В кабинете находился приходивший по делу Тертерьян, задержавшийся, чтобы, в свою очередь, познакомиться с необычными посетителями. Тертерьян принес хорошие вести: в трех селах, расположенных в самой глухомани, самооборонцы отбились от бандеровцев, одиннадцать бандитов захватили в плен, трех уложили насмерть. Сводка подтверждала факты активизации самого населения, а роль сыграло направленное в эти села оружие, присланное генералом Дудником. А позавчера пришел положительный ответ из Киева, разрешающий выдачу оружия активистам, правда, с предупреждением об особой ответственности и о строгом порядке выдачи по спискам, выверенным и согласованным с соответствующими организациями.
      Ухналь, переступивший порог, вполне понятно, не мог знать всех этих дол, а тем более не мог знать причины присутствия в кабинете Тертерьяна, который был ему давно известен по оуновской информации. Ничего доброго не предвещал пронзающий недружелюбный взгляд этого человека. К таким людям Ухналь всегда относился с недоверием и ждал от них беды.
      Ухналь сделал два-три нерешительных шага, поклонился и опустил голову, чтобы избежать неприятно просверливающего взгляда Тертерьяна. Ганна же выдвинулась вперед, как бы заслоняя собой мужа. Ее красивое лицо приобрело неприятное выражение, подбородок и губы затвердели, руки, перебирающие хустку, дрожали.
      - Що це вы, Ганна, чи спужались, чи шо? - Ткаченко вышел из-за стола, притронулся к ее плечу. - Сидайте, гостями будете.
      - Спасибо. - Ганна улыбнулась и сразу посветлела от хлынувшей изнутри радости. - Сидай, сидай, Петро! - Она подтолкнула мужа к стульям и усадила его.
      Воспользовавшись переменой ее настроения, Ткаченко спросил:
      - Кажуть, вы гарни пирожки печете, Ганна?
      - Та кто вам казал? - Ганна просияла. - Це вы, товарищ Забрудский?
      - Ни, це не я... Ходят таки чутки, Ганна. - Забрудский присел возле Ухналя.
      Ухналь трудно выходил из оцепенения. И опять взглянул на Тертерьяна, мягко смотревшего на Ганну, разговаривавшую с секретарем райкома.
      Ткаченко смотрел на Ухналя, на его тяжелые, рабочие руки с обломанными ногтями и следами незатянувшихся ссадин, очерченных машинным маслом. Бывший танкист Ткаченко понимал, откуда взялись и ссадины и въевшееся в кожу масло. Руки эти мирили его с Ухналем больше, чем любые слова.
      - Как в колхозе с ремонтом? - спросил Ткаченко, чтобы помочь Ухналю овладеть собой.
      Тот молча поднялся, переминаясь с ноги на ногу, и наконец сдавленным голосом ответил на вопрос секретаря:
      - Зима впереди, успеем.
      - А с инструментом плохо. - Ткаченко поглядел на ссадины на руках Ухналя. - Разводных ключей нема?
      - Нема! - Ухналь оживился. - Берем гаечным, вин срывается, шматка кожи и нема. А ось це от солярки... - Потер пятно на коже, смочил слюной, еще потер.
      - Четыре воды сменишь, не отмоешь, - сказала Ганна, обрадованная оборотом беседы.
      - Горячая вода есть?
      - А як же.
      - Значит, топливо тоже есть?
      - Кругом лес, товарищ секретарь. Абы руки.
      - В лесу не страшно?
      - Сокира в руках, - сказал Ухналь.
      - Сокира, - повторил Ткаченко, - сокира и есть сокира, не стреляет она.
      Забрудский подтолкнул Ухналя.
      - Чего мовчишь?
      Ухналь повернулся к Тертерьяну, тяжело вздохнул.
      - Ты меня не бойся! - сказал Тертерьян. - Когда был в схроне, одно дело, а теперь мы заодно. Так?
      Слова Тертерьяна не произвели впечатления на Ухналя. Для него он пока оставался энкеведистом, а раз так, следовало держать ухо востро, не поддаваться на приманки и лучше всего побольше молчать. Прежние подозрения снова проснулись в душе Ухналя, и он выжидал, боясь сказать невпопад.
