Ватага на шести конях унеслась на глазах Бугая, как крутой завиток вихря.
      Куренной не щадил коня - все едино бросать.
      Инстинкт, как у опытного, старого зверя, подсказывал ему только одно: "Треба тикать!"
      Эти спасительные слова являлись на помощь в самые, казалось бы, надежные, спокойные моменты: и когда он выкрикивал призывные речи или грозил, и когда стрелял прямо в лоб или в затылок, глотал брагу или горилку, гулял ли со своей зазнобой - всегда звериный инстинкт сторожил его и, оберегая, успевал шепнуть эти два слова: "Треба тикать!"
      Очерет понимал: их положение становилось с каждым днем все труднее и безнадежнее. Он не мог убаюкивать себя глупыми мечтами, ему, как человеку военному, было ясно: смертный круг, замкнувшись, продолжал сужаться, стальной обруч сжимал череп... Постепенно выжигались жалкие всходы, посеянные им. Ничего не поделаешь - они были сорняками, и энкеведисты вырывали их бледные корневища, как бы глубоко ни прятались те и куда бы ни протягивали свои присоски...
      Некогда, на заре жизни, руки кулацкого сына Очерета держали плуг, а не оружие, знали отраду хлеборобского труда, босые ноги и по сей день помнят теплую землю свежей пашни, а глаза и сейчас видят грачей, перелетающих за плугом, чтобы схватить червяков. Небо тогда открывалось ему, а не сырой подволок подземного лежбища, - н е б о!
      Потеря двух проводников, исчезновение связника "головного провода", разгром школы УПА и гибель друга Луня, с которым они откукарекали не одну свежую зорьку, - все напластовывалось на изгрязненную душу ватажка, лихорадило, вызывало безотчетное и позорное, неведомое прежде чувство страха.
      В часы любовных утех, когда прохладная подушка и мягкая перина прогревались жаром его ненасытного тела. Очерет представлял в своем воображении океан, высокие синие волны, белый, сверкающий пароход, длинный лежак с яркой парусиной - его паразиты-буржуи называют шезлонгом, - и он, Очерет, не тут, в горно-лесистом капкане, выполняющий приказ хозяев, жрущих и пьющих за счет его страданий, а т а м, на том же белом пароходе, как равный, вытянул ноги, хоть спотыкайтесь о них... К его услугам и ресторанный харч, и длинноногие крали, и крахмальные простыни с вензелями... Дурманно кружилась голова, будто выпаривался под лучами экватора хмель первача...
      - Треба пойти по ручью, - предложил Танцюра.
      Его стремя рядом, азиатский темный профиль словно вырублен секирой на граните. Очерет поднял руку, разжал затекшие от повода пальцы, переспросил, и адъютант объяснил, почему нужно свернуть по ручью.
      - Ухналь вынюхав собачьи лапы.
      Ухналь - верный телохранитель, и у него действительно острейший нюх и талант следопыта.
      Под копытами плещет серебристыми брызгами вода, прищурившись, можно увидеть испуганно удирающих тритонов и еще какую-то погань. Конь, пытаясь глотнуть воды, не достает, тихо ржет и получает рукояткой плети Танцюры по белоноздрому храпу.
      Близко, вроде вчера то было, лето сорок третьего года, первый парад дивизии СС "Галичина". Он, Очерет, на доброезжем белом коне, добытом из государственного советского цирка, им еще не выдали мундиры - шапка с гайдамацким заломом из шелковистого, чуткого на ощупь мелкорунного курпея, шаровары и кушак в семь оборотов, гуцульская рубаха и чоботы с такими халявами - ни одной складки, блестят, как бутылки из-под шампанеи. Правая рука - "хайль Гитлер", левая - на поводе, четыре ремня от трензельного и мундштучного железа, а конь если и не араб, то что-то близкое: уши чуткие, как у овчарки... На поясе, почти на пупе, вальтер гестаповского фасона: чуть что - выхватил и в "копчик и седьмой позвонок", как выражался батько.
