самый, который занимается секретными операциями в странах, граничащих с Турцией. Твоих подопечных представлял человек, известный под псевдонимом Черный Пес.
      Фоули присвистнул.
      — Сам… Черный Пес?
      — Именно Черный Пес.
      — Он уже больше года не покидал столицу.
      — На этот раз он изменил своим правилам.
      — Что ему было нужно в Турции?
      — А вот ради этого я и затеял весь разговор, — сообщил Мур. — Как ты, наверное, знаешь, мы живем в преддверии новой войны. Собственно, она уже началась — война за передел сфер влияния. И Турция хочет первой ухватить лакомый кусок. В настоящий момент турецкими спецслужбами ведется игра по двум базовым направлениям: Крым и нефтепровод. И тут им как кость в горле Россия. Нейтрализовать русских может только по-настоящему серьезная заваруха, и не вялотекущая кампания, а вторжение армии чужого государства. И в этом смысле мои подопечные очень рассчитывают на твоих.
      — Неужели они решились? — не веря, не желая в это верить, переспросил Фоули.
      — Да, они решились, — подтвердил Мур. — Они считают, что сейчас самый подходящий момент для вторжения. Российская армия деморализована, президент болен, пик экономического кризиса. У России сейчас нет ни сил, ни желания себя защищать.
      — Но, надеюсь, сами турки на это не пойдут?
      — Естественно. До тех пор, пока Турция в НАТО, любое подобное действие с их стороны мы легко заблокируем. Потому им и понадобились твои гоблины. Чтобы обделать все чужими руками.
      — Какого рода военная помощь будет оказана?
      — Четыре сотни кадровых офицеров, почти тысяча военных специалистов самого разного профиля, амуниция, продовольствие.
      — Оружие?
      — Оружия не будет. Заместитель военного министра был тверд в этом вопросе. Поставки больших партий современного вооружения не могут пройти не замеченными и вызовут вопросы. Все остальное можно списать на гуманитарную помощь.
      — Каким образом будут осуществляться поставки «продовольствия»?
      — До начала боевых действий — через нашу базу в Будё .
      — Норвегия, — сообразил Фоули. — Не слишком ли сложно для гоблинов?
      — Не сложно. Это же классическое прикрытие. Прямо как по учебнику. Чем дальше находится пункт назначения от пункта отправки, тем меньше оснований увязать одно с другим. Турки попросят у русских предоставить им воздушный коридор для переброски грузов сугубо мирного назначения, и у тех не будет оснований для отказа. Транспортные самолеты будут проходить над российской территорией и делать промежуточную посадку в столице твоих гоблинов. Оттуда — уже порожняком — они отправятся в Турцию. Вся операция продлится около месяца, и никто ничего не успеет понять. Фоули задумался.
      — У тебя есть какие-то предложения? — спросил он.
      — Рано еще говорить о предложениях, — сказал Мур. — Я, к сожалению, имею весьма смутное представление о том, что собой представляют твои гоблины. До сих пор они меня мало волновали. Но теперь, как видишь, все изменилось…
      Фоули оценил искренность коллеги. Сообщая ему оперативную информацию, Мур мог рассчитывать на встречную любезность.
      — Что конкретно тебя интересует? Я отвечу на любой твой вопрос.
      — В первую очередь, расскажи мне о военном потенциале гоблинов. Как долго они смогут вести боевые действия против русских без дополнительных поставок?
      — Сейчас они сильны как никогда, — признал Фоули, поразмыслив с минуту. — Милитаристская политика дает себя знать. При населении в шесть миллионов человек на постоянной военной службе находится почти полмиллиона. Тотальная мобилизация даст еще столько же. Итого — миллион головорезов. Стрелкового оружия у гоблинов хватит на четыре таких армии: русские, уходя, оставили шесть складов стратегического назначения. С тяжелым вооружением и минометами — ситуация посложнее, зато они располагают прекрасными военно-воздушными силами. Военная авиация — вообще любимая игрушка их безумного президента. Шесть эскадрилий по 20 самолетов в каждой — не всякая европейская страна может похвастаться подобным «парком».
      — Где они их достали? — удивился Мур.
      — Купили, — ответил Фоули с непонятной усмешкой. — Частью у тех же русских. Платили долларами и золотом.
      — Какие самолеты находятся у них на вооружении?
      Фоули начал перечислять, загибая пальцы:
      — Две эскадрильи бомбардировщиков "Фенсер-Д ", эскадрилья разведчиков "Фоксбэт-Б " и три эскадрильи истребителей "Фоксбэт-А ". Кроме того, не так давно по совершенно смехотворной цене были приобретены два палубных перехватчика "Флэнкер ". Однако в войска они не поступили. Это предмет личной гордости президента, гвардейские самолеты.
      — Понятно, — сказал Мур. — Но я вижу, что, кроме гвардейских самолетов и бомбардировщиков, у них сплошное старье. Превосходства в воздухе они не получат.
      — Как сказать… Русские тоже затянули с перевооружением своей армии.
      — Что-нибудь еще? — поинтересовался Мур, когда его приятель замолчал.
      — В общем, все. Есть, правда, неподтвержденная информация, что гоблины собираются купить подержанный крейсер, но я, признаться, этому не верю: бюджет у них все-таки не резиновый.
      — Значит, в какой-то степени они готовы к войне, — подытожил Мур. — Это очень серьезно, Боб, очень серьезно. И мы должны их остановить, Фоули встрепенулся.
      — Поясни, пожалуйста, свою мысль, — попросил он очень осторожно.
      — Ты прекрасно знаешь мое отношение к русским и прочим братьям-славянам. Я жду не дождусь, когда эта страна провалится в ад. Но конец России должен наступить только тогда, когда мы этого захотим, а не турки со своим нефтепроводом. Ты слышал о плане «Форс-мажор»?
      — Разумеется, — не стал отпираться Фоули. Все, кто в разведывательном управлении работал с Европой или Ближним Востоком, что-нибудь да слышали о секретном плане «Форс-мажор». План этот включал в себя ряд мер, завершающих глобальную программу по уничтожению российской государственности. Программа была разработана не так уж давно — в то самое время, когда стало ясно, что русские не способны более сопротивляться какому-либо внешнему влиянию, что сама Федерация трещит по швам и что, если ситуацию не взять под контроль, дело может закончиться всемирной катастрофой. Некоторые из сотрудников управления даже считали план «Форс-мажор» благодеянием, видом помощи, которую собирается оказать великодушная Америка умирающей России. При этом, разумеется, во внимание не принималось, что во многом умиранию России способствовали сами Соединенные Штаты, добивавшиеся превосходства во что бы то ни стало.
      Действия, предусмотренные планом «Форс-мажор», были отнесены на начало 2000 года. И Фоули сразу понял, на что намекает Мур: война России с маленьким, но агрессивным государством могла помешать плану реализоваться. А если к тому же Россия вдруг сумеет победить, то это будет… это будет… это будет совсем другая Россия!
      — Кхм-м, — высказался Фоули. — Ты разговаривал с боссом?
      — Разговаривал, — отозвался Мур с плохо скрываемым отвращением. — Он не хочет ничего слышать. Он же демократ. У него одно на уме — ширинка президента . Мы должны все сделать сами.
      Фоули поколебался. Он догадывался, что его втягивают в авантюру, но обратного пути уже не было.
      — Что ты конкретно предлагаешь? Каким образом мы можем остановить агрессию? Мур оживился.
      — Свяжись со своим резидентом у гоблинов. И поговори с ним. Но только так, чтобы об этом разговоре знали всего два человека, он и ты. В ходе беседы подкинь ему информацию о состоявшихся переговорах, о Черном Псе и заместителе военного министра. Намекни, что неплохо было бы организовать контролируемую утечку по факту переговоров. Исходить утечка должна из какого-нибудь солидного учреждения гоблинов, желательно — из Министерства безопасности. В итоге информация дойдет и до турок, и до русских. Турки вряд ли остановятся на полпути, а вот русские, надеюсь, задумаются. Если то, чем думают, у них еще не атрофировалось.
      Фоули подумал, что, даже собираясь помочь русским, Мур не смог удержаться от колкости в их адрес. Что ж, в этом аспекте он полностью разделял мнение приятеля. Его беспокоило другое.
      — Нет ли в этом нарушения субординации? — уточнил на всякий случай он.
      — «А ты сомневаешься?» — процитировал Мур сказанные в начале беседы слова приятеля. — И не только субординации. Но мы разведчики, а не тупоголовые вояки, степеней свободы у нас больше. Или ты считаешь иначе?
      — Хорошо, — подытожил Фоули. — Я сделаю это. Я согласен организовать утечку.
      — О'кей, — Мур буквально расцвел. — Тогда больше ни слова. Ни о Турции, ни о гоблинах.
      Они покинули кабинет, направляясь каждый по своим делам. На выходе из ресторана Фоули взглянул на часы. Беседа продолжалась ровно пятнадцать минут.
      Эти двое аналитиков не знали и знать не могли, что их инициатива — выстрел вхолостую. Дело в том, что владелец второсортной гостиницы в портовом городе Трабзоне, которого Джон Мур считал «проверенным агентом» ЦРУ, на деле сотрудничал еще с доброй дюжиной различных спецслужб, среди которых числилось и Главное разведывательное управление Российской Федерации, широко известное под аббревиатурой ГРУ.

(В/ч 461-13 «бис», полуостров Рыбачий, август 1998 года)

      То, что визит представителей администрации города Мурманска был тщательнейшим образом спланирован, продуман и подготовлен, Лукашевич понял не сразу. Точнее, он понял это только в тот момент, когда на авансцене появилась толстая кожаная папка, из которой советник Маканин стал извлекать одну за другой копии личных дел офицеров части 461-13 «бис», раскладывая их на столе с таким видом, будто сдает карты
      Утром все выглядело совершенно иначе. Комиссия в составе шести человек прибыла на двух автомобилях: черной «Волге» и уже знакомом «мерседесе» цвета «мокрый асфальт». Встречали ее Громов и Усачев, остальные офицеры занимались текущими делами.
      Из «мерседеса» выбрался сам советник Маканин, его сопровождали незнакомый полковник ПВО и некий нервный тип в гражданском, который поминутно озирался по сторонам и что-то невнятное бормотал себе под нос. Маканин представил их офицерам. Полковник оказался штабным работником по фамилии Зартайский, а нервный тип — аналитиком из администрации, его звали Фадеев.
      Из «Волги» вылезли еще трое «гражданских». Один из них, высокий и седой, в синем деловом костюме, был представлен Маканиным как депутат городского собрания, глава комитетов по вопросам конверсии, защите материнства и детства и прочая-прочая-прочая в том же духе. Следующий персонаж был еще более колоритен — с густой окладистой бородой, смахивающий на монаха — он оказался делегатом от Мурманского Общества ветеранов. Несмотря на бороду, дать больше сорока Громов ему не смог и задумался, что это за ветеран такой — в сорокалетнем возрасте? Протянув представителю Общества руку и ощутив небывалую крепость рукопожатия, Громов догадался, что перед ним, вероятно, бывший спецназовец, — тогда вполне можно объяснить, почему он ветеран в сорок лет: со времени Второй мировой Россия пережила еще множество войн, как явных, так и тайных, и рядовому личному составу войск специального назначения досталось в этих войнах по полной программе.
      Но тут майор Громов забыл и о колоритном ветеране-спецназовце, и о своих соображениях по поводу новейшей военной истории. Потому что шестым, и последним, членом комиссии оказалась высокая и стройная блондинка, при взгляде на которую перехватило бы дух и у более закаленного бойца, чем наш молодой майор.
      Одета девушка была просто: джинсовый костюм, широкий кожаный ремень, высокие шнурованные башмаки, на голове — армейский берет. Самое удивительное, что все эти непритязательные аксессуары лишь подчеркивали ее очарование.
      — Это наша Зоя, — представил девушку Маканин, лукаво улыбаясь.
      Громов кашлянул, скрывая смущение.
      — В чем дело, Лев Максимович? — спросил он строго. — Ведь я же предупреждал, что у нас режимный объект.
      — Все улажено, — замахал руками господин советник. — Вот бумаги. Подписано Свиридовым. Вам этого будет достаточно?
      Громов, косясь на девушку, ознакомился с содержанием переданных ему бумаг. Оказывается, Маканин заручился поддержкой своей инициативы не у кого-нибудь, а у самого командира авиаполка «Заполярье» Александра Свиридова. Это было весомо.
      — И все-таки…— начал было Громов, но остановился. В конце концов, разве что-нибудь изменится от того, что в состав комиссии включили молодую и симпатичную женщину?
      К тому же майор понимал, что советник Маканин не из простых и, значит, лишних людей здесь нет: все они прибыли для того, чтобы решить недавно сформулированную проблему, и эта молодая женщина — в том числе.
      — Зоя — наш эксперт по современным вооружениям, — пояснил господин советник.
      Громов удивился было, зачем вдруг Маканину понадобился эксперт по вооружениям, но уточнять ничего не стал.
      — Добро пожаловать, — сказал он Зое.
      Та в ответ улыбнулась. Громов заметил, что улыбка эта получилась не совсем живой — вежливой, но не живой, — словно эксперт по современным вооружениям не привыкла улыбаться и всегда делала это через силу. Громов сразу потерял к ней интерес. «Валькирия, — подумал он. — Еще одна валькирия».
      Громову приходилось иметь дело с женщинами в военной форме. Опыт этот был печален. В конце концов майор пришел к выводу, что всех женщин, добровольно решивших посвятить себя военной службе, можно разделить на две категории: валькирии и маркитантки. К первой категории относились те, кто, лелея какие-то свои потаенные комплексы, уходит от привычной и скучной жизни в мир, как им кажется, «сильных ощущений». Они панически боятся мужчин, но страх этот не выказывают, компенсируя его озлобленностью. Нет ничего страшнее для бойца, чем оказаться в подчинении у такой «валькирии».
      Второй тип — маркитантки — идут в армию примерно за тем же самым, только вот «сильные ощущения» они понимают по-своему. Зная прекрасно, как трудно приходится бойцам без женской ласки, до какой степени может помрачиться рассудок в результате «спермотоксикоза», они пользуются этим на полную катушку, меняя мужиков каждую ночь и требуя оплаты в виде различных поблажек и услуг. Сексуальная ненасытность и истерическая капризность — вот каковы, по мнению Громова, были отличительные признаки современных маркитанток.
      — Что ж, ведите нас, товарищ майор, — обратился советник Маканин к Громову.
      — Прошу, — сказал Константин, подводя гостей к шлагбауму контрольно-пропускного пункта. — Что вас прежде всего интересует? — поинтересовался он у Маканина, когда гости оказались на территории части.
      Маканин приостановился, поднял руку и как-то неопределенно пошевелил пальцами у Громова перед носом.
      — Я вам полностью доверяю, — заявил господин советник. — Показывайте только то, что сочтете нужным показать.
      Громов растерялся. Чего добивается Маканин? Если эта инспекция — пустая формальность, зачем было ее затевать? А если не пустая и не формальность, то откуда такое пренебрежение маршрутом экскурсии?
      Выручила его «валькирия» по имени Зоя.
      — Я бы взглянула на ваши истребители, — сказала она, все так же бледно и вежливо улыбаясь.
      — Пожалуйста, — с легким сердцем согласился Громов, и вся компания направилась к ангарам.
      В этот момент у открытых ворот ангара номер два сверхсрочник Женя Яровенко рассказывал старшему лейтенанту Алексею Лукашевичу очередной анекдот из жизни военной авиации.
      — …Взлетает, значит, американец, — рассказывал Женя, руками изображая, как тот взлетает. — Эф, скажем, шестнадцать. Взлетает он и докладывает на базу: «Значит, такой-то взлетел, следую в указанный квадрат». Диспетчер ему отвечает: «Вас, значит, понял. Записываю: такой-то следует в указанный квадрат». Через некоторое время, значит, снова эф-шестнадцатый докладывает: «Я такой-то, вхожу в указанный квадрат». Ему снова отвечают: «Вас, значит, понял. Записываю: такой-то входит в указанный квадрат». Еще, значит, через несколько минут эф-шестнадцатый докладывает: «Вижу ДМиГ»! Вижу ДМиГ"!" А ему отвечают: «Вас понял. Вычеркиваю». Лукашевич засмеялся.
      — Хороший анекдот, — оценил он. — Жизненный.
      — Смотри-ка, старший, — Яровенко непроизвольно встал навытяжку. — Комиссия к нам, что ли? Лукашевич поглядел и тоже подобрался:
      — Точно. Они.
      Комиссия в сопровождении Громова и Усачева приблизилась к ангару. Лукашевич одернул форменную куртку и доложился своему командиру по уставу. Громов выслушал, сказал: «Вольно» и попросил старшего лейтенанта показать «машину». Лукашевич выказал готовность показать и рассказать. Когда комиссия проследовала в ангар, инициативу перехватила эксперт по современным вооружениям Зоя.
      — Итак, что у вас тут? — потребовала она отчета.
      Лукашевич оценивающее взглянул на нее. Он, в общем, разделял мнение своего друга и непосредственного начальника о том, что собой представляют женщины на военной службе, и тоже отнес Зою к категории «валькирий», но ее мордашка и все остальное-прочее ему понравились, и он решил познакомиться поближе. Для начала выяснив, насколько она компетентна в своей области.
      Повернув рубильник, Лукашевич включил свет, похлопал стоящий в ангаре самолет по фюзеляжу под срезом воздухозаборника и начал лекцию:
      — Тут у нас многоцелевой истребитель «МиГ-23», модификация — «МЛ». Сейчас он зачехлен, но в течение нескольких минут может быть приведен в состоянии полной боевой готовности…
      — «Двадцать третий»? — переспросила Зоя и недовольно поморщилась. — Это же старье. «Бронетранспортер с крыльями».
      Человеку, далекому от проблем современной военной авиации, могло бы показаться странным сравнение истребителя с бронетранспортером. Однако Лукашевич понял, что имеется в виду. Так «МиГ-23» называли американцы. За один из главных его недостатков — очень узкий обзор из кабины летчика. Подобное сравнение говорило в пользу Зои — она, судя по всему, разбиралась в предмете, — однако само ее пренебрежительно-брезгливое отношение к любимой «машине» Лукашевича вызвало у того вспышку злости.
      — А знаете ли вы, — агрессивно осведомился он, — что «МиГ-23» — единственный самолет в истории авиации, пролетевший две тысячи километров без пилота и упавший только после полной выработки топлива?
      Это была знаменитая байка. В 1989 году газеты Западной Европы облетело сенсационное известие. В одном из густонаселенных районов Бельгии недалеко от города Куртрэ упал боевой самолет «МиГ-23» с советскими опознавательными знаками. Но еще больше шума вызвали подробности происшествия. Как выяснилось, за несколько часов до падения машины, в момент взлета на территории Польши, из нее катапультировался летчик — полковник и замполит части — Николай Скуридин. Истребитель самостоятельно набрал высоту и полетел себе на запад. И никто его не сбил. Генерал-лейтенант Шапошников, комментируя происшествие, тогда заявил: «Случай, по нашим данным, в истории боевой авиации уникальный. По крайней мере, я не припомню, чтобы машина, покинутая пилотом, совершила столь далекий неуправляемый полет. Мы сами удивлены тем расстоянием, какое он сумел пройти. Дальность оказалась выше, чем предполагали».
      — Да, я знаю про этот случай, — сказала Зоя. Но Лукашевич не удовлетворился одним примером. Под поощрительным взглядом Громова он выдал вторую байку.
      Вторая байка тоже заслуживала внимания. Ничуть не меньшего, чем первая. Произошло это в истребительном полку ПВО, базирующемся на аэродроме Стрый. Во время учебного ночного перехвата истребитель «МиГ-23» оказался несколько выше цели, но на расстоянии визуальной дальности. В ночное время пилоты определяют это расстояние по пламени, выходящему из сопла самолета противника. Летчик доложил на командно-диспетчерский пункт, что видит цель и начинает сближение. Как выяснилось позднее, он ошибся, приняв за самолет отражение луны в озере. Однако к тому моменту, когда на КДП сообразили, что «МиГ» атакует ложную цель, он успел войти в пике, преодолел два звуковых барьера и подходил уже к третьему. Но самое удивительное заключается в том, что на этой безумной скорости (три Маха!) пилоту удалось вывести самолет из пикирования и без каких-либо проблем вернуться на свой аэродром. Последствия сумасшедшего маневра были ужасающими: обшивка в хвостовой части фюзеляжа стала гофрированной, смялась, а на стабилизаторе и руле направления она частями и вовсе отсутствовала. Истребитель после этого вылета пришлось списать. Что стало с пилотом, история умалчивает.
      — Какие-то странные примеры вы мне приводите, — заметила Зоя, презрительно поморщившись. — Катастрофы, аварии, всеобщая безалаберность… Это всё, что вы можете сказать в защиту вашего старья?
      Лукашевич почувствовал себя идиотом. В самом деле, чего это он? Катастрофы, аварии… Но и приводить тактико-технические характеристики без каких-либо комментариев казалось не слишком уместным. Верный путь ему подсказал некий бородатый и крепкий субъект в «ветровке» (Лукашевич еще не знал, что это бывший спецназовец и представитель Общества ветеранов). Бородач выдвинулся вперед и пробурчал, неприязненно Зою разглядывая:
      — «Бич» — отличная модель. Испытанная боем. Он и в Афгане нам помогал, и в Ливане, и еще кое-где…
      Где конкретно находится это «кое-где» бородач уточнять не стал, но Лукашевичу сказанного оказалось достаточно, чтобы перевести лекцию в более продуктивное русло. В училище они подробнейшим образом изучали все боевые операции, в которых принимали участие советские истребители. Лукашевич ухватился за идею, подброшенную бородачом, и с ходу выдал краткий обзор по применению «МиГа-23» во время сирийско-израильской войны за контроль над Ливаном . Для начала старший лейтенант вкратце обрисовал ситуацию, сложившуюся в ходе этого затянувшегося конфликта вокруг поставок сирийцам советского вооружения. Израильские войска били дружественных нам арабов в хвост и гриву, но после того, как советское руководство передало Сирии тридцать машин модели «МиГ-23БН» и «МиГ-23МФ», положение на фронтах резко переменилось. Впору вспомнить анекдот, рассказанный несколько минут назад Женей Яровенко: «Вижу ДМиГ»! Вижу ДМиГ"!" — «Вас понял. Вычеркиваю».
      Израильские "F-15 " и "F-16 " наконец-то столкнулись с равным (а в чем-то и превосходящим) противником. И теперь уже не сирийцы сыпались с неба, посылая проклятья воинственному иудейскому богу, а сами сыны колен Израилевых, объятые пламенем, заваливались в предсмертное пике. «МиГи» показали себя первоклассными истребителями, способными вести воздушную войну как с наземной поддержкой, так и совсем без оной.
      — Во-во, — подытожил бородатый ветеран, выслушавший лекцию Лукашевича вместе со всеми, — проверенная машина. А ваши новомодные «сухие» еще не известно, как себя в бою покажут. Пока ведь только фигуры крутят, а это любой щенок на планере проделать может.
      Лукашевич и тут имел свое мнение (новейшие истребители КБ Павла Сухого он уважал), но высказывать его пока не стал.
      — Спасибо за интересный доклад, — поблагодарил советник Маканин. — Но нас, думаю, ждут и другие дела, — он посмотрел на Громова.
      — Да-да, конечно, — спохватился тот. — Идемте, капитан Усачев покажет нам ангар технического обслуживания.
      — А вас, — Маканин снова повернулся к Лукашевичу, — я жду после обеда для собеседования.
      Комиссия удалилась, оставив старшего лейтенанта в недоумении. Какое собеседование? Зачем вообще господину советнику нужно встречаться с одним из офицеров? Для того, чтобы выделить гуманитарную помощь, нет необходимости в каких-то собеседованиях, и, значит, речь пойдет о другом. Он вспомнил слова Громова о том, что советник может чего-то потребовать в оплату помощи. Смутное подозрение охватило его. А не собирается ли Маканин использовать воинскую часть 461-13 «бис» для решения политических задач? Лукашевич слышал о подобных прецедентах в регионах, у местных властей давно чесались руки поправить свое пошатнувшееся положение силами армии, однако ни к чему хорошему это не приводило. «Если Маканин собирается сделать именно это, — подумал Лукашевич, — то Костя ему откажет. Что ж, будем тогда выгребать своими силами».
      За три часа, оставшихся до обеда, комиссия посетила ангар технического обслуживания, командно-диспетчерский пункт "ближнего привода " в конце взлетно-посадочной полосы и «бочки» военного городка. На обед комиссия не осталась. Уехали все, за исключением советника Маканина. Но и он в столовой не появился, уединившись с Громовым в командирской «бочке».
      Встретившись со Стуколиным, только что сдавшим дежурство Беленкову, Лукашевич сразу поинтересовался:
      — Комиссию видел?
      — Угу, — отвечал Стуколин, хлебая постные щи. — Маканин мне назначил собеседование.
      — И тебе тоже? Стуколин отложил ложку.
      — А кому еще?
      — Мне.
      — Интересная ситуация вырисовывается, — заметил Стуколин. — Маканин назначил собеседование тебе, мне и Громову. Но не назначил Беленкову. Получается, его интересуют не летающие офицеры сами по себе, а именно мы трое. Как ты думаешь, почему?
      — Видимо, он хочет говорить с теми, кто обратился к нему за помощью.
      — За помощью к нему обратились не мы, — возразил Стуколин, — а наше воинское подразделение.
      — М-да… проблемка…— Лукашевич задумался, и снова нехорошее подозрение возникло у него. — Как считаешь, может этот советник предложить нам, скажем, отстреляться по какой-нибудь цели?
      Стуколин подавился щами и некоторое время откашливался.
      — С чего это тебе в голову взбрело? — спросил он Лукашевича строго.
      — Так, ерунда всякая лезет…— отмахнулся от безумной идеи Алексей, еще не зная, как она близка к истине.
      — Ладно, не будем друг другу головы морочить, — постановил Стуколин. — Через полчаса нам всё расскажут.
      Маканин и Громов дожидались старших лейтенантов в командирской «бочке». Когда-то здесь жила семья Громовых: он сам, молодая жена и сынишка. Заглянув вечерком на огонек, можно было окунуться в атмосферу настоящего домашнего уюта, забыть под веселый щебет Наташи Громовой и выкрики Кирюши, азартно изничтожающего в очередной компьютерной игре ватагу рисованных монстров, о снежной пурге за маленьким окном, о том, что сегодня в ночное дежурство, что метеосводка плохая и не дай Бог какая-нибудь сволочь, воспользовавшись непогодой, захочет потренироваться в пересечении чужой границы. Теперь всё изменилось, хроническое безденежье вынудило Громова отправить семью в Питер к родителям, и в его «бочке» царило холостяцкое запустение.
      Советник и майор сидели за столом на импровизированной кухне и пили крепкий чай. В присутствии Маканина лейтенанты доложились своему командиру по полной форме, и тот, приняв рапорт, предложил им садиться.
      — Ну что, начнем, пожалуй, — сказал господин советник.
      Наклонившись, он извлек из стоявшего у его ног саквояжа толстую папку черной кожи, раскрыл ее и стал выкладывать на стол некие листки, в которых офицеры без труда опознали ксерокопии страниц их личных дел. Разложив страницы так, чтобы почти все они были видны присутствующим, Маканин зачитал:
      — Майор Громов. Константин Кириллович. Тридцать три года. Военный летчик первого класса. Закончил Краснодарское высшее военное училище . Летал в группе мастеров высшего пилотажа «Русские витязи», был переведен в часть 461-13 «бис» два года назад в связи с допущенной во время исполнения фигуры высшего пилотажа ошибки, стоившей жизни французскому авиатору. Произошло это на авиационной выставке в Ле Бурже.
      Старший лейтенант Стуколин. Алексей Михайлович. Тридцать три года. Военный летчик второго класса. Закончил Краснодарское высшее военное училище. За две недели до выпуска искалечил в немотивированной драке сержанта инженерно-саперных войск. Получил распределение в часть 461-13 «бис».
      Старший лейтенант Лукашевич. Алексей Юрьевич. Тридцать три года. Военный летчик второго класса. Закончил Краснодарское высшее военное училище. Перед комиссией по распределению настоял о переводе в часть 461-13 «бис», выражая таким образом солидарность с противоправными действиями старшего лейтенанта Стуколина. В прошлом году во время патрульного полета атаковал военный катер, впоследствии по официальной версии признанный нарушителем.
      Маканин сделал паузу, взглянув на офицеров. Зрелище было то еще. Все трое сидели, открыв рты, совершенно ошарашенные, не понимающие, зачем эти слова были произнесены.
      — Это Жак допустил ошибку, — сказал Громов. — К такому выводу пришла специальная комиссия.
      — Я атаковал катер по приказу с земли, — сказал Лукашевич. — Это были контрабандисты.
      Лишь Стуколин помалкивал. Он действительно сделал большую глупость, искалечив сержанта-сапера за две недели до выпуска. Правда, насчет «немотивированности» этого проступка можно было поспорить. Если бы драка действительно была «немотивированной», все закончилось бы военным трибуналом, а так дело предпочли замять. Впрочем, Стуколин предпочитал не распространяться на сей счет.
      — Всё это мне известно, — заявил Маканин. — Но любое из этих происшествий можно трактовать как преступление. И я вас уверяю, если возникнет в том нужда, они будут истолкованы именно таким образом.
      — Вы нам угрожаете? — вскипел Громов. — Не понимаю вас, господин советник.
      Маканин покачал головой — как показалось офицерам, разочарованно.
      — Вы могли бы догадаться, что я подготовился к этой встрече, — сказал он. — Вы могли бы догадаться, что я не случайно выбрал наиболее щекотливые факты вашей биографии. Вы могли бы догадаться, что это не моя пустая прихоть, а продуманный шаг. Но я готов объясниться. Я сделал это для того, чтобы вы поняли: на каждого из вас есть компрометирующий материал, и если хоть кто-нибудь, кроме вас, узнает о том, что будет сказано сегодня в этой комнате, всем трем делам будет дан ход; вы предстанете перед трибуналом и лишитесь звании, работы, чести.
      Наступила тягучая и страшная в своей неопределенности пауза.
      — К чему такие меры? — спросил наконец Стуколин. — Мы боевые офицеры, мы умеем хранить государственные тайны.
      — Не всякую тайну можно доверить просто так, — сказал Маканин проникновенно; он начал складывать листы ксерокопий в одну общую стопку. — В слишком сложном мире мы с вами живем.
      — Так, может, и не стоит сообщать нам тайну? — предложил Лукашевич. — Обойдемся как-нибудь без нее?
      — Теперь уже поздно. — Маканин выпрямился на стуле и снова стал похож на знаменитого премьер-министра Великобритании. — Все члены инспекционной комиссии проголосовали «за». Вы включены в игру, и просто так выйти из нее вам не позволят.
      — Но почему? Почему?!
      — Потому что Россия стоит на пороге войны. Очень большой войны…

(Оленегорск, Кольский полуостров, август 1998 года)

      Если вы считаете, что вылетами боевых самолетов, их маневрами в воздушном пространстве и «приводом» на базу управляет с земли соответствующим образом подготовленный офицер, вы, скорее всего, ошибаетесь. Во многих частях дежурные офицеры давно повадились перекладывать свои прямые обязанности на плечи наиболее смышленых солдат срочной службы, уступая им место за пультом КДП. Пока солдат, преисполненный гордостью за доверие, которое ему оказали вышестоящие товарищи, командует пилотами, дежурные офицеры режутся в карты или травят байки, откровенно убивая время.
      Не были исключением и офицеры КДП «дальнего привода» авиаполка «Заполярье», что в Оленегорске. Один из них, майор Герасимов, вообще слыл беспредельщиком в этом вопросе, не прикасаясь к пульту по месяцу. И надо же было такому случиться, что секретная и внезапная инспекция от командования округом пришлась как раз на его дежурство.
      Только-только майор успел разместиться на диванчике для резерва со свежим номером «Спид-Инфо», посадив за пульт ефрейтора Никиту Калабаева, родом из Иванова, как дверь распахнулась и в помещение командно-диспетчерского пункта, без какой-либо спешки, один за другим, вошли четверо. От обилия звезд на погонах вошедших у Герасимова зарябило в глазах. Он вскочил, попытался быстро застегнуться, но было уже поздно.
      — Ага! — сказал незнакомый Герасимову генерал-майор. — Очень интересно! Как вы это объясните, товарищ полковник?
      Командир авиаполка Александр Свиридов (он, разумеется, тоже был здесь — один из четверых) опустил глаза. Объяснять было нечего: его самого застали врасплох, а нарушение устава — это и в Африке нарушение устава. Объяснить попытался сам Герасимов, он что-то заблеял, но генерал-лейтенант остановил его нетерпеливым движением руки.
      — Расслабляетесь, блядь! — генерал-майор не спрашивал, он констатировал. — Курорт устроили, блядь! Газетки почитываем, блядь!
      Остальные члены инспекционной комиссии только поддакивали. На Герасимова было страшно смотреть. Он понял, что его военная карьера закончена.
      Генерал-майор побушевал, потопал ногами, и на следующей неделе в авиаполку «Заполярье» произошли кадровые перестановки. Александр Свиридов отделался легким испугом в виде выговора, а потому без каких-либо колебаний и затяжек провел советы генерал-майора по реформированию порядка несения командно-диспетчерской службы в жизнь. Тем более что советы эти носили скорее приказной, чем рекомендательный характер.
 
       (Пансионат «Полярный круг», Мурманская область, август 1998 года)
 
      Номенклатурные работники мурманской администрации любили коротать вечера с субботы на воскресенье в частном пансионате «Полярный круг», что в трех десятках километров южнее Мурманска, Охота здесь была никакая, да и мурманские градоначальники предпочитали активному отдыху пассивный, а потому алкали удовольствий иного рода: хорошая, дорогая выпивка, хорошая, дорогая закуска, хорошие и дорогие девочки. Кроме того, имелись здесь отличная банька и никогда не замерзающее озерцо, плюхнуться в которое после парной было и приятно, и полезно.
      Господин советник Маканин выбрал пансионат для проведения переговоров потому, что в отличие от большинства пансионатов, приватизированных к концу века в этих краях, «Полярный круг» лишь номинально являлся частным. Конторы под громким и претенциозным названием «Отдохни!» (Акционерное общество закрытого типа), которой якобы принадлежал пансионат, в природе не существовало. Финансирование «Полярного круга» проводилось с секретного счета Федеральной Службы Безопасности, то есть из альма-матер Маканина — КГБ. По этой причине обслуживающий персонал в пансионате сохранился старый, вышколенный, с расписками о неразглашении, обученный держать язык за зубами, а свое мнение при себе. Что и нужно было осторожному Маканину.
      Итак, в один из вечеров в холле у камина расположились с горячим глинтвейном в бокалах трое бывших сослуживцев — сам советник Маканин, полковник ПВО Зартайский, выезжавший в часть 461-13 «бис» в составе памятной комиссии, и лейтенант ФСБ Владимир Фокин. Этот последний оказался в компании прожженных стратегов-интриганов по вполне уважительной причине — он уже шесть лет занимался координацией совместных операций армии и ФСБ в Заполярье, а потому должен был стать основным исполнителем в рамках намеченного в верхах плана.
      Разговор этих троих касался только одного вопроса — подготовки операции перехвата. В начале встречи Фокин передал Зартайскому папку с расшифровками кодов операции. Теперь полковник лениво ее перелистывал — знал, что еще успеет на эти бесконечные таблицы насмотреться, а то и выучит их наизусть.
      — Итак, округ подготовлен, — говорил Маканин, пригубив в очередной раз глинтвейна. — Прохоров отчитался. Что у нас с полосой?
      — Полосу восстанавливают, — заверил Фокин. — К началу сентября закончат.
      — Смотрите там, — предупредил Зартайский. — Если транспорт навернется, всем будет очень плохо.
      — Мы понимаем, товарищ полковник, — отозвался лейтенант. — Не навернется ваш транспорт. Тем более что этот тип неприхотлив, проверен в деле, длинных и гладких полос не требует.
      — Да, кстати, — вдруг спохватился Зартайский, — а горючки-то ему до своего аэродрома хватит? С учетом незапланированной посадки?
      — Должно хватить, — ответил Маканин. — Зоя на компьютере просчитала все возможные модели развития ситуации.
      — А, ну если Зоя… Зое я доверяю…
      — Как собираетесь реализовывать продукт? — поинтересовался Фокин.
      — Есть на примете один бандит, — Маканин отхлебнул глинтвейна. — С ним сейчас работают.
      — По плану он должен забирать груз? — уточнил Зартайский.
      — Именно. Команда у него лихая — и груз заберут, и пилотов уговорят.
      — Но ведь бандиты, — Зартайский засомневался. — Стоит им доверять такое дело?
      — Им как раз стоит, — резковато заявил советник. — Они свой гешефт имеют и за него кому хочешь горло перегрызут. Да и тайны хранить умеют почище некоторых генералов.
      Фокин в свою очередь выступил с поддержкой советника:
      — Верное наблюдение. А уж как они наш Комитет ненавидят — это что-то!
      — Ну, если вы так считаете…— быстро согласился полковник.
      — Есть еще вопросы? — Маканин потянулся за сигарами.
      — Дипломатия, — напомнил Фокин. — Мы еще не обсуждали реакцию дипломатов. И ответные меры в случае ноты.
      — Ноты не будет, — успокоил Маканин. — Они не заинтересованы в том, чтобы этот вопрос обсуждался на открытом уровне. В любом другом случае им придется ответить на слишком много неудобных вопросов. И не только им.
      — Однако оперативную разработку они начнут?
      — Сомневаться не приходится. Они немедленно активируют свою резидентуру в Заполярье. И это нам на руку. Ведь мы будем знать, с какой стороны ждать нападения.
      — Да, — кивнул Зартайский. — Если бы еще знать фамилию резидента…— добавил он мечтательно.
      — Не беспокойся. Резидент сам к нам придет.
      — Тогда всё, — сказал Фокин. — У меня нет больше вопросов.
      — Ну что ж, — Зартайский тяжко вздохнул и поднялся из кресла. — Тогда до следующей встречи.
      — А может быть, «пулю» распишем? — предложил Маканин. — Времени полно.
      — А Владимир играет? — полковник с любопытством посмотрел на Фокина.
      — Еще как, — дал положительную рекомендацию советник. — Особенно силен на «распасах». Фокин польщено улыбнулся.
 