      - Кажи все, Петро. - Ганна подтолкнула мужа. - Тут партия. Тут все можно казать...
      - Все? - Он встряхнул нависшим над пустой глазницей чубом. - Треба их кончать! Зима... Расползутся по теплым щелям, як тараканы. Придут - бить нас начнут... - Ухналь помял пальцы, заиграл желваками на скулах, обратился к Ткаченко: - Треба зброю!
      - Так. - Ткаченко выдержал паузу. - Зачем оружие?
      - Бить их буду. - Бывших соратников Ухналь не называл ни бандитами, ни бандеровцами. Голос Ухналя сгустился, он сглотнул слюну. - Я ж в хате Басецкого живу.
      Тертерьян закурил, положил в пепельницу сгоревшую спичку, покряхтел, Ткаченко глянул на замолкшего Ухналя, на Ганну.
      - В вашем желании, товарищ...
      - Шамрай! - подсказала Ганна.
      - Товарищ Шамрай, - Ткаченко приблизился к Ухналю, - нет ничего противоестественного. - Он решил пояснить свою мысль: - Понятно, что вы, человек... военный, привыкли к оружию, без оружия вам... как бы сказать... ну, скажем, просто неловко. - Ухналь кивнул, напряженно слушая. - А мы дали вам другое оружие. - Ткаченко кивнул на его руки. - Оружие мирной жизни... Мы освободили вас от того оружия. Зачем же нам возвращать вас в исходное положение?
      Ухналь потупился. Эти слова жгли его. Нетрудно было догадаться: ему не доверяли. И, мягко объясняя причину этого недоверия, старались не обидеть его, поэтому впрямую не говорили.
      - Понятно, товарищ Шамрай?
      - Понятно... товарищ Ткаченко, - выдавил из себя Ухналь, вдруг почувствовав прилив тупого равнодушия. Ему казалось, что вслед за этими словами секретаря последуют не менее ласковые объяснения, почему все же решено упрятать его, Ухналя, за решетку: была, мол, проверка, то да се, недаром рядом Тертерьян, иначе для чего же прибыл сюда этот энкеведист.
      - Що понятно? - спросил Ткаченко, догадываясь о думках Ухналя.
      - Понятно, що треба мени сдать гаечные ключи.
      - Ах, вот оно что! - Ткаченко весело рассмеялся. - Нет, нет! Поезжайте в Буки! О вас самые хорошие рекомендации. Работайте! У вас хорошая подруга жизни...
      Ткаченко растрогался и, чтобы не поддаться ненужным чувствам, нахмурился, голос его построжал:
      - Все! Извините за беспокойство... - Обернулся к Ганне, увидел слезинку, покатившуюся по смуглой щеке, сказал ей: - Подывились друг другу в очи! И то добре. До зустричи, Ганна! - Подал руку Ухналю. - То, що було, - ваше, а то, що буде, - наше! Згода?
      Ухналь мучительно тряхнул зачесом, строго пообещал:
      - Буде ваше, товарищ секретарь.
      - Спасибо, - Ганна поясно поклонилась и, пропустив впереди себя мужа, не спеша пошла рядом с Забрудским.
      Тот попросил их зайти к нему в кабинет. Ухналь наотрез отказался. Был он сосредоточен, внешне спокоен, хотя в душе все кипело, ему надо многое продумать, во многом разобраться. А больше всего мучил вопрос: задержат его или отпустят? Пока не верилось в счастливый исход. С другими людьми годами встречался Ухналь, другие у них были нравы, и именно те, звериные нравы казались ему нормальными. А здесь, столкнувшись с новыми, пока еще непонятными ему, "лесному человеку", отношениями, растерялся.
      - Прошу ко мне, - повторил Забрудский, - подывитесь на мою райкомовскую кимнату...
      - Ни, ни, дякую. - Ухналь решительно отверг приглашение. - Нам нема колы...
      - Нема колы? - переспросил Забрудский. - Да, верно, Ганна хотела пройтись по магазинам с моей жинкой. Купить того, другого...
      - Ни, - упрямо покачал головой Ухналь. - Треба до дому, нема нам дила у городи... Ось оправдаемся в сели, тоди и прийдемо до вашого миста...