      Он хорошо все взвесил. Никто, будь то москали или украинцы, не вычеркнет ни одного поступка из длинного списка его злодеяний. Возврата ему не было, только вперед. А куда вперед? Вот здесь и начинался сумбур, злая коловерть. Дорога одна - в глухую, темную, гудящую воронку - в омут. Он, Очерет, одичал в лесу и схронах. Все реже и реже удавалось вот так размяться в седло, подышать вволю, а не тянуть ноздрями могильную сырость тайных схронов. Бороду отпустил, и даже на спине будто кабанья щетина вырастает. Друзья - один другого краше, словно сам дьявол мастерил их на одну колодку. Один Бугай чего стоит, будь он трижды проклят, собака! Как ни отгоняй дурные мысли, а солдат-пограничник вставал перед глазами с немым укором, как предсказание близкой гибели...
      До последней крошки, ничего не растеряв, помнит куренной мрачный доклад Бугая, тревожный взгляд его заплывших, маленьких глаз. Ему, закоренелому хищнику, тоже показалось страшным поведение рядового прикордонника, солдата радянськой армии.
      - Пытали его? - спросил Очерет.
      - А як же, - ответил Бугай.
      - Що и як?
      - Спытали, есть у него маты.
      - Що вин?
      - Дае отвит: "Моя мать - Родина".
      Очерет припомнил, как злобно комкал Бугай слова меж зубами, будто вдруг выросшими в два ряда в каждой челюсти.
      Рассказывая, он булькал смехом, казалось, что у него кипело внутри, как в чугунке с галушками. Противно и тошно становилось от его грязного тела, от его манеры говорить.
      Черной завистью отметил в душе своей Очерет гордые слова советского солдата о Родине. Не всякий способен дать такой ответ перед лицом смерти.
      - Ну, а дальше? - грозно спросил Очерет.
      - Мы спытали его: "Хто твий батько?" "Сталин!" - говорит. После такого врезал я ему в оба вуха, - похвастался Бугай сладострастно, брызнуло фанталом... Ф а н т а л о м! - повторил Бугай, пожирая холодец из глиняной миски и с хлипом высасывая из плошки остатки заправленного уксусом хрена. - Спытав его, вырвав медаль со шматком рубахи. "А це за що?" А вин плюнув на мене, гадюка: "За то дали, що знищал вас, зрадныкив Радянськой влады..."
      Путь по ручью становился все труднее и труднее, а потом продвигаться стало и совсем невозможно: на каждом шагу валуны да ямы. Пришлось взять посуху, по тропке, между кустиками черники, усеянными крупными ягодами.
      Тропа уводила все дальше, вилась среди молодого густого ельника, между стволами матерых сосен, кулигой возросших среди лиственных пород. Копыта мягко шуршали по опавшей хвое, а иногда и скользили на каменных пролысинах склона. Поднимались осторожно.
      Мысли вернулись все к тому же. Из головы не выходил советский солдат. Чтобы так держаться, как держался он, нужно иметь не только силу воли, но и высокую убежденность. Очерет и сам не раз предпринимал пристрастный допрос пленников, и никогда никто из них не показал себя трусом.
      - Ну, и що дальше?
      - Дальше... - Очерет ясно представил заключительную часть их беседы. Бугай виновато чесал затылок, прятал глаза, а ответил со злобой: - Сам бачишь! Недоврахував*, як ее, г у м а н и ю.
      _______________
      * Недоучел (укр.).
      "Гуманию! Черти патлатые!" - Очерет и не заметил, как конь его, одолев горку, зарысил в спадок, больно стегнула по лицу ветка. Очерет выругался, сжал бока коня шенкелями и резко натянул трензельные и мундштучные поводья.
      Подъехал заспешивший за ним Танцюра, стал на полкорпуса сзади, спросил указа.
      - Якый тоби указ? В фляжке ще осталось?
      Танцюра подвинул ближе коня, снял обшитую сукном американскую флягу, висевшую у него через плечо, отвинтил крышку, вытер ладошкой черной руки горлышко, протянул куренному.
      Тот, взяв фляжку, поболтал, проверив наличие содержимого, и, подняв бороду, сделал несколько глотков. Кадык скользил под волосатой кожей.