       (Санкт-Петербург, сентябрь 1998 года)
 
      Стриженый начинал с низов — фарцовщиком. Территорию работы для него определили вышестоящие «товарищи», и Стриженый (тогда — студент Технологического института Павел Стрижельчик), уважая теневое законодательство, честно промышлял у гостиницы «Москва». Однако бороду сбрить можно, а вот куда мысли девать?! Навечно застыть в статусе мальчика на побегушках не входило в планы Стриженого, его тянуло к большему размаху и к большим деньгам.
      Останавливало Стриженого только отсутствие покровителя, заинтересованного в возвышении рядового фарцовщика, а за собственную излишнюю инициативу могли и в Фонтанке притопить. Так что продолжал себе студент Стрижельчик околачивать иностранцев на площади с видом на Лавру и ждал у моря погоды, то бишь подходящего случая, когда можно будет и себя показать, и покровителем обзавестись.
      В конце концов случай представился, и, что любопытно, заход был сделан оттуда, откуда Стриженый его меньше всего ожидал. Выглядело это следующим образом. Стриженый попался. Не рассчитал, приклеился не к тому, иностранец поднял вой, и Стриженого повели под белы рученьки в ближайшее отделение милиции. Стриженый, впрочем, был спокоен: не семьдесят пятый год на дворе, а вовсе даже восемьдесят седьмой — отделается предупреждением и штрафом в смешную сумму. Потому в отделении он вел себя нагловато и очень удивился, когда его почти с ходу отправили в КПЗ.
      В камере предварительного заключения Стриженый провел сутки и начал беспокоиться. Охрана ни в какие переговоры не вступала, на просьбы пустить к телефону «менты поганые» отвечали дружным ржанием. Кроме того, к Стриженому никого не подсаживали, что было само по себе странно, учитывая извечную перегруженность сортировочных пунктов между свободой и зоной. На вторые сутки в камеру вошел некто одетый в цивильное, с большими темными очками на хрящеватом носу. Охранник принес табурет, некто уселся посреди камеры и, насмешливо глядя на слегка уже заросшего щетиной Стрижельчика, сказал:
      — Я не стану читать тебе нотаций, Павел. Ты не из тех, кого можно убедить нотациями. Ты признаёшь только деловые предложения. Что ж, у меня есть к тебе деловое предложение.
      Стриженый в те далекие времена был еще довольно глуп и вместо того, чтобы спокойно сидеть и слушать незнакомца в очках, начал плакаться в том смысле, что его арестовали по ошибке, держат в камере в нарушение уголовно-процессуального кодекса, он хотел бы встретиться со своим адвокатом и позвонить домой, сказать мамочке, почему и где задерживается. Незнакомец выслушал этот детский лепет, зевнул, встал и покинул камеру. Не прошло и минуты, как его место заняли двое звероподобных охранников с дубинками. Эти деловых предложений не делали, сразу приступив к тому, что у них, видимо, получалось лучше всего. Когда через полчаса незнакомец в темных очках снова появился в камере, Стриженый заметно поумнел и готов был слушать его хоть сутки напролет.
      — Ты недавно в этом бизнесе, — продолжил незнакомец столь неудачно прерванный монолог, — и на тебе ничего серьезного нет. Нас это устраивает. Мы предлагаем тебе свою защиту и долю в прибылях. За это ты будешь делать всё, что я тебе скажу.
      Несмотря на острую боль в почках, Стриженый решился уточнить:
      — Вы хотите, чтобы я стал осведомителем?
      — Нет, — сказал незнакомец. — Осведомителей у нас хватает. Ты будешь заниматься валютными операциями. Но запомни, никто никогда не должен узнать, для кого ты менял.
      — А если я откажусь?
      — Если ты откажешься, то сядешь прочно и надолго. На зоне теперь нравы крутые. Слышал, как там с «чушками» поступают? А ты будешь «чушком» — гарантирую.
      — Но ведь вы сами сказали, что на мне ничего серьезного нет! — плачущим голосом напомнил Стриженый.
      — Был бы человек… — незнакомец в темных очках не закончил знаменитую фразу, принявшись вместо этого перечислять статьи и сроки, под которые подпадает студент Павел Стрижельчик. — Статья 156, нарушение правил торговли, один год. Статья 162, занятие запрещенными видами индивидуальной трудовой деятельности, два года. Статья 162, пункт 1, уклонение от подачи декларации о доходах, два года…
      Стрижельчик затосковал. Его вербовали, вербовали нагло, и он ничего не мог с этим поделать.
      — Я согласен, — выдавил он, сам удивляясь легкости, с какой пошел на сотрудничество с органами.
      — И правильно, — одобрил незнакомец. — Распишись вот здесь и обговорим детали.
      С непринужденностью дьявола, покупающего очередную душу в обмен на исполнение сокровенных желаний, он извлек из внутреннего кармана пиджака сложенный вдвое лист бумаги и предоставил Стриженому возможность ознакомиться с текстом договора, включающего в себя как права, так и обязанности будущего сексота . Стриженый ознакомился, крякнул, но подписал.
      — Как мне… называть вас? — спросил он, закончив с этой малоприятной процедурой.
      — Называй меня Куратором, — отвечал незнакомец.
      Сотрудничество с могущественным Куратором быстро принесло плоды. Через руки Стриженого потекли такие деньги, о которых он не мог раньше даже мечтать. Отработав на отмывании валюты чуть больше года, Стриженый переквалифицировался в прорабы финансовых пирамид. Следуя указаниям Куратора, которые тот отдавал на еженедельных тайных встречах, Стриженый действовал смело, напористо и ни разу не пожалел об этом. Скоро дружбы с ним — удачливым нуворишем — стали искать многие.
      Попутно с возведением финансовых пирамид Куратор поручил ему «добычу драгоценных металлов», то есть скупку изделий из платины, золота и серебра, печатных золотосодержащих плат и самородков, поступающих по нелегальным каналам с приисков Сибири. «Старательская» стезя не привлекала Стриженого. Более того, она его пугала, Еще в бытность свою мелким фарцовщиком он знал, что черный рынок драгметаллов в Петербурге давно поделен, всё там схвачено, а новому человеку могут запросто голову отвернуть. Однако Куратор был уверен в успехе, и действительно, стоило Стриженому только начать, как всё завертелось само собой, и матерые «старатели» без разговоров расступились, пропуская к кормушке молодого и наглого новичка. Стриженый был приятно этому обстоятельству удивлен, получив еще одно подтверждение всемогущества Куратора.
      Со временем Стриженый начал брить голову, располнел, обзавелся виллой в Крыму, роскошным автомобилем и собственной криминальной группировкой. Теперь ему не надо было все делать самому, на него работали другие, он вкусил силы и власти, и встречи с Куратором стали его тяготить. Однако первая же попытка пойти своим путем, избавиться от негласного контроля была подавлена с беспощадной жестокостью. Купленный им через подставных лиц ресторан в центре Петербурга подвергся нападению неизвестных. Серьезно пострадали персонал и охранники, а само заведение выгорело дотла. На новой встрече Куратор отчитал Стриженого, как мальчишку, и напомнил, что, помимо всего прочего, где-то лежит и ждет своего часа подписанный неким Павлом Стрижельчиком договор, и партнеры Стриженого по бизнесу вряд ли обрадуются, узнав, что он — секретный сотрудник КГБ. Покрывшись холодным потом, Стриженый поклялся никогда больше не утаивать инициативы и доходы от своего Куратора.
      Вот и в этот теплый сентябрьский день он выехал в направлении Лебяжьева, чтобы предстать перед Куратором с очередным отчетом и передать очередную чековую книжку. На эти встречи он, разумеется, ездил один.
      Куратор дожидался его в лесочке у дороги, изображая то ли грибника, то ли бомжа-автостопщика. Выслушав рапорт и приняв книжку, он сказал:
      — Есть работа. Нужно разгрузить один самолет. Двадцать тонн. С последующей реализацией на черном рынке.
      — Какой груз? — жадно поинтересовался Стриженый.
      В нем заиграла кровь, эта работа ему уже заранее нравилась.
      — Натовское шмотье, пищевые рационы.
      — На этом много не заработаешь, — предупредил Стриженый.
      Куратор не удостоил ответом.
      — Где будем брать груз?
      — Карелия. Слышал о такой местности?
      — Моя доля?
      — Десять процентов.
      — Десять процентов?! — Стриженый совершенно искренне возмутился. — Это же грабеж среди бела дня! Да у меня на бензин больше уйдет!
      Куратор оскорбительно засмеялся.
      — А ты, Стрижельчик, ловчила, — сказал он таким тоном, словно никогда этого не знал, а вот теперь понял вдруг, с кем приходится иметь дело. — Хорошо, — продолжил он, посерьезнев. — Сколько тебе надо для полного счастья?
      — Пятьдесят! — заявил Стриженый, быстро сведя в уме дебит с кредитом. — И ни цента меньше!
      — Размечтался, — Куратор любил поторговаться. — Тебе же всё на блюдечке принесут. Пятнадцать процентов, и ни цента больше.
      В итоге сошлись на двадцати двух процентах от суммы, которую Стриженый выручит, продав амуницию и пайки.
      — И чтобы без сюрпризов, — предупредил Куратор, назвав время и место. — И своих придурков как следует проинструктируй.
      — Все будет в лучшем виде, товарищ Куратор, — пообещал Стриженый. — Вы меня знаете…
 
       (Будё, Северная Норвегия, сентябрь 1998 года)
 
      Лейтенанту ВВС Герхарду Бьернсону не нравилось, когда им помыкают, словно мальчиком с бензоколонки. И ладно бы еще собственное начальство помыкало (на то оно и начальство, чтобы помыкать), а то ведь эти… Лейтенант задумался, как определить «этих», но не смог подобрать в норвежском языке эпитета, который вместил бы в себя и адекватно выразил гремучую смесь из ненависти и презрения, которые он испытывал по отношению к иностранному экипажу, прибывшему в Будё неделю назад.
      Впервые он увидел четверку офицеров, одетых в форму турецких ВВС, за стойкой бара «Атлантик». Герхард зашел туда пропустить кружечку темного пива и перекинуться парой слов с хозяином заведения Нильсом. Поскольку он бывал здесь довольно часто, новички сразу привлекли его внимание. Они говорили на незнакомом гортанном языке, а когда переходили на английский, то демонстрировали ужасающий акцент и бедный словарный запас. Они походили на турок, но, конечно же, не были турками, — турецкие офицеры известны своей скромностью, а эти вели себя развязно, курили какую-то наркотическую дрянь, гоняли хозяина и требовали девочек. С ними был сопровождающий — унылый и незнакомый Бьернсону лейтенант, который поначалу пытался их увещевать, а потом махнул рукой и отошел за отдельный столик. Бьернсон подсел к нему со своей кружкой и спросил, подмигнув:
      — Что это за парни?
      — Союзнички! — ответствовал лейтенант с брезгливой миной. — Поведут транспорт на Восток. Быстрее бы.
      — Турки?
      — Нет, не турки
      — А кто?
      Лейтенант назвал страну, откуда были родом развязные пилоты, но название было столь труднопроизносимым, что Бьернсон его тут же забыл. Он только успел сообразить, что это где-то в России.
      — Они — русские?!
      — Да какие они русские, — лейтенант удивился непонятливости собеседника — Они мусульмане. Видишь, не пьют. А русские — православные и все время пьют.
      — А-а, — высказался Герхард, так ничего и не поняв
      В любом случае эти офицеры (русские они там или не русские) произвели на него отталкивающее впечатление, поэтому он не обрадовался, когда утром следующего дня выяснилось, что именно ему, Герхарду Бьернсону, как командиру подразделения технического обслуживания, предстоит загрузить, заправить и подготовить к вылету один из "Геркулесов ", находившихся в Буде и передаваемых этой шайке в ее полное распоряжение.
      Наихудшие предчувствия Герхарда подтвердились. И на чужой авиационной базе пришельцы из загадочной России вели себя точно так же, как в баре благовоспитанного Нильса. Они во все совали свой нос, требовали к себе какого-то особенного отношения, ругались на смеси английского, русского и своего родного языков, откровенно напрашивались на драку. Терпение Бьернсона лопнуло, когда один из них обратился к нему с просьбой «сгонять в город за травой». Герхард пошел к своему непосредственному начальнику в лице майора Мунка и попросил освободить его от работы с этим конкретным экипажем. Майор Мунк затопал ногами, забрызгал Герхарда слюной с ног до головы и велел заниматься своими прямыми обязанностями и не совать нос куда не следует, потому что это не просто экипаж, это экипаж наших потенциальных союзников на Востоке, их не следует обижать, а, наоборот, следует любить и оберегать с той же нежностью, что и старенькую маму. Бьернсон в сердцах плюнул на пол, чем исчерпал весь свой запал.
      К счастью, время потихоньку шло, грузовой отсек «Геркулеса» заполнялся, и скоро ненавистному экипажу предстояло отправиться в путь Заправочная команда закончила последние процедуры и сматывала шланги, красавец транспорт был готов к длительному перелету. Бьернсон суетился тут же, присматривая за подчиненными, и был настолько поглощен работой, что даже не понял сразу, почему и как он вдруг оказался на бетоне взлетно-посадочной полосы, уткнувшись в нее разбитым носом. Сначала он подумал было, что сам споткнулся, но потом тело подсказало — его с силой толкнули в спину. Помогая себе руками, он сел и увидел, что над ним стоят все четверо офицеров из вздорного экипажа и громко, заливисто хохочут. Бьернсон хотел вскочить и дать немедленно сдачи, но вовремя сдержал себя, потому как вспомнил график рейса расписан по минутам, малейшая задержка повлечет штрафы, а спишут все на него — на Герхарда Бьернсона.
      Продолжая смеяться, ненавистный экипаж направился к «Геркулесу» Бьернсон встал и, утирая рукавом кровь, текущую из носа, смотрел, как эти четверо один за другим поднимаются по трапу и уходят из его жизни навсегда. Уходят такими же самодовольными, наглыми, какими пришли.
      Он дождался, когда раскрутятся винты и транспорт, разогнавшись на полосе, оторвется наконец от земли. А потом лейтенант Бьернсон сказал такое, чего никогда нельзя говорить вслед взлетающему самолету.
      — Чтоб тебя сбили! — прокричал он и погрозил небу кулаком.
      Вполне возможно, что его желанию вскоре суждено будет сбыться…

(Кольский полуостров, сентябрь 1998 года)

      Медицинскую комиссию прошли без проблем. Федор Семенович — единственный и незаменимый военврач на всю часть 461-13 «бис» — спросил только:
      — Когда последний раз «шило» закладывали?
      — Позавчера, Федор Семенович, — ответил Громов, честно глядя военврачу в глаза.
      — Побожись! — потребовал тот.
      — Так я же безбожник, — со смехом напомнил Громов. — Чернокнижник.
      — Знаем мы… — буркнул Федор Семенович, расписываясь в карте. — Летите, соколы.
      Погодка тоже не подкачала. Направившихся к ангарам офицеров встретило приветливое и совсем еще неосеннее солнце. Громов заулыбался, щурясь, и Лукашевич отметил, что командир все-таки нервничает — перед обычными вылетами майор всегда был предельно серьезен и собран. Впрочем, и сам Лукашевич нервничал.
      Натянув комбинезоны и надев летные шлемы, под веселые прибаутки техников пилоты влезли в кабины истребителей, отработали готовность номер один. Закончив с положенными перед взлетом процедурами, Громов запустил двигатель и вывел «МиГ» в начало взлетно-посадочной полосы.
      — Седьмой, — обратился он по обычному каналу связи к командно-диспетчерскому пункту «ближнего привода». — Двести тридцать первый к взлету готов.
      Времена «волнушек-боровиков» давно миновали, и позывные снова присваивались в зависимости от настроений дежурного по КДП. Так, позывной «двести тридцать первый» означал, что сейчас в небе Заполярья нет ни одного «МиГа-23» и истребитель Громова будет первым.
      — Двести тридцать первый, взлет разрешаю! — отозвался дежурный и после паузы добавил: — Не заиграйтесь там, ребята.
      Громов снова усмехнулся и увеличил обороты турбины. «МиГ» разогнался на километровой полосе и, набрав скорость в 90 метров в секунду, оторвался от земли. За истребителем Громова место в начале полосы заняла машина Лукашевича. Через минуту истребитель старшего лейтенанта (позывной — «двести тридцать второй») поднялся в небо, принимая на себя роль «ведомого».
      Штурманом наведения сегодня был молодой капитан, недавно появившийся в авиаполку. Появился он не случайно, но об этом в воинской части 461-13 «бис» мало кто догадывался.
      — Двести тридцать первый, двести тридцать второй, на связи база, — напомнил штурман о себе почти сразу после того, как истребители набрали высоту. — Как слышно меня?
      — Слышу вас хорошо, база, — доложил Громов. — Какие будут распоряжения?
      — К проведению плановых учений готовы?
      — Готовы, база.
      — "Испаньола ", — произнес штурман раздельно. — Повторяю: «Испаньола». Как поняли меня?
      — Вас понял, — отвечал Громов. — «Испаньола». Лукашевич внутренне сжался. Слово «Инспаньола» было кодом для начала одноименной операции. Старший лейтенант вспомнил, как господин советник Маканин, закуривая очередную сигару, сообщил им об этом, а Стуколин сразу переспросил: «Почему ДИспаньола»?" — «А вы подумайте», — с непонятным смешком ответил тогда господин советник.
      — Азимут — 180, — затараторил штурман. — Удаление — 450. Расчетное время выхода на условную цель — тридцать пять минут.
      "Ясненько, — подумал Лукашевич. — Значит, пойдем на крейсерской ".
      Он положил «МиГ» на крыло, разворачивая его по азимуту. Солнце теперь было по левую руку, светило ярко, но поляризованное стекло летного шлема не давало его лучам ослепить пилота. Делать было совершенно нечего. Громов, истребитель которого рассекал поднебесье в пятистах метрах впереди и в ста метрах выше, в переговоры с «ведомым» вступать не захотел. РЛС «Сапфир» (радиус действия — 85 километров) пока не отметила ни одной цели в пределах досягаемости. А потому старший лейтенант расслабился. Истребитель сам выйдет к точке рандеву, вмешательства пилота на этом участке полета не требовалось.
      Лукашевич подумал, что вот сейчас где-то, под таким же ярким прозрачным небом, неторопливо идет по воздушному коридору тяжело груженный «Геркулес». До сих пор эту машину старший лейтенант видел только на картинках или в виде засветки на многофункциональном индикаторе, но очень хорошо ее себе представлял — тупоносая, с четырьмя турбовинтовыми двигателями под сравнительно узкими крыльями, с характерным срезом фюзеляжа в хвостовой части, там, где находится рампа (наклонная погрузочная платформа) — чем-то смахивающий на знаменитый В-17 , но в то же время совершенно на него непохожий.
      Мысли Лукашевича изменили направление. Он вдруг вспомнил о том, как их — курсантов второго года обучения, только что вернувшихся с каникул — собрал в лекционном зале подполковник Захаров, особист училища, и довел до общего сведения информацию о произошедшем на днях «сбитии» «Боинга-747», принадлежащего южнокорейской авиакомпании KAL. Старший лейтенант вспомнил эту лекцию в таких подробностях, словно она была прочитана вчера: жирное, лоснящееся лицо подполковника, его жесты и слова.
      «В ночь с 31 августа на 1 сентября со стороны Тихого океана ДБоинг» вошел в воздушное пространство над полуостровом Камчатка, — Захаров читал по бумажке, его слова громом звучали в притихшей аудитории, — затем вторично нарушил воздушное пространство СССР над островом Сахалин. При этом самолет летел без аэронавигационных огней, на запросы не отвечал и в связь с радиодиспетчерской службой не вступал. Поднятые навстречу самолету-нарушителю истребители ПВО пытались оказать помощь в выводе его на ближайший аэродром. Однако самолет-нарушитель на подаваемые сигналы и предупреждения советских истребителей не реагировал и продолжал полет в сторону Японского моря. После того как все средства остановить нарушителя без применения оружия были исчерпаны, пилот перехватчика получил приказ сбить нарушителя. В 18 часов 26 минут по Гринвичу ДБоинг" был уничтожен".
      Суконные, корявые фразы официального сообщения, оставляющего больше вопросов, чем дающего ответы, взбаламутили курсантскую среду. Ну как же! Событие мирового значения! Завидовали пилоту — отличился! Жаждали узнать подробности «сбития» — опыт боевых действий всегда интересен. Строили гипотезы и распространяли самые невероятные слухи.
      Однако подробности стали известны много позже — после серии публикаций в «Известиях». Выяснилось, что пилота, сбившего «Боинг» авиакомпании KAL, звали Геннадий Осипович; что никакой награды он за это не получил; что мигалки и бортовые огни «Боинга» были включены; что предупредительные выстрелы истребителя экипаж «Боинга» видеть не мог, потому что в пушке не было зажигательных снарядов, а только бронебойный; что в результате меткого попадания ракет погибло 260 ни в чем не повинных пассажиров. В общем, подробности не вдохновляли В дальневосточном небе произошла трагедия, а то, что виновниками этой трагедии стали родные военно-вооруженные силы, подливало масла в огонь.
      Бывшие курсанты, а ныне — летающие офицеры разошлись во мнениях, как оценивать давнишний инцидент Стуколин, например, отстаивал версию, согласно которой никаких пассажиров в «Боинге» не было, сам «Боинг» был переделан цэрэушниками в самолет разведки, и сбили его правильно, нельзя его было упускать. Громов, напротив, считал, что командованием дальневосточного округа был допущен ряд ошибок и что трагедии можно было избежать. С другой стороны, он признавал, что обстановка в регионе тем летом была сложная, янки выпендривались во всю, маневрировали у границы, лезли без повода на рожон. Поэтому поспешность командования округом в принятии решения по «сбитию» понятна, но оправдана ли?
      «А ты не сбил бы?! — кричал Стуколин в пылу полемики. — Ты не сбил бы, если приказали бы?!»
      «Сбил бы», — признавал Громов с глубокой печалью.
      Лукашевич, как всегда, занимал нейтральную позицию «Сбить его следовало, — говорил он, — в любом случае. Но не нужно было потом изображать оскорбленную невинность. Сбили и сбили — что тут такого?»
      Пока старший лейтенант вспоминал о «Боинге» авиакомпании KAL и о спорах с друзьями, его «МиГ» на крейсерской скорости приближался к точке встречи с транспортом из Норвегии. Конечно же, никто транспорт сбивать не собирался: у господина советника Маканина и пилотов части 461-13 «бис» были на него другие виды. Впрочем, даже если бы кто-нибудь из них захотел пощупать «Геркулес» на предмет его аэродинамической устойчивости, сделать это было бы сложно: вместо настоящих ракет на пилонах висели имитаторы, а в кассетах пушки ГШ-23Л — как раз те самые зажигательные снаряды, которых не хватало Геннадию Осиповичу, когда он заходил на беззащитный «Боинг».
      — Эй, ребята, — воззвал штурман наведения. — Двести тридцать первый и двести тридцать второй. Навожу ППС . Азимут — 260. Удаление — 120. Высота условной цели — шесть тысяч. Скорость — 500 километров в час.
      — Двести тридцать первый понял вас, база.
      — Двести тридцать второй понял вас, база. Лукашевич снова повернул истребитель, следуя за своим ведущим. Теперь он внимательно следил за показаниями многофункционального индикатора. С минуты на минуту «Геркулес» должен был появиться в виде засветки, и вот тогда начнется самое интересное.
      Они вышли на цель через четверть часа. Еще дважды штурман наведения давал поправки по азимуту и удалению, но его подсказки уже были не нужны. Головки имитаторов захватили «Геркулес», а вскоре и сам транспорт стал виден — огромный, тупоносый, окрашенный в защитные цвета, с эмблемой норвежских ВВС на фюзеляже — стилизованным изображением самолета в синем круге. Истребители проскочили над «Геркулесом» на высоте шести с половиной тысяч метров и пристроились в хвост.
      — Вступили в визуальный контакт с условной целью, — доложил Громов. — ЗГ горит. Идем в захвате.
      — Условная цель — нарушитель государственной границы, — сообщил штурман. — Попытайтесь привлечь его внимание и заставить следовать за собой.
      — Вас понял, база. Перехожу на аварийную частоту .
      Эту игру они придумали и отработали вместе с советником Маканиным. Прекрасно понимая, что их переговоры слушают все кому не лень, они решили вести себя так, будто действительно проводят учебную атаку. Пилотам же «Геркулеса» должно казаться, что они имеют дело с настоящими боевыми истребителями, готовыми пустить свои пушки и ракеты в ход при первых признаках неповиновения; им должно казаться, что всё происходит всерьез.
      Громов переключился на аварийную частоту и обратился к пилотам транспорта по-английски:
      — Борт номер 563, вы нарушили государственную границу Российской Федерации. Приказываю немедленно изменить курс и следовать за нами.
      Лукашевич засмеялся, представив, как вытянулись сейчас лица пилотов транспорта. Летели себе, понимаешь, летели и прилетели. С транспорта что-то залопотали в ответ, но Громов не слушал.
      — В случае неповиновения, — отрезал он жестко, — мы будем вынуждены открыть огонь.
      Высказавшись, Громов вернулся на частоту связи с базой и сообщил штурману:
      — Нарушитель не отвечает.
      — Приказываю открыть предупредительный огонь! — распорядился штурман.
      — Есть открыть предупредительный огонь. Ведомый, держи хвост.
      — Слушаюсь, командир.
      Пока Лукашевич продолжал болтаться в хвосте у транспорта, майор задрал нос истребителя и, врубив форсаж , мгновенно нагнал цель. Уравняв скорость, он нажал на гашетку пушки. Первый снаряд вылетел из ствола через секунду после этого. Поршень газоотводного двигателя пушки отошел в предельно заднее положение, приводя в действие затвор второго ствола. Новый выстрел последовал незамедлительно, и операция повторилась. Даже при ярком солнечном свете разрывы зажигательных снарядов производили неизгладимое впечатление. Громов выпустил две очереди, целясь поверх кабины «Геркулеса». Транспорт чуть клюнул носом, но быстро выровнялся. Ага, заметили! Громов обогнал его и снова переключился на аварийную волну:
      — Борт номер 563! Это было первое предупреждение. Оно же последнее. Следуйте за мной к аэродрому.
      Сказано это было вовремя, потому что до ВПП , намеченной для посадки транспорта, оставалось не более пяти минут лету. И экипаж транспорта послушался! А что им еще оставалось делать? «Геркулес» изменил курс и, как привязанный, пошел за истребителем Громова.
      Убедившись, что всё в порядке, майор вызвал штурмана:
      — База, нарушитель не подчиняется.
      — Нарушителя уничтожить! — приказал штурман, продолжая разыгрывать сценарий «плановых учений».
      — Пуск ракет произвел, — доложил Громов, отработав на бортовом компьютере имитацию запуска. — Условная цель уничтожена. Выхожу из атаки… (Карелия, сентябрь 1998 года)
      В то время, когда его друзья имитировали атаку, запугивая и принуждая к посадке экипаж «Геркулеса», Стуколин был на земле, а точнее — в кабине старенького грузовика марки «ЗИЛ», — он сидел рядом с Женей Яровенко и прислушивался, не раздастся ли характерный вой, сопровождающий любой самолет, идущий на малой высоте.
      Справа и слева от их грузовика, рассыпавшись вдоль недавно отреставрированной взлетно-посадочной полосы, стояло еще не менее десятка грузовиков. Грузовики привела целая команда парней в кожаных «косых» куртках под руководством свирепого вида бритоголового мужика. Про себя Стуколин назвал его «Стриженым», не догадываясь, что угодил в яблочко. Павел Стрижельчик, известный в криминальных кругах Питера под кличкой Стриженый, действительно предпочел самолично проконтролировать, как пройдет акция по потрошению грузового отсека норвежского транспортного самолета.
      Любопытно, что Стуколин и Стриженый сразу понравились друг другу. В Стриженом не было почти ничего от образа «нового русского братка», в Стуколине — почти ничего от образа «советского офицера». Стуколин оценил организаторский талант Стриженого: парни в «косухах» ходили по струнке — не армия, конечно, но уже и не табор. Стриженый в свою очередь выразил надежду, что наши доблестные военно-воздушные офицеры не подведут, а доставят транспорт в лучшем виде и в указанное время. Поговорив о том о сем и выяснив, как много у них общего, новые знакомые разошлись по своим машинам: Стуколин полез в грузовик, а Стриженый вернулся к командному джипу «чероки».
      Стуколин не мог долго усидеть на одном месте, он часто выбирался из кабины, прогуливался, посматривая то на часы, то вокруг. Правда, смотреть тут было не на что: пустая полоса, пустая разбитая дорога, осенний лес да брошенные реставраторами бетонные плиты.
      — Рассказал бы, что ли, анекдотец какой, — растормошил Стуколин мирно задремавшего Яровенко.
      — Могу, — охотно откликнулся тот. — Летит, значит, транспорт. Экипаж, как полагается: командир, второй пилот, штурман, бортинженер. И, значит, при посадке впиливается он в полосу. Экипаж, к счастью, жив. Выбираются, смотрят, как их машина на полосе догорает. Тут, значит, командир вздыхает и говорит: «Простите меня, ребята. Я виноват. Руки с похмелья тряслись, вот и впилились мы в полосу». За ним вздыхает штурман: «Это вы меня, ребята, простите. Я виноват. С похмелья башка трещит, не разобрался в показаниях, неверную наводку командиру дал, вот и впилились мы в полосу». Третьим, значит, вздыхает бортинженер. «Не, — говорит, — ребята, я виноват. С похмелья глаза слезятся, не разглядел, что там на приборах, неверные данные надиктовал, вот и впилились мы в полосу». А второй пилот, значит, стоит молча и думает: «Блин! А ведь эти суки едва меня не угробили!»
      Стуколин одобрил анекдот. Юмор заключался в том, что работа второго пилота в ходе полета действительно сводилась к минимуму. Он был как бы на подхвате — подменить командира на самом простом участке полета, аварийные ситуации опять же.
      — Молодец, Женя, — похвалил старший лейтенант. — Где ты только всех этих анекдотов нахватался?
      — Коллекционирую, — признался Яровенко скромно.
      Его приняли в компанию посвященных в самый последний момент. Когда сообразили, что без хорошего водителя в этом деле не обойтись. Подумали, выбирая, и остановились на его кандидатуре. Во-первых, сверхсрочник и детдомовец. Во-вторых, давно проверен на лояльность к своим командирам. В-третьих, вместе с ним как-никак к Маканину ездили. Женя не заставил себя долго уговаривать, безоглядно приняв все правила игры. Наверное, о чем-то подобном он и мечтал втихаря, отправляясь на военную службу.
      — О! — Женя встрепенулся. — Кажется, летят, старший!
      Стуколин выпрыгнул из кабины и уставился на запад. С запада накатывал ровный мощный гул.
      — Готовность номер один! — заорал он. — Всем приготовиться! Летят!
      Из машин высыпали парни в «косухах», а Стриженый уже бегал вдоль шеренги грузовых автомобилей, отдавая последние распоряжения. И вот глазам непривычной к подобным эффектам, а потому изумленной публики предстало величественное зрелище. Впереди на предельно малой высоте шел «МиГ» майора Громова. Он проскочил над полосой на скорости в 1400 километров в час, оглушив всех ревом двигателя. За ним, медленно снижаясь, летел тупоносый и огромный (тридцать метров длина фюзеляжа) транспорт С-13Н, бортовой номер 563, с опознавательными знаками норвежских ВВС. За ним и несколько выше держал линию «МиГ» старшего лейтенанта Лукашевича. Когда скорость транспорта снизилась до того предела, который «МиГ» уже не мог себе позволить из-за опасности сваливания в штопор, Лукашевич поддал газку и умчался вслед за ведущим. Правда, они тут же сделали разворот и вернулись, чтобы проконтролировать, сел ли транспорт и без повреждений ли он сел.
      Шасси «Геркулеса» коснулись полосы. Стуколин, наблюдавший за посадкой с земли, отметил высокий профессионализм пилотов: они сели с первого захода и практически без ошибок — прямо хоть фильм делай для балашовцев . «А может, они сами балашовцы?» — подумал Стуколин, вспомнив, что совсем еще недавно Россия и микроскопическое государство, армия которого готовится к вторжению, составляли единое целое — одну большую страну.
      Убедившись, что транспорт сел без приключений и глушит двигатели, майор с лейтенантом ушли на базу, предоставив разбираться с «Геркулесом» тем, кто дожидался этого с нетерпением на земле.
      — Вперед, братва! — рявкнул Стриженый, обращаясь к своей команде. — На абордаж!
      Грузовики сорвались с места, выезжая прямо на взлетно-посадочную полосу и окружая тушу транспорта со всех сторон, как муравьи жирную гусеницу. Стриженый подогнал свой командный джип к тупому носу севшего транспорта, отрезав последнюю возможность для пилотов развернуться на полосе и взлететь. Стуколин, наоборот, решил поставить «ЗИЛ» у хвоста, крикнул Жене, чтобы тот держался этой позиции, выскочил и побежал вдоль туши самолета к командному джипу. Стриженый уже переминался на бетоне полосы, рядом с ним кучковались трое в «косухах». Стуколин поспел вовремя — входной люк транспорта, расположенный на фюзеляже по левому борту, открылся, и в образовавшемся проеме возник пилот — по виду типичное «лицо кавказской национальности». Распахнув люк, он замер, с очевидным обалдением разглядывая команду Стриженого.
      — Эй ты, чмо! — обратился к пилоту Стриженый. — Трап спускай, ферштейн?
      Пилот отпрянул, и в руке у него появился пистолет. Очевидно, он не до конца понимал, в какой ситуации оказался. Заклацали затворы. Стуколин оглянулся и с веселым удивлением обнаружил, что ребята в «косухах» вооружены до зубов, что они и продемонстрировали, извлекая на свет пистолеты-пулеметы «узи». Стриженый доставать оружие не стал, а сказал с нехорошей усмешкой, обращаясь к пилоту;
      — Ну что, чурка, постреляем? Или сразу ствол отдашь?
      Стуколин подумал, что, может быть, пилот не понимает русского языка, но тот всё прекрасно понял. Он замер, затравленно глядя на бойцов Стриженого, потом медленно опустил руку с пистолетом.
      — Давай, давай, — подбодрил Стриженый. — Пистолет на землю и продолжим переговоры.
      Пилот послушался. Он бросил пистолет под ноги Стриженому.
      — Теперь спускай трап. Иначе вы отсюда никогда не улетите.
      Пилот исчез в проеме люка, его место занял другой, такой же смуглый и кучерявый.
      — Кто вы такие?! — крикливо вопросил он с характерным кавказским акцентом.
      — Что вам надо?
      — Второй вопрос мне нравится больше, — сообщил Стриженый, лучезарно улыбаясь — Поэтому я на него отвечу. Спускайте трап и открывайте трюм. Мы будем вас грабить.
      Пилоты в проеме люка онемели. Потом тот, который появился вторым — видимо, командир экипажа, — заговорил быстро, путаясь в словах и иногда переходя на свой родной язык:
      — Вы не иметь права так действовать. Мы подчинены законам других государств. Мы есть офицеры НАТО, самолет принадлежит Норвегии, является территорией Норвегии. Вы нарушаете международное законодательство, вы будете отвечать за это перед судом…
      — Я отвечу-отвечу, не беспокойся, — заверил Стриженый. — Мне не впервой. Но это будет потом, а сейчас… спускай трап!!!
      Стриженый дернул за рукав куртки одного из бойцов, и тот, подняв ствол «узи» к чистому небу, выпустил длинную очередь. Израильский пистолет-пулемет стреляет не слишком громко, шумовые и визуальные эффекты на минимуме, но и этой демонстрации силы вполне оказалось достаточно, чтобы командир экипажа норвежского транспорта выкинул белый флаг. Пилоты «Геркулеса» спустили трап — складную металлическую лестницу. Стриженый с достоинством поднялся в кабину транспорта. Вслед за ним полез и Стуколин. Командир экипажа транспорта что-то сказал на своем гортанном наречии и отодвинулся, пропуская их внутрь.
      — Значит, так, — Стриженый остановился и легонько ткнул командира кулаком в грудь; в глазах у того полыхнула ненависть. — Значит, так, вы купцы, а мы пираты; у вас — груз, а у нас — интерес к грузу. Если вы хотите улететь отсюда живыми, сдавайте груз.
      Тут в голове Стуколина что-то щелкнуло. Пираты! Конечно же! Старший лейтенант понял наконец, почему Маканин дал операции перехвата название «Испаньола».
      (Он вообще-то всегда был немножко тугодум — старший лейтенант Стуколин. Чисто физические реакции у него на высоте, а вот мыслительный процесс подкачал. Из-за этого он едва не провалил тесты при поступлении в Ейское авиационное училище. Будущим курсантам выдали размноженные типографским способом листки, на которых были изображены циферблаты, общим числом в шесть десятков. Большая часть делений на циферблатах отсутствовала, а некоторые циферблаты были повернуты на девяносто, сто восемьдесят или другое количество градусов в зависимости от фантазий безымянного художника. Зато везде присутствовали две стрелки, одна — часовая, вторая — минутная. Задачей будущего курсанта было определить, какое время отображено на каждом из циферблатов. На весь тест было выделено полчаса: по полминуты на решение одной головоломки из шестидесяти.
      Получив свою пачку листков, Алексей Стуколин застыл в ступоре. В то время, когда его друзья, Громов с Лукашевичем, высунув языки и обливаясь потом, усердно заполняли клеточки теста, проставляя время, он с четверть часа сидел без дела, тупо уставившись на непонятные циферблаты. Заметив его нерасторопность, к Стуколину подошел пожилой майор, проводивший тест. «Что-то случилось, молодой человек?» — поинтересовался он участливо. Стуколин поднял на майора глаза и посмотрел виновато. «Я не понимаю, — сказал он. — Я не понимаю, что нужно делать». Майор мог бы забрать листки и указать Алексею на дверь: в том году желающих послужить Родине в рядах ВВС было предостаточно, но вместо этого он только вздохнул, присел рядом, отобрал у Стуколина шариковую ручку и показал, тыча в листок: «Вот здесь есть деления Дтри часа», Додиннадцать часов" и Ддвенадцать часов". ДДвенадцать" дает нам направление оси циферблата, Додиннадцать" и Ддвенадцать" вместе — сектор часа, эталон. Часовая стрелка находится у деления Дтри". Значит, имеем третий час. Остается выяснить, сколько минут до трех часов осталось. Где находится минутная стрелка?" — «Я понял! — закричал Стуколин радостно — Часы показывают половину третьего!» — «Правильно, — подтвердил и одобрил майор. — Именно половину третьего». Он аккуратно вписал «2: 30» в клеточки теста и вернул ручку Стуколину. Тот с рвением взялся за дело и успел в срок. Впоследствии, уже будучи курсантом Ейского авиационного училища, Алексей познакомился с добросердечным майором поближе. Выяснилось, что зовут его Аркадий Павлович и он имеет степень кандидата технических наук. В училище он преподавал курсантам высшую математику…)
      Командир экипажа норвежского «Геркулеса», выслушав требования Стриженого, возмущенно мотнул головой, словно заупрямившийся гнедой жеребец, и тут его взгляд упал на Стуколина, точнее — на стуколинскую форму.
      — Вы! — закричал он. — Вы — офицер! Вы должны подчиняться командованию. Вы нарушаете соглашение! Вы пойдете под трибунал!
      — Заткнись, дурак, — велел Стриженый почти беззлобно.
      — Нет, почему же, — сказал Стуколин, недобро прищурясь и начиная поглаживать правый кулак. — Пусть говорит.
      Но командир экипажа умолк. Понял, видно, что спорить здесь и что-то доказывать бесполезно.
      — Ну так что? — напомнил о себе Стриженый. — Будем глазки строить или писать?
      Не ясно было, понял командир экипажа норвежского транспорта смысл последней фразы или нет, но он отшатнулся, посмотрел на «пиратов» диковатыми глазами и что-то крикнул в люк на своем языке. Уговорили. Загудели сервоприводы, и рампа грузового отсека со скрежетом стала опускаться. Стоило ей только коснуться земли, как к транспорту, дав задний ход, пристроился первый грузовик. Парни в «косухах» принялись споро разгружать норвежца, передавая коробки по выстроившейся цепочке.
      — Пойду осмотрюсь, — сказал Стуколин.
      Стриженый рассеянно кивнул:
      — Осмотрись.
      Старший лейтенант спустился по трапу и обошел транспорт. Его заинтересовало, что же на самом деле везли на «Геркулесе». Резона обманывать пилотов у господина советника Маканина не было никакого, однако принцип «доверяй, но проверяй» его еще в этой жизни ни разу не подводил. Он подошел к рампе грузового люка в самый разгар работ. Картонные коробки, деревянные ящики, металлические контейнеры и матерчатые тюки перемещались один за другим из раззявленной туши транспорта в крытые кузова грузовиков. Часть коробок Стуколин к своему удивлению опознал. Они были большие, довольно тяжелые и обклеенные скотчем. На боках каждой из них красовались надписи:
 