      Решение его было твердо. Забрудский проводил и распорядился, чтобы их отвезли в Буки на попутной машине.
      Тертерьян продолжал курить, выпуская дым через ноздри тонкого хрящеватого носа.
      - Как ваше мнение? - спросил его Ткаченко.
      - Можно верить ему... сегодня.
      - А завтра?
      - Трудно предугадать, Павел Иванович. Мы сталкиваемся с разными людьми. Главное сейчас, что в нем пересилит. Все же, как ни верти, а он телохранитель Очерета... Душегуб... Вижу его таким...
      - А мы должны видеть вместе с вами, дорогой Тертерьян, видеть в этом самом... Шамрае не только бывшего телохранителя куренного атамана. Он вышел из-под гипноза страха, и мы обязаны не перепугать таких, как он.
      - Они в стальном кольце! - воскликнул Тергерьян. - Не сегодня-завтра будет дана команда. - Он сжал кулак, сильно сжал, даже побелели косточки. - Вот так их...
      - Сжимать хорошо. А нужно еще разрывать духовное кольцо этого так называемого "движения". Насколько мне известно, товарищ Тертерьян, чекисты тем и славны, что они умели рвать нити лжи, которыми враг пытался опутывать наших людей...
      Минутой позже появился Остапчук, а за ним и все те, кто покорно дожидался своей очереди в приемной.
      - Ну, секретарь, что же ты, бандеровцев приймаешь, а свои хлопцы часами стулья просиживают! - рокотал Остапчук, пребывавший в отличном настроении по случаю возвращения домой из долгой и опасной командировки по глубинкам.
      Остапчук принес с собой запахи табака, сена и особые запахи, присущие лесным деревням: хвои, коры и древесного дыма.
      - Ну что, не подстрелили тебя из-за куста? - встречая Остапчука, подшучивал Ткаченко. - Чайку не хотите ли?
      Остапчук даже присел от смеха, и все остальные широко заулыбались, скинув свою мрачность.
      - Чего ты регочешь, Остапчук?
      - Я ж им казав, - Остапчук вновь захлебнулся от хохота, - як войдете, так Ткаченко вам сразу чайку.
      - Ну что тут смешного?
      - Як що? Тебя, знаешь, уже не Ткаченко кличуть, а Чаенко... И кто придумал? Твой Дудник, генерал. Ты его только чаем каждый раз и потчуешь... - Остапчук снова залился смехом, отмахнулся, промокнул платком повлажневшие глаза. Успокоившись, он рассказал о впечатлениях от поездки по району. - Упала с глаз селян пелена, упала... Раньше слухают, очи в землю, а зараз только и чуешь: обрыдли, мол, нам ваши клятвы, давайте боеприпасы... Ось як! И за курень Очерета очи нам выдирають... Що вы, така батькивщина, а крыс не передушите!
      - Душить легче всего, - сказал Ткаченко. - Нельзя всех. Не все крысы.
      - Обманутые? - зло спросил один из приехавших работников. - Я ще пулю очеретовскую не повыковыривал... - Он взялся за шею, подвигал пальцами твердый желвак под кожей. - Доктора не берутся, кажуть, там артерия...
      Помолчали. А потом продолжили разговор о деле. Ткаченко взял себе за правило - принимать всех посетителей вместе, если, конечно, не было каких-то сугубо индивидуальных вопросов. Обычно такой коллективный прием приносил большую пользу. Люди делились опытом в открытую, рассказывали интересное для всех, о чем-то спорили. Так и сегодня, говорили все о том, как лучше строить и налаживать жизнь... Народ в селах соскучился по труду, доброй работе, молодежь стремится на учебу, и, что самое небывалое, просят приехать лекторов, актеров, началась жадная подписка на газеты.
      Ткаченко стоял у окошка, вслушиваясь в равномерный гул главной улицы: скрип телег и мерзлый перестук колес, гудки машин, недалекий пересвист мальчишек, идущих из школы домой. Улица изменилась к зиме, словно расширилась: яворы отряхнули шумливую одежду листвы; прикочевали к городскому теплу воробьи, усыпавшие гирляндами щупленьких комочков ежистые, растопыренные прутья ветвей; весело играли под солнцем вертуны; стекала слеза растопленного инея по черепице.