      Почтительно, с выработанной собачьей преданностью Танцюра проследил за всей процедурой утоления жажды первачом, принял возвращенную ему фляжку.
      Тропа разветвлялась: одна малозаметная тропочка вела в гору, другая по оврагу, а третья - туда, где лес был светлее и угадывалось межполянье, к Повалюхе.
      Проехав километра два в сторону Повалюхи и миновав две поляны с заброшенными куренями рубщиков, Очерет спустился в распадок, затененный пихтой вперемешку с мелкорослым конским каштаном. Остановившись, послал Танцюру на разведку.
      Сойдя с седла и размяв затекшие ноги, куренной почувствовал жажду после палючего самогона, прилег к неторопливому ручью, неслышно текущему меж замшелых камней, напился, припав губами к воде.
      Отряхнув ладони от прилипших к ним иголок пихты, Очерет вгляделся в линии левой руки, где, по предсказанию старой цыганки, у него обрывалась линия жизни. Голова слегка кружилась от прилива крови - линии расплывались. Напрягая память, Очерет вспомнил ту цыганку, ее недобрый шепот, впалые щеки, острые ключицы. Осерчав тогда за дурное гадание, он приказал ее обыскать. Нашли что-то или не нашли, не суть важно. Застрелили ее возле фугасной воронки да там и зарыли.
      "Будь ты проклята, старая ведьма!" - Очерет с остервенением плюнул. Воспоминание о цыганке растворилось, как туман на солнце, но тут же, возникая, поплыли новые тени, вначале с неясными очертаниями, затем объемные, как живые: вереница лично им убитых, парад его "крестников", сонм бесплотных духов, грызущих его смрадную совесть.
      Недалеко, на верхушке, политой предзакатной позолотой, прокуковала вещая птица. Очерет крутнул головой, чтобы не считать отпущенных ему лет, и пожалел: кукушка обещала кому-то, более счастливому, многолетие.
      Спешившиеся телохранители - их было четверо - развернули на всякий случай по тропке легкий, на треноге пулемет; подпруги не ослабили, и если кони нагибались за травой, вздергивали их поводьями. Позванивало трензельное железо. Очерет ругнул конвойцев, и те взяли коней под уздцы. Нервное настроение вожака передавалось и его людям, каждый из них привык жить среди опасностей, как ходить по острию ножа.
      Танцюра вернулся. Ничего подозрительного. Зная приверженность куренного к порядку, доложил, что, по его наблюдениям, тропа до Катерининой хаты ч и с т а: нигде не примято, нет ни навоза, ни окурков, ни колесного, ни машинного следа...
      Очерет оборвал доклад адъютанта:
      - Приметы могут сбрехать. Бахтинцы не оставят за собой дерьмо и окурки. У них строго. Идут - следы по-лисьи хвостом заметают. Потому дальше идти с оглядкой и рот не разевать!
      Двигались гуськом, неторопливо, тихо. Впереди двое. Пулеметчик Ухналь наготове со своим "ручником". Танцюра замковым, за ним - тыл.
      Солнце покатилось за мохнатую гору. От ручья, расширившегося к долине, поднимался кисейный туман, легко колыхаясь от дыхания слабого ветра.
      Удобно расположенная хата Катерины отчетливо виднелась с западного закрайка поля. Под драночной крышей с одним широким дымарем светлела бледно-голубая меловая стена в три окна, обращенных к полю.
      Усадьба примыкала к горе. У ее подножия стеной поднимался густой подлесок, крученый, будто проволока, боярышник и дикие малинники - ни пройти, ни проехать. Надо было хорошо знать чуть заметную тропку, чтобы продираться сквозь них.
      Лучшего явочного места не придумать. Сюда только однажды забрели пограничники, пошарили окрест и быстро ушли. Это было еще при Пустовойте, начальнике, не слишком беспокоившем прочесными набегами.
      Очерет был бы плохим вожаком, если бы доверял слепой удаче. Где-где, а здесь, возле своей крали, он приказал оборудовать подземную краивку, запасные выходы и на большом привале круговые дозоры. Постоянные опасности отточили его бдительность, а провалы легкомысленных ватажков научили не доверять никому и ничему, даже мышиному писку.