       Einmannpackung (Combat Ration, Individual) Тур II Inhaltsverzeichms und Zubereitungsanweisung inliegend Versorgungsnummer 8970-12-160-0298 NATO APPROVED
 
      Опознав немецкий язык, Стуколин вспомнил, как году этак в девяностом-девяносто первом к ним в часть 461-13 «бис» привезли два грузовика таких коробок. В них оказались коробки размерами поменьше, содержащие индивидуальные пищевые рационы солдат Бундесвера. Этими коробками, называемыми так же «гуманитарной помощью», немцы расплачивались с Михаилом Сергеевичем Горбачевым за «освобождение» Восточной Германии. Целых три месяца рядовые и офицеры воинского подразделения 461-13 «бис» лопали консервированную свинину с консервированной же картошкой, запивая это дело растворимым кофе, порошковым лимонадом и подтираясь гигиеническими салфетками.
      «Ну и сочетаньице, — подумал Стуколин, разглядывая знакомые надписи. — Транспорт из Норвегии, жратва из Германии, пилоты с Кавказа, а пираты — русские! Блин, жизнь как на Невском проспекте».
      Разгрузка транспорта заняла час. Стуколин последним в очереди к рампе стоять не захотел, а велел Жене Яровенко подогнать грузовик и, не сильно церемонясь, растолкал парней в «косухах».
      — Так! — объявил он. — Эти, эти, эти и вон те ящики грузим ко мне. И пошевеливайтесь!
      Парни заворчали, но ослушаться не посмели: авторитет Стриженого среди них был беспредельно высок. Натовскую амуницию: полевые комбинезоны, палатки, вещмешки и прочее барахло — Стуколин ворошить не стал, а выбрал четыре десятка больших коробок с провиантом от Бундесвера, так, чтобы забить кузов почти до упора, к этому добавил три коробки с мылом и зубной пастой. Потом подумал и взял пару упаковок принадлежностей для полевой кухни.
      Женя Яровенко тоже не остался в стороне. Глаза у него при виде такого количества дармового шмотья алчно заблестели. Он читал английские и немецкие надписи на упаковках и что-то там про себя соображал. Губы у него при этом шевелились. Потом он вдруг кинулся к одному из тюков, перетаскиваемых парнями Стриженого, и, вытащив штык-нож, болтавшийся в ножнах на поясе, вспорол грубую ткань.
      — Ты че делаешь? — возмутился один из парней. — Типа крутой, да?
      Женя его не слушал. Он что-то тащил из тюка, вцепившись обеими руками.
      — Спокойно, спокойно, — призвал к порядку Стуколин. — Здесь все свои Делаем общее дело — зачем нам ссориться?
      — А че он? — не успокоился сразу парень. — Чё он ваще?
      Стуколин подошел ближе:
      — Женя, ты чего?
      Урча, как кот, дорвавшийся до свежей говядинки, Яровенко вытянул на свет отличную пилотскую куртку — из чистой натуральной кожи и отороченную мехом.
      — Это мне, — заявил он с детской непосредственностью. — Мечта, а не куртка.
      Стуколина так рассмешила эта чистая в своей искренности радость от бесплатного приобретения обновки, что он громко расхохотался. Возмущавшийся поведением Жени парень стоял над похудевшим тюком и ошалело переводил взгляд с лучащегося счастьем Яровенко на хохочущего старшего лейтенанта. Потом плюнул, покрутил пальцем у выбритого виска и сказал:
      — Чокнутые, во!
      Когда разгрузка закончилась, грузовики Стриженого освободили полосу. Теперь транспорт мог развернуться и взлететь. Пилоты «Геркулеса» не заставили себя упрашивать. Едва Стриженый отогнал свой командирский джип за пределы полосы, все четыре винта норвежца стали раскручиваться. Воздух снова наполнился ревом двигателей, и «Геркулес» под улюлюканье и оскорбительные жесты высыпавшей смотреть его взлет команды Стриженого поднялся в воздух.
      Дело было проведено чисто, и Стуколин вздохнул с облегчением. Он был готов к возможным сбоям в намеченной программе перехвата и теперь радовался, что ни одного сбоя таки не произошло. А Женя так просто был счастлив, примеряя кожаную натовскую куртку.
      Перед тем как попрощаться, Стриженый протянул Стуколину пухлый конверт.
      — Это ваша доля, — пояснил он. — Не беспокойся, там зеленые.
      Стуколин закашлялся. Он не думал, что к грузовику всяческого добра приложатся еще и деньги.
      — Спасибо, — поблагодарил он, принимая конверт. — Хотя я… и другие… в общем… не ради денег…— он смешался.
      — Мы — не государство, — проникновенно сказал Стриженый. — У нас принцип такой: сделал дело — получи гонорар…

(Таллинн, апрель 1994 года)

      Иван Иванович Иванов считал, что его родители перемудрили, придумывая ему ФИО. Звучит слишком уж нейтрально, а это может привлечь внимание.
      Разумеется, настоящие фамилия-имя-отчество Ивана Ивановича были совсем другими. Он сменил их не по своей воле, а по требованию далекой Родины, ради свободы и процветания которой он жил и воевал последние шесть лет.
      До того, как Родина призвала его, Иван Иванович жил в городе Таллинне и занимался морскими контрабандистами. Он был неплохим таможенником, и начальство его ценило. Жизнь Ивана Ивановича была расписана на много лет вперед: карьерный рост, увеличение зарплаты, переезд из общежития в отдельную квартиру где-нибудь на тихой окраине Таллинна, в перспективе — покупка «Жигулей» и, может быть, дачного участка.
      Если честно, то на Родину Ивана Ивановича не тянуло. Он получил европейское образование, привык жить в настоящем европейском городе, не держался за «землячества», ему нравились эстонцы — спокойные, рассудительные, без всех этих характерных для многих кавказских народов «заморочек», связанных с понятием «кровные узы». Он уже подыскивал себе пару — желательно эстонку, — проигнорировав многочисленные письма старенькой мамы, убеждавшей его заехать на месяцок и выбрать себе невесту из местных, породнившись с каким-нибудь из многочисленных дружественных кланов. Иван Иванович лишь презрительно фыркал, но в ответ писал, что рад бы, только вот серьезные дела так быстро не делаются, а начальство таможни большого отпуска не даст… Его не тянуло на Родину, но и портить отношения с «землячеством» он не хотел — те могли наделать проблем.
      С началом эпохи Перестройки и нового мышления все пошло наперекосяк. Эстонцы как-то очень быстро растеряли свое спокойствие и рассудительность, а Иван Иванович неожиданно для самого себя стал «иностранцем» и «оккупантом». То, что он прекрасно говорил по-эстонски, а к русским по крови имел отношения меньше, чем австралийский абориген, не имело никакого значения — он стал чужаком, а после быстрых кадровых перестановок в таможенном управлении — еще и безработным.
      А на исторической Родине Ивана Ивановича началась война. Он читал сообщения о ней в эстонских газетах и смотрел документальные ролики по эстонскому телевидению. Он горько усмехался, когда видел, что официальная эстонская пропаганда весьма сочувственно относится к «борцам за независимость» в далекой республике на Кавказе, ведь на низовом, непропагандистском, уровне всё было совсем по-другому, и бывшие друзья просили им больше не звонить, и продавщицы в магазинах и на рынке смотрели волчицами, и паспорт гражданина Эстонской Республики со штампом регистрации в городе Таллинне можно было получить только за очень большие деньги, которых сторонящемуся «землячеств» Ивану Ивановичу было никогда не заработать.
      Иван Иванович затосковал. Он начал пить по-черному, чего раньше за ним не водилось. В промежутках между запоями писал письма во все известные инстанции, доказывая, что он — не русский; что ненавидит Россию; что Россия оккупировала его страну в начале века точно так же, как оккупировала Эстонию четырьмя десятками лет позже. Один раз он даже пошел на прямой подлог, заявив в письме в Комитет по перемещенным лицам, что является старым диссидентом и ветераном борьбы с тоталитарным режимом Москвы. Любопытно, что на все свои письма он получил довольно пространные ответы. Правда, смысл этих ответов сводился к сакраментальной фразе. «Пошел ты на …».
      Именно в эти дни, в дни отчаянья и бесконечного похмелья, к Ивану Ивановичу пришел человек, известный в кругах профессиональных разведчиков под псевдонимом Черный Пес. Разумеется, впоследствии Иван Иванович ни разу не воспользовался этим псевдонимом (назвать правоверного мусульманина «Черным Псом» означает дважды оскорбить его, причем смертельно), однако, случайно прослышав о том, как его шефа называют «янки» и «русаки», Иван Иванович подивился, сколь точна характеристика, и с тех пор про себя называл шефа именно так — «Черный Пес».
      Начальник военной разведки действительно походил на пса — на поджарую псовую борзую, вытянутое лицо, большой и прямой нос, острые уши со скосом назад, черные вьющиеся волосы с сединой на висках, грудь неширокая, конечности длинные и сухие. Именно таким увидел его Иван Иванович на пороге комнаты, которую снимал у затюканной неурядицами последних лет русской жительницы Таллинна (из общежития, принадлежащего таможенному управлению, Иванова выселили после судьбоносного сокращения штатов). Черный Пес перешагнул порог комнаты степенно, высоко неся голову, — как и подобает старшему горцу в присутствии младшего. Ивану Ивановичу подобало бы вскочить и встретить гостя, но он посмотрел на вошедшего тяжелым хмельным взглядом, потянулся рукой назад, взял, не глядя, стопку с полки, поставил на стол и налил в нее водки до краев.
      Черный Пес не стал дожидаться приглашения от позабывшего этикет гор земляка. Он поискал и нашел табуретку, проверил на устойчивость, после чего сел, поджав губы и не сводя с Иванова взгляда больших глаз из-под кустистых бровей. Одет он был в простенький пиджак — из тех, что любят носить ветераны Великой Отечественной — и мешковатые брюки. В руках гость держал длинную черную трость с прямой рукояткой, на которую опирался при ходьбе.
      — Выпьем, старик? — предложил Иван Иванович по-русски, даже не силясь изобразить радушие; он, конечно, опознал в госте соотечественника, но это ничуть его не обрадовало.
      Черный Пес остался недвижим.
      — Ну и черт с тобой! — заявил Иван Иванович и, опрокинув в себя стопку, захрустел маринованным огурцом.
      На узком морщинистом лице Черного Пса ничего не отразилось. Он продолжал буравить Ивана Ивановича взглядом.
      — По делу пришел или что? — поинтересовался Иван Иванович, приканчивая огурец — речь его стала невнятна
      — Ты давно не писал матери, — сказал вдруг гость на одном из горских наречий, принадлежащих к семейству нахских языков
      Он начал с прямого обвинения, а это ничего хорошего Ивану Ивановичу не сулило. Однако тот пребывал в депрессии, оплакивая ушедшие светлые денечки, был пьян, а потому отнесся к откровенной угрозе наплевательски.
      — Ну, не писал, — подтвердил он развязно; намек Черного Пса, что пора перейти на родную речь, он проигнорировал и ответил снова по-русски. — О чем писать-то? Как с работы выперли? Будет ей радости…
      — Ты девять лет не навещал дом, — продолжал укорять гость.
      — Мой дом — здесь! — отрезал Иван Иванович. — Ты пить будешь?
      С тем же успехом он мог предложить выпить телеграфному столбу.
      — Ты не чтишь Мохаммеда , — гость переводил разговор в духовную плоскость и снова обвинял.
      "Ну вот, — подумал Иван Иванович с тоской, — целый улем пожаловал. Этого мне только не хватало для полного счастья".
      — Я офицер таможни, — сообщил Иван Иванович вслух, — мне предписано быть атеистом.
      — Ты забыл свои корни.
      — Я не дерево, чтобы держаться за корни.
      — Ты не уважаешь обычаев своего народа.
      — Мой народ не обеднеет.
      — Ты не соблюдаешь салат, закат и саун .
      — А что это такое?
      Словесная дуэль могла бы продолжаться еще долго, но гость сам прекратил ее, пристукнув тростью и резюмировав:
      — Теперь тебя никто не назовет правоверным. И это хорошо.
      Сколь ни пьян был Иван Иванович, но и он на несколько секунд утратил дар речи от изумления. Гость (улем?) по всем законам жанра должен был стыдить и увещевать отбившегося от рук сына Кавказа, ругаться с ним, может быть, даже грозить карой Аллаха. Но Черный Пес не стал делать ни первого, ни второго, не третьего. Его не интересовали религиозные убеждения Ивана Ивановича. Скорее, наоборот, Черный Пес был заинтересован в том, чтобы Иван Иванович вообще не имел убеждений. Элементарный тест показал, что Иванов — как раз та фигура, которая максимально соответствует уготовленной ему роли.
      — Тебя никто не заподозрит в связях с нами, — продолжал гость как ни в чем не бывало. — Ты идеальный агент.
      Слов «идеальный» и «агент» в родном наречии Ивана Ивановича не было, поэтому Черный Пес произнес последнюю фразу по-русски. На этом языке он говорил без малейшего акцента.
      — Ясно, — сказал Иван Иванович, на которого русские слова с латинским генезисом оказали прямо-таки чудодейственное влияние: он мгновенно протрезвел. — Пошел вон отсюда!
      Черный Пес остался недвижим.
      — Я кому сказал?! — повысив голос, Иван Иванович стал подниматься с явным намерением собственноручно вышвырнуть незваного гостя за порог.
      Все произошло за какие-то доли секунды. Отлетел табурет, упала на пол бутылка, и Иван Иванович обнаружил, что его голова прижата с невероятной силой к столешнице, а в шею — в том месте, где проходит яремная вена — упирается острый, как шило, предмет. Иван Иванович скосил глаза и увидел с ужасом, что предмет этот — узкий длинный стилет, который гость до поры прятал в своей трости.
      — Что вам надо? — с трудом выговорил Иванов; осознавая критичность своего положения, он тоже перешел на родное наречие.
      — Я прошу немногого, — сказал нависающий над ним Черный Пес. — Всего лишь уважения к старшему.
      — Я уважаю… вас, — быстро согласился Иван Иванович. — Я… готов… вас… выслушать…
      Гость не заставил себя долго уговаривать. Он чувствовал, что воля Иванова сломлена, и отметил про себя на будущее, что необходимо применить особый подготовительный курс. Черный Пес отпустил Ивана Ивановича и, пока тот, выпрямившись, потирал шею и приходил в себя, вернул табурет в прежнее положение и уселся на него. Стилет он снова спрятал в трость.
      Иван Иванович покряхтел и тоже вернулся на свое место. На гостя он теперь поглядывал с опаской. Что еще выкинет этот жестокий и своевольный старикан?
      — Я слушаю вас, — сказал Иван Иванович.
      — Не думал ли ты вернуться на Родину? — как ни в чем не бывало спросил Черный Пес.
      Иван Иванович помедлил, прежде чем ответить.
      — Я… не знаю…— отозвался он наконец. — Я… привык к жизни здесь…
      — Будь со мной откровенен, — потребовал гость. — Я приму любой ответ.
      Иван Иванович посмотрел ему в глаза и сразу отвел взгляд:
      — Я… не хочу возвращаться…
      — Что ж, — сказал гость, помолчав. — Тебя никто и не призывает возвращаться.
      Беседа продолжалась больше часа. По ее окончании Иван Иванович и его гость вместе вышли из дома, на такси добрались до автобусной станции и через восемь часов были на Обводном канале . Вещей никаких Иван Иванович с собой не взял, ни с кем в Таллинне не попрощался, сбежать не пытался. Черный Пес сделал ему предложение, от которого Иван Иванович не смог отказаться. Он предложил ему на выбор: или работа на разведку, или долгая мучительная смерть. Иван Иванович выбрал первое и поступил в полное распоряжение своего гостя, который так и не удосужился представиться… (Турция, апрель-декабрь 1994 года)
      В боевых действиях народной армии против внутренних войск Российской Федерации Иван Иванович участия не принимал. На Родине его сразу взяли в оборот и с фальшивым паспортом отправили в Турцию, в специальный лагерь, предназначенный для подготовки диверсантов.
      В лагере Иван Иванович узнал много нового о жизни и своем месте в ней. Его научили прыгать с парашютом и управлять планером, строить потайную землянку и ориентироваться на местности, читать карту и составлять кроки маршрута, уходить от преследователей на любой местности и обманывать поисковых собак, закладывать и обезвреживать взрывные устройства, изготавливать маскировку из подручных материалов и наносить специальную окраску на лицо, вести наблюдение и снимать часовых, брать пленных и вести допрос, метать ножи и метко стрелять из всех видов оружия.
      С собратьями по диверсионной школе Иван Иванович практически не общался, держась особняком. Все они были правоверными мусульманами, часто и в определенное время молились, повернувшись лицами к Мекке, и жаждали умереть во имя Аллаха и священного дела джихада . Впрочем, и среди них были разногласия. На вторую неделю пребывания в лагере Иван Иванович не без удивления обнаружил, что здесь кипят нешуточные страсти. Дело в том, что многие будущие диверсанты были непримиримыми фундаменталистами — ваххабитами. Ваххабиты ни в грош не ставили «реформаторов» в лице суннитов и шиитов , на почве чего нередко возникали конфликты. Иван Иванович, далекий от религиозных проблем, лишь диву давался, прикидывая, как эти люди при всех разногласиях собираются сотрудничать друг с другом, сражаться, так сказать, плечом к плечу.
      «Хотя общий враг объединяет, — подумал как-то Иван Иванович. — А имя врага известно».
      Наблюдая за процессом подготовки будущих диверсантов и в то же время не разделяя общего настроения, Иванов размышлял о перспективах создающейся на его глазах новой военной машины. Насколько это всё серьезно? Он вспоминал Россию — огромную и нищую страну, но с мощным и высокотехнологичным военным потенциалом. Ему казалось, что все эти игры в террористов-диверсантов гроша ломаного не стоят по сравнению с одной из самых сильных армий в мире. Через год, уже будучи действующим резидентом, Иван Иванович поймет, как сильно он ошибался. 14 июля 1995 года разведывательно-диверсионный батальон Шамиля Басаева взял Буденновск и две тысячи заложников, а элитные подразделения спецназа России не только не сумели обезвредить боевиков, но и не попытались уничтожить их, устроили бой после того, как противостояние закончилось и батальон покинул город. Внутренние противоречия, накопившиеся в российском обществе за годы «постсоветского» режима, проявились в неспособности армии выполнять более-менее серьезные задачи. Русские были не готовы к войне, и соотечественники Ивана Ивановича собирались этим воспользоваться.
      Занятия в лагере продолжались четыре месяца — до конца лета. Иван Иванович сдал все положенные зачеты и экзамены, после чего оказался в секретной разведшколе в Анкаре. Здесь он смог убедиться, что его злоключения еще не кончились — они только начинаются.
      Из преподавателей школы особенно запомнился ему турок по имени Камиль Оз Касап, кадровый разведчик с огромным стажем работы в мусульманских республиках бывшего Союза. Был он невероятно толст и носил длинные вислые усы. В отличие от большинства слушателей, которые являлись убежденными мусульманами-суннитами, Камиль довольно цинично относился к мировым религиям, считая их «опиумом для народа». «Настоящий разведчик не должен быть религиозен, — говаривал он. — Если разведчику для выполнения задания необходимо пить водку, он обязан выпить водку. Если разведчику для выполнения задания необходимо поносить Аллаха, он обязан поносить Аллаха». Высказывание рискованное — даже для разведшколы, — но Камилю Оз Касапу многое прощалось.
      Свои лекции Камиль читал на русском языке. Если кто-нибудь из слушателей начинал роптать, ссылаясь на плохое знание этого не самого популярного в Турции языка, Камиль отправлял его к директору, и больше строптивца никто никогда не видел. Выходил к доске и начинал, певуче растягивая слова:
      — …Когда бредущий караван вдруг поворачивает назад, хромой верблюд тотчас оказывается впереди! Эту древнюю мудрость, высказанную когда-то почтенным суфием , следует понимать так. Те, кого сегодня называют преступниками, завтра могут стать героями; те, кого сегодня называют героями, завтра могут стать преступниками. Только Аллах знает, кто прав, кто виноват, а мнение людей изменчиво. Поэтому вы не должны задумываться о моральности или аморальности своих поступков; для профессионала не существует понятия «морали». Единственное, что должно вами двигать при выполнении задания, это необходимость выполнить задание любой ценой. Что же нужно для того, чтобы успешно выполнить задание? Прежде всего — информация. Информация подразделяется на… — и так далее в том же духе.
      Когда Иван Иванович служил в рядах советской армии и назывался «чуркой», нечто подобное ему и остальным рядовым срочной службы вкручивал замполит. Поскольку «священный долг» Ивану Ивановичу и остальным повезло отдавать в подразделении противовоздушной обороны на острове Сааремаа (передовой участок!), командование полагало, что подобные беседы должны способствовать укреплению боевого духа тех, кто каждый день испытывает стресс, наблюдая на индикаторе радара отметки потенциального противника. Вся разница заключалась в том, что замполит в своих «речевках» многократно ссылался на партию и правительство, а Камиль Оз Касап — на Аллаха и суфиев.
      Кроме циника Камиля в разведшколе Иван Ивановичу довелось познакомиться и с другими представителями славной династии профессиональных шпионов. Сухонький старичок Баязид Саит Фаик преподавал психологию и теорию нейролингвистической обработки. Здоровяк и эстет Мехмет Омер Рахми обучал слушателей криптографии и искусству шифрования. Попадались и настоящие аристократы. Так, среди преподавателей выделялся Гюрпынар Кепрюлю Фуат, приходившийся племянником известному дипломату, одно время даже занимавшему пост министра иностранных дел Турции. Этот вел курс по геополитике и был необычайно придирчив и зануден, требуя от слушателей не только отличного знания расположения военных баз и характеристик соотношения политических сил в регионах на текущий момент, но и протяженности тех или иных рек, количества жителей в тех или иных населенных пунктах, долю в экспорте-импорте тех или иных товаров тех или иных государств.
      Несмотря на высокую загруженность, Иван Иванович числился среди лучших слушателей разведшколы. Острая память и природный ум помогали ему без труда осваивать шпионские премудрости. Однако очевидные успехи на фронте подготовки к тайной работе не радовали Ивана Ивановича, а, скорее, огорчали. Его душа не лежала к тому, что его в перспективе заставят делать, когда он закончит этот курс и получит «диплом». Его ужасала эта перспектива. Мелькала мысль саботировать процесс обучения, изображая из себя туповатого и туговатого болванчика, которого по ошибке или по знакомству запихнули в разведшколу, но Иван Иванович вовремя сообразил, что подобный саботаж ни к чему хорошему не приведет — его новые начальники не испытают угрызений совести, отправив неудачника в расход. Более привлекательной выглядела мысль о побеге. В конце концов Турция — открытое государство, а Иван Иванович уже освоил кое-какие методы по запутыванию следов, подделке документов, ухода от слежки. Ну, например, вот такой план. Каждую неделю слушателям разведшколы полагается увольнительная в город. Для отличников — даже две увольнительные, в качестве поощрения. Однако к иностранным слушателям всегда приставлялись двое наблюдателей от спецслужб, следовавших за курсантом в некотором отдалении, но всюду, куда бы он ни пошел. Иван Иванович вычислил «топтунов» в первый же свой выход, да они и не особенно скрывались. Ему показалось, что оторваться от них не составит особенного труда. Останавливало Ивана Ивановича только одно соображение — после побега его будут искать, искать по-настоящему и, возможно, найдут. А то, что последует за пленением и возвращением в альма-матер, он уже знал. Во-первых, в самом начале обучения Ивану Ивановичу и другим иностранным слушателям был показан цветной документальный фильм без названия. Впрочем, названия этому фильму и не требовалось — всё было ясно и так, без названий и каких-либо комментариев. На пленке была запечатлена долгая и мучительная смерть «двойного» агента, сознавшегося в том, что был перевербован и работал на разведку противника. «Двойника» вывезли из страны пребывания в контейнере дипломатической почты, доставили в Анкару, в подвал с низким потолком и грязноватыми стенами, зачитали приговор и под ярким светом мощных «юпитеров» замучили. Просмотр фильма занял у слушателей не более двадцати минут (на самом деле пытка длилась восемь часов, о чем свидетельствовала панелька электронных часов в углу экрана), однако произвел очень сильное впечатление. Слушатели выходили из зала притихшими, задумчивыми. Задуматься было над чем, и хотя Иван Иванович подозревал, что этот фильм скорее всего является ловкой подделкой, он не хотел рисковать и проверять искренность новых начальников на собственной шкуре. Тем более что по прошествии еще одного месяца Ивана Ивановича пригласили соприсутствовать на допросе захваченного спецслужбами сепаратиста из Курдской Рабочей партии (практические занятия!), и он убедился, что коллеги не шутят, а вполне готовы применить любые самые «грязные» методы для подавления, устрашения и уж тем более — для наказания. В результате Иван Иванович решил отложить мысль о побеге на потом — может быть, до того момента, когда контроль над ним ослабнет настолько, чтобы можно было не спеша подготовить этот самый серьезный в жизни Ивана Ивановича шаг. Но, как это часто случается с людьми, волею судьбы вставшими на путь, уводящий их в сторону от свободы совести, Иван Иванович так и не вспомнил ни разу о своих прежних намерениях.
      Дважды за период обучения в разведшколе Ивана Ивановича навещал Черный Пес. В Анкаре он одевался и выглядел совсем по-другому. Здесь он носил длиннополый восточный халат и чалму — вылитый мулла (маула) из арабской сказки. При встречах с Иваном Ивановичем Черный Пес осведомлялся о здоровье, успехах в учебе и общем настроении. Иван Иванович (не враг же он себе) отвечал, что всё хорошо. Оглаживая бородку, Черный Пес спрашивал, нет ли у Ивана Ивановича каких-нибудь затруднений или проблем. Иван Иванович, разумеется, отвечал, что никаких проблем нет, что лучше не бывает, он полон энтузиазма и готов послужить Родине. Закончив беседу, Черный Пес передавал Ивану Ивановичу тоненькую пачку писем с Родины и просил ответить на них в течение суток. Иван Иванович послушно забирал письма, благодарил и отправлялся к себе в комнату, чтобы тут же подготовить ответ. Ему писали мать и два старших брата. Им было сказано, что Иван Иванович выполняет задание особой важности, что отчасти было правдой, Цель задания замалчивалась, однако родственники и не нуждались в дополнительных объяснениях — им всё было ясно и так. Мать, например, писала, что по-настоящему гордится сыном, будто, когда он работал таможенником в Таллинне, у нее не было для этого оснований. Всё это выводило Ивана Ивановича из себя, но ничего поделать он не мог, строчил ответы, передавая их Черному Псу и зная, что эти «весточки» будут с полным вниманием изучены и запротоколированы соответствующей специальной службой. Он был под колпаком и предпочитал не дергаться.
      В очередной раз Черный Пес появился уже на выпускных экзаменах. Как и в любой школе подобного уровня, экзамены проводились в индивидуальном порядке; выпускная комиссия мучила Ивана Ивановича полный рабочий день, задавая каверзные вопросы, испытывая его эрудицию и сообразительность. Любопытно, что экзамен проводился сразу на нескольких языках. Всё это время Черный Пес сидел за столом между членами экзаменационной комиссии и, насупившись под чалмой, наблюдал за Иваном Ивановичем. Он не задал ни единого вопроса, но Иван Иванович видел: он главный здесь, он — заказчик, все остальные — исполнители.
      Иван Иванович выдержал экзамен. Черный Пес был удовлетворен и его знаниями, и его настроем (Иван Иванович прошел курс актерского искусства, и скрывать свои истинные чувства умел теперь намного лучше, чем прежде). Это выяснилось на банкете, устроенном в честь окончания Иваном Ивановичем разведшколы. Банкет был скромный, без алкоголя и свинины. Иван Иванович к отсутствию этих продуктов на официальных турецких мероприятиях уже привык, к тому же повар разведшколы побаловал присутствующих пилавом из молодой баранины, а это блюдо деликатесное и при правильной готовке способно удовлетворить вкус самого придирчивого гурмана.
      После того, как каждый из участников (а это были всё те же преподаватели школы и приглашенные консультанты по спецдисциплинам) отведал главное блюдо, воздавая должное кулинарному мастерству повара и запивая это дело айраном , Черный Пес пересел к Ивану Ивановичу и сказал, воспользовавшись, как и прежде, одним из наречий нахского языка:
      — Я вижу, ты всё понял правильно. Лучше жить и бороться во имя отечества, чем умереть под забором, как беспородная собака…
      Иван Иванович был согласен. Он считал, что еще слишком молод, чтобы умирать.
      — …Ты закончил обучение, — продолжал Черный Пес. — И я увидел, что ты приложил для этого немало сил…
      Иван Иванович поблагодарил за столь высокую оценку его более чем скромных успехов на поприще разведки и диверсионной деятельности.
      — …Но это всего лишь учеба. А скоро тебе предстоит вступить в настоящую войну…
      Иван Иванович выразил радость от скорой перспективы участия в «настоящей войне».
      — …Ты должен быть готов к тому, что эта война будет долгой и кровопролитной…
      Иван Иванович и в этом не сомневался.
      — …В этой войне у тебя не раз возникнет соблазн изменить нам. Ты можешь устать, ты можешь почувствовать разочарование, ты можешь усомниться в правильности нашего общего дела. Я хочу предостеречь тебя. Аллах не прощает измены, и мы не простим ее тебе. Все твои заслуги будут забыты в тот день, когда ты изменишь нам…
      Иван Иванович изобразил огорчение, демонстрируя собеседнику свою лояльность и как бы даже удивление, что ему (ему!) до сих пор не доверяют.
      — …Я хочу, чтобы ты это знал и помнил. Черный Пес замолчал, требовательно глядя на Ивана Ивановича. Чего он ждал от него? Что тот прекратит игру и честно признается в своем нежелании работать на какие-либо разведки? «Это просто смешно», — подумал Иван Иванович.
      — Я знаю, — сказал он, не моргнув глазом (чужой пристальный взгляд его тоже научили держать). — И помню.
      На этом беседа закончилась. Их пригласили отведать кофе и шербеты. (Санкт-Петербург, январь 1997 года)
      Новый, тысяча девятьсот девяносто седьмой, год Иван Иванович встретил на платформе Московского вокзала. Он был один — наконец-то без опеки. Он прошелся по скрипящему снежку, глядя на огромные светящиеся буквы над зданием вокзала: «САНКТ-ПЕТЕРБУРГ»; в руке Иван Иванович нес простой кожаный портфель, в котором находились смена белья, зубная щетка и свежий номер «Огонька», купленный в поезде. Во внутреннем кармане пальто Ивана Ивановича лежал паспорт с ленинградской пропиской. Резидент по фамилии Иванов вдохнул морозный воздух и улыбнулся.
 
