Тесно стало в груди, взял автомат, врученный ему пограничниками, приготовился.
      Возле окна затихло, ни голосов, ни стука. Зато в дверь ударили несколько прикладов, а потом грохнули чем-то тяжелым, бревном или дышлом; с треском лопнули сшитые в паз доски пихты-смереки.
      Ковальчук спрятался за угол печи, нажал на спусковой крючок. Добрая очередь, отдавшаяся гулко в ушах, отбросила нападавших. Дмытро уперся босыми ногами в пол, укрепился всем телом в ожидании. В хате непривычно запахло сгоревшим в патронах бездымным порохом. Ковальчук прислушался. Тишина обостряла восприятие, тревожила, но страха не было, пришла гордость, пожалуй, так можно было назвать овладевшее им чувство.
      Явились те, кто не мог смириться с мыслью, что такие бедняки, как Ковальчук, получили право на жизнь без захребетников и кровососов, без тех, кто считал простой народ быдлом, рабочим скотом, вынужденным только униженно просить и лишенным права требовать, а тем более бороться. Они пришли сюда, чтобы заставить его ползать на коленях, целовать их сапоги. Нет! Ковальчук стоял прямо, не было в душе его чувства страха.
      Он радовался великолепию своего последнего часа, и если бы мог, кричал бы на весь мир, но не постыдные слова о пощаде, а взывал бы к борьбе с теми, кто мешает ему стать хозяином прекрасной украинской земли.
      Так думал перед решительной, неравной, но славной битвой батрак, плотогон и овчар Дмытро Ковальчук.
      Он не валялся у них в ногах, не молил о пощаде, не трясся: нет, он дрался с ними! Он был выше их, отступивших от двери. Теперь они испугались наконец-то...
      Бугай не ожидал сопротивления. Все и всегда покорялись ему безропотно. Встретив отпор, он решил не рисковать людьми и в переговоры не вступать. Понял: Ковальчук им все равно не поверит. Надо предпринимать что-то другое. А тут еще, заслышав выстрелы, начали сбегаться селяне. Пока они не решались подходить близко, знали, чем пахнет лишнее любопытство. Они выжидали результатов поединка. Бугай подозвал Кнура, приказал ему швырнуть в дверь гранату.
      Кнур изготовился, дело было привычное, выждал, пока Бугай спрятал свое грузное тело за дубовую колоду, вставил капсюль, с пробежкой размахнулся и - плашмя. Взрыв раскатился грохотом, эхом отозвались ближние ущелья.
      Из провала двери простучала очередь, другая, будто рвали на куски крепкое миткалевое полотно. Бесприцельные пули улетели куда-то к кукурузной делянке и веничному просу. Зато граната помогла, занялась солома, сперва робким языком под стрехой, затем с рыхлой соломы огонь побежал выше, схватился за свежий пласт, вгрызся, ветерок завернул его, отслоил, и дружно заиграло пламя.
      - Що треба! - прохрипел из-за колоды Бугай своему соратнику Кнуру, умостившемуся за той же колодой. - Сам Исус начал, нам бы ладно закончить...
      Селянская хата что порох: сосна, пожухлая солома. Огонь весело справлялся с шатрововязанной из тонкожердья кровлей, обнажая и обгладывая яркими языками кирпичную трубу. Взялась с треском камышовая крыша сарая, и тут же испуганно замычали коровы.
      - Скотина там. - Кнур хотел было подняться, в нем вдруг заговорили и совесть и чисто крестьянская жадность.
      - Разменяет тебя Ковальчук с автомата. - Бугай прижал его локоть. Мясо е мясо, живе чи смаженэ*.
      _______________
      * Живое или жареное (укр.).
      Пожар радовал Бугая. Жуткое зрелище ласкало его бандитское воображение, тешило его мстительное, жестокое сердце.
      И Кнур уже спокойней выдерживал предсмертное мычание обреченных животных. Довольно поглядывая на разрушительную работу огня, он свернул козью ножку, нагреб в нее кременчугской махорки и, прикусив цигарку зубами, принялся высекать огонь кресалом, чтобы запалить обработанный золой конопляный трут.