      Наезжал он внезапно, веря лишь в надежность единоличных решений. Знал: никто не подстроит ему здесь засаду. Пусть ахнет Катерина от неожиданного счастья, зато одарит его любовью вдвойне. Да и он прожег себя беспутными мыслями и не останется в долгу. Кроме накопленных сил, везет в тугой седельной суме щедрые подарки. Зарубили хлопцы дьячка, жену его с дочкой. В сундуках предателя немало добра отыскалось.
      Через полчаса распадок вывел к небольшой, сдавленной горами долине, с лугами и пашней. Неубранные будылья кукурузы помогли прикрыть движение. Очерет приказал спешиться и вести коней в поводу вдоль кукурузной гривки.
      Невысокие горы, а все же горы, по самые макушки заросли крупным лесом и в густеющем мраке приближающейся ночи уходили волнами куда-то далеко-далеко, казалось, под самое небо. От гор тянуло прохладой, а в долине было теплей. Земля, политая вчерашним дождем, сохраняла копытные следы, и это не нравилось Очерету.
      Кони двигались почти копыто в копыто, медленно, осторожно. Люди шли, пригнувшись, сняв шапки. Слышалось дыхание, пахло крепкой смесью человечьего и лошадиного пота. Следили за конями: как бы не выдали ржанием - тогда зажимай храп, бей по ноздрям.
      В селе Повалюхе Катеринина хата стояла на отлете, а за ней, за подлеском, будто в княжьем строю, богатырские стволы буков и дубов с их панцирной корой и шатрами густолистых ветвей.
      Очерет жадно, полуоткрытым ртом вдыхал воздух, который, казалось, нес ему свои лекарственные ароматы, надежное жилье, сытную вечерю и, главное, любовные забавы. Однако, как ни торопило сердце, стремительно гнавшее горячую кровь, рассудок оставался холодным.
      - Давай, Танцюра, подывись, що и як, а мы подождем, - приказал Очерет своему расторопному адъютанту. - Колы чисто, крикни один и другой раз дергачом, колы москальска засидка, сам знаешь - один способ, леворучь бомбой, пальцы в рот - и свистом...
      Танцюра кивнул и мгновенно исчез то ли вьюном, то ли змейкой: был Танцюра, и нет его.
      За долгогривым иноходцем, добытым Танцюрой еще при налете в Самборе, следил пулеметчик Ухналь, парень с Гуцульщины, красивый, только с одним глазом. Потерял второй в одну из акций, навязанных боевке энкеведистами. Теперь Ухналь маскировал пустую глазницу лихим начесом спело-ржаной чуприны. Все это мелькнуло в памяти Очерета, хотя он весь был, как туго натянутая струна, - ждал.
      Наконец послышался крик дергача, и кавалькада, не теряя осторожности, двинулась к хате Катерины. Следующая хата отстояла метров на триста. Там слабо светились два подслеповатых оконца и лениво, лишь для собственного настроения, полаивала собака.
      Во дворе не задерживались, ввели коней в пристройку - длинный сарай, где хозяйка держала корову; в сарае могла бы разместиться конная чета хоть в пятнадцать сабель. Ухналь остался во дворе, прилег за ручной пулемет. Танцюра рассыпал по торбам овес из фуражного вьюка. Хлопцы расседлывали коней, переворачивали седла вверх потниками и растирали коням спины и бабки соломенными жгутами.
      - Поить коней через час, - распорядился Очерет, - воду носить цибарками сюда. На волю - по одному. Взять оборону вкруговую, Танцюра.
      На приступке, освещенная ярким светом из распахнутой настежь двери, стояла и усмехалась Катерина, вслушиваясь в приказания вожака.
      - Пора про коней забуты, друже зверхныку, - игриво сказала Катерина тем приятным, густоватым голосом, который принято называть грудным. Слова текли плавно, с характерным "захидным" выговором, который легко мог заметить даже не очень поднаторевший в лингвистике человек.