      - Чайку не хотите ли, хлопцы? - спросил было Ткаченко и тут же замахал руками, чтобы потушить грянувший хохот. - Чи с ума посходили? Чего ты заливаешься, Остапчук?
      - Да я не заливаюсь, товарищ Чаенко... прошу простить... Ткаченко. Пора переводить жидкий баланс на что-либо более мужчинское. К примеру, на витамин "ре", то есть на чистый ректификат довоенного качества.
      - Э, нет, Остапчук, меня не спровоцируешь! - Отшутившись от продолжавшего сыпать присказками председателя райисполкома, Ткаченко пересчитал посетителей, распорядился, и вскоре на столе появился поднос, уставленный чашками, чайник и наколотый щипчиками сахар. Затем помощник секретаря расщедрился и принес сушки.
      За чаем обсудили все дела, заставившие каждого из них покинуть свои села, немного поспорили и разошлись, полностью удовлетворенные приемом, лаской. На прощание каждый из них крепко пожимал руку секретарю.
      Оставшись один, Ткаченко вздохнул, но это не был вздох облегчения.
      Время близилось к обеду, именно к этому часу приглашал к себе генерал Дудник, и, поскольку, шутя, обещал "двухразовое питание", можно было догадаться, что свидание обещало затянуться.
      "Не вздумайте ехать ко мне в одиночку, - требовательно заявил Дудник. - Сопровождение будет у вас с минуты на минуту, а то на дорогах пошаливают кудеяры".
      Дудник задержался в фольварке "Черная лань". К "Черной лани" проселком было около тридцати километров, большая часть лесом. Потому и пришлось отправляться туда в сопровождении присланного генералом "доджика" с мотострелками.
      Дудник встретил гостя радушно. На генерале была домашняя теплая куртка из клетчатой ткани и белые бурки. Шея его была перевязана шарфом с махрами на концах, а от свежевыбритых щек пахло одеколоном. Генерал прикладывал руку к груди и в предчувствии приступа кашля пил теплое молоко из глиняного кувшинчика.
      - На меня удивленно не глядите! Осенью и весной из ангин не вылезаю. В детстве гланды не вырезал, а теперь вот созрел для мучений. Прошу мыть руки и к столу.
      - Надо закалять горло, Семен Титович, - посоветовал Ткаченко. - А вы, как видно, парите, потому легко и простуживаетесь... У меня был танкист-водитель, так тот бензином спасался, считал, что полоскание бензином - самый радикальный способ против ангины.
      - Ради профилактики, возможно. Только не путайте времена и нравы. Война не позволяла болеть. Хвороба происходит не от напряжения, а от вялости организма, расслабленности, добавим еще одно слово инертности... - Генерал отдавал должное борщу и хорошему куску вареной говядины с любимой приправой - острым хреном. - Вот и теперь, с делами чуть отлегло - и начались болезни.
      - Вы думаете, отлегло?
      - Пошло по ниспадающей кривой, Павел Иванович. Закончим чревоугодничество, перейдем в гостиную, и я предъявлю вам наши наметки для согласования. - Генерал расположился поудобней в кресле, развязал шарф, закурил, выпуская плотные колечки дыма, таявшие только под самым потолком. - Моя дочурка обожает... стоит мне закурить, просит: папа, сделай колечки!
      - У вас и дочка есть?
      - И не одна. Про старшего сына я вам рассказывал. А вот дочки... трое их у меня, Павел Иванович. Выйду в отставку, буду с ними в куклы играть...
      - К тому времени, Семен Титович, придется не с дочками, а с внучками играть в куклы... - Ткаченко понимал, что генерал пригласил его не только для этого милого разговора, и потому немножко нервничал, отвечал невпопад, поглядывая на часы.
      Поведение гостя было замечено хозяином.
      - Я пригласил вас, конечно, не только для того, чтобы отобедать с вами. - Генерал улыбнулся. - Хотя и это не мешает позволить себе изредка. Время сейчас, Павел Иванович, наступает решительное - начинаем ликвидацию остатков куреня Очерета...