      - Ну и дурень ты зеленый, - с досадой сказал Бугай, наблюдая за безуспешными попытками Кнура, - кресаешь по кремню, искру ладошкой ловишь. - Он кивнул на пожар. - Прикуривал бы от такого трута, га?
      Подзадоренный своим начальником, молодой, полный сил парень с удалым присвистом ринулся к хате. Что стоило вырвать головешку или схватить алый уголек твердыми, железными пальцами?
      И в этот миг, короткий, как след падающей звезды, застучал автомат. Значит, жив был, не задохся от дыма новоявленный Ян Гус.
      Кнур на лету рухнул как подкошенный, потом, приподнявшись на локтях, прополз с пол-аршина по сочной траве, смазанной ночной росой. И упал, ткнувшись лицом в эту росную траву, ударился грудью об автомат. Тщетно пытался Кнур оторвать сжатые в конвульсии кулаки от травы; кровь вскипела в горле, обожгла губы, запузырилась.
      Ковальчук, как позже свидетельствовали селяне, стрелял до последнего патрона, судя по отысканным на пепелище трем выпотрошенным дискам. Но стрельба его была бесприцельной, салютовал он самому себе перед кончиной, пощады не просил, не ждал ее.
      Ныне, если кто попадет в Крайний Кут, увидит обелиск у пригорка, где стояла хата Кондрата, а на камне то же самое имя, что и на вывеске правления колхоза: "Дмытро Ковальчук".
      Если спросите, за что такая честь чужаку-гуцулу, овчару и плотогону, ответят: "Он открыл нам дорогу к бесстрашию".
      Глава шестнадцатая
      Завершив акцию мести, Бугай вернулся тайными тропами в штаб-квартиру. Убитого по глупому случаю Кнура не оплакивали, с собой не взяли, а закидали камнями и землей в той же яме, откуда увезли солдата Путятина.
      Хмуро выслушал куренной доклад своего "эсбиста", покрутил головой.
      - Выходит, баш на баш, такая арифметика. Значит, прикурил Кнур? Очерет хохотнул в бороду и тут же выбросил покойника из памяти: занимали другие дела.
      "Поперек" притих, можно было встать, не сгибаясь в три погибели. Если вдруг и вступит в поясницу, так не до упаду. Очерет отдал приказ готовиться к поездке в Повалюху. После некоторого раздумья решил не связывать себя большим конвоем.
      - Ты останешься за меня, - сказал он Бугаю, - с собой возьму Танцюру и... - поразмыслив, добавил: - Ухналя. Напустил ты мне с мюнхенским связником такого тумана... Сам разберусь. Ты, Бугай, скоро и самого Исуса возьмешь под подозрение. Ось побачишь, яким форсом встренем мы зверхныка. Треба его умаслить, бо ты грубый був с ним, а они, як и всяко начальство, хоть дурни, но обидчивы...
      Как и положено, отправились в Повалюху ночью, в седлах, при одном ручнике-пулемете. Танцюра вел пару коней, подседланных венгерскими седлами, - для мюнхенского связника и его адъютанта.
      Ухналь ехал впереди, на случайном коньке - свой приболел, - тугоуздом и дрянном по характеру. Езда в горах требовала от лошади внимания, самостоятельности. А этот конек был "равнинной" лошадью: полагался во всем на всадника.
      Так неудачно начиналась эта ночь для Ухналя. Предчувствие грядущей опасности не покидало его после возвращения из Богатина. В своем привычном схроне ему вдруг все показалось иным: и оружие, и сила, и вроде много своих, а все какое-то чужое. В городе - будто Ухналь попал на яркий свет из темной ямы - люди жили спокойно и независимо от всесильного, как ему прежде думалось, Очерета: ходили на работу, торговали на базаре, учили детей, слушали радио, смотрели кино, смеялись, любил". Ненавистные учреждения, проклятые бандеровцами, имели вывески. Над райсоветом ветер играл красным флагом, его не спускали и в будни...