       (Мурманск, сентябрь 1998 года)
 
      Раз в неделю Иван Иванович собирался и ехал на южную окраину Мурманска, на один из городских рынков. Для того чтобы добраться туда, необходимо было сесть на троллейбус, идущий по «шестому» маршруту, и проехать на нем с полчаса по Кольскому проспекту. Затем следовало сойти на остановке с названием «Улица генерала Щербакова», отшагать еще метров полета от проспекта к заливу мимо шеренги бабушек, приторговывающих ширпотребом российско-китайского производства, после которых начинался собственно рынок, помещавшийся в нескольких павильонах.
      День двенадцатого сентября, когда Ивану Ивановичу снова понадобилось покинуть свою двухкомнатную квартиру на проспекте Ленина и отправиться на рынок, выдался в Мурманске сырым и холодным. С утра зарядил дождь, да и тянуло ветром с залива. Настроение Ивана Ивановича (и так невысокое с того момента, как, проснувшись и выглянув в окно, он увидел серую хмарь подступившей к городу осени) еще ухудшилось, едва он оказался на улице. Сначала сильный порыв едва не сломал зонтик в его руках, затем Иван Иванович оступился в подворотне, ногой заехав в лужу и попав под настоящий водопад, хлещущий из пролома в водосточной трубе. Холодная струя потекла Ивану Ивановичу за шиворот, и он громко выругался.
      Троллейбуса, идущего по маршруту номер «шесть», пришлось ждать довольно долго. Маршрутные такси недавно образованной компании «Арктик-Лайн» тоже не появлялись: руководство этой коммерческой организации, видно, решило, что при такой погоде добрый хозяин не только собаку на улицу не выгонит, но и сам туда не сунется. К счастью, навес над остановкой не протекал, и Иван Иванович даже с некоторым комфортом устроился на лавочке, глубоко засунув руки в карманы плаща.
      Наконец подошел страшноватый от налипшей грязи троллейбус. Иван Иванович влез в полупустой салон, расплатился с кондуктором и стал ждать, когда его привезут на улицу имени генерала Щербакова. При тех деньгах, которыми Иван Иванович ворочал, будучи резидентом, он легко мог бы приобрести себе автомобиль любой марки, какой только заблагорассудится, даже несколько автомобилей. Однако руководство (лично Черный Пес) строго-настрого запретило ему пользоваться личным автотранспортом. В нынешней России владелец автомобиля находился в своеобразной «зоне риска»: его мог остановить любой гаишник, решивший срубить денег по-легкому; на него могли «наехать» бандиты, привыкшие решать квартирный вопрос общеизвестным, но от того не ставшим менее экзотическим способом; он в конце концов может попасть в серьезную аварию с реанимацией и последующим длительным судебным разбирательством. Понятно, что разведчик-нелегал не может себе позволить оказаться в любой из вышеперечисленных ситуаций, ибо в этом случае он окажется на виду и тогда… нет необходимости объяснять, что будет тогда.
      Помимо запрета на владение автомобилем, шефы Ивана Ивановича определили ему еще несколько ограничений. В частности, он не мог заниматься частным бизнесом, а потому работал на малозначительной должности в администрации Мурманского рыбного комбината и платил налоги с более чем скромной зарплаты в полторы тысячи рублей; он не должен был лично принимать участие в политических собраниях и ходить на митинги; ему было запрещено обращаться с какими-либо просьбами в городскую администрацию, кроме жилищно-эксплуатационного управления, и так далее, и тому подобное. Иван Иванович все эти ограничения принимал и руководству подчинялся: лишние проблемы ему самому были не нужны. Однако в такие вот промозглые дни осенью или зимой он, родившийся под жарким солнцем Кавказа и половину жизни проведший под ласковым солнцем Прибалтики, подумывал, что запрет на автомашину — это перестраховка и глупость, вроде фамилии «Иванов»… Ну ладно еще личный автомобиль, но почему на такси-то нельзя ездить?! Впрочем, да, на положенную государством зарплату не разъездишься, а афишировать свои истинные доходы частыми вызовами на дом такси не стоит… «Наши люди в булочную на такси не ездят»…
      — Улица генерала Щербакова, — объявил записанный на магнитофонную ленту голос. — Рынок.
      Иван Иванович встрепенулся и устремился к выходу из троллейбуса. На улице снова пришлось раскрыть зонтик, потому что дождь всё шел и шел, и конца-просвета ему не было видно.
      Несмотря на сырость и холод, у рынка, как обычно, толпились бабушки-торговки. В нелепых дешевых дождевиках из полиэтиленовой пленки, съежившиеся и усталые, они производили самое жалкое впечатление, и Иван Иванович, проходя мимо них, подумал вдруг, что даже не разваливающаяся армия есть признак конца российской государственности, а вот именно они, эти измученные жизнью и забытые всеми женщины (чьи-то матери!) — последний приговор для Руси, под которым подписалась сама История. Но когда он вошел в цветочный павильон, всякая философия вылетела у него из головы, потому что начиналось дело.
      В цветочном павильоне, разумеется, торговали цветами. В основном здесь была представлена продукция местных теплиц, но и конкурентов из южных республик тоже хватало. Каждую субботу Иван Иванович лавировал по проходам между длинными прилавками, приглядываясь и принюхиваясь к выставленным на продажу букетам, а иногда даже совершал покупки. Чтобы его ботанический интерес не вызвал у кого-нибудь подозрений, Иван Иванович начал собирать коллекцию кактусов, коих на рынке хватало с избытком. Само собой, кактусы он терпеть не мог, хотя по части теории их разведения мог дать фору любому специалисту. Например, знал, что по науке кактусы называются ксерофитами или еще пуще — суккулентами. Когда же этих колючих «уродцев» в квартире Ивана Ивановича накапливалось слишком много, он без всякого сожаления спускал часть в мусоропровод, предварительно измельчив в зеленую пахучую кашицу.
      На самом деле резидента Иванова интересовало в цветочном павильоне совсем другое. А именно — цветы, которыми торговала в третьем ряду у стены толстая пожилая армянка с большой бородавкой на подбородке. Букеты, которая составляла эта женщина, имели для Ивана Ивановича огромное значение. От того, из каких именно цветов состоял букет, зависело, пришло новое сообщение от руководства или нет, каким именно контейнером следует воспользоваться, чтобы принять или отправить сообщение, необходима ли встреча со связником для получения более детальных инструкций, и если необходима, то где и когда она должна произойти.
      Заподозрить, что невинные букеты используются в качестве условного сигнала, не смог бы и Господь Бог. С одной стороны, Иван Иванович и пожилая армянка не были представлены друг другу (Иван Иванович не знал, кто она и откуда; женщина же, скорее всего, вообще не догадывалась о том, как ее цветы воспринимает завсегдатай-кактусовед). С другой стороны, отношения между исторической Родиной Ивана Ивановича и Республикой Армения были, мягко говоря, натянутыми: разница в вероисповедании плюс помощь, которую оказали земляки Ивана Ивановича Республике Азербайджан в войне за Нагорный Карабах.
      Сегодня Иван Иванович рассчитывал увидеть на прилавке алые розы. Должна была прийти весточка от Черного Пса, на три недели она задерживалась, и резидент Иванов уже начинал беспокоиться. С независимым видом Иван Иванович приблизился к прилавку, за которым возвышалась армянка. На нее он даже не смотрел, все свое внимание отдавая букетам. И обалдел.
      Иван Иванович даже не сразу понял, что он видит перед собой. На прилавке не было цветов — на прилавке в аккуратных горшочках стояли кактусы.
      Иван Иванович не должен был останавливаться, но он остановился. И поднял глаза. Армянка была на месте. Она озорно улыбнулась ему и произнесла с характерным акцентом:
      — Здравствуй, дорогой. Говорят, ты кактусы уважаешь? Для тебя специально выставила.
      Иван Иванович почувствовал резкую боль в груди; ноги у него подкосились.
      «Неужели провал? — мелькнула паническая мыслишка. — Неужели всё? Так глупо».
      — Да ты, дорогой, промок весь, — продолжала лопотать армянка. — Заходи к нам, согрейся, чаю попей.
      Она была само гостеприимство, но Иван Иванович в великом страхе оглянулся, уже представляя себе, как оперативники из ФСБ рванутся к нему, сметая прилавки и топча букеты, швырнут на пол, согнут, зафиксируют наручниками…
      Никакие оперативники за спиной не проявились. Обычный рынок, обычная суета, обычный день.
      — Да что с тобой, дорогой? — продолжала проявлять заботу толстуха. — Побледнел… Заболел, что ли?
      Иван Иванович глянул на нее ошалело. Он не понимал, почему до сих пор не арестован. Еще раз оглянулся украдкой.
      — Пойдем, пойдем, дорогой, — зазывала продавщица. — Чай хороший есть. Настоящий армянский.
      В стене за ее широкой спиной со скрипом приоткрылась дверь, ведущая в подсобные помещения. А толстуха, продолжая громко и настойчиво уговаривать попить чайку, вдруг схватила Ивана Ивановича за рукав. Резидент дернулся, но разом высвободиться ему не удалось.
      «Уйти не дадут, — подумал он тоскливо; сердце защемило еще сильнее. — Уйти всё равно не дадут».
      Нехотя, очень нехотя он подчинился, позволив увлечь себя в подсобку. Они прошли по длинному, плохо освещенному коридору с низким потолком и грязным полом. Армянка фактически уже волокла резидента за собой. Наконец перед ними открылась новая дверь (на двери был наклеен плакат — полуобнаженная красотка в прозрачном кружевном белье от Gucci), и Иван Иванович приготовился к самому худшему.
      То, что он увидел за этой, последней, дверью с рекламным плакатом, одновременно принесло ему и невероятное облегчение, и новый стресс, а всё вместе вызвало вспышку неприкрытой злости, — Что за шутки? — спросил он звенящим голосом.
      Черный Пес (а одним из двух, присутствующих здесь, был именно он) медленно повернулся. Выглядел начальник разведки как обычно в этих местах: трость, поношенный «ветеранский» пиджак, мешковатые штаны, стоптанные башмаки с острыми носками.
      — Шутки? — переспросил Черный Пес, словно и не понимал — скотина! — о чем идет речь. — Я никогда не шучу.
      — Вы… вы!.. — Иван Иванович задохнулся, но потом взял себя в руки и почти спокойно сказал: — Вы нарушили все правила конспирации. Вы вскрыли мою легенду. Вы понимаете, что это означает для нашей сети?
      Высказавшись таким образом, он посмотрел в сторону третьего из присутствующих (армянка тихо вышла, прикрыв за собой дверь) и снова утратил дар речи. За одним столом с Черным Псом сидел Мурат.
      По происхождению Мурат был чеченцем, но подобно Ивану Ивановичу покинул родину в возрасте семнадцати лет. Поступив в воздушно-десантное училище, Мурат претендовал на звание офицера советской армии, но за неуживчивость характера и общую безалаберность был из училища изгнан. На родину он не вернулся, воспользовавшись предложением одного из своих земляков «принять участие в благом деле». Под «благим делом» понимались рэкет, торговля наркотиками, разборки с конкурентами и заказные убийства. Первоначально Мурат не имел никакого авторитета в криминальной среде. Однако со временем и накоплением опыта он становился всё более известен, и его даже пригласил (обставив приглашение с кавказской пышностью) к себе в команду знаменитый Николай Сулейманов (кличка Хоза). В группировке Сулейманова Мурат осуществлял силовое прикрытие аферы с фальшивыми чеченскими авизо.
      После скоропостижной кончины Хозы в начале девяносто пятого года, когда его изрешетили из автоматов чуть ли не в центре Москвы, Мурат был вынужден покинуть столицу. Впрочем, земляки его не забывали, и, оказавшись в Мурманске, лихой чеченец не остался без дела. Здесь он собрал свою собственную команду — весьма пеструю по национальному составу — и «держал» привокзальный бизнес.
      Иван Иванович обратил на Мурата внимание сразу по прибытию в город-порт. Мурат обладал связями как в криминальной, так и в правоохранительной среде; Мурат имел подготовленную неформальную силовую структуру в составе тридцати головорезов. Мурат отличался решительностью и беспринципностью; для Мурата не существовало никаких других целей в жизни, кроме одной — выбить из косной материи вселенной как можно больше зеленых бумажек, именуемых долларами. В качестве организатора и исполнителя силовых акций Мурат устраивал Ивана Ивановича на все сто.
      После соответствующей подготовительной работы между руководителями Ивана Ивановича и чеченской диаспорой было заключено своего рода соглашение о купле-продаже, по которому Мурат со всей своей командой переходил в подчинение к резиденту. При условии, что знать резидента в лицо он не должен. Связь осуществлялась посредством прозвона на специальный телефонный номер. Количество звонков (а звонил Иван Иванович только из уличных телефонов-автоматов) означало, в каком из тайников лежат инструкции для проведения той или иной акции.
      До сегодняшнего дня вышеописанная схема себя оправдывала и сбоев не давала. И вот Черный Пес пошел на то, чтобы нарушить все правила игры. Ничего хорошего это обстоятельство Ивану Ивановичу не сулило.
      При виде Ивана Ивановича Мурат в восторге хлопнул себя по коленям.
      — А я тебя знаю! — заявил он, бесцеремонно указывая на резидента узловатым пальцем. — Так ты и есть командир?
      Черный Пес, повернув голову, взглянул на Мурата, затем — на Ивана Ивановича. Тот устало вздохнул, взял свободный стул и присел. Его удивила памятливость Мурата. Тем более что встречались они всего один раз. Как советовали турецкие инструкторы (и рекомендовала теория разведки), Иван Иванович долго приглядывался к своему будущему исполнителю силовых акций, фактически он собирал на него досье. Помимо косвенной информации о Мурате, которую Иван Иванович извлекал из слухов, которыми «земля полнится», он установил за чеченцем «наружное» наблюдение, отслеживая его контакты и связи. Принял он и сам участие в этом кропотливом и опасном деле и однажды допустил промашку, подойдя к объекту наблюдения ближе чем на десять метров. Мурат в этот момент занимался своим обычным делом, то есть выяснял у владельца коммерческой привокзальной палатки, торгующей свежими овощами, нет ли у него, владельца, каких-нибудь проблем и когда он, владелец, собирается внести очередную плату за предоставление «крыши». Иван Иванович должен был свернуть и оторваться от объекта, но под влиянием момента подошел еще ближе. Заметив постороннего, Мурат оборвал свою речь на полуслове. Не известно, что ему вдруг взбрело в голову после этого, но Мурат вдруг подскочил к растерявшемуся Ивану Ивановичу, силой подтащил его к палатке и минут пятнадцать рекламировал овощи с таким пылом и напором, словно от их продажи зависела его, Мурата, жизнь. Отпустил он Ивана Ивановича только после того, как тот полез за кошельком и купил килограмм помидоров, килограмм огурцов, кочан капусты и четыре пучка разнообразной зелени для салата.
      — Вот уж никогда не подумал бы, что ты из наших, — весело проинформировал присутствующих Мурат; он был очень доволен собой. — Ты крашеный или от природы такой?
      Среди кавказцев редко можно встретить человека с огненно-рыжей шевелюрой, и Иван Иванович не принадлежал к их числу. Он красил волосы два раза в неделю специальным составом, не забывая и про лобок — так он более походил на человека с легендой, записанной в паспорте и в учетной карточке мурманского военкомата. Но на прямо поставленный вопрос Мурата Иван Иванович отвечать не собирался. Он мрачно взглянул на Черного Пса, приглашая его изложить причины, по которым тот, нарушив все существующие в природе правила конспирации, пригласил его на эту встречу, а более того — свел нос к носу с человеком, который не должен был видеть Ивана Ивановича ни при каких обстоятельствах. То, что извинений он от Черного Пса не дождется, было ясно и ежу.
      — Достаточно, Мурат, — сказал Черный Пес, останавливая сыплющиеся из исполнителя силовых акций вопросы.
      Исполнитель силовых акций заткнулся Однако самодовольства у него не убавилось.
      — Дело очень серьезное, — продолжил Черный Пес, помедлив, говорил он по-чеченски, полагая, видимо, что в обстановке рынка это самый подходящий язык. — Дело затрагивает интересы всех кавказских народов и всех мусульман, где бы они ни жили. Русские оскорбили нас, и смыть позор мы можем только кровью…
      Иван Иванович закатил глаза. На него риторика Черного Пса не действовала. Как, впрочем, и на Мурата, который хоть и слушал с жадным интересом, но криком «Аллах, акбар!» не заходился.
      — Наши друзья, — говорил Черный Пес, глядя в стену, — отправили груз, предназначенный для нищих, голодающих семей…
      «Понятно, — подумал Иван Иванович, — оружие или амуниция».
      — …Транспортный самолет с грузом вылетел, но был атакован над Кольским полуостровом…
      «Ого-го, — Иван Иванович мысленно присвистнул. — Кто же решился на такое?»
      — … Русские принудили самолет к посадке и украли груз. Нищие, голодающие семьи лишились помощи…
      «А ведь дело действительно серьезное, — заключил Иван Иванович. — То-то он задергался».
      Многое стало Ивану Ивановичу понятным. Однако успокоения ему это не принесло. Появилась проблема, и он уже догадывался, кому эту проблему придется решать
      — …Мы должны достойно ответить на этот подлый удар. Русских трусов, не смеющих принять бой лицом к лицу, ждет суровая кара…
      «О Боже! — затосковал Иван Иванович — Когда же он закончит изрекать благоглупости и начнет говорить дело?»
      Черный Пес, словно прочитав его мысли, оборвал речь на полуслове.
      — Для этого я и собрал вас здесь, — сказал он совсем другим — жестким и деловым — тоном; теперь он смотрел на Ивана Ивановича. — Мы должны на время отставить правила, мы должны разобраться с русскими быстро, чтобы грузы продолжали поступать…
      — Разобраться? — нехорошо ухмыляясь, переспросил исполнитель силовых акций Мурат. — Это хорошо!
      Черный Пес проигнорировал его реплику.
      — …В течение трех дней мы должны установить, кто именно перехватывает наши грузы, кто руководит перехватом, кто за всем этим стоит. Должны быть устранены все звенья цепочки, иначе раньше или позже она будет восстановлена…
      Черный Пес замолчал, давая понять, что теперь можно задавать вопросы.
      — Что-нибудь уже известно о похитителях? — быстро спросил Иван Иванович. — Привязка есть?
      Черный Пес переложил трость в левую руку, а правой забрался к себе во внутренний карман «ветеранского» пиджака. Из кармана он достал и бросил на стол конверт из плотной бумаги. Мурат потянулся к нему, но Иван Иванович опередил. В конверте было два десятка цветных фотографий, отпечатанных на хорошей глянцевой бумаге. Иван Иванович быстро просмотрел их.
      — «МиГ-23», — сказал он, предавая часть фотографий любознательному Мурату. — Истребитель-перехватчик. Принадлежность — авиационный полк «Заполярье». Моих людей там нет.
      Черный Пес кивнул, как показалось Ивану Ивановичу, одобрительно.
      — Скоро наши люди там будут, — сообщил он, — однако проблему с грузами мы должны решать сейчас.
      — Меня больше интересуют не «МиГи», — Иван Иванович разложил веером оставшиеся у него фотографии. — Меня больше интересуют эти люди.
      На снимках, разложенных на столе, были запечатлены парни в черных кожаных куртках, с оружием на бетоне взлетно-посадочной полосы и в проеме грузового люка. Эти ребята чувствовали себя настолько уверенно, что даже не удосужились нацепить маски из чулка или шерстяной шапочки, как сделал бы, скажем, Мурат.
      — Да, — согласился Черный Пес, — именно их нам и следует разыскать.
      — Это наверняка ФСБ, — выдвинул версию Иван Иванович. — Только с санкции ФСБ могла быть проведена операция подобного уровня.
      — Нет, — Черный Пес говорил уверенно, а у Ивана Ивановича не было причин не доверять его словам. — ФСБ, конечно, в этом участвует, но груз забирали не они.
      — А кто?
      — На ленинградском рынке, — Черный Пес называл Петербург по старинке Ленинградом, — появился наш груз. Наша разведка еще не выявила источник — слишком много посредников, — но мы считаем, что груз забирала одна из ленинградских фирм.
      — Груз продается мелкооптовыми партиями? — уточнил Иван Иванович.
      — Да, — подтвердил Черный Пес.
      Иван Иванович перетасовал фотографии.
      — Здесь есть офицер, — заметил он, отделив один из снимков. — Кажется, — он пригляделся, — старший лейтенант. Петлиц не видно, но, наверное, военно-воздушные силы.
      — Можешь не сомневаться, — сказал Черный Пес, — военно-воздушные.
      — Что вы уже сделали в этом направлении? — Иван Иванович начал собирать фотографии в конверт. — Наработки у вас есть?
      — Наши друзья отправили второй транспортный самолет…
      — И?! — односложный вопрос Ивана Ивановича прозвучал резковато, но он не сумел сдержаться, поскольку не думал, что «его друзья» настолько глупы.
      — На этот раз с грузом полетела охрана, — сообщил Черный Пес. — Восемь человек…

(В/ч 461-13 «бис», полуостров Рыбачий, сентябрь 1998 года)

      Майор ВВС Константин Громов не верил, что потенциальный противник захочет дважды наступить на те же самые грабли, то есть пошлет второй транспорт маршрутом, на котором погорел первый: в конце концов, не на одном Заполярье свет клином сошелся, есть и другие воздушные коридоры. По этой причине сообщение от советника Маканина о том, что пора готовиться к новой акции перехвата, застало его врасплох.
      Неделя перед этим прошла в приятной суете. После столь удачно проведенной акции на воинскую часть номер 461-13 «бис» посыпались многочисленные блага. По приказу комполка «Заполярье» Александра Свиридова в часть были подвезены запчасти и обновлен боезапас. Кроме того, от щедрот города Мурманска было выделено несколько цистерн авиационного керосина, что позволило заполнить подземные резервуары части под завязку. Зампотех Никита Усачев только диву давался, как всё складно получается. А уж грузовик натовской жратвы вызвал прилив энтузиазма и у самых прожженных ворчунов-скептиков.
      Полученными от Стриженого «зелеными» распорядились следующим образом. Громов, когда выдался свободный день, самолично отправился в Мурманск и обменял валюту на «черном» рынке у «Детского мира», что на улице Книповича. Вернувшись с карманами, набитыми деньгами, он вызвал к себе коменданта и повелел выдать зарплату офицерам за прошедшие декабрь-январь. Комендант Подвицкий, получив на руки столь огромную сумму, тут же затребовал соответствующие финансовые документы на нее, после чего был грубо одернут и узнал о себе и своем происхождении много нового и интересного.
      «Как же я отчитываться буду?» — заныл комендант после столь грозной отповеди: командир части 461-13 «бис» отличался сдержанностью и интеллигентностью, вспышки гнева у него были столь редки, что их можно было пересчитать по пальцам, и комендант никак не мог понять, чем же вызвана еще одна.
      «Отчитаешься, — заверил Громов. — Оформи ведомости на получение денежного довольствия, выдай зарплату, пусть все распишутся. Ведомости отдашь мне».
      Коменданту оставалось только подчиниться.
      Кроме денег, Громов привез из Мурманска ящик водки «Абсолют», и пилоты со вкусом отметили победу над «Геркулесом» — первую победу в еще не начавшейся войне. На торжество приглашены были и другие офицеры, свободные от несения службы. Они, конечно, не догадывались, по какой причине устроено празднество, но это было для них не столь важно.
      Засиделись допоздна. Приговорили дюжину бутылок и три десятка натовских пайков. Захмелели. Стуколин, который сам на музыкальных инструментах играть не умел в связи с тем, что медведь ему на ухо наступил еще в раннем детстве, потребовал, чтобы ему исполнили «что-нибудь про пилотов». Он каждый раз этого требовал. Его поддержали. Оставалось уговорить Никиту Усачева, который единственный из всех умел брать поболе трех аккордов. Усачев для порядка поломался, но потом взялся за гитару, и офицеры грянули хором:
 
       Я — «Як»,
       Истребитель,
       Мотор мой звенит.
       Небо — моя обитель.
       Но тот, который во мне сидит,
       Считает, что он — истребитель…
 
      Они начали с песен Высоцкого. Они всегда начинали с песен Высоцкого. Потому за классической «Смертью истребителя» последовала менее известная, но от того не менее любимая:
 
       Их восемь, нас — двое.
       Расклад перед боем
       Не наш, но мы будем играть.
       "Сережа, держись! Нам не светит с тобою,
       Но козыри надо равнять!"
       Я этот небесный квартет не покину,
       Мне цифры сейчас не важны.
       Сегодня мой Друг защищает мне спину,
       А значит — и шансы равны.
       Мне в хвост вышел «Мессер», но вот задымил он,
       Надсадно завыли винты.
       Им даже не надо крестов на могилы —
       Сойдут и на крыльях кресты.
       «Я — “первый», я — :первый", они над тобою,
       Я вышел им наперерез.
       Сбей пламя, уйди в облака, я прикрою!.."
       В бою не бывает чудес.
       "Сергей, ты горишь, уповай, человече,
       Теперь на надежность лишь строп".
       Нет, поздно, и мне вышел «Мессер» навстречу.
       «Прощай, я приму его в лоб!..»
       Я знаю, другие сведут с ними счеты,
       По-над облаками скользя,
       Летят наши души, как два самолета,
       Ведь им друг без Друга нельзя…
 
      И конечно же была исполнена душещипательная «Песня о погибшем летчике»:
 
       Он кричал напоследок, в самолете сгорая:
       «Ты живи, ты дотянешь», — доносилось сквозь гул.
       Мы летали под Богом, возле самого рая,
       Он поднялся чуть выше и сел там, ну а я до земли дотянул.
       Встретил летчика сухо райский аэродром,
       Он садился на брюхо, но не ползал на нем,
       Он уснул — не проснулся, он запел — не допел,
       Так что я вот вернулся, вернулся, ну а он не сумел.
       Кто-то скупо и четко отсчитал нам часы
       В нашей жизни короткой, как бетон полосы.
       И на ней кто разбился, кто взлетел навсегда.
       Ну, а я приземлился, ну, а я приземлился, вот какая беда.
 
      После Высоцкого вспомнили о Розенбауме, и Никита спел сначала «Черный тюльпан»: «В Афганистане, в ДЧерном тюльпане», с водкой в стакане мы молча плывем над землей…", затем — «Камикадзе»:
 
       Парашют оставлен дома,
       На траве аэродрома.
       Даже если захочу — не свернуть.
       Облака перевернулись,
       И на лбу все жилы вздулись,
       И сдавило перегрузками грудь.
       От снарядов в небе тесно,
       Я пикирую отвесно,
       Исключительно красиво иду.
       Три секунды мне осталось,
       И не жаль, что жил так мало
       Зацветут еще мои деревья в саду!..
 
      Не обошли вниманием и классиков: «Мы летим, ковыляя во мгле…», и современников: "Кто в нем летчик-пилот, кто в нем давит на педали ?..". Перебрав песни профессиональных авторов и сделав небольшой перерыв, сдобренный водочкой, стали выяснять, кто чего знает из «народного» творчества. Под аккомпанемент Усачева старший лейтенант Лукашевич исполнил песню полярных авиаторов: "Кожаные куртки, брошенные в угол …" А комендант Подвицкий припомнил удалой гимн вертолетчиков:
      «Впереди большая трасса — ас-са, ас-са, ас-са!..» Наконец Громов, захмелевший и раздобревший, отобрал у Никиты инструмент и собственноручно изобразил свою коронную, неизменную, с притопами и прихлопами:
 
       Над Старыми Щербинками,
       «Швейцарией» и Ляховым
       Летит ПО-2, расчалками звеня-а-а!
       Моторчик задыхается, инструктор матом лается —
       Эх, жизнь авиационная моя-а-а!
       Коробочка построена, машина успокоена,
       Иду я на посадку не спеша-а-а!
       Вдруг вспомнил я далекую подругу синеокую —
       Эх, жизнь авиационная моя-а-а!
       Убрал газок, спланировал, но очень низко выровнял
       И резко дернул ручку на себя-а-а!
       И вытащил рогатую скотину бородатую —
       Высокого и резкого «козла-а-а»!
       За это благородное домашнее животное
       Я бегал за машиною три дня-а-а!
       Язык на плечи высунешь, ногами еле двигаешь —
       Эх, жизнь авиационная моя-а-а !
 
      (Как и любой фольклорный текст, эти куплеты имели длинную предысторию. Самолет первоначального обучения ПО-2, упоминавшийся в тексте, очень известен. Его первый полет состоялся аж в 1928 году (а тогда он именовался У-2, то есть «учебный второй»). Разработал ПО-2 замечательный конструктор Николай Николаевич Поликарпов, в честь которого самолет и был назван впоследствии.
      ПО-2 был необычайно дешев и прост: фюзеляж из фанеры с полотняной обшивкой, узлы из мягкой стали, простые двухлонжеронные крылья, шасси на ленточных расчалках. Отличаясь неприхотливостью и добрым нравом, самолетик быстро завоевал сердца курсантов. Хорошо зарекомендовал он себя и в годы Великой Отечественной. В боевых условиях ПО-2 использовали как легкий ночной бомбардировщик. Когда война закончилась, самолетик вернулся к своим прямым обязанностям — обучению курсантов премудростям воздушного маневрирования.
      ПО-2 является идеальной машиной для тех, кто еще толком не сидел за штурвалом. Для того чтобы завалить ПО-2 в штопор, нужно очень постараться: статическая продольная устойчивость «второго учебного» вошла в легенды.
      Впрочем, даже при всей своей легендарной устойчивости и этот самолетик не застрахован от промахов, сплошь и рядом совершаемых по глупости или безрукости. Одним из классических промахов такого рода считается «козел». «Благородное домашнее животное», как вы, наверное, уже догадались, имеет лишь косвенное отношение к рассматриваемому вопросу. Согласно общепринятой в авиационных кругах терминологии, «козел — повторное отделение самолета от земли при посадке». То есть фактически самолет вместо того, чтобы, как пишут очеркисты, «слиться с взлетно-посадочной полосой», начинает резво подпрыгивать, в буквальном смысле разваливаясь на ходу. «Козление» может произойти по трем причинам: грубое приземление на три точки на большой скорости, резкое опускание носового или хвостового колеса, значительная неровность грунта в месте посадки. Лирический герой куплетов, которые пропел майор Громов, по всей видимости, «словил козла» именно по второй из перечисленных причин. В этом случае инструктора советуют добавить газу и вывести самолет на режим планирования, чтобы осуществить посадку по всем правилам. Как поступил лирический герой, нам неизвестно, но наказание за ошибку было суровым.
      Нынче ПО-2 забыт (он был снят с серийного производства в 53-м году), курсанты летали на «Як-18», «МиГ-15», а позднее — на чешских «L-39» и «L-410», но песня осталась в памяти народной; ее продолжают петь, вспоминая с ностальгией свои собственные первые полеты, страх перед «козлом» и наказанием, которое за этим воспоследует. Как говорится, за козла ответишь.)
      Офицеры разошлись за полночь, очень довольные жизнью, с вновь обретенной верой в будущее. Троица виновников торжества посидела еще с часик, болтая о разных пустяках; Стуколин пытался наигрывать на гитаре, но получалось у него плохо, и он быстро оставил это занятие. Об историческом захвате они старались не вспоминать: азарт прямого участия в необъявленной войне прошел, и разум подсказывал, что нет в акции захвата беззащитного «Геркулеса» ничего героического. Пираты — они пираты и есть. «На сундук мертвеца, йо-хо-хо! И бутылка рома!» Да и само действо больше смахивало на дурной фарс. сначала чуть ли до голода не довели, а потом вместо того, чтобы повиниться и взяться за ум, по-барски приказали: а ну вперед, жрать хотите — отрабатывайте. Будто бы не кадровые офицеры перед ними, а наемный сброд. Портить вечер разговорами о своих оскорбленных чувствах не хотелось. Пилоты и не стали. Громов рассказал байку из жизни «Русских витязей».
      Не проигнорировал внезапное празднество и рядовой личный состав. В первые же дни после захвата норвежского транспорта Громов и другие офицеры стали замечать, что рядовые срочной и сверхсрочной службы постоянно находятся в «приподнятом» настроении. При этом все они вдруг полюбили свежий чеснок, и характерным запахом этого овоща из рода луковичных разило от них за версту. Громов подумал и вызвал к себе Женю Яровенко.
      (К слову сказать, замполита в воинской части 461-13 «бис» не было. Его уволили из рядов больше года назад с мотивировкой «не соответствует занимаемой должности». Еще в начале девяностых подобное было бы невозможно. Даже если провинился замполит, учудил чего-нибудь непристойное по пьяной лавочке — пожурят и всё; в крайнем случае в другую часть переведут. Но тут грянуло сокращение штатов, а замполит перед тренировочным вылетом умудрился убрать шасси при выруливании на ВПП. И, что характерно, был при этом абсолютно трезв. Недаром в народе говорят: «Курица — не птица, замполит — не летчик». Взамен этого деятеля комполка Свиридов обещал прислать свежеиспеченного офицера по воспитательной работе (теперь это так называется), но маховик увольнений в запас раскручивался все быстрей, и нового «воспитателя» в части 461-13 «бис» так и не дождались. Кончилось тем, что его обязанности по работе с личным составом принял на себя майор Громов. В частности, именно ему предстояло выявить причины столь внезапной любви рядового состава к чесноку.)
      «Ну что, герой, где ликеро-водочными изделиями разжился?» — спросил майор Женю.
      «Никак нет, товарищ майор», — отвечал Женя, стоя навытяжку и преданно глядя Громову в глаза. «В каком смысле?» — удивился майор. «В смысле, не разжился», — пояснил Женя. «Хорошо, — сказал Громов с усмешкой, — сформулируем вопрос по-другому. Где бухло берешь, скотина?»
      «Не могу знать!» — упорствовал Женя. «А если на гауптвахту? А если на десять суток?»
      «За что, товарищ майор? Я же ничего не сделал». Отправлять Яровенко на гауптвахту без видимых на то причин действительно было бы для Громова перебором. Даже взыскание накладывать майор по большому счету не имел права, Поэтому он ограничился намеком, что, если военнослужащие части 461-13 «бис» будут и в дальнейшем замечены в злоупотреблении чесноком, первым от этого серьезно пострадает некто Евгений Яровенко, сержант. Женя, разумеется, изобразил оскорбленную невинность, но намек Громова был ко вниманию принят, рядовые перестали жрать чеснок и выглядеть на вечерней поверке слишком уж веселыми. Двумя днями позже комендант прямо на общей кухне случайно обнаружил пустую бутылку из-под прекрасного шотландского виски. Тайна раскрылась: выходило, что Женя во время разгрузки транспорта исхитрился заныкать несколько бутылок этого благородного напитка и проделал это так ловко, что присутствовавший там же старший лейтенант Стуколин ничего не заметил.
      Теперь Громов рассердился уже не на шутку. Он снова вызвал Женю и потребовал от него честного ответа — нет, не на тему, кем и сколько было выпито, а кому и сколько он, Женя, успел растрепать о норвежском «Геркулесе». Яровенко почуял, что пахнет жареным, и побожился, что никому и никогда, что он государственную тайну понимает и чем рискует, знает, и вообще… На этот раз майор ему поверил. И инцидент себя исчерпал.
      А в общем и целом, настроение у всех в части 461-13 «бис» было радужное, и думать о том, что, возможно, еще много раз придется пиратствовать, ни Громову, ни его друзьям не хотелось. Поэтому звонок от господина советника Маканина командиру части 461-13 «бис» радости не доставил.
      — Готовьтесь к вылету, — сказал Маканин без обиняков.
      — Когда? — спросил Громов; у него вдруг запершило в горле, и он прокашлялся.
      — Завтра.
      — Понял.
      — Штурман вас выведет.
      — Не сомневаюсь.
      — Удачи.
      — Вам того же.
      И весь разговор. Громов со вздохом положил трубку телефонного аппарата на рычаг, надел фуражку и пошел разыскивать остальных участников предстоящей акции. Старшего лейтенанта Стуколина он обнаружил в «Ленинской» комнате — развалившись на стуле, тот смотрел телевизор.
      — Не, ну ты глянь, что творят! — воскликнул старший лейтенант, завидев майора и тыча пальцем в светящийся экран.
      Громов посмотрел. На экране симпатичная ведущая с дежурной улыбочкой на устах произносила некий текст. У нее за спиной майор разглядел весьма условно нарисованную карту Российской федерации.
      — Представляешь, — говорил Стуколин, поднимаясь со стула и в возбуждении размахивая руками, — эти козлы умудрились два "сухих " продать. С полной боевой подвеской. На металлолом, представляешь? А военная прокуратура только сейчас докопалась!
      Громов пожал плечами. Эта новость его совсем не удивила. Он и не такого наслышался за последние годы. Если уж подводные лодки иностранным фирмам сдают и ураном приторговывают, что говорить об истребителях. Так же, видимо, считали и работники телевидения. Сюжет о «сухих» не шел в блоке сенсаций дня, а рассматривался как курьез, потому что сразу после этого вызвавшего стуколинский гнев сообщения начались спортивные новости. Громов не стал вникать в детали, а сказал Алексею, чтобы тот готовился к отъезду на «полосу».
      — Как?! — вскричал Стуколин. — Уже сегодня?
      — Уже сегодня, — подтвердил майор. — Игра продолжается, Алексей. Забирай Женю и отправляйся.
      — Будет исполнено, — сказал Стуколин с готовностью; он направился к двери, но на пороге приостановился и, обернувшись, спросил; — Слушай, Костя, они чего, идиоты?
      — Кто? — Натовцы.
      Майор, несколько минут назад размышлявший о том же самом, чуть помедлил, прежде чем ответить:
      — Знаешь, я надеюсь, что они не приняли нас всерьез, недооценили… в первый раз… И тогда всё вполне объяснимо… логично…— он запнулся.
      Старший лейтенант хоть и тяжеловат был на подъем, но тут что-то сообразил, и голос его зазвенел, когда он задал свой новый вопрос:
      — А если мы их тоже недооцениваем? Громов покачал головой:
      — Может быть и так, и эдак, — не сумел определиться он. — Что нам гадать? Просто будь осторожен, Алексей, лишний раз не высовывайся.
      Майор знал, что совет этот представляется Стуколину «чепуховым»: если дело дойдет до рукоприкладства (или, не дай Бог, до стрельбы), старший лейтенант и не вспомнит, о чем предупреждал его командир, бросится в свалку, а там уж… там как повезет…
      — Будь спокоен, — отмахнулся Стуколин. Лукашевич воспринял новость без энтузиазма, но готовность и дальше участвовать в операции «Испаньола» выказал. Только буркнул:
      — Становится похоже на конвейер. После этого они вдвоем с Громовым отправились к зампотеху Никите Усачеву, чтобы «порадовать» его приказом готовить к вылету два истребителя. Усачев в свою очередь необычайно удивился возросшей активности командования округом, назначившего новый внеплановый тренировочный полет через неделю после первого.
      — Чего это они? — почесал Усачев в затылке, недружелюбно разглядывая вошедших. — Воевать, что ль, собрались?
      У него были основания для того, чтобы удивляться и делать столь мрачные прогнозы. В годы, которые принято называть «застойными», снабжению армии и флота уделялось повышенное внимание и нормой налета для кадрового офицера ВВС считалось сорок часов в год — меньше просто нельзя. Однако времена изменились, топливо нынче государство предпочитало продавать за границу, а не жечь «попусту», и норма сократилась до двадцати, а позже — до пятнадцати часов в год. Притом, что натовский пилот не считается боевым летчиком, не налетав сто часов. Почувствуйте, как говорится, разницу.
      — Тушенку отрабатывать надо, — попробовал пошутить Лукашевич, высказав таким образом мысль, которая давно вертелась на языке, но Громов так на него глянул, что всякая охота балагурить на эту тему у Алексея мгновенно пропала.
      К утру следующего дня два «МиГа» были подготовлены и выведены из ангаров. (Кольский полуостров, сентябрь 1998 года)
      В день второго вылета в рамках операции «Испаньола» погода не задалась. Приближался сезон осенних дождей, и с утра лило так, будто где-то в небесном клозете прорвало ржавую трубу и миру теперь грозит новый потоп. Ко всему дул холодный северный ветер; на Рыбачьем, где последние сто тысяч лет ничего не росло, кроме мхов, укрыться от него было негде, и это создавало дополнительную проблему для тех, кто сегодня собирался подняться в небо по взлетно-посадочной полосе, тянущейся с востока на запад.
      Впрочем, для летного состава воинской части 461-13 «бис» описанные трудности были не в новинку, и в положенное время Громов с Лукашевичем заняли свои места в кабинах «МиГов». КДП дал разрешение на взлет, и машины начали разбег. Боковым ветром истребители сносило в сторону, но на этот случай существовал особый маневр, описанный во всех инструкциях. Чтобы не допустить заваливания самолета на крыло и возможного повторного касания взлетно-посадочной полосы, следует выставить элероны против ветра во избежание малейшего крена. К тому же необходимо следить за скоростью — отрыв при малом ее значении под сильным ветром может привести к катастрофе. Пилоты проделали всю процедуру на чистом автомате, закрепленном годами тренировок и боевых вылетов.
      Когда истребители, набирая высоту и скорость, преодолели слой облачности, Лукашевич на секунду с удовольствием зажмурился. Как ни странно, ему нравилось летать в пасмурную погоду. Особое же удовольствие он получал именно в момент перехода — перехода из одной реальности в другую, из мира слякоти и серого низкого, давящего неба в мир прозрачный, чистый и бесконечный, словно мечта о лучшем будущем, в котором не доведется уже пожить, но на которое так хочется взглянуть хотя бы одним глазком. В эти мгновения Лукашевич испытывал состояние, которое принято называть эйфорией.
      — Ведомый, следи за азимутом! — окликнул Громов старшего лейтенанта, и тот увидел, что отклоняется от заданного курса.
      Лукашевич быстро исправился, догнал ведущего. И снова в эфире прозвучало кодовое слово: «Испаньола», и снова невидимый штурман скороговоркой забормотал параметры «условной» цели, наводя истребители на норвежский транспорт с «гуманитарной помощью» на борту.
      С-130Н «Геркулес» они увидели через двадцать шесть минут после начала «учений». История повторилась.
      — Борт номер 183, — зазвучал голос Громова на аварийной частоте. — Приказываю вам следовать за мной на аэродром. В случае неповиновения открываю огонь.
      Лукашевич усмехнулся.
      «Действительно, конвейер получается, — подумал он. — Если за каждый перехваченный транспорт нам давали бы по Звезде Героя, мы с Костей скоро походили бы на американский флаг».
      Но тут экипаж норвежца выкинул первый фортель. «Геркулес» вдруг начал резко сбрасывать скорость. Это была старая уловка, хорошо известная пилотам транспортной и пассажирской авиации. Дело в том, что у большинства транспортных самолетов нижний предел скорости, при которой машина еще может продолжать полет, заметно меньше, чем у большинства истребителей-перехватчиков. Перехватчик вынужден отрываться и уходить в переднюю полусферу, чтобы не свалиться в штопор; нацелить ракеты в такой ситуации ему трудно, а частые виражи измотают кого угодно. Самое же неприятное во всем этом было то, что подобная игра в кошки-мышки могла продолжаться долго, пока у истребителя не загорится "окурок " и он не уйдет на базу. Старший лейтенант Лукашевич сразу понял, что имеет в виду первый пилот «Геркулеса», и не на шутку разозлился:
      «Каков нахал! Что он себе позволяет?! В нашем-то небе!»
      Сразу вспомнился злополучный южнокорейский «Боинг», сбитый над Сахалином в восемьдесят третьем году. Если верить показаниям Геннадия Осиповича, осуществившего «сбитие», экипаж «Боинга» предпринял тот же самый маневр со сбросом скорости. Чем это кончилось, общеизвестно. Вот только с «Геркулесом» приходится церемониться.
      — Ведущий, — обратился старший лейтенант к майору Громову. — Цель играет сваливание.
      — Вижу, — откликнулся друг Константин. — Сейчас решим эту проблему. Уходи на радиус и наблюдай.
      — Понял, ведущий, ухожу.
      Лукашевич переложил рули и сошел с первоначального курса. Поднявшись повыше, чтобы не мешать Громову, он стал описывать эллипсы, одним из центров которых оставался непокорный «Геркулес». Что именно задумал Костя, старший лейтенант еще не знал, но боялся пропустить малейшую подробность.
      — Борт номер 183, — снова забубнил по-английски майор. — Повторяю: в случае вашего неповиновения я буду вынужден открыть огонь…
      Экипаж транспорта продолжал отмалчиваться. Видно, вступать в переговоры с воздушными пиратами в их планы не входило.
      — База, цель маневрирует, — проинформировал Громов штурмана наведения. — Существует опасность сваливания. Разрешите открыть предупредительный огонь.
      — Предупредительный огонь открыть разрешаю, — немедленно откликнулся штурман, внося свою скромную лепту в затянувшуюся информационную игру.
      На этот раз Громов обогнал транспорт, развернулся и на встречном курсе выпустил короткую очередь из пушки. Повел себя иначе и экипаж «Геркулеса». Транспорт лег на левое крыло и еще уменьшил скорость.
      «Ага! — отметил Лукашевич. — Прошлый инцидент не прошел даром. Интересно, они верят, что у нас на пилонах настоящие ракеты, или нет? Можно подумать, что не верят — вон как нагло себя ведут».
      — Борт номер 183, — продолжал майор тем временем давить на психику экипажа транспорта. — Немедленно прекратите маневрирование и следуйте за мной. Это не шутка. В следующий раз я буду стрелять по кабине.
      Нет ответа. Судя по всему, майору надоело изображать из себя слепого в стране глухих, и он начал действовать.
      Лукашевич, разумеется, знал, какие кульбиты умеет выделывать в воздухе друг Константин, дцать лет отслуживший в «Русских витязях», но и он вообразить себе не мог, что майор решится продемонстрировать свои навыки не на специально подготовленной для показательных трюков машине, а на простом и незатейливом «МиГе-23», в условиях, приближенных к боевым. Громов не стал стрелять из пушки по кабине транспорта, как перед тем обещал. Вместо этого он по второму кругу догнал транспорт, уровнял скорость, примериваясь, а потом без предупреждения на форсаже бросил машину вниз.
      Лукашевич ахнул и зажмурился. «МиГ» в пикировании под утлом в сорок градусов к горизонту пронесся перед тупым носом норвежского транспорта почти впритирку — Лукашевичу на мгновение даже показалось, что истребитель задел брюхом выставленную вперед горизонтальную антенну «Геркулеса» и что сейчас обе машины, объятые пламенем, повалятся в штопор, уходя в последний раз к земле.
      Но всё обошлось. Непринужденно выйдя из пикирования и явно красуясь, Громов крутанул иммельман . Лукашевич перевел дух. Да, такое не каждый день увидишь, но лучше бы и совсем не видеть. Еще он подумал, что если уж он, старший лейтенант, всерьез испугался, увидев сцену, казалось бы, неминуемого столкновения с расстояния в километр, то каково должно быть экипажу транспорта — небось наложили в штаны.
      Однако Громов на этом не успокоился. Развернувшись в иммельмане, он снова пошел на сближение, теперь уже — лоб в лоб. Экипаж «Геркулеса» предпринял отчаянную попытку избежать новой опасности, уводя свой самолет по нисходящей спирали. Но скорости были несопоставимы, и майор успел во второй раз за последние полминуты напугать и экипаж, и Лукашевича. «МиГ» Громова, казалось, чудом не врезался в «Геркулес», в самый последний момент майор рванул ручку управления на себя, рули высоты отклонились до предельного положения, и истребитель свечой ушел в небо.
      — Борт номер 183, — услышал Лукашевич в наушниках спокойный голос друга, — будем продолжать?
      — Твоя взяла, командир, — раздался в эфире ответ на русском, произнесенный с характерным акцентом. — Мы идем за тобой…
 