      - Слава Исусу! - произнес Очерет приветствие.
      - Навеки слава! - Катерина спустилась с крыльца, протягивая лодочкой, как для поцелуя, большую руку с парой перстеньков.
      Очерет пожал ей руку, хотя это и не было положено, сделал уступку. Предвидя ожидавшие его удовольствия, он примирился: что ж, пускай покрасуется, подчеркнет свою близость к нему, и так всем это известно, зазорного ничего нет.
      На Катерине была кофта с широкими рукавами, свободно ниспадающими из-под нарядно вышитой безрукавки, пышная юбка и полусапожки-румынки. За короткие минуты после появления Танцюры Катерина успела переодеться и теперь всячески подчеркивала свою парадность, покачиваясь на каблучках, поворачивалась то одним, то другим боком.
      - Не крути закромами, - Очерет хлопнул ее плеткой по заду, - не балуй до поры, и так рубаха к спине прикипела.
      - Ишь ты! - Катерина попыталась взять его под руку, но он важно отстранился, нахмурился и велел Танцюре подать туго набитую суму.
      - Подарунки тебе. Вытряхнешь, а суму вернешь к седлу. - Последний приказ относился к адъютанту.
      Катерина ощупала суму, взвесила ее на руке.
      - За що ж такэ?
      - За приют, за добро и ласку, - сказал Очерет безулыбчиво и, обойдя посторонившуюся хозяйку, первым пошел в хату.
      Переступив порог горницы, он трижды перекрестился на святой угол и только тогда присел к покрытому холщовой скатертью столу, оперся о него локтями и, зажав в ладонях щеки и бороду, тягучим и долгим взглядом впился в женщину, будто впитывал ее в себя.
      - Да, краса... - сказал он.
      - Мабуть, скажешь, любишь? - разбирая подарки, бросила Катерина. Дывись, Очерет, який полушалок, турецкий чи що?
      - Видкиля я знаю, турецкий, немецкий ли, ни хозяйки, ни хозяина спытать уже не можно було... А вот насчет любови могу ответить одним словом - да!
      Катерина плохо слушала его: под руки ей попал старинный ридикюль с латунными застежками, какие бывали на альбомах, на дне ридикюля брякнули два колечка, брошка - золотые. Она быстро сунула их за пазуху, жадные глаза Очерета заметили белый желобок на ее пухлой груди. Катерина вытряхнула из ридикюля на стол много фотокарточек.
      - А це хто?
      - Хто? - Очерет небрежно взял одну, другую фотографию, вздохнул. Кажу тебе: дьячок и его семья. Вбылы их... - Он так же лениво перетасовал карточки и приказал вошедшему в горницу Танцюре бросить в печку. Тот исполнил в точности: пламя вспыхнуло ярче.
      Танцюра принес таз, ведро воды, кусок стирального мыла, мочалку и, пособив стянуть запотевшую рубаху с крупного торса батьки, принялся поливать Очерета. Тот фыркал в ладони, тер безволосую грудь, плескал под мышки, с удовольствием покряхтывал.
      - Месяц в бани не був, - признался Очерет, вытирая насухо белое, мускулистое тело.
      - Я выйду. Весь помойся, - предложила Катерина, - простыни у меня венгерские. Помнишь, подарил, держу для тебя.
      И ушла готовить вечерять.
      Очерет вымылся, переменил белье, расчесал бороду и долго выдавливал прыщик у глаза, мостясь то так, то этак возле обломка зеркальца.
      - Может, взять бороду ножницами по краям? - предложил Танцюра, скаля в улыбке острые и белые, словно у собаки, зубы.
      - Ни! Обкарнаешь, буду як побирушка. - Очерет натянул сапоги, навесил оружие, только автомат передал Танцюре, а тот, присев на лавку в ожидании харча, зажал автоматы - батькин и свой - между коленями кривых ног.
      Катерина вернулась с деревянным подносом, заполненным снедью, расставила по столу миски с огурцами и помидорами, нарезала сала и, приложив к груди каравай, отмахнула хлеб большими ломтями.
      - Энкеведисты пускай по карточкам, а мы по заслугам, - сказал Очерет, оглаживая Катерину похотливым взглядом.