      Значит, была там радость, не хотели люди менять светлые дома с балконами на схроны, не желали крови и страданий. Да и ради чего льется кровь? Ради того, чтобы снова богатели помещики и кулаки, фабриканты и винокуры. Оглянись вокруг на своих "соратников", у каждого сотни десятин пахоты, лесные угодья, и разговор у них только о барышах, о прошлой вольготчине, кутежах и забавах... Иной раз послушаешь, слюну сглотнешь, а в другой раз зашкворчит на сердце, дал бы в зубы, а то и автоматом полоснул бы... Тьфу ты, откуда такие думки, тряхни головой, Ухналь, выкинь их в канаву, притопчи сапогом, чтобы не вынюхали "эсбисты", собачьи у них ноздри.
      Ехали шагом, рассеять дремоту могли только живые, разящие прямо в сердце мысли. Разве забудешь Ганну? Тоскует она по любви и верности... А что может предложить ей лесной зверь, который даже христианского имени не имеет? Только такое же звериное чувство...
      Тишина. Ухналь вздрагивал от знобкого холода, уже бравшего за спину. Парно дышал конек. Пахло от него потной шерстью и неистребимой плотью земли. Крестьянин, добрый парубок Петро просыпался в Ухнале. Вспомнились отец и мать, они строго осуждали его, не давали родительского благословения на войну против своих и ни разу не захотели видеть его в обличье всадника из дивизии СС "Галичина".
      Батько нагнал авангардного конвойца. Задышал паром горячий конь куренного. Пытаясь протиснуться по узкой тропке боком, Очерет зыркнул недовольно в единственный глаз Ухналя, звякнуло стремя.
      - Дремаешь, хлопец, - буркнул Очерет.
      - Ни...
      - А то я не бачу, шатает в седли, як привязанного. Ну? - в басовитом шепоте наметилась угроза.
      Ничего не ответил Ухналь, только поддал шенкелями ленивого конька да постарался вытряхнуть лишние мысли из давно не стриженной головы.
      К Повалюхе подъехали с горы, и хотя ничего подозрительного не было заметно, все же пришлось спешиться, отдать повод Танцюре и провести разведку.
      - Чисто, - доложил Ухналь по возвращении.
      - Не стучал у виконце?
      - Да як же я можу, не було наказу.
      - Тогда слухай приказ, - сурово распорядился Очерет, - ты останешься с коньми, гляди за ними, щоб голоса не дали. Я пиду с Танцюрой... Подышал в раздумье, почесал бороду. - Колы що, будешь прикрывать пулеметом.
      Отдавая приказ, Очерет думал о Катерине. Его затосковавшим, мутным от ожидания глазам представлялась молодица.
      Очерет забыл про мюнхенского связника, думая о ней. Потому и изменил программу: поначалу свиданка, а потом дела. Куда он денется, закордонный гость, засунутый в яму!
      Катерина еще не спала, и ей не нужно было повторять условного стука. Быстро очутилась у наружных дверей, спытала для проверки и, услыхав знакомый голос, радостно распахнула дверь.
      - Казать дела аль посля? - игриво спросила Катерина.
      Очерет любовно обнял ее взглядом.
      - Посля, Катря, - и снял оружие, чувствуя, как сладко подчиняться расслабляющей власти женщины.
      Протиснувшегося было в горницу Танцюру Очерет выдворил и оставил на стойке, сам задвинул засов и тогда ткнулся усатым ртом в горячие губы...
      Разнеженный лаской и уставший, он подмял подушку, оперся на локоть, любуясь красивым лицом Катерины.
      - А зараз докладай о деле.
      Как и прежде, теплилась лампада. Ее мерцающий, словно азбука Морзе, огонек бесшумно "выстукивал" свои точки и тире, окрашивая их в цвета крови. В комнате пахло свежим хлебом и ряженкой. От подушек - весенним лугом у тихой речки...
      Мирные запахи и картины мешали слушать сбивчивую, предупреждающе-тревожную речь женщины, опытной связницы и его соучастницы, пропустившей через свою хату немало разного люда. Нельзя было отмахиваться от ее подозрений. Правда, пока подозрения основывались лишь на ее чутье, но разве сбросишь со счетов гончую, стремительно идущую по незримому следу? Нельзя пока показывать свой гонор, не ровен час - обидишь важного посредника, ведь он привез с собой указания центра. Время зыбучее, что трясина, хитрость нужна во всем.
      - Ладно, учтем, - ласково пообещал Очерет, - а зараз давай одягайся. Ни, ни, не затуляйся: ты така роскошна, Катря, така духовита, як копица майского сена. Утонуть в тебе можно...