       (Карелия, сентябрь 1998 года)
 
      Ожидание затягивалось, а настроение портилось. Стуколин ежеминутно поглядывал на часы и завидовал черной завистью Жене, который по солдатской привычке («солдат спит — служба идет») прикорнул в кресле водителя, положив руки на руль и низко надвинув кепку. Двигатель грузовика работал вхолостую, по лобовому стеклу шуровали дворники, размазывая капли дождя, который не прекращался с прошлого вечера. Стуколин вздыхал и тосковал. Умение ждать входило в число его достоинств.
      Где-то в ряду стоявших вдоль взлетно-посадочной полосы машин хлопнула дверца. Сквозь пелену дождя Стуколин увидел фигуру, бредущую к грузовику; фигура приблизилась, и Алексей дернул за ручку, выбираясь из кабины ей навстречу. Подошедший — им оказался Стриженый, напяливший поверх куртки черный полиэтиленовый дождевик — громко чихнул и выразительно посмотрел на Стуколина.
      — Заболеешь тут с вами, — сказал он. — Задерживаются твои друзья, лейтенант. Стуколин пожал плечами.
      — Пойдем, лейтенант, поправимся, — предложил Стриженый. — Коньяк хороший есть.
      Стуколин оглянулся на кабину, в которой продолжал посапывать Женя Яровенко.
      — Пойдем, пойдем, — отмел сомнения Стриженый. — Не украдут твоего бойца.
      Оскальзываясь в жидкой грязи, они направились к командному джипу. Влезли на задний диван — мокрые и озябшие. Впереди сидел один из парней Стриженого, водитель.
      — Это Олег, — представил водителя Стриженый. — Олег, поставь нам какую-нибудь музычку, — добавил он, обращаясь уже к парню и сделав в слове «музычка» ударение на предпоследнем слоге. — И передай коньяк.
      Водитель расторопно выполнил распоряжение шефа Открыл бар, достал пузатую бутылку коньяка, серебряные стаканчики, все это передал Стриженому. Потом порылся в бардачке, выбирая кассету. Заиграла довольно бодрая музыка, и Юрий Шевчук своим знаменитым голосом с хрипотцой запел про осень и про небо под ногами.
      Стриженый откинул с головы капюшон дождевика и собственноручно наполнил стаканчики темно-коричневой жидкостью:
      — Ну давай выпьем.
      — За что будем пить? — уточнил Стуколин.
      — Давай за авиацию. За русскую авиацию! Стриженый сказал это со значением в голосе, но снова чихнул, расплескав коньяк, чем испортил торжественность момента.
      — Давай за авиацию, — согласился Стуколин. Чокнувшись, они осушили стопки. Стриженый поморщился и занюхал рукавом, словно не элитный коньяк пил, а дешевую подделку на коньячном спирте. Потом похлопал себя по карманам и достал початую пачку «Marlboro», протянул ее Алексею:
      — Куришь?
      Алексей покачал головой:
      — Нет.
      — А вы вообще курите? В смысле, пилоты курят? — поинтересовался Стриженый, извлекая из кармана вслед за сигаретами зажигалку.
      — Курят, — отвечал Стуколин. — Дымят, как паровозы, Но я нет. Здоровье дороже.
      (Что касается курения в авиации, то это действительный факт: несмотря на многочисленные запреты, пилоты курят, ничем в этом не отличаясь от обычных людей. Особенно налегают на табак пилоты пассажирской и транспортной авиации — эти могут позволить себе дымить прямо в кабине самолета во время исполнения своих непосредственных обязанностей. Тяжелее приходится военным летчикам — курить в кислородной маске или гермошлеме, мягко говоря, затруднительно. Но и они не упускают своего уже на земле. А уж сколько всяких анекдотических историй с этой отравой связано!
      Взять хотя бы случай, произошедший не так давно в Великобритании на показательных выступлениях по поводу юбилея Королевских ВВС. Два «МиГа-29» под управлением пилотов Тресвятского и Бесчастнова столкнулись в воздухе. Оба пилота успели катапультироваться. Бесчастнов при катапультировании получил ранения, а потому был сразу увезен с поля. Зато Тресвятский сделал роскошный жест: едва отстегнув парашют, он на глазах многочисленной журналисткой братии вытащил из кармана комбинезона пачку сигарет «Winston» и с непередаваемым изяществом закурил.
      К сожалению, времена были еще те, контракта между фирмой, производящей сигареты «Winston», и военным летчиком Тресвятским заключено не было, а потому последний миллионером не стал, хотя жест его произвел впечатление на всю Европу.)
      — А я закурю, — сказал Стриженый. Он чиркнул зажигалкой и затянулся.
      — Задерживаются твои друзья, лейтенант, — повторил свое замечание Стриженый. — Задерживаются…
      — Значит, есть причина, — отозвался Стуколин. На самом деле он, конечно, волновался за друзей, но беспокойства своего старался при посторонних не выказывать.
      — Есть, — пробормотал Стриженый. — Ну давай еще по одной, что ли?
      Алексей не возражал. Стриженый снова наполнил стаканчики и произнес новый тост:
      — За успех нашего безнадежного дела, — и перед тем, как выпить, добавил: — Банально, зато всегда актуально.
      Выпив, они помолчали. Стриженый курил, стряхивая пепел в маленькую металлическую пепельницу, встроенную в дверцу с внутренней стороны.
      — Скажи, лейтенант, ты в курсе того, что происходит? — спросил вдруг Стриженый, нарушив молчание.
      Стуколин недоуменно воззрился на него.
      — Не понял, — сказал он, помедлив. — В курсе чего?..
      Стриженый глубоко затянулся, потом затушил окурок и посмотрел на Стуколина исподлобья.
      — Недавно показывали по ящику фильм, — сообщил он доверительным тоном. — Я вообще ящик смотрю редко. Только если кубок Европы… Или чемпионат мира, например. Игры «Зенита» опять же. Или бокс…
      Старший лейтенант Стуколин подумал, что его собеседник, скорее всего, сознательно оттягивает момент, когда придется говорить начистоту. Это Алексею не понравилось. Вдруг зачесались кулаки.
      — Бокс — это хорошо! — изрек Стуколин и поднял пустой стаканчик. — Может, еще выпьем? За бокс?
      — Так вот, — продолжал Стриженый, взяв бутылку и наполнив стаканчики: сначала старшему лейтенанту, затем себе, — показывали, значит, фильм, а у меня свободное время выдалось и книжки толковой под рукой не было, вот я этот фильм и посмотрел…
      — Что хоть за фильм? — спросил Стуколин, которого длинное вступление несколько утомило.
      — «Человек-ракета» называется, — ответил Стриженый и улыбнулся чему-то своему. — Очередной американский бред на тему довоенного комикса. Я такие фильмы не люблю — не идиот все-таки, высшее образование имею — но тут по случаю посмотрел.
      Алексей американского фильма под названием «Человек-ракета» не видел, а потому проявил определенный интерес:
      — А какой сюжет?
      — Сюжет я пересказывать не буду, — Стриженый скривился. — Он этого совершенно не заслуживает. Но один эпизод мне запомнился. Надолго.
      Стриженый снова замолчал и стал искать сигареты. Пока он хлопал себя по карманам, Алексей выпил свой коньяк и продемонстрировал Стриженому пустой стаканчик, требуя продолжения. Тот безропотно налил. Стуколин снова выпил и откинулся в кресле. В голове у него зашумело, кулаки чесаться перестали, он расслабился и приготовился выслушать заявление Стриженого, каким бы оно ни было.
      — Эпизод такой, — продолжил свой монолог Стриженый. — Тридцать девятый год, шпион Третьего рейха окопался в Штатах и собирается добыть сверхсекретное оружие для Гитлера. Для этого он «втемную» использует местную мафиозную группировку. В последний момент, как ты понимаешь, всё срывается, и мафия узнаёт, кем на самом деле является их «благодетель». И что ты думаешь?
      — Что я думаю? — Стуколин несколько осоловел и не сразу понял, о чем идет речь.
      — Бандиты сразу перешли на сторону официальных властей и разобрались с фашистами похлеще спецназа.
      — Так это ж комикс, — старший лейтенант зевнул. — Ты куда клонишь?
      Стриженый опрокинул в себя стопку коньяка, которую уже минут пять держал в руках.
      — Я бандит, — сказал он просто. — Я — то, что называют «мафией». Если бы я хоть раз указал в налоговой декларации все источники своих доходов, меня немедленно арестовали бы. Но при этом!.. — он поднял указательный палец. — При этом, лейтенант, я люблю свою страну. И мне небезразлично, в какое дело я ввязался. Ведь мы грабим норвежские военно-транспортные самолеты, я правильно всё понимаю?
      Если бы Стуколин располагал информацией о прошлом Стриженого, он сильно удивился бы: бывший фарцовщик и «старатель» вдруг стал патриотом — не смешите меня! Но старший лейтенант такой информацией не располагал, потому к словам Стриженого отнесся с определенным сочувствием. В конце концов, бандит бандитом, но парень хороший — вон уже и о Родине задумался!
      — Правильно, — сказал он. — Ты правильно понимаешь.
      — Вот я и говорю, — Стриженый придвинулся к старшему лейтенанту и взял его за рукав куртки, чтобы усилить эффект доверительности, — мы, — он выделил местоимение «мы» интонацией, — мы грабим транспортные самолеты, которые принадлежат военно-воздушным силам Норвегии, фактически и юридически мы осуществляем нападение на территорию Норвегии, на ее граждан. Это может закончиться войной?
      — Это может закончиться войной, если мы не будем грабить транспорты! — высказался Стуколин довольно резко, но тут же прикусил язык: несмотря на опьянение и общую расслабленность, он сообразил, что сболтнул лишнего.
      Чтобы исправиться, он произнес, стараясь говорить медленно и обдумывая, что он говорит:
      — Понимаешь, это государственная тайна. И лучше бы тебе не знать большего.
      — Государственная тайна? — Стриженый тихо и невесело рассмеялся. — Сколько живу, все время слышу: «Государственная тайна», «Военный секрет», «Только для служебного пользования». Но, знаешь, я уже не пионер из «четвертого-б» и не верю в то, что сохранение государственной тайны во всех случаях полезно для государства. Обрати внимание, лейтенант, не для начальников наших — политиков и президентов, — а для России! Вот я и думаю, снова меня впутывают в опасное дело, бормочут что-то про государственную тайну, я рискую своей головой и своими парнями и снова не знаю, будет ли моим детям толк от того, что я делаю, или опять я и они окажемся в дураках.
      У Стриженого не было детей, но этого Стуколин не знал. Впрочем, отвечать напрямую он в любом случае не собирался.
      — Ты можешь поверить моему слову? — спросил он Стриженого.
      — Смотря какому слову…
      — Слову офицера.
      — Могу.
      — Я даю тебе слово, что мы поступаем правильно. Мы не можем поступить иначе, мы будем перехватывать транспорты до тех пор, пока они будут лететь по этому воздушному коридору.
      Стриженый помолчал, разминая в пальцах новую сигарету. Стаканчик с коньяком и бутылку он отставил на специальную полочку.
      — Олег, — обратился он вдруг к сидящему впереди водителю, — выйди!
      Водитель беспрекословно вылез из машины под дождь, захлопнул дверцу. Видно, Стриженый решил, что дипломатией здесь ничего не добьешься, и двинулся напролом.
      — Буду откровенен с тобой, лейтенант… Ты, кстати, коньяка еще не желаешь?
      — Нет, спасибо.
      — Так вот, буду с тобой откровенен. Я не люблю, когда меня используют «втемную». Я не люблю, когда вместо толкового объяснения, что происходит, меня пугают «государственной тайной». Ведь если все сорвется или пойдет вкривь и вкось, козлами отпущения станем мы, а вовсе не наши начальники. Мы — а значит и я — имеем право знать, в чем мы участвуем и чем мы рискуем.
      Лохом быть не хочется, лейтенант. Очень не хочется быть лохом…
      Доводы Стриженого поколебали неприступность Стуколина в вопросе сохранения тайны. Ему действительно нравился Стриженый, и он не понимал, почему от этого парня скрывают истинную подоплеку событий, в которых тот принимает самое непосредственное и активное участие. С другой стороны, Стуколин хорошо помнил, что, когда вопрос о тех, кто будет прямо или косвенно участвовать в операции «Испаньола», обсуждался на «военном совете» в Ленинской комнате части 461-13 «бис», советник Маканин был категоричен: никто ничего не должен знать. Причины держать всё в секрете объяснять было не нужно; война не объявлена, поддержки сверху в случае провала ждать не приходится, разведка потенциального противника шурует во всю, и тэдэ, и тэпэ. Но теперь, после выступления Стриженого, старший лейтенант вдруг задумался: а так ли всё очевидно, как показалось в первый раз? Нет ли тут какой-нибудь каверзы, тщательно скрываемой Маканиным от участников операции?..
      Очень не хочется быть лохом…
      — Мне кажется, мы должны поделиться, — сказал Стриженый, не дождавшись от Стуколина ответной реплики. — Я расскажу тебе, что знаю я. Ты расскажешь мне, что знаешь ты. Только так мы можем разобраться, что к чему в этом деле и правду ли нам говорят наши руководители…
      Стуколин подумал, что в предложении Стриженого есть свой резон. Подобный обмен поможет расставить точки над i. Выясним, где Маканин говорит правду, а где недоговаривает или просто врет. Это важно. И не только для душевного спокойствия, но и для того, чтобы быть стопроцентно уверенным — завтра тебя не назовут «военным преступником» в Международном трибунале и из-за твоих действий не разразится новая мировая война.
      Старший лейтенант Алексей Стуколин был готов выложить Стриженому всё, что знал об операции «Испаньола». Единственное, что останавливало его, — мнение друзей: скрыть от них свою откровенность с посторонним участником операции он не имел права. Да, сначала нужно посоветоваться с Громовым.
      — Я тебя понял, — сказал Алексей Стриженому. — Но сейчас ничего сказать по этому поводу не могу. Мне надо переговорить с…— он замялся, — с теми, кто…— произнести имена друзей означало выдать часть тайны, но Стуколин нашелся: — с теми, кто в истребителях.
      — С другими офицерами? — уточнил Стриженый с непонятной интонацией.
      — Да, — подтвердил Стуколин. — С другими офицерами, занятыми в операции перехвата.
      — Как ты думаешь, что они тебе скажут? Они не сидели здесь с нами, не пили этот коньяк и не говорили по душам. Что они тебе скажут?
      Стуколин подумал. Выходило, что да, под влиянием момента сказать можно все, что угодно, но вот когда пройдет время и начнешь сопоставлять и прикидывать… Ни Громов, ни Лукашевич не знают Стриженого, они его ни разу не видели. Не видели они, как он блестяще разобрался с экипажем первого транспорта; не видели они, как он мучается, рассуждая о будущем Родины и о том, что его действия могут быть использованы не на благо, а во вред, в конце концов, не пили они с ним коньяк…
      Что они скажут?..
      — Но я давал обещание, — признался Стуколин. — Я обещал, что не открою тайну никому постороннему.
      — А я, значит, посторонний? — Стриженый снова рассмеялся и снова невесело. — Как мы, русские, все-таки зашорены. У них вон, на Западе, всё намного проще. Если тебе кажется, что правительство тебя обманывает, поступай, как считаешь нужным, по совести, и никто тебе слова обидного не скажет.
      Тут он был не прав. Но Стуколин не смог с ходу припомнить случай, который опровергал бы утверждение Стриженого, а потому промолчал.
      — …А у нас всё не как у людей. Казалось бы, делаем общее дело, роли распределены, акценты расставлены, так нет, надо обязательно друг друга запутать, довести до такого, чтобы все друг друга подозревали и ненавидели…
      Стуколин всё еще колебался, но тут их беседу прервали в самый щекотливый момент: в окошко вдруг застучал изгнанный из джипа водитель. Стриженый с недовольным видом опустил стекло, и тут же причина, по которой Олег рискнул накликать на себя гнев шефа, стала понятна. С запада накатывался гул мощных двигателей.
      — Летят, — сообщил Олег с глупой улыбкой на мокром от дождя лице.
      — Ну что ж, — Стриженый посмотрел на Стуколина. — Пора работать, лейтенант! Договорим в следующий раз…
 
       (Карелия, сентябрь 1998 года)
 
      Роторы четырех турбовинтовых двигателей «Аллисон» Т56-А-15 мощностью в четыре с половиной тысячи лошадиных сил, провернувшись несколько раз по инерции, остановились. Норвежский военно-транспортный самолет С-130Н «Геркулес» замер в конце взлетно-посадочной полосы. Пираты в кожаных куртках уже шли к нему, доставая на ходу оружие и стараясь не обращать внимание на дождь и злой ветер.
      Как и неделю назад, переговоры с экипажем повел Стриженый. Когда люк, ведущий в кабину «Геркулеса», распахнулся, Стриженый приказал показавшемуся пилоту опустить трап. Пилот уточнил:
      — Вам нужен груз?
      — Догадливый, — отметил Стриженый.
      — Забирайте груз, — сказал пилот и захлопнул люк.
      — Я не врубился, — Стриженый озадаченно повертел головой, — он мне хамит?
      Тут рампа грузового отсека начала опускаться, и последний вопрос отпал сам собой.
      — О-о! — восхитился Стриженый. — Нас уже понимают с полуслова!
      Он повернулся к подчиненным:
      — Вперед, ребята! Выпотрошите мне его! Старший лейтенант Стуколин, все еще слегка пьяный и находящийся под впечатлением от странной беседы, состоявшейся несколько минут назад, направился, покачиваясь, к своему грузовику. Женя Яровенко ждал его, сидя за рулем.
      Когда за пеленой дождя прогремели первые выстрелы, Стуколин даже не сразу понял, что это за звуки, и только когда шальная пуля, просвистела совсем рядом и разбила вдребезги левую фару грузовика, до него дошло: стреляют! И он упал в жидкую грязь.
      Стрельба на некоторое время затихла. Женя выскочил из кабины и подбежал к Стуколину.
      — Куда?! — заорал ему тот. — Ложись, сержант, мать твою!
      Яровенко плюхнулся на живот и подполз к лейтенанту.
      — Ты цел, старший?
      — Цел я, цел, — откликнулся Стуколин. — Куда ты поперся? Хочешь, чтоб башку прострелили? Отчаянный малый помотал головой.
      — Не хочу, — сказал он с совершенно дурацкой улыбкой. — Но и тебя, старший, оставить не могу.
      — А кто тебя просил оставлять? Ждал бы себе в кабине.
      Стуколин огляделся. Рампа грузового отсека была опущена и касалась бетона. Там уже стоял грузовик, подготовленный к принятию первой порции ящиков и коробок. Между задними колесами грузовика и рампой лежал один из парней Стриженого. Лежал он на спине, раскинув руки, дождь лил ему прямо на лицо, но парень не делал никаких попыток пошевелиться. «Убит!» — понял Стуколин, он мгновенно протрезвел.
      Второй парень прятался за передним колесом грузовика. Он сидел на корточках и держал в оставленной руке пистолет. Издалека марку оружия было не распознать, но старшему лейтенанту показалось, что это пистолет Токарева, известный под аббревиатурой «ТТ». Остальные подчиненные Стриженого и он сам залегли в разных позициях на бетоне полосы.
      — Кто стрелял?! — крикнул им Стуколин. — Вы видели, кто стрелял?
      Стриженый приподнял голову.
      — Стреляли из отсека, — сообщил он, и в ту же секунду, словно в подтверждение его слов, в хвосте транспорта раздались новые выстрелы.
      Обзор с того места, где находился Стуколин, был не ахти, но все же часть проема грузового отсека он видел. Там за ящиками с натовскими пайками перемещались какие-то фигуры. Выходить наружу они явно не собирались, дожидаясь, когда пираты сами придут к ним.
      Парень, прятавшийся под колесами грузовика, вдруг бросил пистолет, встал на четвереньки и, пятясь, как рак, быстро-быстро пополз прочь.
      — Вот и война началась, старший, — прошептал Женя; дурацкая улыбка не сходила с его лица. — Настоящая война!
      — Чему ты-то радуешься, идиот? — озлился на него Стуколин. — Война? Одного из наших уже убили, вот тебе и вся война.
      — Эй, лейтенант! — окликнул Стриженый. — Что делать будем? Идеи какие-нибудь есть?
      Пока Алексей прикидывал, как бы ответить помягче, свое слово решили высказать те, кто засел в «Геркулесе».
      — Русские! — воззвал сильный мужской голос. — Убирайтесь, русские! Вы ничего не получите! Убирайтесь, пока мы не пустили вам кровь!
      — Дурачье! — проревел в ответ Стриженый. — Чтобы вас всех грохнуть, нам достаточно одной гранаты!
      Он был прав. Если в грузовой отсек транспортного самолета забросить хотя бы одну осколочную гранату, будет такое… месиво. Но от этого крайнего во всех смыслах поступка не выигрывал никто: ни боевики, засевшие в транспорте, ни пираты. Патовая ситуация. Боевики, кажется, это прекрасно понимали.
      Владелец сильного голоса и Стриженый принялись переругиваться, поминая матушек. Боевики с транспорта явно тянули время.
      «Зачем им это?» — спросил себя Стуколин и вдруг понял зачем.
      — Сиди здесь, — приказал он Жене Яровенко, — и не вздумай высовываться. Понял меня?
      — Так точно, старший, — по-прежнему весело откликнулся Женя.
      — Смотри у меня, — утвердил напоследок серьезность своего приказа Алексей и по-пластунски пополз туда, где лежал и ругался Стриженый.
      Добравшись до него, старший лейтенант притянул Стриженого к себе и зашептал ему на ухо:
      — Это пора кончать. Они тянут время. Они ждут подмогу.
      — Почему ты так решил? — спросил Стриженый тоже шепотом.
      — В Заполярье у них есть свои агенты. Об этом нас предупреждали. Пилоты не могли быть уверены в том, что их и во второй раз будут сажать на ту же самую полосу. Но подготовиться к такому варианту они могли.
      — Ты хочешь сказать, что сейчас сюда едут их бойцы? — Стриженый нахмурился.
      — А сколько их будет? И чем они будут вооружены?
      Стуколин пожал плечами:
      — Этого я не знаю.
      — У меня двадцать четыре пацана… точнее, двадцать два… — Стриженый напряженно думал, движение мысли прямо-таки отражалось на его лице. — У всех легкое стрелковое оружие… Мы не знаем, сколько бойцов в самолете и сколько еще прибудет… Нужно уходить! — сделал он вывод.
      — Уходить?! — Стуколин даже повысил голос. — Ты собираешься всё бросить и уйти?
      — Да, — Стриженый опустил глаза, но от решения своего не отказался. — Они перестреляют нас, как… как кроликов.
      — Мы не имеем права отпустить их! — заявил Стуколин.
      — За всех не выступай, — огрызнулся Стриженый, он продолжал прятать глаза и говорил без свойственной ему уверенности, что, конечно, выдавало его душевное смятение. — Меня подрядили забрать груз… Забрать груз, и только! Я — перекупщик, понятно? Я — коммерсант…
      — Коммерсант, — с невыразимым презрением произнес Стуколин. — То-то ты с пушкой ходишь.
      — В наше время коммерсанту без пушки нельзя, — охотно сменил тему Стриженый. — В наше время без пушки тебя и за человека никто не примет.
      Перевалившись на бок, Стуколин почесал кулак.
      — Да тебя и с пушкой за человека никто не примет. Еще только стрелять начали, он уже обгадился. Родину, говорит, люблю. О детях, говорит, думаю. Защитник Отечества, блин.
      Стриженый побагровел.
      — Ты много о себе думаешь, лейтенант, — сказал он злым голосом. — Я ведь и обидеться могу.
      — Да плевать я хотел на твои обиды! Мы здесь треплемся, а время идет. Нужно что-то делать, иначе нас и вправду всех перестреляют!
      Стриженый задышал носом и сразу чихнул. Выругавшись, он посмотрел на Стуколина более трезвым взглядом.
      — Ты что-то придумал, лейтенант? Или, может, все-таки гранатой? Но у меня гранат нет.
      — Гранаты и у меня нет, — признался Стуколин. — Но граната нам не нужна. Мы их выкурим без всякой гранаты.
      — Это как?
      — Дым. Хороший едкий дым. Мы их выкурим.
      — Дымовой шашки у меня тоже нет.
      — Узко мыслишь, Павел! — Стуколин был отходчив, а потому раздражение, вызванное нерешительностью Стриженого, проявившейся в самый ответственный момент, сразу прошло. — Для дыма шашка не нужна. Достаточно ветоши, сырых веток, бутылки автомобильного масла и канистры бензина.
      — Идея! — одобрил Стриженый с горячим энтузиазмом; он уже улыбался. — Ох как они побегут!
      Повернувшись, он свистнул и замахал рукой, призывая своих «пацанов». Те зашевелились и поползли со всех сторон. Боевики, засевшие в грузовом отсеке «Геркулеса», обнаружив активность в стане противника, открыли беспорядочную стрельбу. Это, впрочем, не помешало Стриженому провести военный совет и отдать подчиненным соответствующие распоряжения. Когда парни отправились готовить наполнители для дымовых шашек, Стриженый снова обратился к Стуколину:
      — Минут пятнадцать, лейтенант, у нас на это уйдет. А потом… как «груз» доставлять будем? Мелкими порциями? Или одной большой?
      — Мелкими удобнее. Но есть риск, что кого-нибудь подстрелят…
      — Кого-нибудь подстрелят в любом случае, — пообещал Стриженый.
      — Понятно, но риск можно свести к минимуму, — ответил Стуколин и изложил свой план.
      — А кто в кузов полезет? — уточнил Стриженый, выслушав старшего лейтенанта.
      — Я полезу, — браво отвечал Стуколин. — Я предложил, я и полезу.
      — Что ж, — резюмировал Стриженый, помолчав, — никто тебя за язык не тянул.
      Ветки валежника, сырые от дождя, обмотали ветошью, обильно политую машинным маслом и бензином. Получившуюся «куклу» укрепили куском бечевки. Работы велись в кузове «ЗИЛа», принадлежащего воинской части 461-13 «бис». Затем «куклу» прислонили к заднему борту, поставив на попа, а в специально проделанную в ветоши дыру впихнули бутылку с бензином, в горлышко которой насовали сухой бумаги — это запал. Поджечь его и собирался старший лейтенант Стуколин, расположившийся на полу кузова таким образом, чтобы не попасть под обстрел и не пострадать при ударе. Каблуками сапог старший лейтенант упирался в скамейку по правому борту, в левой руке он держал зажигалку, которую ему отдал Стриженый, правая была свободна, но в любой момент могла выхватить пистолет «ТТ», засунутый в карман куртки.
      — Готов, старший? — спросил Женя, показав над задним бортом свое чумазое от грязи лицо.
      — Всегда готов, — буркнул Стуколин; он немного нервничал.
      Яровенко занял место в кабине, развернулся и врубил передачу заднего хода. Как и следовало ожидать, боевики на транспорте, едва завидев приближающийся грузовик, открыли по нему беглый огонь. «Пацаны» Стриженого не остались в долгу, но, по настоянию Стуколина, они стреляли в воздух: Алексей опасался, что какая-нибудь шальная пуля нанесет непоправимый вред «Геркулесу» и он загорится или не сможет потом взлететь.
      Старший лейтенант лежал на полу кузова и наблюдал, как пули рвут натянутый брезент над его головой. В этот момент он старался ни о чем не думать; посторонние мысли, как Алексею казалось, могли помешать ему быстро и точно привести в действие намеченный план.
      Яровенко предстояло выполнить ювелирную работу. На заднем ходу он объехал грузовик, стоявший пустым у рампы, и буквально впритирку к нему — борт к борту — подал «ЗИЛ» к норвежскому транспорту. Пули продолжали свистеть. Одна из них выбила щепку из доски заднего борта, другая зацепила «куклу». Старший лейтенант продолжал оставаться безучастным и неподвижным. Но когда «ЗИЛ» остановился, Стуколин начал действовать. Он чиркнул кремнием зажигалки. Импровизированный фитиль занялся, и Алексей, приподнявшись, ухватился руками за «куклу» с очевидным намерением толкнуть ее так, чтобы она перевалилась через борт и упала на рампу грузового отсека. Стрельба стихла: видимо, боевики обалдели, не понимая, что этот грузовик-камикадзе собирается сделать. Фитиль горел бойко, а Стуколин напрягал все силы, пытаясь из полулежачего положения выпихнуть вонючую «куклу» за борт. «Кукла» не поддавалась. Скорее всего, ветошь за что-то там зацепилась, и старший лейтенант сообразил, что еще секунда-другая и будет поздно: «кукла» останется в грузовике и зачадит.
      И тогда Алексей встал. Он поднялся в полный рост и, даже не глядя в сторону «Геркулеса», дернул «куклу» вверх, одновременно толкая ее вперед. С треском рвущейся ткани «кукла» поддалась и вывалилась за борт. Разлетелись осколки бутылки с бензином. Почти сразу пошел дым. Старший лейтенант отпрянул в глубь кузова, но уйти с линии огня не успел. Пятимиллиметровая пуля, выпущенная из винтовки «Имбел» MD2 (производство Бразилия), пробила ему грудь.
      Стуколина швырнуло на пол грузовика, и на секунду от сильной боли он потерял сознание. Когда старший лейтенант очнулся, грузовик уже несся по бетону, подскакивая на стыках, Алексея бросало от борта к борту; ему казалось, что он вдруг попал в недра адской машины — то ли центрифуги, то ли бетономешалки. Перед глазами всё плыло, дышать было больно и трудно. Он решил, что умирает и это первый круг ада. Но потом тряска прекратилась, рядом появился кто-то, и Стуколин понял, что ничего еще не кончилось, что люди, стрелявшие в него, пришли завершить начатое и что их нужно встретить достойно.
      Старший лейтенант потянулся за пистолетом. «Хоть одного, да с собой заберу», — мелькнуло в затуманенном сознании. Он нащупал рукоятку, но вытащить пистолет из кармана не хватило сил.
      — Убили, сволочи! — протяжно закричал Женя Яровенко. — Старшего убили!