      - Вот оно что! - Ткаченко поудобней расположился в низком кресле, подождал, пока вестовой зажег в камине дрова, плеснув на них керосином, и закончил, когда солдат вышел из комнаты: - Как же это будет?
      Дудник пристроился слева от Ткаченко, так что занявшийся в камине огонь освещал правую сторону его лица, высвечивая и оттеняя морщинки и затаившиеся в уголках губ скорбные складки. Впервые Ткаченко заметил, как все же постарел Дудник. Ткаченко подумал о том, что вот приходится им сокращать отпущенные в жизни лимиты, изнашивать себя: ведь ничто не проходит безнаказанно - ни тревожные ночи, ни утомительные заседательские бдения, ни ожидание звонков от начальства.
      Генерал объяснял действия по очистке территории от оуновцев, раскрывал, как говорится, свои карты, не тая горьких потерь, а иногда и ошибок. Рассказывал о самом настоятельном требовании руководства: немедленной ликвидации остатков банд.
      - Мы ликвидируем курень Очерета без шума. Будем сжимать его в кольцо техникой. Постараемся избежать человеческих жертв.
      - Надо сохранить села, не дать банде разгуляться напоследок, заметил Ткаченко.
      - Помогайте!
      - Каким путем?
      - Как говорится, продолжайте в том же духе. Лишайте их благоприятной почвы. Сначала население боялось бандеровцев, потом стало нейтральным. Теперь же оно должно активно включиться в борьбу.
      - Включается.
      - Знаем. Получаю сводки. Винтовки не зря выдали. - Генерал подложил в камин еще полешек. Огонь осветил теперь все его лицо, пожалуй, обычное лицо человека, если бы не те следы, которые оставляет время на людях, вынужденных подчинять своей воле сотни, тысячи людей. - Бугай, заменивший Очерета, ввел жесточайшую дисциплину, объявил террор. Население базовых сел теперь, не надеясь на пощаду, встречает бандитов оружием, и курень лишен возможности, как это было раньше, рассосаться по этим селам на зиму. Бугай не идет на риск и держит курень в кулаке. Итак, для бандеровцев начинается белая и голодная тропа - время брать их в железный бубличек...
      - В бубличек? - Ткаченко наблюдал, как сильное пламя взялось кровянить черные поленья, а блики, трепетавшие на стонах и части потолка, чем-то напоминали тени летучих мышей. Камин был сложен давным-давно, кто его знает, может быть, еще во времена гетмана Вишневецкого, дом был старинный. Вон на том крюке, замазанном краской, вероятно, висела хрустальная люстра, а в эти двери с латунными ручками и резьбой по мореному дубу входила паненка или некий ясновельможный пан. Потом в эти места прикочевала и отпетая братия современных гуннов; остались следы пулевых пробоин в потолке, стреляли в ныне закрашенную грубой малярной кистью обнаженную наяду.
      К дому вела проселочная дорога. Она петляла по темным лесам, с шумными верхушками деревьев и крупным инеем, сухо посыпавшим темную ленту проселка, бежала по логам и горбатинам. За окнами продолжалась тревожная жизнь, урчали и затихали двигатели, по-видимому, сменялись подвижные патрули.
      - Ночь прямо-таки разбойничья, - генерал приоткрыл штору, - слышишь, как сосны шумят? Верховой ветер идет, чудное явление природы. Советую переночевать, а жинке позвоним, беру на себя ее успокоить. А то, помнишь, как от моего имени появился у тебя Лунь?
      - Помню, еще бы забыть...
      - Остаешься, Павел Иванович?
      - Спасибо, все же хочу вернуться.
      - Как хочешь, неволить не стану. - Генерал закашлялся, отпил молока.
      Ткаченко проверил наган, покатал барабан на ладони.
      Генерал с усмешкой поглядел на наган.
      - Не тот калибр, Ткаченко. Если выпрыгнут лесовики, этой пукалкой не отобьешься. Опять сопровождение выделю...
      - Зачем? Спокойно сюда доехали.
      - Береженого бог бережет. - Генерал распорядился об охране. - Тут действует устав нашего монастыря. Забыл времечко, когда караваном ездили?