      Под жаркие пришептывания своего возлюбленного Катерина оделась, подождала, пока куренной обвешался ремнями с оружием. По команде Очерета она вызвала в горницу Танцюру, застывшего у двери.
      - Гукай их сюда! - приказал ей Очерет.
      - Де будете балакать? - спросила Катерина.
      - Решим после... - Очерет зажег лампу, присел у стола, потянулся за брагой, выпил, обсосал усы, предложил Танцюре. Тот не ворохнулся.
      Катерина отсутствовала недолго. Вернулась строгая, важная, открыв дверь в горницу, пропустила впереди себя двух человек, мгновенно прощупанных наметанным глазом куренного. Внешний вид, осанка, все как надо.
      Очерет встал.
      - Слава героям!
      - Героям слава! - ответил Кутай.
      - Як отдохнули? - Очерет подал руку.
      - Я приехал сюда не отдыхать, - резко произнес Кутай. - Сколько можно ждать?
      - Пробачте, був на акции, - в извинительном тоне сказал куренной и объяснил, какие им приходится терпеть трудности в разобщенных группах, при недостатке провианта и боеприпасов. Куренной жаловался на население, постепенно ускользающее из-под влияния, и на усилившиеся прочесы результат того, что пограничные войска, охранявшие тылы, теперь, после окончания войны, подкреплены полевыми маневренными группами.
      Кутай внимательно, с достоинством выслушивал Очерета, кое-где вставлял поправки, доказывающие его осведомленность. Это производило хорошее впечатление на куренного и укрепляло доверие к представителю "закордонного провода". Беседа пока носила общий характер, и ни тот, ни другой к главному не приступали.
      Первым решил наступать Кутай.
      - У нас нема времени, надо балакать.
      - Так, треба балакать, - согласился Очерет.
      - Де?
      - А вы як гадаете? - спросил Очерет, перегнувшись через стол и приготовясь слушать.
      В это время насторожилась Катерина, с ноги на ногу переступил Танцюра, поправил автомат, а Сушняк, будто невзначай, положил руку на пистолет, заткнутый за кожаный ремень.
      - Давайте балакать тут... - Кутай как бы испытывал куренного, и тот сразу почувствовал ответственность: по правилам оуновского подполья он головой отвечал за безопасность присланного сверху человека. Он и напомнил об этом:
      - Щоб мени еще потаскать оцього гарбуза, - он указал на свою голову, - треба балакать в краивке.
      - В краивке так в краивке, - согласился Кутай.
      - Може яка молодайка очами... - начал было Очерет, но не договорил, заметив строгость закордонного гостя. - Пишли!
      Первой двинулась из горницы Катерина, за ней пригласили Кутая и его телохранителя, затем вышли Очерет и Танцюра.
      Каждую секунду можно было ожидать чего угодно. Разрабатывая операцию в отряде, никто не предполагал ни ночевки в краивке, ни тем более этой "подземной" беседы.
      Таким образом, отпадала возможность в случае необходимости вызвать подкрепление: из погреба ракету не пошлешь. Оставалось надеяться только на свои силы. Двигаясь в темноте, Кутай соображал, кого еще Очерет привел с собой в Повалюху. Если Бугай и его головорезы здесь, тайно залегли в охране, малейший просчет окончится смертью. Чутье разведчика подсказывало, что Очерет при встрече с представителем высшего органа должен был отказаться от предупредительных мер, чтобы излишними подозрениями не навлечь гнев начальства. Тщательно изученный грепс являлся надежным свидетельством. Но ведь Очерет - матерый волк, надо быть ко всему ютовым. Пока силы были равны: двое на двое.
      Катерина остановилась возле открытого люка. Кто полезет первым? Очерет сделал приглашающий жест. Кутай бесцеремонно отрезал:
      - Давай! Ты хозяин.
      - Хозяйка Катря, - попробовал отшутиться куренной и после минутного колебания все же полез первым.
      За ним спустился Кутай, засветил лампу, уселся в правый угол, на то место, где была его постель. Очерет занял противоположный угол. Спустился Танцюра, а потом Сушняк.