(Мурманск, сентябрь 1998 года)

      В бокс они вошли по очереди. Впереди с улыбкой до ушей и с цветочками в выставленной руке шел Лукашевич. За ним с некоторой заминкой переступил через порог Громов, этот нес пакет с фруктами. Оба были в белых халатах, накинутых поверх «парадок».
      — Привет! — громко и радостно сказал Лукашевич.
      Стуколин, бледный и обмотанный бинтами, возлежал на кровати и слабо улыбался. При появлении друзей он попытался приподняться на локте и сделать приветственный жест.
      — Лежи, лежи, — испугался за него Лукашевич. — Швы разойдутся.
      — Если бы могли, уже разошлись бы, — отвечал Стуколин.
      Офицеры присели на табуретки, разглядывая друга.
      — Вот тебе цветочки, — сообщил Лукашевич, протягивая цветы. — Вот тебе фрукты. Питайся.
      — Чем питаться? — с иронией переспросил Стуколин. — Фруктами или цветочками?
      — Молодец, Леха, — вставил слово Громов. — Вижу, что выздоравливаешь.
      — Как вы там, ребята? — поинтересовался старший лейтенант. — Кто сейчас на дежурстве?
      — Беленков сейчас на дежурстве, — сообщил Громов. — А мы — как обычно.
      — Мы-то что… — вставил словечко Лукашевич. — У нас всё по-старому. Служба идет, границы на замке, «Геркулесы» больше не роятся.
      — Что?! Совсем прекратили полеты?!
      — Как отрезало. Наверное, перекинули трассу на другой воздушный коридор, летают над Европой.
      — А чем все закончилось тогда?
      — Ты что, ничего об этом не знаешь? — удивились Громов и Лукашевич в унисон. — Тебе никто не рассказывал?
      — Здесь же одни врачи и медсестры, — объяснил Стуколин. — Не могу же я у них спрашивать, чем кончилась заварушка у транспорта.
      — Логично, — заметил Громов. — А Женя перед нами отчитался. Рассказывал, что был вне себя, когда увидел, что тебя подстрелили. Хотел даже на грузовике в «Геркулес» по рампе въехать, но этот твой деятель ему не дал.
      — Никакой он не мой деятель, — пробурчал Алексей, вспомнив Стриженого. — Он свой собственный деятель.
      — Ну-ну, — сказал Громов. — В общем, Жене въехать в «Геркулес» не дали, но этого и не потребовалось. Дым от твоей самодельной шашки быстро заполнил грузовой отсек транспорта, и скоро боевики побежали, подняв лапки. В общем, второй груз мы тоже взяли.
      — Отлично! — Стуколин был явно доволен тем, что его решительные действия привели к такому результату. А Громов, помолчав, сказал:
      — Все-таки ты зря туда сунулся. Зря полез на рожон.
      — А что еще я мог сделать? — старший лейтенант даже фыркнул от возмущения.
      — Я действовал по обстановке.
      — Ну ладно, — Громов махнул рукой, — победителей не судят.
      Пока они так беседовали, Лукашевич осмотрел палату. Интерьер здесь был скромный, как и полагается в военном госпитале, но в углу на подставке стоял телевизор.
      — Чем развлекаешься, Алексей? — спросил Лукашевич. — Телевизор дают смотреть?
      — Дают, — признал Стуколин, — но строго по часам. И только первый канал. А книг не дают совсем. Так что скучаю.
      — Книг не дают? — поразился Лукашевич. — Тогда держи.
      Он полез в карман форменных брюк и достал маленькую, но толстую книжечку в мягкой обложке. Эту книгу старший лейтенант купил два часа назад на развале у вокзала, чтобы было что почитать в городском транспорте и на обратном пути в часть. На обложке книги был изображен молодой человек в высотно-компенсирующем костюме и в летном шлеме, лишенном почему-то ремешков с ларингофонами . Само по себе наличие этих двух предметов летного туалета на одном человеке уже вызывало вопросы: как известно всякому, кто хоть раз имел дело с современной авиацией, к высотно-компенсирующему костюму прилагается гермошлем, а к обычному летному шлему — обычный противоперегрузочный костюм. В руках молодой человек держал какое-то невообразимое крупнокалиберное устройство, которое Стуколин с ходу опознать не смог — возможно, этого устройства не существовало в природе. На заднем плане художник нарисовал самолет, очень похожий на «МиГ-29М», но таковым не являющийся. Книга называлась «Истребители».
      — Ого! — вырвалось у Стуколина, разглядывающего подарок. — Это о нас, о пилотах?
      — Описано достоверно, — высказал свое мнение Лукашевич. — Вот только ситуация фантастическая.
      — Как это?
      — Ну там, понимаешь, американцы воюют с сербами, а наши добровольцы-пилоты помогают братьям-славянам вынести агрессора.
      — Ага, — кивнул Стуколин, который с реальной политической обстановкой был знаком. — Действительно фантастика. Амы никогда не полезут в Сербию — они что, идиоты?
      — Литература, — Лукашевич с улыбкой подмигнул. Стуколин завозился и спрятал книгу под подушку.
      — Вечерком почитаю, — пообещал он друзьям. — А пока рассказали бы что-нибудь интересное, а? Вот ты, Костя, какую-нибудь из своих историй рассказал бы.
      У Громова всегда имелось в запасе несколько интересных историй, которые он приберегал до особого случая. Часть из этих историй случилась с ним самим, когда он в составе «Русских витязей» объехал пол-Европы. Другие истории он или где-то услышал, или, что тоже вероятно, сам сочинил. Проверять достоверность его рассказов никто из друзей и не думал: как говорится, не любо — не слушай, а врать не мешай.
      Громов задумался, потом в глазах его зажглись озорные искорки, и он спросил:
      — О своем деде я вам уже рассказывал? О его геройском «Запорожце»?
      — Нет, — друзья оживились. — Давай излагай. Майор помолчал, собираясь с мыслями, и принялся излагать.
      История о геройском «Запорожце», рассказанная майором Громовым в палате ё 7 военного госпиталя города Мурманска
      …Дед у меня был когда-то совершенно бесстрашный малый. Во время войны служил он под Ленинградом, в 191-м истребительном авиационном полку. Летал он с тридцать седьмого года, начав в аэроклубе, но о карьере военного летчика не помышлял, поскольку собирался пойти по стопам своего отца, то есть моего прадеда, профессора Политехнического института и известного аэродинамика. Дед сдавал экзамены за первый курс, когда началась война.
      Двадцать второго июня утром он был уже у дверей военкомата, требуя, чтобы его отправили на фронт. Но таких желающих в первые дни было очень много, и студента-комсомольца Громова, учитывая его успехи в аэроклубе и не забывая о высоком положении его отца, отправили не на передовую, а в тыл, в летную школу. Там его наскоро обучили тактике воздушного боя, присвоили звание лейтенанта, и в конце концов мой дед оказался там, куда стремился попасть с лета сорок первого года.
      Наступила первая военная зима. Гитлеровцы окопались вокруг Ленинграда, и бои за превосходство в воздухе шли над всей территорией города и области. Летчикам 191-го истребительного авиационного полка приходилось воевать с лучшими асами Третьего рейха — пилотами элитной истребительной эскадры JG54 «Grunherz» («Зеленое сердце»). Эта эскадра прославилась тем, что закончила войну, имея самый низкий уровень потерь в личном составе. Однако потери все-таки были. В бою над замерзшей Ладогой юный лейтенант Громов сбил «мессер» командира 1-й группы эскадры хауптмана Феликса Штайнера.
      Получилось это, скорее, случайно. Перед встречей с моим дедом хауптман имел на своем счету пятнадцать побед и, конечно, не позволил бы просто так завалить себя лейтенанту, у которого «молоко на губах не обсохло». Тем более что лейтенант этот летал на тихоходном и неповоротливом "харрикейне ".
      Вечерело, и «мессершмитт» Штайнера шел низко, над лесом. Хауптман высматривал наземные цели и совершенно не заметил появившийся со стороны заходящего солнца истребитель лейтенанта Громова. Зато уж мой дед медлить не стал и с ходу расстрелял «мессер» из 22-миллиметровой пушки.
      Хауптман выпрыгнул из горящей машины, упал на заснеженное колхозное поле, после чего сдался в плен. На допросе в штабе Ленинградского Военного округа Штайнер вел себя странно, говорил о какой-то особой значимости пилота, его сбившего, о знаках судьбы, о «колесе мира» и каком-то «небесном резце». Генерал Новиков, допрашивавший хауптмана, провел очень веселый день. Под конец беседы Феликс Штайнер попросил передать летчику, сбившему его, свое личное оружие — пистолет Вальтера, модель «Армее». Между прочим, очень редкое оружие. За всю историю существования пистолета Вальтера было выпущено всего двести штук этой модели. Генерал подивился необычной просьбе хауптмана, но углядел в этом хорошую тему для «фронтовой» прессы, и на следующий день в присутствии специально приглашенных газетчиков из «Красной Звезды» Штайнер передал моему деду свой «вальтер» и пожал руку. При этом он заявил, что будет рад их будущей встрече, которая обязательно состоится после войны . Газетчики, одетые в красноармейскую форму, лихорадочно строчили в блокнотах; фотограф возился со вспышкой, чтобы запечатлеть исторический момент, а Штайнер вдруг наклонился к моему деду и тихо-тихо произнес всего два слова:
      — Neun zwei , — сказал он.
      Во второй раз мой дед и хауптман Феликс Штайнер встретились в сорок седьмом году в степях Средней Азии. И, что удивительно, именно «вальтер» Штайнера стал причиной этой новой встречи.
      В последние годы войны и по ее окончании начались массовые посадки тех, кто побывал в плену, был не по своей воле угнан в Германию или, наоборот, сознательно помогал нацистам. С последними всё ясно, но и многих других Отец всех детей, лучший друг физкультурников, сталеваров и авиаторов по правилам своей извращенной логики полагал «предателями», и сотни тысяч их вновь оказались за колючей проволокой. Мой дед в плену не был, хотя один раз ему и пришлось покинуть подбитый истребитель над территорией противника, после чего он трое суток пробирался к своим. Но этот факт биографии он от оперативных работников «Смерша» благополучно скрыл, а потому причин арестовывать его вроде бы не было. Однако где-то кто-то сказал: «Надо!» и где-то кто-то ответил: «Есть!» А уж причину придумать — плевое дело. Это что, именное оружие? Нет. Кто вам его выдал? Может быть, маршал Советского Союза? Нет? Пилот Люфтваффе? Нацистский преступник? Вы принимаете подарки от нацистского преступника? Очень интересно… А ну говори, тварь, за сколько рейхсмарок продал Родину?!
      В Средней Азии мой дед и Феликс Штайнер прокладывали каналы для орошения хлопковых полей. Работали они практически бок о бок, только русские заключенные в основном копали, а немцы, как народ аккуратный, дисциплинированный и способный к точной механике, были допущены к строительству и наладке вспомогательных сооружений. Впрочем, общаться друг с другом русским и немцам строго запрещалось, и даже бараки их были разнесены и отделены глинобитной стеной с натянутой поверху «колючкой». Так что до поры до времени мой дед и не знал, что живет и работает рядом с человеком, самолет которого сбил когда-то над зимней Ладогой.
      Но вот однажды в бригаде военнопленных освободилась вакансия механика. Тот, кто ее занимал, попил тухлой водички и тихонько, бедолага, окочурился. Администрация исправительно-трудового учреждения с ног сбилась, отыскивая ему замену. Подняли личные дела, и оказалось, что среди белорусских крестьян и «социально-близких» уркаганов с образованием в три класса затесался сын ленинградского профессора, бывший студент первого курса Политехнического института и бывший летчик, отвоевавший пять лет. Кончилось тем, что моего деда вызвал на собеседование кум — так в системе ИТУ называют представителей администрации.
      — В технике чего-нибудь понимаешь? — спросил кум.
      — Понимаю, — отвечал мой дед.
      — Понимает он! — фыркнул кум. — Ты толком говори, насос починить сумеешь?
      — Сумею.
      — По-немецки кумекаешь?
      — Кумекаю.
      — Будешь с «фрицами» работать.
      Так мой дед попал в бригаду военнопленных. Феликса Штайнера он не узнал. Тот сильно изменился за эти годы. Похудел, оброс, загорел до черноты, носил обычную рабочую фуфайку И стоптанные кирзовые сапоги. Зато бывший хауптман сразу узнал бывшего противника. Однажды, когда мой дед возился в мастерской, перебирая очередной насос, Штайнер подошел к нему и сказал:
      — Neun funf .
      Сначала мой дед хотел дать ему в зубы. В конце концов, этот недорезанный, недоповешенный и недорасстрелянный фашист поломал ему всю жизнь. Но потом рассудительность, свойственная, кажется, всем отпрыскам профессорских семей, взяла свое; дед вспомнил, что в этот лагерь он попал не потому, что кто-то когда-то подарил ему пистолет Вальтера, а потому, что так устроено общество, в котором он жил и живет. Поэтому бить Штайнера он не стал, а просто послал его далеко и надолго, перемежая в своем послании русские и немецкие ругательства. Штайнер улыбнулся и удалился.
      Через неделю мой дед, который успел успокоиться и теперь изнывал от любопытства, каким образом шесть лет назад хауптман сумел предсказать их будущую встречу и что означают эти цифры: «девять два» и «девять пять»? Мой дед задал свои вопросы во время обеда, когда бригада, собравшись в тени только что возведенной времянки, хлебала под присмотром охранников пустую лагерную баланду. Разговор он повел на немецком:
      — Тогда, в сорок первом, вы говорили, герр Штайнер, что мы встретимся после войны. Это была просто вежливость? Или вы имели в виду что-то другое?
      Штайнер ответил не сразу, он дохлебал баланду, ложку облизывать не стал, как это сделал бы любой зэк русской национальности, а вытер кусочком чистой ткани, которая только у немцев и водилась, после чего, прищурясь, посмотрел на моего деда.
      — Цянь — очень сильный символ, — сказал он. — Люди, отмеченные этим символом, редки. Но еще более редки те, кого люди, отмеченные символом цянь, могут назвать своим «великим человеком».
      — Цянь — это что? — переспросил мой дед. — Что-то китайское?
      Штайнер снисходительно усмехнулся, поднял щепочку и с ее помощью изобразил на земле шесть параллельных черточек.
      — Перед вами гексаграмма цянь, — пояснил хауптман, — первая из шестидесяти четырех гексаграмм, описанных в «Чжоу и», китайской «Книге перемен».
      Мой дед, конечно же, знал о существовании знаменитой гадательной книги, не имеющей установленного авторства, но читать ее переводы ему не приходилось, поэтому он слушал Штайнера с огромным интересом.
      — Цянь означает творчество. Причем творчество в самом первоначальном смысле этого слова, творчество неба. Европеец назвал бы его «божественным творчеством». Любая гексаграмма в целом описывает законченный процесс. Это может быть какая-нибудь деловая инициатива, об успехе или неуспехе которой можно погадать на «Чжоу и». Или целая человеческая жизнь — от рождения до смерти. Кроме того, каждая черта в гексаграмме имеет числовое выражение и собственное значение, соответствующее некоему этапу описываемого процесса. Например, непрерывная черта соответствует девятке. Вторая снизу «девятка» в гексаграмме цянь интерпретируется как «дракон на поле», то есть первое проявление творческого начала в земном человеке. Вместе с тем она отражает положение в обществе, которую на этом этапе может занимать человек — «вторая девятка» означает «слуга» или «служащий». Гадание по «второй девятке» в гексаграмме цянь предсказывает встречу с «великим человеком» и благоприятную перемену в судьбе.
      — Ага, — сообразил мой дед. — Следовательно, вы считаете себя человеком, отмеченным знаком цянь, и в тот момент, когда мы встретились, вы были… э-э-э… «служащим», что соответствовало «второй девятке» в гексаграмме вашей судьбы?
      — Совершенно верно, — подтвердил Штайнер. — Вы всё очень быстро схватываете, — польстил он.
      — Но тогда объясните мне, герр Штайнер, почему вы сочли вот это, — дед кивнул на покуривающий в сторонке конвой, — благоприятной переменой в своей судьбе?
      — Как посмотреть, — заметил Штайнер. — Большинство моих сослуживцев мертвы, а я жив и рассчитываю рано или поздно вернуться на родину.
      — Хорошо, — согласился мой дед. — А что означает «девять пять»?
      — Вторая и пятая черты в гексаграмме взаимосвязаны. «Девять пять» соответствует «летящему дракону» и статусу «короля». Это предпоследняя ступенька на пути к «творчеству неба». И. здесь снова запланирована встреча с «великим человеком».
      — А какая последняя?
      — Последняя, шестая девятка в гексаграмме определяет статус «сверхчеловека».
      — Ну вот, — заворчал мой дед, — какие-то вы, фрицы, все-таки ущербные. Гитлера давно нет, а вы всё в духе гитлеровской пропаганды выступаете. Сверхчеловеки, раса господ… Куда вас завела эта пропаганда?!
      Штайнер не поддался на провокацию.
      — Понятие «сверхчеловека» возникло задолго до рождения Адольфа Шикльгрубера, — отвечал он спокойно. — Оно, конечно, подразумевает избранность. Но выбор делает небо, и пасть он может на кого угодно — германца, русского, еврея или монгола…
      Тут конвой приказал всем встать и строиться перед началом второй половины длинного двенадцатичасового рабочего дня.
      Впрочем, по прошествии суток мой дед и Феликс Штайнер снова встретились, чтобы возобновить столь интересную для них обоих беседу.
      — Древние китайцы представляли себе мир как некий хорошо отлаженный и смазанный механизм, работающий по определенному закону и под управлением неба, — продолжил бывший хауптман обзорную лекцию по истории китайской философской мысли. — При этом практически во всех мировоззренческих системах в качестве основополагающего принимается принцип «у-вэй» — принцип невмешательства в «творчество неба», поскольку любое действие в этом направлении ведет к нарушению космического равновесия. Возможно, благодаря этому китайская цивилизация существует уже пять тысяч лет как сравнительно стабильный социум.
      — Ничего, — высказал свое мнение дед, — товарищ Мао вправит им мозги.
      — Не так всё просто, камрад, — заверил Штайнер, — и, думаю, Мао Цзэдун в этом скоро убедится. Но пойдем далее. В поздних учениях — например, в дзен-буддизме — дается более подробное описание законов, управляющих миром.
      При этом очень важным для нас является указание на то, что вся Вселенная целиком и полностью заложена в человеческом подсознании. То есть, чтобы изучать внешний мир, познавать тайны Вселенной, нет необходимости строить научные лаборатории, заводы, институты — достаточно обратить взгляд внутрь себя — и получишь ответы на все вопросы мироздания.
      — Какой бред! — вырвалось у моего деда. — Объективный и субъективный миры разделены. Это еще Гегель доказал.
      — Плохо вы изучали Гегеля, — обронил Штайнер с усмешкой. — Но не о Гегеле сейчас речь. Чтобы вам было понятней, давайте представим себе следующую упрощенную модель мироздания. Пусть это будет граммофон. Вы знаете, что такое граммофон?
      — Знаю. Не в Африке живем.
      — Так вот, граммофон. Пока на граммофоне нет пластинки, он представляет собой кучу бесполезного металлического хлама. Но вот вы берете пластинку, ставите ее, заводите пружинный механизм, пластинка начинает крутиться, игла скользит по бороздкам, и вы слышите мелодию. Эта мелодия и есть то, что мы называем жизнью. А бороздки и сама пластинка — мир, который нам известен, и законы, им управляющие. Всё вертится вокруг некоего стержня, который является главенствующим и непознаваемым, И есть еще резец — тот самый, который прорезал на нашей пластинке эти бороздки. Он, резец, имеет прямое отношение к тому, о чем мы говорили ранее — к «творчеству неба».
      — Кажется, начинаю понимать, — сказал мой дед. — Но какое вы можете предложить практическое применение всем этим выкладкам?
      — О! — восхитился Феликс Штайнер. — В вас говорит настоящий европеец. Только европеец способен искать практическую отдачу там, где сын Азии видит лишь упражнение для совершенствования внутреннего "я".
      — А вы не европеец? — огрызнулся мой дед, который почему-то решил, что хауптман пытается его поддеть.
      — Европеец, — Штайнер кивнул. — И тоже отрицаю принцип «у-вэй». Человек может и должен вмешиваться в «творчество неба», иначе всё теряет смысл. Однако не у всякого есть к этому предрасположенность, и еще меньше людей, которые смогут чего-то достичь на этом пути.
      — Но каков метод управления «небесным резцом»?
      — Вы меня неправильно поняли. Я не собираюсь управлять «небесным резцом». Я собираюсь изменить бороздки на своей внутренней пластинке так, чтобы изменилась мелодия нашей жизни.
      Мой дед захохотал. Картина, нарисованная Штайнером, показалось ему настолько нелепой, что он долго не мог успокоиться.
      — Ну так может, вы это… — юмористически предложил он, — попросите у мироздания лишнюю пайку? А то живот подвело.
      Штайнер не обиделся, а улыбнулся в ответ.
      — Это незначительная цель. Она не стоит того, чтобы вмешиваться в «творчество неба». Я думаю о будущем своей родины.
      — Реванш? — подозрительно осведомился мой дед.
      Он знал, что среди немецких военнопленных, собранных здесь, довольно сильны реваншистские настроения. Большинство из этих «фрицев» попали в плен в самом начале войны, не видели Сталинграда и развалин Берлина, а потому втихую продолжали лелеять мечты о «мировом господстве».
      — Возможно, реванш, — сказал Штайнер, но, предугадав бурную реакцию собеседника, сразу же оговорился: — Но не военный. Хватит войн. Пора учиться просто жить.
      Мой дед не упустил случая позлорадствовать:
      — Хорошо, что древние китайцы ошибались и никаких «сверхчеловеков» не бывает. Иначе вы действительно весь мир на уши поставили бы.
      Штайнер ничего ему тогда не ответил.
      В пятьдесят шестом году мой дед был освобожден и полностью реабилитирован. Ему восстановили звание и награды, и даже разрешили вернуться в Ленинград. Хауптман Феликс Штайнер, с которым они провели еще много занимательных бесед, вернулся на родину гораздо раньше и с тех пор никак не давал о себе знать — трудно это было сделать из-за «железного занавеса», разделившего Европу. А может, и не хотел он этого, не усматривая в гексаграмме своей жизни необходимости новой встречи с «великим человеком».
      Восстановиться на кафедре Политехнического института в качестве студента-аэродинамика мой дед не сумел. С одной стороны, давало себя знать прошлое поражение в правах, с другой — староват он был для того, чтобы сидеть за партой. Отец его, и мой прадед, к тому времени уже умер, но кое-кто из новой профессуры был ему обязан, и по их рекомендации моего деда приняли на кафедру аэродинамики в качестве механика. А там он женился, появились дети, и жизнь пошла по накатанной колее.
      На двадцатипятилетие Великой Победы безымянный журналист «Огонька», просматривая старые подшивки газет военно-патриотической направленности в поисках интересного материала, который можно было бы представить читателям в связи со знаменательной датой, наткнулся в декабрьском номере «Красной Звезды» за сорок первый год на странную фотографию: офицер Люфтваффе при полных регалиях, но без погон собственноручно передает советскому летчику пистолет «вальтер». Журналиста заинтриговал этот эпизод военной истории, и он решил сделать статью о подвиге лейтенанта Громова. И началось! Моего деда вытащили из забвения, спокойный ритм его жизни был нарушен, у него брали интервью, его показывали по телевидению. Слава моего деда в какой-то момент достигла такого размаха, что на него обратил внимание сам Леонид Ильич.
      — Кто это? — спросил Леонид Ильич в своей неподражаемой манере.
      — Это, Леонид Ильич, ветеран Великой Отечественной войны, — ответил секретарь-референт. — Сбил двадцать четыре самолета немецко-фашистских захватчиков.
      — Ну? — изумился Леонид Ильич, который не сбил ни одного. — Герой! А какие у него есть правительственные награды?
      Вопрос был важный, потому что, как мы знаем, Леонид Ильич был неравнодушен к правительственным наградам. Секретарь-референт навел справки и к ужасу своему выяснил, что у товарища ветерана наград кот наплакал: орден Красного Знамени да пара медалек — а ведь Леонид Ильич назвал его «героем». Глава государства не мог ошибаться, поэтому не прошло и недели, как моему деду было присвоено звание Героя Советского Союза и на грудь ему в торжественной обстановке нацепили звезду. В «Огоньке» ликующе писали: «Награда нашла Героя».
      На кафедре по поводу награждения скромного механика столь высоким званием был устроен целый банкет. Заведующий кафедрой произнес прочувствованную речь, в которой многословно и со слезой обвинял себя и других ведущих профессоров института в том, что они забыли, какой человек у них тут работает, что это же сын столпа отечественной аэродинамики, что это же боевой летчик, что это же Герой, и так далее, и тому подобное. Про то, что часть своей жизни мой дед провел за колючей проволокой сталинского концлагеря, заведующий кафедрой деликатно умолчал.
      Впрочем, разорялся заведующий чисто для галочки. Никаких шагов по улучшению благосостояния моего деда руководство кафедры не предприняло. Пошумели и успокоились, даже зарплату не повысили.
      Да и сам дед не очень настаивал. Внезапная слава тяготила его. Он был вполне доволен своим статусом, счастлив в семейной жизни и, когда волна чествований схлынула, спокойно ушел в тень. Он, конечно, выступал с краткими речами перед учениками 191-й школы, в которой учились его дети, а затем — внуки, на День Победы и 1-го сентября, но делал это только по личной просьбе завуча школы.
      С восемьдесят третьего по восемьдесят пятый кафедра занималась проектом, получившим в народе название «Наш ответ Рейгану». В рамках этого проекта разрабатывалась новая экономичная газотурбинная установка ГТН-25, предназначенная для перекачки природного газа к потребителю в Европу. Она должна была заменить дорогие американские установки, на покупку которых денег у советского правительства уже не было.
      Три года прошли в трудах праведных. В ходе работ выяснилось, что ГТН-25 никуда не годится, а потому надо установку перепроектировать. Но взыграла номенклатурная гордость, кого-то подмазали, кого-то умаслили, кого-то попросили закрыть глаза, кому-то приказали заткнуться, и «Наш ответ» пошел в серийное производство, а все исполнители получили совершенно фантастические по тем временам премиальные.
      Не обидели и механиков. Моему деду заведующий кафедрой самолично выписал две тысячи рублей, и тот, недолго думая и добавив к премиальным тысячу, заначенную на сберегательной книжке, купил себе «Запорожец».
      Машину он получил, как и полагается Герою Советского Союза, без очереди и очень был доволен своей покупкой. Как же, и у нас, оказывается, механик научной лаборатории может приезжать на работу не на пошлом трамвае, а на собственном автомобиле!
      Большинство советских автолюбителей по приобретении машины очень быстро попадали в унизительную зависимость от хамоватого автосервиса.
      Не таков был мой дед. Свой «Запорожец» он чинил собственными руками, сам перебирал движок, сам красил и мыл. А когда вышел на пенсию, то любил, забыв обо всем, покататься по пригороду и дальше, на людей посмотреть и себя показать.
      Перестройку, реформы и развал Советского Союза мой дед воспринял без энтузиазма, свойственного молодежи, но довольно спокойно. К «новым» коммунистам он не примкнул, так как относился к этим людям с нескрываемой неприязнью. Он начал задумываться, только когда цены на бензин и запчасти для любимого «Запорожца» выросли до такой степени, что на них не стало хватать его более чем скромной пенсии. А когда на улицах, по которым дед разъезжал теперь всё реже и реже, стали появляться роскошные «иномарки» с наглыми молодыми людьми за рулем, дед наконец осознал, что мир изменился. И изменения эти ему категорически не понравились. Он видел, как стремительно нищает население; как бабушки (его сверстницы — когда-то молодые и гордые) дерутся из-за пустых бутылок; как обесценивается талант и мастерство, а идеалом поколения становится толстый бумажник; как закрываются заводы и ликвидируются институты; как ветеранские сборища обхаживают ребята в черной и до боли знакомой униформе…
      Дед никогда не интересовался политикой и экономикой, а потому не понимал, по какой причине и так необратимо изменилась жизнь. Но все чаще он испытывал неясную потребность что-то сделать, совершить некий поступок, однако гнал мысль об этом, потому что она его пугала.
      Однажды утром, усевшись перед телевизором и включив «первый» канал, мой дед увидел Феликса Штайнера. Бывший хауптман снова изменился: теперь это был упитанный, вальяжный, хорошо одетый господин, и мой дед его опять не узнал бы, но миловидная ведущая представила: «Феликс Штайнер, министр энергетики Объединенной Германии». Затем она задала первый вопрос, поинтересовавшись, с какой целью господин министр прибыл в Россию. Штайнер рассказал, что Германия чрезвычайно заинтересована в заключении новых контрактов по поставкам российского природного газа; что доля установок, работающих на газе, в энергетике Германии растет; что это экономит средства и позволяет подняться на новый технологический уровень. Под конец интервью Штайнер чуть повернулся и, глядя прямо в объектив снимающей его камеры, произнес отчетливо и по-русски:
      — Девять шесть.
      — Что вы сказали? — удивилась ведущая. Мой дед не удивился. Феликс Штайнер сказал это для него — Героя Советского Союза и лейтенанта в отставке Громова. Дед встал с кресла и выключил телевизор. Потом вышел из квартиры, аккуратно закрыл дверь и спустился к гаражу. Потом он целый день колесил по городу, распевая во всё горло: «Я — ДЯк», истребитель, мотор мой звенит, небо — моя обитель" и беспричинно смеясь. Он пока не знал, зачем пустился в путь, чего он ищет на питерских улицах. Но на душе его было так легко, так свободно, что думать о мотивах собственных поступков совсем не хотелось.
      Ближе к вечеру, когда улицы уже заметно опустели, дед остановился на одном из перекрестков. На светофоре горел красный свет, а рядом притормозил и тоже остановился огромный черный «Мерседес-600». За рулем «мерседеса», выставив локоть в открытое окно, сидел «браток», вылепленный прямо-таки по шаблонам народных анекдотов. Был он огромен, бритоголов, затянут в спортивный костюм фирмы «Адидас»; с бычьей шеи его свисала золотая цепь в два пальца толщиной. Браток, очевидно, любил громкую музыку.
      — Айнц, цвай — полицай! Драй, фир — гренадир! — надрывались динамики встроенной стерео-системы.
      Браток, смежив веки, кайфовал под этот лязг и грохот.
      Дед отвел взгляд, и в поле зрения его попали шесть сплошных белых полос на асфальте. Что-то случилось — заурядная дорожная «зебра», обозначающая пешеходный переход, вдруг обрела особый и необычайно древний смысл. Дед положил руку на рычаг переключения скоростей. «Запорожец» медленно-медленно поехал задним ходом, одновременно разворачиваясь на дороге так, чтобы встать перпендикулярно «мерседесу». И как только правый передний бампер поравнялся с дверцей машины братка, дед вдавил педаль газа до упора. «Запорожец» прыгнул вперед и со скрежетом вмял дверцу. Посыпались осколки. Оглушительная музыка стихла, а браток раскрыл рот, не веря, что всё это происходит наяву. Пока он соображал, дед подал «Запорожец» назад и, выкручивая баранку, стал объезжать «мерседес».
      — Убью, сука! — заорал наконец браток. Он попытался выбраться из автомобиля, но искалеченную дверцу со стороны водителя перекосило и заклинило, и браток только бессильно матерился, пытаясь ее открыть. Когда он догадался воспользоваться другой дверцей, было уже поздно: дед завершил маневр, протаранив и ее.
      — Ах ты, козел! — оставив попытки выбраться наружу, браток нагнулся, а когда выпрямился, то дед увидел у него в руке пистолет системы Вальтера, коллекционная модель «Армее».
      Браток сделал шесть выстрелов, но ни разу не попал: видно, руки сильно тряслись.
      — Дурачок, — сказал дед ласково. — Не получится у тебя ничего. Куда тебе с великими тягаться…
      «Запорожец» уехал в сторону заходящего солнца. Его номерных знаков никто разглядеть не успел.
      Восстановление покалеченной машины заняло у моего деда три месяца. На выправленном бампере он с помощью трафарета нарисовал красной краской первую пятиконечную звезду…

(Мурманск, сентябрь 1998 года)

      Хотя новое задание категорически Ивану Ивановичу не нравилось, да и само поведение Черного Пса, этого изувера в «ветеранском» костюме, при внезапной встрече разозлило до предела, но ослушаться он не посмел, а начал оперативную разработку темы по всем правилам шпионского искусства.
      По предварительным прикидкам получалось, что раненного в перестрелке у «Геркулеса» военнослужащего должны были доставить в военный госпиталь города Мурманска. Существовали, конечно, менее благоприятные варианты — достаточно взглянуть на карту Заполярья, чтобы убедиться: от забытой полосы, на которую воздушные пираты вынудили сесть норвежский военно-транспортный самолет, до, скажем, Кандалакши гораздо ближе, чем до Мурманска, а в Кандалакше свой военный госпиталь имеется. Впрочем, в Кандалакше пиратам пришлось бы слишком многое объяснять, а поскольку Черный Пес уверен, что в операции перехвата задействована очень небольшая группа лиц (будь по-другому, подробности стали бы известны в Министерстве обороны, где у Черного Пса имелись свои агенты), то весьма велика вероятность того, что они не захотят распыляться и уж тем более расширять круг посвященных.
      (На самом деле, Женя Яровенко рисковать жизнью старшего лейтенанта Стуколина не стал и привез его в военный госпиталь в Кандалакше. Там возникли определенные проблемы, но, пока хирурги трудились над Стуколиным, Женя по специальному номеру дозвонился до советника Маканина, и оперативная группа, сформированная из членов исторической «комиссии», уже через два часа прибыла на выручку. Бородач, который был когда-то представлен офицерам части 461-13 «бис» как «представитель Мурманского Общества ветеранов», закрылся с хирургами госпиталя, быстро с ними о чем-то переговорил, и на следующий день микроавтобус, оборудованный для транспортировки тяжелых больных, увез старшего лейтенанта в Мурманск. Во всем остальном Черный Пес был прав. Советник Маканин действительно не хотел распыляться и расширять круг.)
      Существовала еще одна проблема, решения которой Иван Иванович пока не нашел. Военный госпиталь — это военный госпиталь. Туда каждый день привозят военнослужащих с ранениями разной степени тяжести: самострелы, неправильное обращение с оружием, неуставные взаимоотношения. Как в этой массе раненых и покалеченных найти старшего лейтенанта ВВС, который неизвестно когда прибыл и который наверняка «залегендирован»? У Ивана Ивановича была одна идея, но в ее успехе он пока сомневался. Посылать же в госпиталь «пехотинцев» Мурата означало наломать дров и спалиться на месте.
      В любом случае резидент понимал, что дело это исключительное и нужно действовать решительно и быстро, пока противник не окопался и не ушел в глухую оборону. Иван Иванович подумал и выбрал из своего агентурного списка человека, который мог бы справиться с этим делом лучше всего.
      Воспользовавшись телефоном-автоматом, Иван Иванович позвонил этому агенту, назвал пароль, место и время встречи. Агент не выказал голосом удивления, хотя ему впервые предстояло увидеться со своим таинственным заказчиком и покровителем. До сих пор они поддерживали связь, используя ящики, которые агент абонировал в нескольких почтовых отделениях города.
      Они встретились на берегу Семеновского озера, что в черте города Мурманска. Оба были с зонтами; дождь сделал паузу, но погода в это время года могла перемениться в любой момент. Несколько минут они прогуливались молча. Иван Иванович искоса посматривал на агента, пытаясь разглядеть в его движениях или в выражении лица признаки возбуждения или нервозности, но агент был словно высечен из камня.
      «Профессионал, — подумал Иван Иванович, — кажется, я в нем не ошибся».
      Профессионала звали Игорь Егоров. Ему было тридцать восемь лет, и еще три года назад он работал оперативником в мурманском уголовном розыске, но в конце концов, измученный придирками начальства, изнурительной и низкооплачиваемой работой, постоянными задержками с выдачей зарплаты, он из органов ушел и открыл собственное дело — частное сыскное агентство.
      Агентство Егорова было небольшим (всего два сотрудника — он сам и его жена в качестве секретарши), но пользовалось определенной популярностью у обеспеченных слоев населения. Игорь брался за любую работу. Проследить за супругой банкира, не имеет ли она любовника на стороне? Пожалуйста. Набрать компромата на кандидата в депутаты? Будет сделано. Провести обыск квартиры в отсутствии хозяев? Без проблем.
      Егоров часто переступал закон, но у него остались друзья в органах, и ему многое сходило с рук. К тому же он прекрасно ориентировался в расстановке сил и знал, кому, сколько и когда надо дать на лапу, чтобы и дальше заниматься своей частной предпринимательской деятельностью.
      В свое время Иван Иванович поручил ему три дела: одно — проверочное и два — настоящих, и был приятно удивлен расторопностью частного детектива. К тому же Игорь Егоров никогда не задавал лишних вопросов, и это Ивана Ивановича вполне устраивало.
      — Дело очень срочное, — сказал Иван Иванович.
      — Я догадался, — отвечал Егоров.
      — Нужно найти одного человека. Старший лейтенант ВВС. Он находится в военном госпитале. Необходимо узнать имя лейтенанта и в какой части он служит.
      — Приметы?
      Иван Иванович извлек две фотографии:
      — Анфас. Профиль.
      Егоров с минуту изучал обработанные на компьютере снимки, запоминая простецкое лицо старшего лейтенанта.
      — Ответ мне нужен вечером, — сказал Иван Иванович.
      — Это будет дорого стоить, — предупредил Егоров, возвращая фото.
      — Называй любую цену.
      — Десять тысяч.
      — Ты получишь пятнадцать. И снова Егоров не выказал ни алчности, ни радости.
      — В двадцать один ноль-ноль я буду ждать тебя здесь, — закруглился Иван Иванович, Помахивая сложенным зонтиком, он быстро пошел в сторону троллейбусной остановки. Частный детектив Игорь Егоров некоторое время смотрел ему вслед. Потом сплюнул в озеро и прошептал едва слышно:
      — Не знаю, что ты сделал, лейтенант, но я тебе не завидую.
 