      - Пора забывать, Семен Титович.
      - Рановато. Вчера двух мотострелков убили, бензозаправщик сожгли, только шофер сумел убежать, хотя и обгорел здорово, доложил о трагедии... Парням-то было всего по девятнадцать. Потому яростно закончу с бандитами! Народ стонет от них. Пора кончать!
      На этом расстались генерал и секретарь райкома. В том, что "пора кончать", разногласий у них не было, жизнь требовала одного: браться за мирное строительство, браться вовсю, и смертельно надоело Ткаченко катать наган на ладони, оглядываться по сторонам, с тревогой раскрывать ежедневные сводки, нередко окропленные кровью.
      Глава десятая
      Зима началась мягкими метелями. Замело дороги, сровняло контрольно-следовую полосу, отрезало горные села. Участились случаи нападения небольших бандеровских банд: голодная зима выгнала их из берлог, из схронов. Но почти везде от них успешно отбивались сами селяне, организованные в добровольные отряды самообороны. Нападали и на село Буки. Председатель сельсовета Марчук прислал с нарочным сообщение: хвалил Ухналя - Петра Шамрая за храбрость, хотя в стычке с бандеровцами пришлось орудовать ему обычной трехлинейной винтовкой.
      Метели продолжались почти две недели. Устя в эти дни вставала рано, принималась расчищать дорожку. В полушубке, валенках, повязанную до бровей полушалком, такой ее не раз видели возвращавшиеся с ночной службы Зацепа и Стрелкин.
      - На кубометры работаете, Устя? - спрашивал Зацепа, вглядываясь в ее краснощекое лицо.
      - А що? Вам завидно? - отвечала весело Устя. - Чего Жорик мой задержуется? Завсегда задних пасет? Що вы на нем катаетесь?
      - Покатаешься на нем, на твоем Жорике. Брыкливый!
      - А що, то хорошо чи плохо?
      Обменявшись такими фразами, Зацепа и Стрелкин, по пояс увязая в сугробах, пробирались к своему жилью и, следуя примеру Усти, тут же брались за лопаты.
      Устю на заставе любили. Она пришлась, как говорится, ко двору. Ее можно было встретить и на кухне, где, отстранив повара, она принималась по-своему заправлять борщ, и бойцы не могли нахвалиться ее искусством. Бывала она и на швальне и на конюшне и там давала нагоняи дневальным. Ее конек был отправлен в Скумырду, и на нем теперь ездил Грицько, принявший у нее ключи от железного ящика, где хранились нехитрые документы их комсомольской организации, да пирамидку винтовок.
      Грицько повзрослел, вытянулся, глаза утратили прежнюю мягкость, и улыбался он теперь редко и как-то осторожно. Тетку его осудили, и он старался не вспоминать о ней.
      Остро пережив угрозу, нависшую было над Скумырдой, он теперь старался изо всех сил, чтобы никто не мог упрекнуть его родное село.
      Заезжая на заставу, он заворачивал повидать Устю, подгадывая, чтобы Кутай был дома.
      - Ко мне стесняется, - объясняла Устя.
      - Чего он стесняется?
      - Не понимаешь, Жорик?
      - Влюблен?
      - По молодости. А що, чи я кривобока?
      - То-то и дело, гляди теперь в оба, - любуясь Устей, говорил Кутай. Красивая жена - чужая жена.
      - Такое брось!
      - Все хлопцы очи на тебя проглядели...
      - Пущай, Жорик, - добродушно сказала Устя. - Пущай глядят, не убуду от этого. Тут пробегал Стрелкин, кудась спешил, затормозил возле меня, я по кипяток до титана ходила... Стал и каже: вы, Устенька, як живописная картинка.
      - Ну, и что же ты? - полюбопытствовал Кутай, чуточку прихмурившись. Что тому Стрелкину? Ишь, святый, святый, а туда же.
      - А що? Мени приемно. Посмеялась. Он цибарку донес...
      - Живописная картинка. - Кутай покачал головой. - Прибавила ты мени праци, Устя. Пока вел борьбу лишь с бандеривцями, а зараз придется обнажать зброю на дуели с твоими ухажерами...