      Телохранители уселись напротив друг друга, тоже в углах, между ними была лесенка. Ни Кутай, ни Сушняк не имели автоматов, зато парабеллумы были под рукой.
      Очерет опять из деликатности отвернул дуло своего автомата в сторону, хотя затвор был заранее поставлен в крайнее положение. Сушняк держался со скрытой напряженностью и, пользуясь правом телохранителя, демонстративно вытащил пистолет, проверил его и приспособил на колене. На место пистолета он засунул за пояс одну из двух гранат, взятых им в операцию.
      Сверху заглянула Катерина. По безмолвному приказу куренного захлопнула крышку.
      Очерет пожаловался на свой "поперек", на сырость г, бункерах и болезни.
      - Чиряки пошли, заживо гниют люди, десны... - отвернул губу, провел по своей десне черным пальцем, - зубы хитаются. Идет зима, топить нельзя дым, навалит снега, куда ни ступишь - след... - Завершил свои сетования вопросом: - Скоро подмога буде? Сулили, сулили подмогу...
      - Недолго ждать, - неопределенно ответил Кутай.
      - Як вы шли?
      - Шли через Польшу.
      - Як в Польше?
      - Недовольны поляки.
      - Що им треба? Польска двуйка, як курва, ты ей сережки, она просит монисто, ты ей монисто, она задом крутит... - Очерет не мог придумать другого сравнения для бессильной теперь "двуйки"*, продолжавшей из эмиграции вмешиваться в оуновские дела.
      _______________
      * Второй (разведывательный) отдел генштаба армии в буржуазной Польше.
      - Польские семьи вырезаете... - упрекнул Кутай.
      - Мы не вырезали. Слух был, Гамалий або Скуба вырезали. - Очерет вспыхнул, ожесточенно тряхнул бородой, сжал кулак. - А як иначе? Они москальскую засидку промовчали? Про то ладно, не будем в чужой кущ забираться. Як там в Мюнхене?
      Очерет приготовился слушать, прикрыл веки. Кутай принялся излагать общие сведения, политические доктрины, что не произвело впечатления на главаря. Он требовал подробности, наводил вопросами, выпытывал с пристрастием, просил назвать имя того, кто дал грепс.
      - Як вин выгляде зараз, друже зверхнык? - спросил Очерет. Добавилось седого волоса?
      - Чи я разглядав той волос. - Кутай уклонился от прямого ответа.
      Тогда Очерет задал еще более неожиданный вопрос:
      - Вы кажете, булы в корчме, у кордона, як Эмма?
      - Ее в корчме не було.
      - Як не було? - Очерет поднял глаза, чесанул бороду.
      - Не було...
      - Не було? - повторил куренной, и его полуприкрытый красным веком глаз настороженно остановился на лице Кутая.
      Беседа со Стецком с калейдоскопической быстротой пронеслась в напряженном мозгу Кутая. Верно изречение Востока: "Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать". Да, Эммы действительно в корчме не было. И они не заходили в корчму. Разве куренному не известно, что корчма закрыта, там теперь склад. Пузырь бывает на складе, но Эмма... Она прислуживала им в доме, который рядом с корчмой, и их краивка в первую ночь была под печью.
      Очерет с нарастающим интересом выслушивал подробности. Эмиссар излагал их не в форме отчета или оправдания, а легко, похваливая Эмму, посмеиваясь над Пузырем. Может быть, слишком подробно и немного поспешно? Очерет, несмотря на свое звериное обличье, все же тонко разбирался в человеческой психологии, не зря служил в криминальной полиции, прихлебывал из любых котелков. У него созревал проверочный вопрос.
      - Як переправщик?
      - Пузырь?
      - Угу...
      - Думаете, и у него волосья выросли? - Кутай сдержанно хихикнул, проверил, искоса бросив взгляд, как собран Сушняк. У того порядок. Ждет. Испарина на лбу. Сушняк в крайнюю минуту не подведет. - На чемодане не вырастут, и у Пузыря также...
      Кривая улыбка наползла на лицо Очерета и погасла. Дернулся ус и снова завис спокойно. Усы у батьки чуткие, и Танцюра в свою очередь следит за усами: шевельнет тот ими по уговору, и - приказ есть приказ. Танцюра следит и за батькой, и за джурой эмиссара, и за ним самим.