(Мурманск, сентябрь 1698 года)

      Егоров никогда не бывал в Мурманском военном госпитале, а потому решил провести рекогносцировку. Для того чтобы не вызвать подозрения у обслуживающего персонала, частный детектив выбрал самое проверенное «прикрытие» — корочки штатного сотрудника газеты «Вечерний Мурманск». Самое интересное, что корочки были подлинные — Егоров действительно числился в штате «Вечерки» и даже иногда, смеха ради, писал для них статейки, которые публиковались под псевдонимом «Федя Крюгер». Помимо прикрытия, работа в редакции позволяла обзавестись связями в журналистской среде, незаменимыми для частного детектива.
      Положив в сумку фотоаппарат «Полароид» и пару блокнотов, Егоров отправился В госпиталь. Военный госпиталь города Мурманска отличался от всех других больниц лишь тем, что на входе вместо усталой медсестры сидел караульный наряд из трех человек: сержанта и двух рядовых срочной службы. Наряд скучал и слушал новую композицию «Гражданской обороны». При появлении Егорова сержант лениво потребовал пропуск. В таких ситуациях Игорь обычно изображал на лице уверенную и даже несколько снисходительную улыбку и быстро шел напролом. Часто это срабатывало, но не сегодня. На входе обнаружился турникет с вертушкой, поставленной на стопор. Сержант приподнялся:
      — Предъяви пропуск!
      Егоров остановился и, продолжая улыбаться, показал свое журналистское удостоверение.
      — Это не пропуск, — сообщил сержант, приглядевшись.
      Егоров изобразил непонимание:
      — А в чем дело? Я — журналист, и имею право…
      — Ничего ты не имеешь, — оборвал излияния частного детектива сержант. — Вывеску на входе видел?
      — Но я хотел бы поговорить с главным врачом или… э-э-э… — Егоров не сразу нашел подходящее слово, — директором этого заведения.
      — Стой, где стоишь, — приказал сержант и поднял трубку телефона внутренней связи.
      Егоров с невинным выражением лица слушал.
      — Товарищ майор? — спросил сержант в трубку. — Разрешите доложить, товарищ майор, тут явился какой-то журналист… Да, предъявил удостоверение… На имя Игоря Егорова, газета «Вечерний Мурманск»… Хочет встретиться с главврачом… Да, с товарищем полковником… Что, товарищ майор?.. Гнать в шею?.. Есть, товарищ майор!
      Последнюю фразу сержант почти выкрикнул. Рядовые переглянулись. Один из них встал. Сержант положил трубку и долгим оценивающим взглядом посмотрел на Егорова, — Чего у тебя в сумке? — спросил он. — Камера небось?
      — Я сам уйду, — сказал Игорь с достоинством. Но ушел он не сразу. Второй заход был сделан с тыла — со стороны хозяйственного двора. Там Егорова ждало новое разочарование. Двор был обнесен высоким бетонным забором; в будке у массивных ворот с жестяными красными звездами сидел точно такой же наряд, что и в главном корпусе; во дворе заливисто лаяла собака. Егоров вытащил «Полароид» и сделал несколько снимков с безопасного расстояния. Потом сел в свои более чем скромные, ничем не выделяющиеся «Жигули» и по сотовому телефону связался с Артемом Трояновским, известным всему Мурманску ведущим информационной программы «Шесть минут».
      — Игорь? Егоров? — удивился Артем. — Давненько я тебя не слышал. Как поживаешь? Как жена? Как бизнес?
      — Нормально поживаю. Ты сегодня свободен?
      — Когда я свободен? — вздохнул Артем.
      — Есть тема, — посулил Игорь. — Закачаешься, — Усек! — Артем оживился. — Ты сейчас где?
      — Буду у тебя через пятнадцать минут, — пообещал Егоров, заводя машину. — Жди.
      Через четверть часа Игорь уже сидел в редакторской коммерческого телевизионного канала «TV-XXI», пил растворимый кофе и вводил Трояновского в курс дела. Разумеется, и это дело, и этот курс имели весьма отдаленное отношение к задачам, которые поставил перед Егоровым резидент Иван Иванович.
      Внимательно выслушав, Артем забегал по редакторской. Был Трояновский небольшого роста, но энергии, которая переполняла и распирала его, хватило бы на десятерых.
      Начинал он скромным журналистом «Полярной правды», вел микроскопическую рубрику «Полезные советы», потом — раздел «Очевидное-невероятное», а в эпоху Перестройки и Нового Мышления переключился на «Криминальные новости», однако мечтал, что вполне естественно, о большем, и поэтому, когда в Мурманске появился первый коммерческий телевизионный канал, Артем сразу же предложил им свои услуги. На канале встретили его неприветливо.
      «Что ты умеешь?» — брюзгливо спросил директор, парень помоложе Трояновского лет на пять.
      «Д600 секунд» Невзорова по ДЛенинграду" видел? — вопросом на вопрос ответил Артем. — Будет то же самое, но лучше, усек?"
      Это «Усек?», неизменное присловье Трояновского, позднее вошедшее в легенды, в тот момент произвело на директора нового канала самое неблагоприятное впечатление. Директор поморщился и повелел выпроводить «наглеца». Артем сопротивляться не стал, но пообещал вернуться. «На белом коне, усек?»
      И вернулся. Через три месяца, на пике популярности. Директор канала «TV-XXI» умел смирять гордыню, если речь шла о пожеланиях рекламодателей, и сам пригласил известного журналиста вести любую информационную программу по его, журналиста, выбору. Причиной же столь кардинальной перемены в отношении к Трояновскому стала пресс-конференция премьер-министра Российской Федерации, посетившего Мурманск в один из теплых весенних дней девяносто шестого года, а точнее — вопрос, который Трояновский премьер-министру задал и который был процитирован каналами «Российское телевидение», «НТВ» и газетами «Комсомольская правда», «Известия», «Завтра». Представляя на пресс-конференции «Полярку», Трояновский долго хранил молчание, но под конец вдруг попросил слова и, представившись, спросил:
      «У меня такой вопрос имеется, господин премьер-министр. Меня интересует, когда с преступностью будет покончено, усек?»
      Всеобщее изумление вызвал, конечно, не сам вопрос — тем более что он давно и навязчиво вертится на языке у всякого, кто живет в этой стране, — а форма его постановки. Всех покорило то самое присловье: «Усек?», которое когда-то вывело из себя директора первого в Мурманске коммерческого телевизионного канала.
      Став главным редактором и ведущим информационной программы «Шесть минут», Трояновский укрепил свою славу «бескомпромиссного борца» и «свойского парня». Очень скоро его программа, в чем-то легкомысленная, в чем-то скандальная, в чем-то китчевая, но всегда изобилующая сенсационными репортажами, вырвалась в первую десятку, а потом и возглавила ее. Еще позже «Шесть минут» стали включать в номинационный список премии «Тэффи», что само по себе было признанием: редкая региональная программа удостаивалась подобной чести.
      Прототипом программы «Шесть минут» являлись незабвенные «Секунды», однако Трояновский не стал во всем подражать «нашему Шурику», разработав свой собственный имидж. Каждый вечер перед мурманским телезрителем возникал на экране молодой человек интеллигентной наружности, с аккуратной бородкой и в очках — то ли студент, то ли семинарист — и спокойным голосом начинал рассказывать об очень страшных делах, которые творятся вокруг нас сплошь и рядом и о которых мы предпочитаем не думать, пока нас лично это не касается. Сюжеты, представляемые в программе, не отличались какой-то особой новизной (по большому счету так и должно быть; со времен Гомера все пороки человеческие описаны и запротоколированы), однако контраст срабатывал безотказно, и там, где «наш Шурик» добивался успеха истерическим криком, Трояновский брал свое бесстрастным изложением фактов.
      Еще Артем был патологически честен. Подкупить или напугать его еще никому не удавалось. «Таких денег в природе не существует, усек?» Его часто тягали в суд, но он почти всегда выходил сухим из воды. Его пару раз «заказывали», и однажды он месяц прятался на чужой даче, пока оперы, им же науськанные, перетряхивали город и вязали обидчиков. Потом его стали бояться, и уже одно появление «рафика» с логотипом «Шести минут» на борту в зоне конфликта могло привести (и приводило) к скорейшему этого конфликта разрешению.
      С Игорем Егоровым Трояновский был знаком еще с тех времен, когда один ловил «мокрушников», а второй писал об этом статьи для «Полярки». Знакомство оказалось плодотворным для обоих, они обменивались информацией, помогали при случае словом или делом. Когда Игорь ушел из органов и приобрел лицензию на право заниматься частной сыскной деятельностью, Трояновский снял репортаж о первом «Шерлоке Холмсе» города Мурманска, обеспечив Егорова клиентурой на первые пару лет. Игорь был благодарен Трояновскому и за это, и за многое другое, а потому испытывал даже некоторые муки совести, понимая, что впутывает приятеля в дело, о котором тому лучше совсем ничего не знать.
      Артем Трояновский снова пробежался по редакторской. В жизни он был гораздо импульсивнее, чем на экране.
      — Какая тема! — восклицал он. — Это же какой репортаж можно сварганить, усек?
      — Усек, — соглашался Игорь, поглощая редакторский кофе, — «Наркоманы-генералы»… Нет, лучше — «Генералы-наркоманы»… — Артем вслух перебирал варианты названий к будущему репортажу. — Хотя при чем тут наркоманы? — спохватился он. — Они ведь наверняка сами наркотики не употребляют, усек? Как и наркобароны… Во! — лицо Трояновского просветлело. — Наркобароны! То, что надо! «Погоны и наркобароны»… «Наркобароны и погоны»… Нет, лучше — «Наркобароны в погонах»!
      — Очень хорошо, — подыграл Игорь. Он, разумеется, не стал рассказывать Трояновскому всё как есть. Он предложил ведущему программы «Шесть минут» легенду — якобы в стенах военного госпиталя создан и работает на полную мощность подпольный цех для производства героина; якобы всех попадающих в госпиталь военнослужащих «сажают на иглу», они выходят законченными наркоманами и втягивают других; якобы главврач получает сырье из Средней Азии, а готовый чистый продукт отправляет контрабандой в Норвегию, используя в качестве посредников севших на иглу пограничников. История, придуманная Егоровым, была настолько нелепа, что Трояновский с ходу в нее поверил. Слишком часто ему в этой жизни приходилось убеждаться: самые по видимости нелепые и неправдоподобные истории как правило имеют под собой вполне реальную основу.
      — Едем! — решился Артем. — Собираемся и едем. — Он схватился за трубку стоящего на столе телефонного аппарата, набрал двузначный номер. — Ефим? Собирай ребят, выезжаем за материалом, усек?
      — Подстраховаться бы надо, — обронил Егоров как бы даже и в сторону.
      — Что значит «подстраховаться»? — удивился Трояновский. — От чего «подстраховаться»?
      — Меня они не пустили, — напомнил частный детектив. — Если у них всё так серьезно, как мне рассказывали, тебя они тем более не пустят.
      — Меня?! Не пустят?!
      В Мурманске Трояновского боялись, и он это прекрасно знал.
      — Ты сам подумай… Трояновский подумал.
      — Есть у меня один генерал, — сообщил он после вынужденной заминки. — Свадебный генерал, усек? В отставку был отправлен еще при последнем генсеке, но боевого задора не утратил. Любит поскандалить и покачать права.
      — Идеальный таран, — согласился Егоров, отставляя чашку с недопитым кофе. — Вызывай его и едем. Да и кстати, я в сторонке стоять не собираюсь. Это все-таки и мой материал, усек? Поэтому дай мне камеру и включай в группу.
      — Ты хоть камерой-то владеть умеешь? — спросил Трояновский с превосходством профессионала.
      — Разберусь, — пообещал Егоров.
 

(Мурманск, сентябрь 1998 года)

      «Свадебный» генерал, приглашенный Трояновским в качестве тарана, действительно был колоритен. Неимоверно толстый, лысый и крикливый, одетый в самую настоящую генеральскую форму, идеально подогнанную и выглаженную, со всеми шнурками и орденами — он сразу завладел всеобщим вниманием.
      — Ну что, сынки, готовы жизнь положить за правое дело? — начал выяснять он у группы телевизионщиков, подчиненных Трояновскому.
      — Как скажете, товарищ генерал, — весело отвечал оператор по имени Ефим.
      — Молодцы, воины! — одобрил генерал. — От имени Главнокомандующего Вооруженных Сил Советского Союза выношу вам благодарность!
      — Ура-a-a! — дурашливо закричал Ефим.
      — Да твой генерал сумасшедший! Как Мартовский Заяц, — шепнул" Егоров Трояновскому.
      — Ничего, — отозвался Артем, — сумасшедший он, конечно, сумасшедший, но свое дело знает, усек?
      — Усек.
      Контрольно-пропускной пункт военного госпиталя брали штурмом. Первым в здание вошел, разумеется, генерал. За ним вплотную следовали два оператора с большими профессиональными камерами и Трояновский с Егоровым. Кроме того, в группе имелся телохранитель — профессионал с лицензией и газовым пистолетом под мышкой. Этот замыкал шествие. Водитель «рафика» остался за рулем.
      Когда частный детектив Егоров с тяжеленной камерой на плече ввалился в помещение контрольно-пропускного пункта, «свадебный» генерал с крайне довольным видом принимал рапорт дежурного наряда. Пожирая генерала глазами, сержант, недавний обидчик Егорова, в полную силу легких докладывал:
      — Товарищ генерал-майор! Дежурный по контрольно-пропускному пункту военного госпиталя номер один города Мурманска сержант Михайлов! Во время несения службы происшествий не случилось!
      Рядовые из наряда стояли навытяжку у него за спиной. Всё это дело снималось на две камеры. Егоров тоже приник к видоискателю и не отказал себе в удовольствии отснять выпученные глаза сержанта, который явно не ожидал увидеть здесь увешанного орденами генерала.
      — Не случилось происшествий, говоришь? — самодовольство распирало генерала.
      — Молодцы, воины! — выдал он свою стандартную похвальбу и направился к турникету.
      Сержант растерялся. С одной стороны, он видел перед собой самого настоящего генерал-майора, с другой — помнил Устав Внутренней службы, согласно которому «дежурный по контрольно-пропускному пункту обязан докладывать дежурному по полку о тех лицах, в правильности документов которых он сомневается». Генерал не показал вообще никаких документов (их у него не было), а потому попадал в список «сомнительных» лиц. Наконец сержант что-то сообразил, урегулировал сам с собой свои внутренние противоречия и, прежде чем генерал пузом уперся в вертушку турникета, окликнул его:
      — Разрешите обратиться, товарищ генерал-майор?!
      — Да? — генерал обернулся. — Обращайтесь, товарищ сержант.
      — Товарищ генерал-майор, эти люди с вами?
      — Конечно, товарищ сержант, эти люди со мной.
      Сержант приободрился:
      — Они должны предъявить пропуск. Так по Уставу полагается, — добавил он на всякий случай, видимо, делая скидку на пожилой возраст старшего офицера.
      Тут взял слово Трояновский.
      — От меня? Пропуск? — он наскочил на сержанта. — Ты что, меня не узнал? Да я тебя, дуболома, в вечернем репортаже покажу — наплачешься, усек?
      Сержант, который, разумеется, тоже смотрел канал «TV-XXI», приглядевшись, опознал знаменитого ведущего и снова растерялся. «Жить надо по Уставу, и не будет проблем», — позлорадствовал мысленно Егоров, снимая на видеопленку широкое лицо сержанта, блестящее от выступившего пота.
      На запах скандала сбежался служивый люд, работающий в госпитале. И кто-то из них вызвал наконец дежурного по госпиталю, которым оказался пышноусый офицер в белом халате, накинутом поверх кителя.
      Этот был явно умнее сержанта. Хотя и он ошибся в оценке происходящего. Офицер оправил халат, надел фуражку и, строевым шагом подойдя к турникету с другой стороны, отдал честь:
      — Товарищ генерал-майор, дежурный по военному госпиталю номер один города Мурманска подполковник Резун прибыл в ваше распоряжение.
      — Пропустят нас или нет? — Трояновский не стал дожидаться, пока всё повторится с точностью до запятой. — Послушайте, подполковник, мы собираемся делать репортаж для «Шести минут» о посещении генерал-майором вашего госпиталя. Есть основания считать, что у вас тут расцвели махровым цветом неуставные взаимоотношения. Недопущение генерал-майора на объект мы будем расценивать как косвенное признание вины, усек?
      Подполковник совершенно проигнорировал высказывание Трояновского и обратился к генералу:
      — Товарищ генерал-майор, эти люди с вами?
      — Да. Дадут мне пройти или нет?
      — Товарищ сержант, пропустите генерал-майора и сопровождающих его лиц.
      — Есть! — сержант с видимым облегчением козырнул и бросился выполнять приказ.
      Стопор был снят, вертушка завертелась, и вся группа проникла наконец на территорию госпиталя.
      — А неуставных взаимоотношений у нас нет, — негромко сказал подполковник проходившему мимо Трояновскому, — Посмотрим, — отвечал Артем.
      — Что вас интересует, товарищ генерал-майор? — подполковник Резун снова переключился на старшего по званию.
      — С воинами буду говорить, — изрек «свадебный» генерал. — Веди по палатам.
      Первые шесть палат, которые посетила группа, не представляли интереса. Две из них оказались пусты. В третьей находились два рядовых срочной службы с переломами, в четвертой лежал обожженный капитан третьего ранга, в пятой — ушибленный обрушившейся балкой лейтенант инженерных войск, в шестой — мичман подводной лодки с прогрессирующим фурункулезом.
      В каждой палате генерал задерживался минут на десять, выяснял, как зовут каждого из госпитализированных, какое кто имеет звание и в какой части служит, давно ли здесь и нет ли жалоб на обслуживание и врачей. Госпитализированные отвечали с единообразным энтузиазмом, сводя свои выступления к единственной жалобе: мол, очень хочется вернуться в родную часть, а врачи, злыдни, не дают. Генерал, как следовало из его реплик, примерно такого ответа от них и ждал. Трояновского это не устраивало, и он задавал свои вопросы. Так они и продвигались от палаты к палате, группа обрастала зеваками в лице врачей, медсестер и ходячих больных, а частный детектив Егоров скучал. Он снимал на пленку всех госпитализированных без исключения, хотя и видел, что ни один из них не походит на искомого старшего лейтенанта. «Возможно, его здесь и нет, — мелькнула мысль. — Или спрятан так хорошо, что мы его не увидим». Егоров уже начал сомневаться в успехе предпринятой им акции, когда настала очередь палаты номер семь.
      Эта палата — скорее, отдельный бокс — находилась в конце коридора и охранялась: из ниши в стене вдруг выдвинулась навстречу толпе и заступила дорогу широкоплечая фигура молодого человека в штатском со скучающим и даже рассеянным взглядом. Егоров посмотрел в лицо этому человеку, и на секунду частному детективу показалось, что земля уходит из-под ног. Он узнал охранника. Лейтенант Владимир Фокин, ФСБ. Один из лучших аналитиков, неоднократно замеченный в «горячих» ситуациях, когда местным политикам требовалось вмешательство Службы Безопасности при одновременной поддержке военных. Такие ситуации в Заполярье возникали довольно редко, но всегда, когда они возникали, Фокин был тут как тут, осуществляя теневую координацию совместной деятельности силовых структур. Частный детектив Егоров был умным человеком и сразу понял: то, что теневой координатор и аналитик сидит здесь в качестве заурядного охранника, означает одно — в военном госпитале затевается что-то серьезное. Или… или искомый старлей натворил нечто из ряда вон выходящее, и тогда он скрывается именно здесь — в палате номер семь.
      Артем Трояновский тоже узнал Фокина, но узнавания своего не выказал, двинувшись прямо на молодого лейтенанта и словно не замечая его.
      — Стоп! — сказал Фокин.
      Произнес он это негромко, но убедительно. Трояновский немедленно заскандалил:
      — В чем дело? Мы здесь с генералом. Делаем репортаж о посещении госпиталя. Ефим, снимай!
      — Снимаю, снимаю, — с готовностью отозвался Ефим.
      Объективы трех видеокамер нацелились на Фокина. Тот заслоняться рукой не стал, как сделал бы любой уважающий себя охранник, вместо этого он произнес твердо:
      — Меня не интересует ваш генерал. В эту палату вы не войдете.
      Как и следовало ожидать, «свадебный» генерал обиделся:
      — Как стоишь перед генералом, щенок?! — завопил он на весь госпиталь. — А ну смирно!
      Ситуация накалилась до предела, и в этот момент спасительно скрипнула дверь, ведущая в палату номер семь. В проеме появился светловолосый и бледный парень в больничном халате и шлепанцах на босу ногу. Под халатом угадывались тугие бинты.
      «Да это же мой старлей!» — возрадовался Егоров и включил камеру на запись.
      Старший лейтенант, из-за которого, собственно, и начался весь этот тарарам, стоял на пороге своей палаты и ошеломленно вертел головой.
      — Вы все ко мне? — спросил он растерянно. Потом старлей увидел генерала. Сработали военно-уставные рефлексы, он выпрямился, хотел было отдать честь, но спохватился, что находится перед генералом без головного убора, а потому просто вытянул руки по швам.
      — Старший лейтенант Алексей Стуколин, — представился он генералу. — Госпитализирован в связи с ранением.
      — Вижу, что не симулянт, — одобрительно заметил генерал. — В какой части служишь, старший лейтенант?
      Частный детектив Игорь Егоров перестал дышать. Пятнадцать тысяч «зеленых» — как с куста!
      — Воинская часть 461-13 «бис», — доложил Стуколин. — Авиационный полк «Заполярье», На Фокина иначе как с жалостью смотреть было невозможно. Он явно не знал, что делать с этим «уродом», который выперся из палаты, его ждали тут меньше всего. Все конспиративные меры, предпринятые Фокиным, оказались перечеркнуты в один момент.
      «Свадебный» генерал и Трояновский продолжили обход палат, но это Егорова уже мало интересовало. Свою задачу он выполнил и остальных госпитализированных снимал на пленку чисто для проформы.
      Вся группа была немало разочарована тем, что лабораторию по производству героина обнаружить не удалось. Когда обход закончился, случился еще один маленький инцидент. На выходе съемочную группу нагнал лейтенант Фокин. Он подхватил Трояновского под локоток и сказал ему негромко, но с очевидной угрозой;
      — Имейте в виду, Артем Владленович, репортажа не будет. Оставьте мысль выпустить его на экраны.
      — Вы мне угрожаете?! — взвился неподкупный Трояновский.
      — Да, именно этим я и занимаюсь, — подтвердил Фокин. — Подумайте над моими словами. Ничего, кроме неприятностей, вам этот материал не принесет.
      Он выпустил локоть ведущего программы «Шесть минут» и отстал от группы. Весь кипя, Трояновский забрался в «рафик».
      — Он мне будет угрожать! Нет, ну вы подумайте! Он! Мне! Угрожает!
      — Да ладно, Артем, — сказал оператор Ефим весело. — В первый раз, что ли?
      Они рассмеялись, вспомнив что-то свое. Улучив момент, Егоров извлек кассету из камеры и заменил ее на ту, что прятал до поры в сумке — с записью американского боевика «Рембо: Первая кровь».

(Мурманск, сентябрь 1998 года)

      Иван Иванович нажал пальцем кнопку «PAUSE» на пульте дистанционного управления, и картинка на экране телевизора застыла.
      — Чуть назад, — попросил Черный Пес. Иван Иванович кивнул, и человек на экране дернулся и сделал шаг назад.
      — Стоп!
      Черный Пес посмотрел на лежащие перед ним фотографии, потом — на экран, потом — снова на фотографии. Он словно боялся ошибиться. Но ошибиться было невозможно.
      — Это он. Да, этот лейтенант был у «Геркулеса».
      — Как там его? — спросил Мурат; он курил длинную черную сигарету и тоже смотрел на экран. — Стуколин? Алексей Стуколин? Воинская часть 461-13 «бис»? Я всё правильно запомнил?
      Иван Иванович, который недавно на собственном опыте убедился в феноменальной способности Мурата запоминать мельчайшие детали, утвердительно кивнул.
      — Что ж, — подытожил Черный Пес, глядя на резидента, — поздравляю. Ты хорошо справился с заданием — лучше, чем я ожидал. В своем отчете для президента я обязательно отмечу твои исполнительность и профессионализм.
      Иван Иванович вспомнил жирное лоснящееся лицо президента, его толстые губы и пустые глаза и подумал, что мнение этого политикана о «профессионализме» интересно менее всего. Иван Иванович предпочел бы, чтобы президент вообще ничего не знал о существовании агента в Заполярье; это сильно упростило бы Ивану Ивановичу жизнь.
      — Воинская часть 461-13 «бис»? — переспросил Мурат. — Где это?
      На столе появилась довольно подробная карта Кольского полуострова. Все трое склонились над ней.
      — Это вот здесь, — показал Иван Иванович. — Полуостров Рыбачий, — Как туда добраться?
      — По обычной грунтовке. Вот так и так. Если ехать от Мурманска, через шесть-семь часов будете на месте.
      — Надо ехать! — заявил Мурат.
      — Так, — Иван Иванович выпрямился. — Никто никуда не едет.
      Мурат, прищурясь, посмотрел на резидента:
      — Что ты хочешь этим сказать?
      — Никто никуда не поедет. Серьезные дела так не делаются. Здесь необходима осторожность.
      — Что я слышу? — Мурат выпятил губу. — «Осторожность»? Это сказал мужчина?
      Ивану Ивановичу следовало обидеться и схватиться за ритуальный кинжал. Но, будучи человеком с европейским образованием и европейским же взглядом на жизнь, он не стал делать ни того, ни другого, а вместо этого попытался воззвать к разуму:
      — Соваться в воинскую часть — это самоубийство! Вы хоть понимаете, сколько там оружия и людей, которых специально учили, как с этим оружием обращаться?
      Мурат презрительно рассмеялся.
      — Ты говоришь о русских? Что они в сравнении с нами? Большинство из них не знает, где у автомата курок. Когда-то они умели воевать, но всё это в прошлом.
      Высокопарный стиль Мурата еще больше разозлил Ивана Ивановича.
      — В прошлом? — переспросил он с яростью. — И может быть, в прошлом они захватили и выпотрошили два военных транспортных самолета?
      — Боевые истребители против беззащитного транспорта? Да, так русские воевать, конечно, умеют. А поглядел бы ты на них в честном бою…
      Черный Пес не без интереса следил за их перепалкой, но реплик пока не подавал. Иван Иванович вдруг сообразил, что существует отличная возможность поставить Мурата на положенное ему место.
      — Хорошо, — сказал он. — Пусть нас рассудит тамада .
      Мурат на секунду замер, тупо глядя перед собой, а потом губы его растянулись в широкой улыбке. Он тоже понял, на что намекает Иван Иванович. Сколько бы они ни спорили, решение примет старший и по возрасту, и по положению — Черный Пес.
      Черный Пес под их вопросительными взглядами поиграл тростью.
      — Вы высказались? — спросил он. — Никто не хочет ничего добавить?
      — Я считаю предложение Мурата авантюрой, — быстро заговорил Иван Иванович.
      — Силы, которыми мы здесь располагаем, слишком малы, чтобы всерьез обсуждать подобную акцию. Нам нужно провести рекогносцировку, выяснить подробности об этой… воинской части номер 461-13 «бис», о личном составе, о вооружении. Кроме того, в наше задание, если я его правильно понял, входило не столько установить принадлежность истребителей, атаковавших наши транспорты, сколько выявить всю схему подготовки перехвата. Мы пока еще не выполнили эту часть задания, и предложенная Муратом акция может только нам повредить.
      Иван Ивановичу казалось, что он привел прямо-таки железные аргументы в свою пользу. Но Мурат, видимо, считал иначе: глядя на Черного Пса, он продолжал улыбаться. Так улыбаются взрослые и умудренные опытом люди, когда в их присутствии выступает неоперившийся вьюноша, у которого, как известно, всё еще впереди.
      «Каков подонок, — подумал Иван Иванович о Мурате. — Едва ноги унес из Москвы, но и теперь героя из себя корчит. И держит себя так, будто не я его нанял, а он меня».
      — Присядьте оба, — распорядился Черный Пес, когда очередное па неожиданного противостояния само собой завершилось. — Присядьте и послушайте историю, которую мне рассказывали, когда я был еще совсем маленьким мальчиком и не знал штанов…
      «Начинается, — Иван Иванович воздел очи горе. — И это мое руководство, Аллах вас всех побери!»
      — …Давным-давно, — начал рассказ руководитель военной разведки, — жил на свете черный ногаец . Был он велик и страшен. Седло его приросло к коню, сам он прирос к седлу, изо рта пламя бьет, из-под копыт искры летят — так он ездил.
      И вот как-то раз напал черный ногаец на один аул, сжег его, шашкой своей изрубил всех людей. В живых осталась лишь одна беременная женщина, которая собирала в тот день груши. Она родила мальчика и умерла. А к мальчику подошел волк и хотел его съесть. Только волк кинулся на мальчика, тот просунул ему в пасть руку и сломал все клыки. Потом мальчик вспрыгнул на спину волка и схватил его за уши.
      «Я твой всадник, а ты — мой конь!» — сказал мальчик.
      «Я привезу тебя к моему хозяину», — сказал волк и пустился рысью.
      Мальчик верхом на волке подъехал к шалашу, у которого сидел старик и поджаривал оленя.
      «Волчий щенок, откуда ты везешь этого сучьего щенка?» — спросил старик у волка.
      «Один черный ногаец разгромил село, изрубил людей, осталась лишь одна женщина в лесу. Она родила этого мальчика, а он сломал мне клыки, оседлал и приехал сюда верхом на мне», — рассказал волк.
      Старик подивился его рассказу и стал воспитывать мальчика. Он поил его барсучьим молоком, кормил оленьим мясом и лесными орехами. Этот старик был вещим и мог принять облик любого зверя. Однажды он обернулся медведем и стал бороться с мальчиком. Мальчик схватил медведя, притянул его к себе, сломал ему два ребра и с размаху ударил оземь.
      "Ну, теперь у тебя достаточно сил, — сказал старик, — чтобы освободить свой край, на который нападает черный ногаец. Тебе нужно оружие, которое снесет ему голову, и конь, который одолеет его коня. Вон там живет мой старший брат. Он выкует тебе шашку. Для него зарежешь этого белого оленя. А тебе я даю имя Берза Дог ".
      Берза Дог взял белого оленя и отправился туда, куда указал старик. Он увидел пещеру, из которой курился дым, подошел к ней и говорит:
      «Пусть хозяину будет впрок мясо этого белого оленя!»
      Выбежал из пещеры старший брат старика, железных дел мастер, с намерением драться. Увидел, что для него зарезали оленя, и драться не стал. Он был дороден, его борода и усы были опалены, на голове и плечах — черная сажа.
      «Пусть будет твой приход добрым, если у тебя добрые намерения», — сказал он.
      «У меня добрые намерения, а прислал меня твой младший брат».
      И Берза Дог рассказал, что ему нужна шашка, которой он мог бы разрубить черного ногайца.
      «Хорошо, — отвечал кузнец. — Только сдвинь-ка с места эту наковальню».
      Он показал на большой камень, лежавший посреди кузни. Напряг Берза Дог все силы, но не смог сдвинуть наковальню с места. Она сидела глубоко в земле.
      «Дай-ка я попробую», — сказал кузнец и без труда вырвал камень из земли, а затем вновь всадил его в землю.
      «Будешь помогать мне в работе год», — сказал кузнец.
      Целый год проработал Берза Дог у кузнеца и каждый день пытался вырвать наковальню из земли, чтобы проверить, сколько сил у него прибавилось. Через год он, как и кузнец, уже легко поднимал наковальню, а затем обратно ее всаживал. И теперь он вместе с кузнецом начал делать шашку. Семь дней и семь ночей они готовили уголь, мяли сталь руками, словно тесто. Семь дней и семь ночей ковали шашку, а потом стали бить ею по валунам и скалам. Шашка рассекала валуны и скалы, словно тыквы.
      С шашкой Берза Дог вернулся к старику, который его воспитывал, а тот говорит:
      «Теперь ты должен пойти к моему самому старшему брату. Приведешь от него сорок буйволиц», — и старик снова дал ему белого оленя.
      Берза Дог приходит к самому старшему брату старика и говорит:
      «Пусть хозяину будет впрок мясо этого белого оленя!»
      Самый старший брат, пасший овец, выбежал навстречу Берза Догу, Увидел он прирезанного для него оленя и успокоился. После этого они стали говорить о делах. Пастух швырнул со своей ноги чувяк и попросил Берза Дога принести его. С трудом приволок Берза Дог тот чувяк.
      «Ты должен проработать со мной ровно год», — сказал пастух.
      Берза Дог ходил за овцами, коровами, буйволицами. Через год он взбегал на гору с одним быком на шее и двумя под мышками. Берза Дог вернулся к старику, который его воспитывал.
      Старик прирезал сорок буйволиц и выделал сорок шкур.
      «Теперь мы пойдем драться против черного ногайца, — сказал он. — Я превращусь в коня. Когда ты будешь драться с ногайцем, я буду драться с его конем. Чтобы удар копыта или укус коня мне не повредил, обернешь меня этими буйволиными шкурами».
      И старик превратился в доброго коня. Сорока буйволиными шкурами обернул его Берза Дог. Споря с ветром, поднимались они в поднебесье, приникали к земле, словно проливной дождь. Так прибыли они в аул, где жил когда-то Берза Дог.
      Конь черного ногайца, как увидел Берза Дога, заржал. Черный ногаец проснулся и встал. Изо рта его ударило пламя, из ушей повалил дым. Вскочил он на своего коня и пустил его на Берза Дога.
      Стали они драться. Дерутся и их кони. Огнем и мечом бился ногаец. Берза Дог уклонялся от ударов, а каждый его удар попадал в цель. Каждый укус коня ногайца срывал с коня Берза Дога по одной буйволиной шкуре. А каждый укус коня Берза Дога вырывал у коня ногайца по одной жиле. От грохота этой битвы птицы с небес попадали, звери к земле приникли. Шашкой искромсал Берза Дог ногайца и его коня. Бой, начатый утром, продолжался до вечера. Как только ногаец испустил дух, все покойники аула ожили. Трех братьев — старика-воспитателя, кузнеца и пастуха — пригласили в аул и устроили большое веселье.
      Так Берза Дог победил черного нагайца. Так победим мы !