      Устя весело ответила:
      - Так у мене свой наган, Жора.
      - Сдать Галайда просит наган.
      - Сдать? А вин мени его давал, твой Галайда? Сдам, колы ни одного трезубца не буде на Украине. - И, оставив шутливый тон, спросила: Кажуть, бои идут в лесах?
      - Бои не бои, а забирают в кольцо очеретовцев, Устя.
      - А ты? - В голосе Усти послышалась тревога.
      - Пока не зовут, а позовут...
      - Заскучал?
      - Не то що заскучал, Устя, а давит. Остатний раз сплоховал я.
      - Не ты, а твий автомат. Це разница.
      - Автомат не автомат, а осадок горький.
      - Хватит, Жора. Давай чай пить, а то вернулся с ночи, будто на тебе кирпичи били. Де ты так вымарался?
      - Развалины осматривали, кирпичный завод, сообщили нам, что там бандиты ховались... Ну и глаз у тебя, Устя, тебе бы только следователем быть.
      - А що? Пиду учиться на следователя. Тильки кончайте тризубцив.
      Кутая ждал теперь домашний уют, горячий чай и еда, не лишенная фантазии. Устя встречала его то оладьями или блинами, то варениками или пирожками.
      - Ты меня закормишь, як борова, - шутливо кручинился Кутай, пришлось перевести ремень на одну дырочку...
      - Ничего, Жорик, - утешала его Устя, - вызовут тебя на новую операцию, разом похудеешь.
      Как бы ни шутили счастливые молодые, а все же их не оставляла тревога, ожидание новых волнений, слишком безоблачным и непривычным было их счастье. Судьбой их интересовались и в штабе отряда: намечалась отдельная квартира, об этом позаботились замполит и начальник заставы, и прежде всего майор Муравьев, приберегавший Кутая для следующей ответственной операции, назревшей в тот момент, когда в ноябре месяце начали сжимать кольцо вокруг хитро уходившего от возмездия Очерета.
      Глава одиннадцатая
      Задержанные в Богатинском районе Стецко и Студент были отправлены во Львов. Неделей позже туда же доставили Очерета и Катерину. Особое внимание вызывало дело Стецка: связник выходил к "головному проводу", и его показания имели значение для выявления планов нынешнего руководства оуновцев - изменений в тактике их подрывных действий.
      Нелегкую задачу взял на себя Стецко, изображая побежденного, павшего на колени врага. Следователи попались опытные: они достаточно подробно изучили его биографию, сумели собрать о нем обширный материал, допросив многих из тех, кто имел к нему какое-нибудь отношение. Такая осведомленность помогала им пресекать все его попытки сфальшивить, исказить факты. Для них, оказывается, было мало признания им своей вины. Стецко вскоре уловил, что трое следователей, которые им занимались, отбросив всякое против него предубеждение, старательно отыскивали в нем положительные черты, которые он умело, профессионально тонко выпячивал. Помогало это или нет, пока трудно было сказать. Следователи не горячились, вели допрос спокойно, ровно, без высокомерия или враждебности. Что думали они, эти молодые, отлично обмундированные люди, располагавшие кабинетами с вентиляторами и удобными креслами, предупредительно предлагавшие ему лучшие папиросы и минеральную воду, когда пересыхало горло? Следователи смотрели ему прямо в глаза, пытливо, но без ненависти, даже с участием слушали его рассказы, особенно интересуясь его встречами в Мюнхене. Они требовали деталей, деталей и деталей. Фактов, фактов и фактов. О Романе Сигизмундовиче и особенно о его "теориях". Стецко понимал причину повышенного внимания к философии, рассчитанной на далекое будущее: впереди предугадывалась борьба, не менее жестокая, хотя и более тонкая. И в самом деле, "очеретовщина" отжила свой век, прямые столкновения были бессмысленны, секретная война, естественно, меняла формы. Да, Роман Сигизмундович был прав, их задача теперь была иная: постепенно и неустанно развинчивать шурупы, скрепляющие идеологическое единство мощной державы, которой стал Советский Союз.