      - Пузырь раньше ушел?
      - Ушел писля переправы.
      - А Зиновий?
      - Остался.
      Очерет вздохнул с облегчением. Но тут же неожиданно спросил:
      - Кто вас провожал писля "мертвого" пункта звязку?
      - Дивчина.
      - Дивчина?
      Кутай вспомнил ненужную инициативу Усти, поломавшую программу переправы. Она хотела сделать лучше, а получилось хуже. Дивчина не значилась в заранее намеченном плане, и об Усте Очерет не знал. Объяснять ему - значит наводить на дальнейшие уточнения и усилить подозрения.
      - А як имя дивчины? Псевдо як?
      - Та що я пытал ее псевдо?
      Очерет беспокойно завозился на месте.
      - А Кунтуш?
      - Який Кунтуш? - Кутай стал выговаривать куренному за неорганизованность. Им пришлось плутать, напороться на пограничников, совершить акцию, пережидать время то в лесу, то в стодолах.
      Исчезновение Кунтуша и его напарника было известно Очерету, он знал о том, что их забрали, но где они были сейчас, не знал и тем более не мог знать о последующих событиях.
      Упреки головною связника были справедливы, но объяснения причин задержки все-таки оставались туманными, к тому же еще не проверенными службой безопасности. Куренной выругал про себя Бугая, не сумевшего со всей тщательностью прояснить обстановку.
      Люди, сидевшие перед ним, вызывали подозрение, это Очерет чувствовал всем своим нутром. Он лично хорошо знал Зиновия и решил схитрить, задавая еще один проверочный вопрос.
      - Усе добре прошило, друже зверхнык, - мирным голосом произнес Очерет и спросил как бы невзначай: - А як вырезав Зиновий у себе на лбу блямбу?
      Никакой шишки у Зиновия не было. И Кутай ничего не знал о ней. Что ответить? И медлить нельзя: пристальный взгляд Очерета - как дуло пистолета. Кутаю ничего не оставалось, как идти на риск.
      - Ни! Блямба на мисци, - сказал он.
      Очерет напрягся, автомат дрогнул, понял куренной: перед ним враг. И сейчас главное - протянуть время, выждать удобный момент для атаки. Теперь все зависело от того, кто успеет первым выстрелить! Очерет от сильного волнения повторил уже заданный прежде вопрос:
      - Дивчина провожала от "мертвого" пункта звязку? - Его голос дрогнул, прервался коротким кашлем.
      - До каких пор буде проверка? - Кутай вспылил. - Я представнык закордонного центра! Чи вам не сообщали?
      - Время пройшло багато... Время пройшло... - Очерет справился с кашлем, глотнул слюну. - Ну, и як вы зныщили энкеведистов?
      Куренной взвешивал обстановку. Его автомат нацелен в сторону, если нажать, прошьет тесовую гнилую обшивку, только и всего. Повернуть его нельзя, следит за ним энкеведист своими острыми глазами, буравит его, дурня. Парабеллум у того тут как тут, короткопалая рука не дрогнет, позиция верная, чуть что не так - и пробил твой час, Очерет, пришла за тобой твоя последняя пуля, которая рано или поздно настигает каждого из них.
      Но и Кутай понял, что куренной "наколол" его, и в свою очередь лихорадочно соображал, как опередить Очерета. Рядом сидел Сушняк, надежный человек, и тот понял, что настала решающая минута. Кутай, как и условились, толкнул старшину коленкой, и Сушняк с размаху ударил Танцюру гранатой.
      - Руки! - Парабеллум Кутая в упор смотрел на Очерета.
      Очерет, медленно поднимая руки, ногой опрокинул табурет, лампа упала, вдребезги разлетелось стекло, вспыхнула солома. Кутай, рывком бросившись вперед, сшиб Очерета, и Сушняк, навалившийся на того своим тяжелым, сильным телом, помог лейтенанту скрутить ремнем руки куренному.
      - Зрадныки украинского народа... - хрипел, задыхаясь от ярости, Очерет.
      - Давайте я его сам. - Сушняк затянул ремень двойным узлом. Затем свернул свой картуз и, разжав куренному челюсти, засунул ему в рот. Дюжий жеребец. - Тыльной стороной ладони Сушняк вытер со лба пот.