      - Еще есть у меня печеный гарбуз, чи будете, чи ни? - предложила Катерина.
      - Печеный гарбуз от нас не утече. А вот горилка... - Очерет подмигнул Танцюре. И будто по щучьему велению засияли меж самодельных мисок штофы польской водки, и мягко шлепнулись на скатерть круги колбасы. - Дакай-ка, Катря, стаканы.
      Танцюра сузил глазки, опасливо прислушался.
      - Може, ни, друже зверхныку?
      - Може, да, Танцюра, - оборвал его Очерет и крутнул ус, - помянем за упокой душ курсантов школы. Не будет с них ни роевых, не четовых, а кто остался жив, пожелаем им здоровья и гнева... - Очерет выпил стакан водки, захрумтел нежинским огурцом и проследил, чтобы выпила Катерина. Танцюру не заставлял. Дело есть дело.
      Повечеряли быстро, торопилась и Катерина. В горнице еще держались парные запахи после купания, мигала лампадка возле иконы божьей матери, из-за двери доносился густой гул голосов. Конвой тоже вечерял. Очерет проверил пистолет, вышел в стодолу и отдал распоряжения на ночь. Охрана вкруговую. Коней держать подседланными, как просохнут потники. Обеспечить два выхода: в долину и в горы... Взглянул на небо, прочно затянутое низкой, набрякшей тучей. Как-никак, близилась осень. Еще одна подземная осень... Мысли могут лететь, как птицы, и мысли снова вернулись к белому пароходу и парусиновому креслу; в нем, удобно вытянув ноги, хорошо лежать без оружия, без сапог...
      Когда Очерет вернулся в горницу, подушки и перина были взбиты, а Катерина лежала поверх одеяла, закинув руки за голову, в длинной ночной рубахе дьячихи.
      Очерет мельком взглянул на свою зазнобу, недовольно поморщился, молча проверил, плотно ли занавешены окна, услыхал шарканье чьих-то шагов во дворе, прислушался - ходил Ухналь, заступивший в первый караул. Затеи Очерет присел на лавку, задул лампу, по горнице разлился розовый сумеречный свет от стекла лампады.
      Катерина лежала в прежней позе, закинув руки за голову. Длинная ночная рубаха скрывала ее фигуру, только полные белые руки по локоть были обнажены. На лицо Катерины с опущенными ресницами и на руки падали розовые, мигающие блики.
      - Сними, - грубовато приказал Очерет, пошуршал в бороде, - як упокойница... - И добавил более мягко, заметив покорность: - Як саван...
      Понаблюдав с удовольствием, засветившимся в его небольших, глубоко вдавленных под надбровья глазах, за тем, как Катерина, снимая через голову рубаху, постепенно обнажала свое белое, сильное тело, Очерет принялся стягивать сапоги, покряхтывая и наклоняясь так, что надвое переламывался его стан.
      - А ты приварил себе жира, Очерет, - заметила Катерина.
      - Де ж его скинешь, лежишь в схроне, як кабан в закуте.
      Очерет справился с сапогами, оглядел подошвы, потом размотал портянки и, ступая по полу широкими ступнями, отнес сапоги и портянки к печке.
      - Правду кажуть, що Бугай солдата зварив в казане? - лениво спросила Катерина.
      Очерет быстро обернулся, оборвал ее резко:
      - Брехню слушаешь? - И спросил: - Кто сбрехав?
      - Мало ли кто... - Катерина знала, чем грозит гнев батька. - Я забула, и ты забудь...
      Больное место ковырнула Катерина: Очерет и сам никак не мог выбросить из головы дикое происшествие, так и стояла перед глазами жуткая картина, хоть глаза выколи. Каждому понятно, не на пользу им такая изуверская жестокость. Прослышат энкеведисты, бум поднимут: газеты, листки, митинги, радио. Такой случай разве утаишь - как воду в решите не удержишь. Только пока, до поры до времени, надо заткнуть глотки.
      - Танцюра? - спросил Очерет.