* * *

      Мурат теперь не просто улыбался — он торжествовал. Иван Иванович проиграл этот спор. Аллюзии очевидны, сама сказка не подразумевает какого-либо двоякого толкования: шашки наголо и победа будет за нами!
      "Да они же оба авантюристы, — вдруг с ужасом для себя понял Иван Иванович.
      — Что молодой, что старый. Им же не цели главное достичь с минимальными потерями — им же выпендриться надо, показать, что они круче всех! И президент ихний — Двсенародно" избранный на пожизненное правление — такой же! Ох, и доведут они нас до цугундера с такой-то политикой!"
      — Хаким , — с безмерной почтительностью обратился Мурат к Черному Псу, — я вас правильно понял? Вы разрешаете мне и моим людям напасть на эту воинскую часть?
      — Я лишь пересказал историю о битве Берза Дога с ногайцем, — ответствовал Черный Пес.
      Однако Мурату требовалось нечто большее, чем пересказ старинной легенды. Он продолжал вопросительно смотреть на Черного Пса, пока тот не добавил к уже сказанному:
      — Каждый волен понимать эту историю по-своему, но я понимаю ее так. Мы слишком долго были народом пастухов и ремесленников. Ногайцы топтали нашу землю, жгли наши аулы, выселяли нас на голод и смерть, а мы продолжали пасти коров и выковывать безделушки. Пора положить этому конец. Ногайцы должны быть повержены у своих собственных домов. Пришло время мести Берза Дога.
      Мурат вскочил:
      — Я и мои люди готовы принять бой с ногайцами. Мы выезжаем сегодня же.
      Иван Иванович устало прикрылся рукой. «Идиоты, — думал он. — Какие все же идиоты…»
 

(В/ч 461-13 «бис», полуостров Рыбачий, сентябрь 1998 года)

      День в воинской части 461-13 «бис» начался, как и всегда, с утреннего построения и развода дежурных нарядов — в караул на «периметр», на кухню и хозработы. Лукашевич заступил на охрану воздушных рубежей, засев с пачкой свежих газет в комнате под «вышкой». Дежурный по КДП, чтобы Алексею служба медом не казалась, объявил через динамики "готовность номер два ", и старший лейтенант, ворча, облачился в высотный компенсирующий костюм, надел подшлемник.
      Майор Громов расположился в своем кабинете с видом на полосу и взялся наконец за написание годового отчета, разбирая накопившиеся рапорты, представления к поощрениям и взысканиям. Дежурным по части в этот день был назначен капитан Никита Усачев, а в домике контрольно-пропускного пункта засели Женя Яровенко и рядовой второго года службы Митя Фатюхин. В общем, жизнь в воинской части 461-13 «бис» протекала медленно и умиротворенно, и недавнее брожение, связанное с продолжительными невыплатами, вспоминалось как нечто нереальное, словно случившееся с кем-то другим, и даже смешное.
      Митя и Женя играли в карты. Карты были старые, засаленные, изображенные на них картинки смутили бы и самого бывалого «Жигало», но игра шла азартная, «на интерес», и на особенности колоды никто из участников не обращал внимания. Иногда оживал стоявший на столе ящик станции ближней и дальней связи, и Женя подкручивал верньеры, чтобы лучше было слышно, как переговариваются Дежурные на многочисленных вышках, пунктах, точках:
      — Сто семнадцатый, ответьте Доценту. Сто семнадцатый, ответьте Доценту…
      — Локатор, в девятом секторе кто-нибудь есть?
      — Дипломат заходит на посадку в Мурмашах. Меняет эшелон…
      — Двести двадцать седьмой, сколько у вас на РВ ?
      — Тринадцать тысяч у меня…
      — Странно, двести двадцать седьмой, у нас на локаторе — восемь тысяч…
      — У меня — тринадцать…
      — У нас — восемь…
      — Ну так разберитесь, блин!..
      — Сто семнадцатый, ответьте Доценту. Сто семнадцатый, ответьте Доценту…
      — Подполковника Рассохина давно не видел?..
      — У него вчера дочка замуж вышла — в городке отдыхает.
      — Ха, четырнадцатый, и как погуляли?
      — Хорошо погуляли. Водки, сам понимаешь, было море. Оттянулись по полной программе.
      — Кто-нибудь учудил?
      — Как же без этого…
      — Товарищи офицеры, прекратите засорять эфир! Здесь вам армия или что?..
      Женя побил туз, подсунутый Митей, козырной «шестеркой» и жизнерадостно захохотал:
      — С тебя еще полбанки, салага! Митя был рядовым второго года службы и на «салагу» обиделся. К тому же и проигрыш.
      — Ты говори, да не заговаривайся, сержант, — предупредил он довольно агрессивно. — За базар и ответить можно.
      — Можно, — легко согласился Яровенко. — Только стоит ли? Я раздаю.
      Он собрал колоду и принялся ее тасовать.
      — Я тебе не салага, — продолжал заводиться Митя. — Я не сегодня-завтра дедом стану.
      — У нас в части дедовщины нет! — заметил Женя. — Или ты считаешь иначе? — Он вдруг бросил колоду и пристально посмотрел на Митю.
      Митя осекся. Он вспомнил, что Яровенко — детдомовец и шестой год в армии, что Громова он боготворит и всячески проводит политику майора на выдавление и строжайший запрет каких-либо «неуставных взаимоотношений». И проводит яростно, не считаясь ни с количеством назначенных внеочередных нарядов, ни с количеством выбитых зубов. Сам же по себе Женя был парень неплохой, вон недавно угощал настоящим виски на полную шару и угощал всех, не выделяя ни «салаг», ни «черпаков», ни «дедов». Для него они (как и для майора Громова) были все равны — военнослужащие части 461-13 «бис». Митя вспомнил все это, подумал и притух.
      — Дедовщины нет, — согласился он. — Но традицию соблюдать надо!
      — Я тебе покажу традицию, — Яровенко показал Мите кулак и снова принялся тасовать карты. Но раздать их он не успел.
      За воротами воинской части взвизгнули тормоза.
      — Кто это там? — удивился Яровенко; он посмотрел на окно, затем на радиостанцию. — Никто вроде не собирался…
      Митя с готовностью взялся за отставленный к стене автомат.
      — Погодь, — осадил Женя. — Успеешь еще пострелять.
      Он вышли из домика КПП: впереди — Яровенко, за ним — Фатюхин. Яровенко почти сразу остановился, перегородив проход, и Митя вежливо подтолкнул его в спину. Но сержант стоял твердо.
      — Митя, — сказал он тихо-тихо, но Фатюхин услышал. — Митя, наза-а…
      В ту же секунду Женю отбросило от двери, он повернулся при падении, и новая пуля ударила его в спину. Темная, почти черная кровь забрызгала пол. В дощатой стене контрольно-пропускного пункта появилось несколько отверстий. Вылетевшей щепкой Мите Фатюхину оцарапало лоб. Всё это происходило в тишине, нарушаемой только быстрыми тихими хлопками. «С глушаками работают!»
      — сообразил Митя. Он свалился на пол и в нескольких сантиметрах от своего лица увидел побелевшее лицо сержанта.
      Две пули, выпущенные из автоматов с навернутыми на стволы глушителями, разорвали левое легкое Жени Яровенко, одна засела в животе, еще одна — в миллиметре от позвоночного столба, но, несмотря на эти тяжелейшие раны, Женя был жив.
      — Митя, — с трудом выговорил он, — это нападение, Митя, — кровь пузырилась у него губах. — Беги, Митя…
      Рядовой второго года службы фатюхин не заставил себя долго уговаривать. Когда пули и щепки перестали лететь, а частые хлопки затихли, он вскочил и споро рванул к окну с видом на «бочки» жилого городка. Митя с разгона выбил своим телом окно вместе со стеклом и рамой, упал на дорожку, вскочил и, петляя, как заяц, быстро побежал к городку. Он забыл и об оставленном на КПП автомате, и об истекающем кровью сослуживце, и не замечал даже, что его собственные штаны мокры от мочи.
      Женя Яровенко остался в домике КПП один. Он знал, что люди в черных, натянутых на лицо вязаных шапках с прорезями для глаз и в камуфляже, которых он увидел у ворот части, придут сюда, к нему, чтобы закончить свою кровавую работу. Женя мог бы попытаться доползти до автомата, прислоненного к стене, и встретить противника очередью свинца, но он поступил иначе. Превозмогая боль и слабость, сержант Яровенко приподнялся на руках, встал на колени. После чего, на коленях же, двинулся к столу с радиостанцией. Глаза заливал пот, в голове шумело, любое движение отзывалось нестерпимой болью в простреленном теле. С каждым пройденным метром сил оставалось все меньше, но Женя настойчиво продвигался вперед до тех пор, пока его окровавленные пальцы не вцепились в край столешницы.
      Ничего уже не видя перед собой, Яровенко нащупал нужный тумблер, перекинул его в положение «ВКЛ» и выплюнул в микрофон;
      — Старший, в ружье!..
      На всё это у него ушло не более пяти секунд. Это были последние секунды в жизни сержанта Яровенко, но их оказалось достаточно, чтобы исключить фактор неожиданности, на который так рассчитывали люди в черных масках и камуфляже. Вбежавший в домик КПП Мурат понял, что опоздал.
      — Герой, — сказал он, разглядывая стоящего на коленях Женю. — Настоящий герой.
      Мурат высоко оценил мужество Яровенко. Что не помешало ему поднять пистолет и сделать два выстрела в упор: один — смертельный, другой — контрольный. (В/ч 461-13 «бис», полуостров Рыбачий, сентябрь 1998 года)
      Последний звонок Жени принял дежурный по роте.
      — Кто говорит?! — страшно закричал он в трубку. — Кто говорит?..
      На том конце линии связи не ответили. Был лишь слышен слабый треск помех. Дежурный швырнул трубку и бросился в офицерскую.
      — Товарищ капитан, разрешите обратиться?
      — Обращайтесь, товарищ рядовой, — разрешил Никита устало. — Что там у вас? Опять суп пересолили?
      — Товарищ капитан, только что был странный звонок. Кажется, с КПП…
      — Там сейчас кто?
      — Сержант Яровенко и рядовой Фатюхин!
      — Ну и что они там?
      — Докладывают, будто бы… э-э-э… «в ружье»… Усачев нахмурился:
      — Ничего не понял. Товарищ рядовой, вы конкретнее не можете изъясняться?
      — Звонили с контрольно-пропускного пункта. Кто звонил, не знаю. Передали вроде бы тревожный сигнал…
      — Идиот! — загрохотал Усачев, он вскочил со стула. — Тревога — значит тревога!
      — Есть! — До дежурного наконец дошла серьезность ситуации; он выскочил из офицерской и заорал что было мочи: — Рота, в ружье!
      Усачев схватился за аппарат внутренней связи:
      — Товарищ майор, тревога.
      — Что случилось?
      — Кажется, нападение на КПП.
      — Что значит «кажется»?
      — Информация не проверена, но…
      — Открывай оружейную комнату, Никита, — распорядился решительный Громов. — Весь личный состав снять с дежурств, на выдачу оружия посадишь дежурного по роте. Сам возьми ребят посмышленнее и проверь, что творится у КПП, В заваруху не суйтесь — туда и обратно, понял?
      — Понял, товарищ майор!
      — Действуй.
      Во всех помещениях воинской части 461-13 «бис»: в «бочках-диогенах» жилого городка, на «вышке», в ангарах, в ремонтных мастерских, в лаборатории гироскопов и в лаборатории кислородного оборудования, в капонирах — везде, где находились или могли находиться военнослужащие, зазвучали пронзительно и нервно сирены оповещения.
      — Старший лейтенант Лукашевич, — обратился через динамик к Алексею дежурный по КДП, — на выход. Готовность номер один.
      Лукашевич отшвырнул газету и, подхватив шлем, устремился к выходу. Через три минуты он уже сидел за штурвалом «МиГа», стоящего в начале взлетно-посадочной полосы — в шлеме с опущенными на глаза очками-светофильтрами и в наморднике кислородной маски. Двигатель истребителя работал на холостом ходу.
      — Дежурный, я готов к вылету, — доложился старший лейтенант.
      — Спокойно, Алексей. Жди распоряжений…
      Капитан-инженер Никита Усачев не мог до конца поверить в серьезность доведенной до него информации. Он так привык к спокойно-размеренной жизни в части 461-13 «бис», к личной безопасности, которую, без сомнения, предоставляет служба в удаленном от центров цивилизации воинском подразделении в мирное время, что даже мысль, будто здесь может случиться самая настоящая тревога с выдачей оружия личному составу, с занятием круговой обороны, со стрельбой и прочими «удовольствиями», представлялась ему абсурдной.
      «Или дежурный по КПП чего-то напутал, — думал Усачев, — и сейчас недоразумение разрешится, или это учебная тревога, запланированная Громовым».
      Поверил Никита, только когда в офицерскую комнату ворвался Митя Фатюхин — мокрый и грязный, пахнущий мочой и с круглыми, как два блюдца, глазами.
      — Там!.. Там!.. Там Женю убивают!.. — выкрикнул он с порога.
      Усачеву сделалось нехорошо: прежде всего он был инженером, а уже потом — капитаном военно-воздушных сил.
      — Кто убивает? — спросил он глупо. Фатюхин опустился без сил на стул.
      — Я не знаю, — сказал он сдавленно и вдруг разрыдался.
      Несколько минут Усачев пребывал в состоянии ступора. С того момента, как будущий капитан принял решение стать кадровым офицером, ему бесчисленное количество раз приходилось подниматься по тревоге или поднимать других, но никогда за эти годы к нему в кабинет не врывался мокрый и плачущий боец со страшной новостью, что кого-то прямо сейчас по-настоящему, взаправду убивают.
      В это время процедура выдачи оружия шла своим чередом. Вовремя озвученная команда раскрутила маховик, остановить который могла теперь только другая команда — отмены тревоги. Были сорваны печати с оружейной комнаты, дежурный по роте засел над раскрытой «Книгой выдачи оружия», заполняя ее по мере появления всё новых военнослужащих, спешащих занять свои места согласно «тревожному» расписанию.
      Усачев крякнул, почесал в затылке. Нужно было действовать. И действовать по приказу. Командир велел провести разведку — значит, нужно проводить разведку.
      — Сиди здесь, — сказал капитан Мите и вышел из офицерской.
      Встав у «тумбочки» дежурного по роте, Усачев осмотрелся.
      — Смирнов, Рублев, Прозоров, Бельтюков, ко мне! — распорядился он.
      Четыре бойца, вооруженные автоматами и в бронежилетах, подошли к нему, доложились по всей форме.
      — Ставлю боевую задачу, — объявил им Усачев. — Контрольно-пропускной пункт нашей части подвергся нападению. Кто осуществил нападение, нам неизвестно, но кто бы он ни был, это враг, и его необходимо уничтожить. Сейчас мы отправляемся на разведку к КПП. Продвигаемся скрытно. Оружие держать наизготовку, но без приказа не стрелять. Если представится возможность, попробуем взять «языка». Задача понятна?
      — Так точно…
      — Пошли.
      Легко сказать «продвигаемся скрытно», гораздо труднее это сделать — на ровном, как стол, и продуваемом всеми ветрами плато Рыбачьего полуострова. Случись подобное в средней полосе, естественным укрытием могли бы послужить деревья и другая-прочая растительность, а здесь ничего подобного нет — только олений мох ягель и мелкие гранитные валуны. Потому вместо скрытной разведки группа, возглавляемая Усачевым, столкнулась с нападавшими лицом к лицу.
      Едва покинув «бочку», капитан увидел два «джипа», которые двигались по грунтовке в направлении городка. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, кто сидит за рулем этих «джипов». Противник тоже заметил группу Усачева, Передний «джип» притормозил.
      — Ложись! — крикнул капитан.
      Засвистели пули. Лежа на холодной земле, капитан ждал звука выстрелов, но так и не дождался.
      "Серьезные ребята, — с отстраненным удивлением подумал Усачев. — Диверсанты. ДВал « на толкучке не купишь. Да что у нас, война началась, что ли?»
      Кошмар обретал плоть и кровь. Всё должно быть совсем не так, всё должно быть совсем по-другому. Очередная пуля попала в валун в двух шагах от Усачева, и капитана с ног до головы осыпало гранитной крошкой. Он выругался. «Джипы» приближались.
      «Да они же у нас как на ладони, — сообразил Усачев. — Мы же их сделаем».
      — Отряд! — крикнул он. — Слушай мою команду! По диверсантам — огонь!
      Вот тут началась настоящая стрельба. От грохота выстрелов у капитана заложило уши. К сожалению, стрелковая подготовка рядовых воинской части 461-13 «бис» была не самого высокого уровня: сказывалось ухудшение снабжения, экономили каждый патрон, а потому до сих пор большинство из этих ребят стреляли из автомата два-три раза в жизни — перед принятием присяги и на плановых, но редких учениях. Да и зачем им уметь стрелять? — рассуждало высокое начальство, — У них другие задачи. Этот — механик, этот — на тепловой машине сидит, этот — в бане кочегарит, этот — в лаборатории гироскопов на подхвате. Зачем им стрелять? Поэтому, когда четверо бойцов Усачева высадили в приближающиеся «джипы» по полному рожку, в цель не попал ни один.
      Тем не менее даже эта бесславная контратака возымела действие. Противник был не из пугливых, но когда по тебе стреляют очередями, а ты находишься на открытой местности, благоразумнее прекратить наступление и подумать об укрытии. «Джипы» остановились, дверцы распахнулись, неизвестные в камуфляже и масках разбежались в стороны от машин и залегли.
      — Вот блин! — ругнулся Усачев. — Теперь их фиг выкуришь.
      Он понимал, что противнику, кем бы он ни был, невыгодно долго отлеживаться в сторонке. Преимущество внезапности утеряно, и теперь дело решают секунды. Ползком-ползком они наверняка попытаются взять малочисленный отряд в клещи и расстрелять его из нескольких точек. Капитан уже хотел дать команду на отступление, но отступать его бойцам не пришлось.
      Позади натужно ухнул миномет. Выпущенный снаряд с воем пролетел над головой Усачева и взорвался в нескольких метрах от переднего «джипа». Гранитное крошево разлетелось широкой волной. Усачев оглянулся. У «бочки-диогена» наблюдалась активная деятельность. Один миномет (так называемый «ротный», калибр — 60 миллиметров, дальность стрельбы — 1200 метров) был уже установлен, второй разворачивали. Эти минометы хранились в оружейной комнате воинской части 461-13 «бис» с незапамятных времен, Усачев считал их старым ненужным хламом, а они вишь как пригодились-то. Командовал доморощенными минометчиками самолично майор Громов. Усачев посмотрел на своих ребят. Те заметно повеселели. Со стороны городка доносились четкие громкие команды — майор действовал.
      Вторая мина легла гораздо ближе к «джипу», чем первая. «Сейчас побегут», — подумал Усачев и приказал своим бойцам:
      — Мужики, смените магазины! По любому, кто из этих козлов попытается сбежать, открывайте огонь.
      — Есть, — ответили «мужики» с энтузиазмом. Третья выпущенная мина попала в «джип». Зрелище получилось впечатляющее. Мина пробила ветровое стекло, в салоне автомобиля ярко полыхнуло, и «джип» буквально развалился: вылетели стекла и двери, осколками раскурочило крышу, остов искалеченной машины охватило жаркое и жадное пламя.
      Нервы у неизвестных в камуфляже сдали. Сначала одна, затем другая, затем третья фигуры отрывались от земли и, подставив спину, побежали прочь от городка, в сторону КПП — туда, откуда они пришли.
      — Огонь! — скомандовал Усачев и, вытащив табельный «Макаров», сам принялся азартно палить в белый свет.
      Один из бегущих споткнулся на ровном месте, зашатался и упал.
      — Ага! — закричал капитан, — Не нравится, суки? Мы вам покажем…
      Бегущие снова залегли, и в перестрелке наступила пауза.
      Вдруг один из неизвестных приподнялся и замахал белой тряпицей. Сигнал, понятный и в Африке.
      — Не стрелять, — распорядился Усачев.
      — Не стрелять, — распорядился Громов.
      Человек с белой тряпицей встал и, продолжая помахивать ею, пошел к городку.
      «Отчаянный малый, — подумал о нем капитан. — Рискует. И осознанно рискует».
      Парламентер — а теперь этот человек с белой тряпкой получил статус парламентера — приближался. Усачев снова посмотрел на Громова. Тот сделал рукой жест, истолкованный капитаном как приказ пропустить парламентера.
      Парламентер шел в полной тишине, мелкие камешки вылетали из-под его высоких шнурованных ботинок. На фоне серого, пасмурного неба он в своем камуфляжном костюме и черной маске с узкими прорезями для глаз казался выходцем из иного мира, параллельной вселенной, где миллион лет идет война всех со всеми, где нет никаких законов, кроме закона силы, и носитель униформы и черной маски — один из блюстителей его.
      Парламентер прошагал мимо бойцов Усачева, и капитан проводил его долгим взглядом.
      «Ну что, доигрались, козлы? — подумал Усачев злорадно. — Пощады идем просить?»
      Громов дожидался парламентера, стоя у готового к стрельбе миномета в полный рост — судя по всему, он не боялся провокации и внезапной пули. Он догадывался, что это за люди, почему они оказались здесь сегодня и зачем им понадобилось атаковать воинскую часть. Но всё равно не боялся. Наоборот, все сомнения, вызванные тем, что от крайней нужды приходится заниматься пиратством на воздушных линиях, после этого нападения улетучились. Точки над i наконец расставлены: война объявлена, враг наступает, необходимо дать ему достойный отпор. Громов был даже рад такому исходу и чувствовал уверенность в себе, в своих силах и в силах подчиненных ему людей.
      Парламентер остановился в трех шагах и сунул белую тряпицу в один из многочисленных карманов, нашитых на камуфляжной куртке. Маску парламентер не снял, — Как тебя зовут, майор? — спросил он; голос его звучал глухо.
      Громов изобразил непонимание:
      — Мне кажется, первым должны представиться вы. И снимите маску. Невозможно разговаривать с человеком, если он изображает из себя фантомаса. Мы не в детском саду.
      Помедлив, парламентер поднял руку и сдернул с головы вязаную шапку с проделанными в ней отверстиями для глаз. Его лицо Громову было, разумеется, незнакомо, однако он отметил и смуглость, и характерный разрез глаз, и острые скулы, и легкую небритость — типичное «лицо кавказской национальности».
      — Меня зовут Мурат, — представился парламентер; он испытующе смотрел на Громова своими черными яркими глазами.
      — А меня — майор Громов, — в свою очередь назвался Константин. — Командир воинской части 461-13 «бис», на которую вы только что совершили вооруженное нападение.
      — Мы не собирались нападать на твою воинскую часть, майор, — сказал Мурат.
      — Это недоразумение. Мы хотели только поговорить с тобой.
      Парламентер упорно продолжал «тыкать», и Громову это очень не понравилось. Пора поставить наглеца на место!
      — Недоразумение? — переспросил Константин. — Вы обстреляли КПП, прорвались на территорию, и это вы считаете недоразумением? Нам не о чем больше говорить. Убирайтесь к своим выродкам, и продолжим бой.
      Оставаясь на месте, Мурат скосил глазами направо, потом — налево. Справа сидели минометчики — четыре человека при деле, слева два бойца удерживали парламентера на мушке своих автоматов.
      «С виду он безоружен, — подумал Громов. — Но наверняка держит штык-нож за пазухой. Интересно, он действительно собирается взять меня в заложники?»
      Диспозиция была невыгодна для Мурата, и он расслабил мускулы. И заговорил намного вежливее:
      — Мы не собирались стрелять. Ваши солдаты открыли огонь первыми.
      — Вот как? Это вы будете рассказывать на суде…
      — Майор, мы в самом деле хотели только поговорить.
      — О чем мне с вами разговаривать?
      — Мы хотели предупредить вас. Чтобы вы прекратили заниматься тем, чем сейчас занимаетесь.
      — Я не понимаю. Что вы имеете в виду? Кого вы представляете?
      — Я представляю народ, который вы оскорбили… Все Громов отлично понимал. Небольшая республика Закавказья, вынашивающая планы военной экспансии. Два военно-транспортных самолета. Внезапный срыв поставок натовского барахла в преддверии начала военных действий. Это более, чем оскорбление, это первый удар. Его нельзя оставить без ответа.
      «Только как они узнали, что именно мы были исполнителями в операции “Испаньола»? — задумался Громов. — Видимо, несмотря на все предосторожности, Маканин допустил утечку. Когда с этими закончим, нужно будет сразу же связаться с ним".
      — Вы говорите загадками, — продолжал гнуть свою линию Громов. — Какой именно народ я оскорбил? Вы, наверное, чеченец? Но поверьте, я никогда не участвовал в войне против независимой республики Ичкерия. Мне, конечно, как российскому гражданину и как русскому, не нравится то, что у вас происходило и происходит сейчас, но я не националист и прекрасно знаю, что о целом народе нельзя судить по деятельности отдельных его представителей.
      «Хорошо сказал, — похвалил сам себя Громов. — И даже ни разу не сбился».
      Мурат, впрочем, не оценил его красноречие. Он выслушал, не перебивая, нахмурился, потом мрачные складки на его лице разгладились.
      — Так или иначе, — сказал Мурат, — мы предупредили вас, майор. Теперь мы хотим уйти.
      — Уйти? — возмутился Громов. — После всего, что вы тут натворили? Мы не дадим вам уйти, Мурат. Наш долг — остановить вас. А поскольку сил у нас побольше, я предлагаю вам сдаться. Во избежание новых бессмысленных жертв. Если вы сдадитесь, сложите оружие, мы передадим вас властям. Дальнейшую вашу участь решит суд. В противном случае нам придется вас уничтожить.
      — Достойный ответ, — Мурат усмехнулся чему-то своему. — Но мы не собираемся уйти просто так, майор. Мы собираемся предложить сделку.
      — Сделку? Я не заключаю сделок с врагом!
      — Хорошая сделка, майор. Вы даете нам уйти без потерь, мы возвращаем вам солдата — целым и невредимым.
      — Солдата? — переспросил Громов, хотя и догадался уже, холодея, о ком идет речь. — Какого солдата?
      — Вашего солдата. Парня, которого мы захватили на КПП.
      Женя. Женя Яровенко. Значит, он жив. Отличная новость, радостная новость. Единственно — на предложение Мурата теперь не ответишь отказом, это просто невозможно. Нужно соглашаться, потому что иначе Женю убьют. В том, что у неприятеля хватит духу в случае чего расправиться с заложником, Громов не сомневался.
      Решение далось майору легко.
      — Я готов принять ваши условия, — заявил он. — Пленного в обмен на вашу свободу. Но мне нужны гарантии.
      — ?
      — Я должен быть стопроцентно уверен, что вы выполните свои обязательства по уговору и наш солдат останется жив.
      — Какие могут быть сомнения, майор? — Мурат выдержал пристальный взгляд Громова, глаз не отвел. — Какие проблемы? Мы уходим и оставляем вашего парня на КПП. Разбирайтесь с ним сами…
      — Вы не заберете его с собой?
      — Нет, майор, ваш солдат нам не нужен. И снова Мурат не отвел глаз.
      — Доверие, майор, — добавил он к уже сказанному. — В таком деле главное — доверие. Вы — офицер, я — офицер. Вы победили в этом бою, и нам нужно уходить, Вы и я это понимаем. Поэтому мы должны доверять друг другу. А гарантии… Я ведь тоже, майор, не могу быть стопроцентно уверен, что вы не выстрелите мне в спину.
      «Резонно, — подумал Громов. — Не может он быть в этом уверен. Так же, как и я в том, что он сохранит Яровенко жизнь».
      Еще у майора мелькнула мысль, не повязать ли сейчас этого Мурата, а потом спокойненько обменять его на Женю — позиция удобная, отдать приказ, ребята справятся. Только вот отдать такой приказ Громов не мог физически: не в его это было духе — брать заложником парламентера. Даже если на войне все средства хороши, это — самое последнее средство. Так далеко командир части 461-13 «бис» зайти не мог.
      — Ну что, майор, — подзуживал Мурат, — расходимся?
      — Расходимся. Уводи своих людей. Но имей в виду: любое ваше движение в сторону от трассы я буду расценивать как срыв договоренности и прикажу открыть огонь на поражение. Очень я вам не советую срывать договоренность.
      — Все будет в порядке, майор, — заверил Мурат. — Я не сумасшедший.
      «Вот в этом не уверен», — подумал Громов, но кивнул.
      Парламентер и вожак этой банды, одетой в камуфляж, развернулся и зашагал назад, к своим людям. Уже на ходу он начал выкрикивать команды на незнакомом Громову языке с большим количеством шипящих.
      — Без приказа никому не стрелять! — распорядился в свою очередь Громов. — Они уходят. И пусть уходят.
      Он взял в руки полевой бинокль, поднес его к глазам, чтобы наблюдать за перемещениями противника. Впрочем, пока всё шло гладко. Мурат выполнил свое обещание. Он собрал людей, велел им лезть в единственный уцелевший «джип», что они и проделали в угрюмом молчании. Туда же погрузили единственного раненого. Потом Мурат помахал рукой, показывая Громову, что всё готово, и забрался в «джип» сам. Перегруженный и просевший автомобиль медленно развернулся на дороге и поехал прочь от городка. На КПП он притормозил, из домика контрольно-пропускного пункта выскочил еще один человек Мурата с закинутым за спину короткоствольным автоматом, после чего «джип» выехал за ворота.
      Все это время Громов, Усачев и остальные военнослужащие напряженно наблюдали за действиями и перемещениями противника, готовые в любой момент открыть огонь — как из стрелкового автоматического оружия, так и из минометов. Однако обошлось, и когда набитый под завязку «джип» скрылся за воротами, все вздохнули с немалым облегчением.
      — Выдвигаемся к КПП, — отдал новое распоряжение Громов. — Оружие держать при себе на боевом взводе. Если противник еще будет находиться в пределах видимости, приказываю открыть огонь
      Бойцы двинулись вслед за Громовым к контрольно-пропускному пункту. По ходу к ним присоединились ребята Усачева. Капитан с виноватым видом доложил командиру, что провести разведку ему не удалось, он был вынужден принять бой. Громов его успокоил, высказавшись в том смысле, что иначе капитан поступить не мог, что он, капитан, действовал правильно, сообразуясь с обстановкой, и что его, капитана, нужно представлять к правительственной награде за проявленные мужество и профессионализм. Усачев заметно повеселел.
      Группа военнослужащих осторожно приблизилась к воротам. Дорога за воротами была пуста, хотя и просматривалась на два с лишним километра.
      — Ушли, — сказал Усачёв. — Они ушли, товарищ майор.
      — Вижу сам, — отозвался Громов. — Закрывайте ворота.
      Рядовой Рублев подсуетился, и вскоре на ворота были накинуты цепь и два огромных замка, принесенные из каптерки. Громов снял фуражку, вытер ладонью выступивший на лбу и висках пот и стал подниматься по крыльцу в домик КПП. Он ожидал там увидеть сержанта Женю Яровенко — связанного и с кляпом во рту, возможно, раненого. Но, открыв скрипнувшую на петлях дверь, майор увидел совсем другое.
      Громов пошатнулся и ухватился за косяк. Сзади уже напирал Усачев:
      — Что там, товарищ майор?
      Майор Громов отступил на шаг и плотно прикрыл дверь. На лице его застыло странное выражение — смесь удивления и отчаяния, легко расшифровываемая любым, кто хоть немного знал майора.
      — Там?.. — Громов ответил не сразу, а когда ответил, голос его звучал резко и зло: — Там — смерть! Они убили Женю!..
      Сказав это, Громов ударил кулаком по стене контрольно-пропускного пункта с такой силой, что треснули доски. Усачев отшатнулся. Громов поднял глаза и посмотрел на капитана. В глазах майора сконденсировалась темная и холодная, как полярная ночь, ненависть.
      — Мы должны остановить их, — заявил Громов. — Они не должны уйти безнаказанными…

(В/ч 461-13 «бис», полуостров Рыбачий, сентябрь 1998 года)

      Лукашевич сидел в кабине «МиГа» и маялся. Про него забыли. В подразделении что-то происходило — он это понял давно, но его участия в этом деле, видимо, не требовалось.
      Пару раз, не выдержав, Алексей напомнил о своем существовании дежурному на «вышке», но тот пробурчал в ответ нечто нечленораздельное, и Лукашевичу стало ясно, что дежурный знает меньше его самого.
      Не добившись толковых объяснений, старший лейтенант занялся пустейшим делом — он начал перебирать возможные варианты того, почему была объявлена тревога. В голову лезла полная чушь. Когда Лукашевич поймал себя на том, что всерьез обдумывает, не послужило ли причиной тревоги внезапное вторжение эстонских войск на территорию Псковской области, он решил, что с этим пора завязывать. А еще он понял, что, перебирая версии, старательно обходит наиболее вероятную и самую страшную. Ответный удар. Это ответный удар!
      Не хотелось думать об этом. Сознавая всю серьезность операции «Испаньола», Лукашевич до сих пор приучил себя видеть в процессе перехвата чужих военно-транспортных самолетов забавное и скоротечное приключение, которое, надо полагать, скоро закончится к удовлетворению тех сил, которые представлял советник Маканин. Ну не может потенциальный противник неделю за неделей слать грузы по одному и тому же маршруту, неделю за неделей теряя их. И Громов, вон, тоже так считает. А уж после перестрелки у грузового люка второго «норвежца» и подавно. Возможность вылазки противника в часть 461-13 «бис», то бишь в источник всех своих бед, Лукашевич не мог и вообразить. Слишком глупо так подставляться. Нет, конечно же, причина тревоги в другом. Со временем всё прояснится, и он, старший лейтенант Лукашевич, сам посмеется над своими страхами.
      — Двести тридцать первый, вы на месте? — прозвучал в шлемофонах голос дежурного.
      Старший лейтенант вздрогнул от неожиданности.
      — Дурацкий вопрос, — огрызнулся он недовольно. — Где же мне еще быть?
      — Спокойнее, старший лейтенант. С вами будет разговаривать командир. Лукашевич насторожился.
      — Алексей?
      — Слышу вас, товарищ майор, — бодро отозвался Лукашевич.
      — Алексей, — голос Громова звучал как обычно — бесстрастный твердый командирский голос, — на нас было совершено вооруженное нападение. Его удалось отразить. Почти без потерь…
      Лукашевич заерзал. Все-таки нападение! Значит, они решились… Сволочи!.. Погоди, Костя сказал: «удалось отразить почти без потерь»… Что значит «почти»?
      — …В момент нападения, — продолжал Громов всё тем же бесстрастным голосом, — на КПП находился сержант Яровенко. Он погиб…
      Сержант Яровенко? Это кто?.. Погоди, погоди… Это Женя!.. Не может быть! Этого не может быть!
      — Не может быть, — вырвалось у Лукашевича. Глупо, конечно. Костя не шутит с такими вещами.
      — Женя погиб, Алексей. Нападавшие убили его.
      — Они еще здесь? — быстро спросил Лукашевич. — Вы захватили кого-нибудь?
      Выброс адреналина был сильнейший, перед глазами у старшего лейтенанта всё поплыло, но он был готов действовать. Раздавить мразь, раздавить!.. Чтобы и следа мокрого не осталось!..
      — Нет, — ответил Громов. — Нам не удалось никого захватить. Они ушли, Алексей. Убили Женю и ушли.
      Как же так?! Костя выпустил их после того, как они убили Женю?
      Громов словно прочитал его мысли.
      — Мы были вынуждены отпустить их, Алексей, — объяснил он. — Но они не могли уйти далеко.
      — Я догоню их, командир, — живо откликнулся Лукашевич. — Догоню и уничтожу.
      — Что ж, — сказал Громов. — Другого выхода я не вижу. Догони их, Алексей. Догони и уничтожь. Это мой приказ.
      — Слушаюсь, командир!
      — Наведения тебе не будет, — продолжил майор постановку боевой задачи. — Ищи их сам. Визуально. Черный «джип». Идет от нас по главной трассе. Свернуть ему некуда. Когда обнаружишь их, доложи.
      — Есть.
      — Повтори задание.
      — Догнать черный «джип» с противником, идущий в юго-восточном направлении по главной трассе. При обнаружении «джипа» доложить. Противника уничтожить.
      — Всё правильно, товарищ старший лейтенант. Выполняйте приказ, — подытожил Громов, после чего добавил тоном ниже: — Ну с Богом, Алексей.
      Инициативу перехватил дежурный. По его дрожащему голосу было ясно, что он потрясен.
      — Двести тридцать первый, взлет разрешаю, — проинформировал дежурный; тут он замешкался. — Ваш эшелон … э-э-э… на ваше усмотрение… Выполняйте задание!
      Лукашевич запустил двигатель. Дождался, когда тот наберет рабочие обороты, и отпустил тормоза.
      Взлетно-посадочная полоса быстро побежала навстречу. «МиГ» потряхивало на стыках бетонных плит.
      — Взлетаю на форсаже, — сообщил Лукашевич дежурному.
      Когда разгоняющийся истребитель достиг скорости принятия решения , старший лейтенант плавно потянул ручку управления на себя, и бешено вращающиеся колеса шасси оторвались от бетона. Тряска немедленно прекратилась.
      Лукашевич сделал вираж над городком, набрал высоту, примеряясь. Облака сегодня шли низко (нижняя граница — четыреста метров, толщина слоя — двести метров, облачность — восемь баллов), и Алексей прикинул, что, видимо, придется держать предельно малую высоту — иначе о визуальном контакте с противником и речи быть не может, Он нагнал их быстро. Еще бы — скорости несопоставимы. Черный жук полз по серой ленте грунтовки, следуя всем ее прихотливым изгибам. Лукашевич взглянул на индикатор на лобовом стекле АСП-17МЛ. Радиолокационная станция истребителя «взяла» цель, хотя «джип» по своим линейным размерам находился на пределе чувствительности этой аппаратуры. За эти несколько секунд, пока старший лейтенант соображал, как будет проще уничтожить цель, чтобы те, кто сидит в машине, не успели разбежаться, «МиГ» обогнал «джип», оставив его далеко позади. Тут Лукашевич спохватился и доложил:
      — База, на связи двести тридцать первый. Цель — в пределах видимости. Буду атаковать "иксами " с заходом в передней полусфере.
      — Вас понял, двести тридцать первый, — отозвался дежурный. — Атакуйте.
      И еще одну фразу донесли до старшего лейтенанта Лукашевича радиоволны — фразу, произнесенную тихо, но внятно майором Громовым:
      — Убей их, Алексей, — сказал майор.
      В этот момент в кабине «джипа», набитого боевиками, словно консервная банка кильками, разгорелся спор. Они увидели истребитель и теперь рассуждали, какие последствия для них это может иметь. Точнее, пытались рассуждать. Получалось плохо.
      — Это истребитель из части! — заявил уверенно Юсуф, по возрасту самый старший в команде, правая рука Мурата. — Он прилетел мстить. Не нужно было убивать солдата.
      Мурат поморщился. Он сидел в кресле рядом с водителем, на коленях у него лежал бесшумный автомат.
      — Его нужно было убить, — ответил он, даже не повернув головы. — В таком деле нельзя без крови. А истребитель может летать сколько угодно. Это перехватчик, на них вешают ракеты «воздух-воздух». Нам он не страшен.
      — Останови машину, — сказал Юсуф водителю. — Кроме ракет на перехватчиках устанавливают скорострельные пушки. Так умирать глупо!
      Мурат снова не обернулся. Но голос его изменился. В нем зазвучала сталь.
      — Здесь приказы отдаю я, — напомнил Мурат. — Только я. И мы поедем дальше.
      Водитель молча кивнул, продолжая рулить и таким образом демонстрируя Мурату свою лояльность. Но в отличие от него кое-кто из боевиков зароптал. Они, видно, тоже считали, что так умирать глупо.
      — Кто-то выражает сомнения в моем праве принимать решения? — поинтересовался Мурат с ленцой. — Что ж, я никого не держу. Притормози, Азеф.
      Водитель притормозил, «джип» поехал заметно медленнее. Теперь они представляли почти идеальную мишень. Мурат словно испытывал своих боевиков на прочность.
      — Я никого не держу, — повторил он. — Любой может выйти. Сейчас. Но пусть тот, кто решится сделать это, подумает, что скажут о нем на родине, что скажут о нем земляки здесь. Пусть подумает…
      Для большинства сидевших в «джипе» давно уже не имело значения, что о них скажут здесь или на родине, но всё равно никто из них не рискнул откликнуться на издевательский призыв Мурата. С одной стороны, выйти сейчас из «джипа» означало навсегда распрощаться с вольготной жизнью под теплым крылом одной из сильнейших группировок Заполярья и одновременно обрести врага в лице самого Мурата, который, как всем было известно, ничего никогда не забывал и никому ничего не прощал. А с другой стороны, остаться тут, среди сопок, у черта на куличках, без надежды поймать попутку и быстро добраться до человеческого жилья — удовольствие ниже среднего.
      — Вот так, — подытожил Мурат, выдержав многозначительную паузу. — Трусы мне не нужны, а тот, кто думает, что…
      Закончить мысль Мурату не дали. Его слова покрыл нарастающий вой. Никто в «джипе» ничего не успел понять. Х-23, сошедшая с пилона, за четыре секунды преодолела короткую дистанцию, разделявшую «МиГ» и «джип», а еще через долю секунды черный автомобиль на высоких колесах превратился в огненный шар.
      Высоко в поднебесье старший лейтенант Лукашевич удовлетворенно кивнул и заложил крутой вираж.
      — Вы сами этого хотели, — сказал он. У Лукашевича возникло почти непреодолимое желание сплюнуть презрительно сквозь зубы, но в наморднике кислородной маски это было невозможно, и он сдержал свой порыв…