      Кутай, нащупав в темноте баклажку, напился, передал ее Сушняку.
      В краивке было чадно и душно.
      Кутай понимал, миновала лишь первая опасность. Если куренной подстраховался - а это наверняка так, - то выйти из ямы не так-то просто. По пути в краивку Кутай не видел никого из охраны, но они могли окружить краивку после того, как куренной со своими "гостями" спустился в яму.
      Как действовать дальше? Чтобы ответить на этот вопрос, нужна была разведка. Оставалось ясным одно: пока главная опасность - Катерина. Кутай привалился к старшине, шепнул ему в самое ухо:
      - Поднимись, замани сюда Катерину.
      - А не пойдет?
      - Скажи ей: пани Катерина, вас кличе зверхнык.
      Очерет, догадавшись, о ком говорят чекисты, остервенело ударил ногами.
      Старшина без особого труда стянул скрещенные ноги куренного мертвым узлом.
      - Так-то лучше, - сказал Сушняк, проверив ремни.
      Танцюра лежал плашмя, по-видимому, без сознания, тихо постанывал. Очерет - с запрокинутой головой, с кляпом во рту, борода кверху щеткой.
      - Ну, я пойду. - Сушняк поднялся по лесенке, трижды стукнул в крышку рукояткой пистолета. На условный сигнал снаружи отозвались таким же стуком, крышка приоткрылась, и на короткий миг показалось лицо Катерины. Заглянув, она отпрянула. Сушняк туго пролез в дыру и опустил крышку.
      От дальнейшего поведения Сушняка, от обстановки там, наверху, и еще от многих причин, может быть, случайных, зависело, благополучно ли уйдут они отсюда, или останутся навсегда в этой краивке - своей могиле.
      Конечно, в случае если их обнаружит охрана, ни Сушняк, пи он, лейтенант Кутай, ни бандиты живыми отсюда не выйдут. Только так может поступить советский разведчик. Ждать в темной яме, рядом с бандитами, было невыносимо трудно: минуты казались часами. И в мыслях невольно возникает Устя, вспоминаются сказанные на прощание слова Денисова: "Мне бы с вами, товарищ лейтенант". Простая, негромкая фраза, а за ней - весь Денисов, надежный друг и помощник. Во всех операциях прежде они были вместе, и всегда им сопутствовала удача...
      Катерина, выпустив поднявшегося по лесенке Сушняка, подозрительно повела носом.
      - Чи дым в краивке?
      - Ну и що, дым? Лампу свалили, скло лопнуло. - Сушняк, захлопнув люк, оглядел стодолу.
      - Що ж вы там в жмурки граете? - не унималась Катерина.
      - Граем в жмурки, угадала, пани Катерина.
      - Як же они там?
      - Потому и я тут, пани Катерина. Треба лампу аль скло. Нема рядом?
      - Рядом нема, а в хате, - сказала она.
      - Пидем в хату, дашь.
      - Може, я сама?
      - Ще спотыкнешься... Пишлы...
      Пока все складывалось удачно. Сразу пригласить в краивку Катерину легко вызвать подозрение. А вернувшись в хату, можно выяснить обстановку, узнать, есть ли охрана.
      В хате Катерина наладила лампу, не зажигая света. С окон были сняты рядна, одно открыто.
      Ловя ноздрями свежий воздух из раскрытого окна, Сушняк продумывал план дальнейших действий.
      В чуткой темноте хорошо различимы все звуки, к ним-то и прислушивался старшина натренированным ухом пограничника. Вот вдалеке проскрипела телега, залаял пес, в горах проухала и замолкла ночная птица.
      - Як вы там договорились? - Катерина долила керосину в лампу.
      - Що я знаю.
      - Ты глухий?
      - Мое дило ось це. - Сушняк щелкнул по пистолету.
      - Добре. - Катерина вытерла тряпкой лампу, вымыла руки, понюхала их и, смочив из пузырька одеколоном, поднесла к самому носу Сушняка. - Який запах? Аль и нюх потеряв?
      - Потеряв.
      - Ну, договорились зверхныки? - снова спросила она.
      - У нас одно дило...