      - Да выкинь на шлях под колеса свои думки... Иди до мене, Очерет.
      Она не знала ни его настоящего имени, ни фамилии, таков был закон подполья, только п с е в д о. Поэтому звала, как и все остальные, по кличке.
      Очерет еще раз проверил оружие, перевесил его поближе к кровати, раздевшись, не снимая исподнего, перебрался к стенке, чтобы и оружие было рядом и зазноба под правой рукой, так было привычней...
      А потом пошел деловой разговор. Ни ей, а тем более ему, не казался противоестественным такой крутой переход. Нежности остались позади, ласковые слова были забыты, пришли другие - жестокие, бесчеловечные. Катерина сообщала Очерету сведения, полученные от завербованных ею женщин.
      Катерина сообщила, что мотострелковый полк, проводивший большой прочес, ушел из района.
      - Ну, давай дальше.
      - Выставили еще одну линейную заставу. Ну, ты знаешь.
      - Знаю, проход хотят закрыть. Дальше.
      - А дальше сам знаешь. - Катерина откинулась на подушках, достала из-под подушки зеркальце, оглядела лицо, шею. - Опять двадцать пять за рыбу гроши. - Капризно ударила его по голове ладошкой.
      - За що? - мягко спросил Очерет.
      - Наробыв синяков. Що я буду казать сусидам?
      - А ты ничего не кажи. Закрой кофтой.
      - Так вот же, дурень, у самого уха.
      - Ну? Перевела на синяки, а дело?
      - Дело такое. - Катерина спрятала зеркало, отодвинулась, чтобы лучше рассмотреть любовника. Борода старила его и отчуждала. Катерина помнила его выбритого, чистенького, в шевровых сапогах. Потом появились усы щеткой, выросли, завились на кончиках, а вот уже и борода, как у апостола. Повернется, если свет упадет, блеснет среброниточка, на голове еще больше. А ему сколько? Тридцать пять есть или нет? Ну, на сколько он ее старше? На десять? - Приехала к командиру отряда Бахтину жена. Из Львова. Молодая, кажуть, ничего себе...
      - Диты есть? - заинтересовался Очерет.
      - Есть диты, мальчик и девочка, остались во Львове.
      - Пожалиты треба. - Очерет ухмыльнулся, и незаметно судорога дернула его щеку, так случалось всегда при излишнем волнении, контузия от кинутой в схрон гранаты. - Диты - дуже добре.
      - Дитей тут нема, а жинка е, - повторила Катерина.
      - Що рекомендуешь?
      - То дело твое, а не мое. У лошади голова бильше.
      - Лошадь я?
      - Жеребчик. - Катерина приласкалась к нему, спрыгнула с кровати, прошлепала босыми ногами по чисто вымытым половицам к святому углу, дунула на лампаду. И, вернувшись, бросилась к нему на грудь. - Дывиться на мене божья маты, Очерет. Стыдно.
      Глава третья
      Село Повалюха, где жила Катерина, лежало вдалеке от военных операций пограничников и армейских частей, присланных командованием 4-го Украинского фронта не столько для действий против разрозненных и распыленных банд украинских буржуазных националистов, сколько для охраны мирной, развивающейся после освобождения жизни.
      Но злодеи, гнусные политиканы, именующие себя друзьями украинского народа, пытались жестокостью и обманом повернуть историю вспять, вернуть помещиков и капиталистов.
      Ловкие обманщики, классовые враги и деклассированные интеллигентики, работающие под сурдинку, прикрывающие свои цели болтовней о любви к украинской нации, к ее самобытности, к ее языку, всячески вредили братскому единению русских, украинцев и других народов, входящих в многонациональную семью Советского Союза.
      Нельзя было оставаться равнодушным к тем, кто пытается обелить черную вакханалию бандеровщины, привнести в нее элементы жертвенности, героизма и даже рыцарства. Можно ли забыть, что украинские буржуазные националисты действовали и действуют под черным крылом империалистических разведок? Цель их - свергнуть Советскую власть, развязать войну, пойти на любые жертвы, чтобы под флагом освобождения Украины от "гнета России" позволить кучке негодяев взобраться на троп.