      Стецко понимал, что именно национализм мог оказаться той безотказной отверткой, с помощью которой было бы легко осуществить "развинчивание" мощного, жизнестойкого организма. Но это, по всей видимости, отлично понимали и пытливо допрашивающие его юристы-офицеры. Эти люди глубоко проникали в сущность новой тактики национализма и, задавая ему, Стецку, прямые, недвусмысленные вопросы, сами работали со сложным подтекстом, а его-то не всегда улавливал Стецко, несмотря на свой опытный, натренированный, чуткий мозг, кардинально отшлифованный в одиночестве. Иногда неожиданные вопросы застигали его врасплох: следователи будто подслушивали его внутренние монологи, раскрывали тайники его мышления. Да, с такими людьми нужно быть начеку. Как правильно понимал Стецко, Очерет окончательно пал и не представлял собой никакой ценности. Грубый боевик, несмотря на службу в криминальной полиции, не выдержал тонкого психологического напора советских следователей и, вульгарно выражаясь, "раскололся". Из Очерета не получился ни герой, ни мученик вопреки предсказаниям Романа Сигизмундовича, прочившего Очерету терновый венок. А п о ф е о з получился плачевный. Стецко не имел за собой открытых, зарегистрированных преступлений, его миссия была чисто дипломатической, и участие его в движении ограничивалось простым сообщничеством. Поэтому Стецко твердо уверил себя в том, что его не казнят, а тюремный с р о к не имел большого значения, ибо жизнь оставалась жизнью и задача в н е д р е н и я, поставленная перед ним в Мюнхене, не снималась с повестки дня. Эту часть философии Романа Сигизмундовича Стецко постарался не доводить до сведения следователей, понимая, что впереди были годы, и прав был оуновский наставник: "Музыка сильна не вундеркиндами, а трудолюбием". Одиночество помогало Стецку: осмысливая многое, он создавал фантастические планы грядущего. И перед ним вставала во весь рост, Стецко теперь хорошо понимал это, незаурядная фигура руководителя - соблазнителя и философа. Нет, не из клочка бороды высасывал тот свои теории.
      Правда, вырабатывая свою линию поведения, Стецко еще смутно представлял себя в составе команды при абордаже того самого "оснащенного корабля", который мерещился Роману Сигизмундовичу. Настанет ли время бросаться на штурм или закреплять швартовы к некоей фантастической Украине, якобы готовой причалить к капиталистическому берегу западных "цивилизаций"? Сохранит ли к тому времени старикан с ветхой бороденкой свой запал, не отправится ли он к праотцам? Стецко цеплялся только за то, что могло помочь ему сохранить себя. Он без раздумий согласился в любой роли участвовать в операции по разгрому куреня Очерета. Время бункеров подошло к концу, тыловые коммуникации отрезаны, съеден провиант и израсходованы боезапасы. Развращающий шепот Романа Сигизмундовича действовал на расстоянии: внедряться, перекрашиваться, подбирать отмычки, продираться в джунгли мозгов, вывинчивать шурупы. Да, да, шурупы, не сразу все, а по одному, и разными руками, различными способами... Пистолет, граната, удавка, всякие там примитивные проводники типа Пузыря или Эммы чепуха, ересь, средневековье. Не нужен ни плащ, ни кинжал, ни темная ночь! Все - при ярком свете люстр, даже хрустальных, в кондиционированных кабинетах, на встречах и конференциях. Грядущая борьба представлялась ему как фантасмагория проникновения туда, куда неуклонно двигал его осторожный шепоток человека с ветхой бороденкой.
      Стецко считал, что лично его духовный мир укреплен, а не расшатан, линия определена и остается единственное - не сорваться. Он жил грядущим, используя настоящее для будущего, какими бы сумбурными ни показались ему сейчас эти перспективы.
      Для Катерины неопределенность судьбы осталась позади. Ей грозила долгая "отсидка", возможно, не меньше десяти лет, но она рассчитывала на снисхождение. На допросах она держалась хитро, играла в запуганность и робость, утирала слезы кончиком кружевного платочка, исподлобья наблюдала за следователем, рассчитывая на свое обаяние. Однако не так-то просто было обмануть притворными слезами. От Катерины требовали раскрытия так называемой "женской сетки", наиболее опасной и трудноуловимой.