      - Слава Исусу и деве Марии. - Катерина перекрестилась на икону. - А то був Бугай, заладив, як кряква, пидосланы та пидосланы. Я ему кажу: а грепс?
      - Ну, и що грепс? - с кажущимся безразличием переспросил Сушняк, продолжая вслушиваться в настороженную тишину ночи.
      Ракетница была с ним. Дать сигнал? А кто поручится, что, переступив порог, не захрипишь в удавке.
      - Балакаем за Бугая, а не за грепс. - Катерина явно отвергала откровенность.
      - Вот и я за Бугая. Покличь! Треба. - Сушняк понимал, что играет с огнем, но шел на риск: как иначе выяснишь, есть ли охрана.
      - Бугай далеко, - сказала Катерина.
      - А як же мы выйдем видциля? - Вопрос был нормальный и входил в обязанности телохранителя. Поэтому и не вызвал подозрений.
      - Перелякався, хлопец? Тут тоби не Мюнхен.
      - Кому охота дурну пулю шукать? Як мы дистанемось до куреня? Де наша охрана?
      - Тоби еще охрану треба? Маненький! Из охраны тилько Ухналь. С коньми он, - объяснила Катерина по-деловому. - И пид вас коней привели.
      - А де Ухналь?
      - На що вин тоби, той Ухналь?
      - Ревную.
      - Ишь який кобель. - Катерина игриво пришлепнула ладошкой по его губам, крутнула юбкой. - Пишлы!
      Они не спеша вернулись. Возле лаза Сушняк сказал:
      - Друже зверхнык просил тебя туда...
      - Подошло и мое время, - погордилась Катерина. - На, подержи! - Она передала Сушняку лампу, нащупала ногой лесенку. - Давай лампу! - Катерина спустилась, что-то тихо спросила и тут же, вскрикнув, утихла.
      - Как там? - Сушняк наклонился над открытым люком.
      - Порядок. - Из краивки показалась голова Кутая. - Дай-ка руку. Выпрыгнув, лейтенант отдышался. - Кралю увязал рядом с атаманом.
      - Как мой? - Вопрос касался Танцюры.
      - Что-то не дышит...
      - Несоразмерно выдал ему, - повинился Сушняк.
      - Приваливай крышку. Тащи ящик. С чем он? С дертью? Добре... - Они вместе справились с ящиком, и Сушняк пошел давать ракету.
      Глава семнадцатая
      Оставшись один с пятью конями, Ухналь по-деловому распорядился предоставленным ему досугом. Прежде всего он выбрал удобное место гранитную щель, запавшую в крутом склоне, и завел туда коней. Седел не снимал, подпруги ослабил и задал в торбы ячмень, запасенный в фуражных сумах.
      Под мерный хруст ячменя на крепких лошадиных зубах снова задумался Ухналь о брошенном своем селянстве, опять вспомнились родители. К чему бы?.. Спустился к ручью. Пробравшись сквозь боярышник, прилег на живот, напился.
      Вернувшись, он подождал, пока кони справятся с кормом, и потом сводил и их на водопой.
      В мелких заботах прошло часа два. За это время небо плотно заволокло тучами и загустевшие хмары, казалось, углеглись на горизонте своими темными, сытыми брюхами.
      Ухналь нацелил пулемет на тропу, надежней закрепил двуногу и, прислонившись спиной к скале, устроился поудобнее, укрылся попоной.
      По-видимому, он все же заснул, а разбудила его, заставив испуганно вскочить, выпущенная ракета, а за ней вторая. Ухналь, почувствовав опасность, принял предупреждающие меры: убрал торбы, подтянул коням подпруги и, привязав их под елкой, лег к пулемету.
      Теперь он слышал перебежку людей. Гулкая земля в тишине отчетливо передавала осторожные шаги. Когда вспыхнули фары и взвыл мотор машины, сомнения исчезли: да, это были энкеведисты. Первый бойцовский порыв броситься на помощь куренному - тут же погас, уступив место трезвому рассудку: его не звали и что он может, в конце концов, сделать один? И, кроме того, если с минуты на минуту Очерет и связник прибегут сюда, кто подаст под них коней? Борьба с самим собой длилась недолго: ему твердо приказано ждать, и он ждет.