      Бандеровщина - это бандитское сообщество - выполняла прямое указание Канариса по линии абвера о создании вооруженного подполья на освобожденных советскими войсками землях Западной Украины.
      Бандеровцы должны были остаться в тылу Советской Армии и на первом этапе избегать открытых действий, а, пересидев в лесах и горах, затем устраивать диверсии: на падать на села и города, взрывать склады, мосты, убивать советских людей, чинить препятствия призыву в Советскую Армию, ликвидировать тех, кто пошел служить в нее добровольно, уничтожать их семьи, наводить террор.
      Они не ограничивались действиями оружия и удавок, они проводили националистическую агитацию, выпускали литературу, листовки, изощрялись в клевете, всячески чернили тех, кто боролся с ними силой слова, кто поднимал свой голос против их черных дел...
      Они шельмовали, науськивали, сеяли ложные слухи.
      Десятки тысяч невинных людей убиты теми, кто громко именовал себя "Украинской повстанческой армией" (УПА).
      Бандеровщина - громадное зло. Корневая система этого злого бурьяна прорастает на почве самого отъявленного национализма, доходящего до мистицизма и кликушества. Нити, связывающие банды с жителями местных сел, давно порвались, зато укрепились их связи с зарубежными кругами. Не случайно "центральный провод" перекочевал в Мюнхен, откуда и осуществлялось руководство.
      Приказания привозились специальными эмиссарами, облеченными особым доверием. Принадлежавшие в большинстве своем к бывшей агентуре абвера и к службе гестапо, они, эти эмиссары, тайком переходили пока еще "рыхлую" границу и устанавливали связь по заранее подготовленным явкам.
      Круговая порука, смерть за любой намек на отход от "движения", ненависть и животный страх расшатывали и без того шаткое здание националистического подполья. Но борьба все еще продолжалась. Враги стали хитрее, изощреннее, способы "внедрения", организации "пятой колонны" тоньше. Деньги, подкуп, клевета, науськивание, ложь, игра на честолюбии все использовалось ради достижения политических выгод.
      Как некогда цыгане не позволяли себе воровать коней близ сел и станиц, где зимовали таборы, так и оуновцы старались не проводить террористических акций в районе своих стабильных становищ.
      Повалюха была запретной зоной. Это была их глубинка, база разветвленных схронов, центр куреня Очерета.
      Конные выезды на дальние расстояния делались редко, и то по глухим тропам. После этого рейда, предпринятого ради выяснения, куда запропастился эмиссар, рейда неудачного по своим результатам, Очерет изменил принятое с вечера решение и приказал, спрятав седла, надежно укрыть коней. Дальше скакать было некуда. По прибытии Бугая с "эсбистами" было постановлено замести следы и ждать посланца из Мюнхена в районе села Повалюхи, куда была дана явка.
      После буйно проведенной ночи Очерет выспался в краивке, оборудованной под стодолой, а на рассвете покинул приятное убежище и "рассосался" вместе с ядром своей боевки.
      Катерина попрятала, куда могла, подарки, еще раз полюбовавшись на них, переоделась в будничное платье и пошла управляться по хозяйству. Выдаивая красномастную корову, под шум струй, бьющихся в жестяную цибарку, она восстанавливала в памяти жгучую ноченьку, закрывала очи от блаженства, недавно пережитого, но уже далекого, будто и было все это сто лет назад. Задав пойла и вычистив из-под коровы, Катерина вернулась в хату, присела на лавку и, вслушиваясь, как постреливают сырые буковые поленья в плите, размечталась.
      Обещал Очерет забрать ее с собой за кордон. По его словам, куренного намерены перевести в Мюнхен, в "центральный провод". Приказ об этом должен был доставить связник, которого с жадным нетерпением ждал Очерет. Встретить связника поручили Катерине - ей был дан пароль. Прошли сроки, а мюнхенского посланца все нет и нет. И Очерет кипит от нетерпения, да и Катерине обрыдло ждать. Не раз ей казалось - кто-то условным кодом стучит в ставню, вскакивала, приникала к стеклам - никого. Пока никого...