Двор был чисто подметен, на куче коровяка виднелся конский помет. "Так... значит, сюда наезжают и верховые, - догадался Кутай и, не обнаружив вмятин от колес, а только следы копыт, укрепился в догадке: Да, одни верховые". Сомнений не оставалось, они дошли до места. Теперь нужно было заполучить кров в этой хате и открыть для себя резидента.
      Постепенно развиднялось, село просыпалось. Мешкать было нельзя. Обойдя хату осторожными, кошачьими шагами, Кутай выбрал окно, выходившее во двор и скрытое тенью от густой ели, заглянул в него. Может, время пришло вставать или хозяйка заметила что-то, только вспыхнула спичка, поплыла, как факелок в темноте, зажглась лампа.
      Женщина в белом всматривалась в окно, не отходя от лампы. Кутай услыхал приближающиеся шаги старшины и, успокоенный его присутствием, дважды по морзянке - точка-тире - простучал в нижнюю шибку оконца.
      Женщина замерла на мгновение, потом отошла от лампы, заслонив ее своей фигурой, и, остановившись в простенке, что доказывало ее опыт, ответила в стекло тем же перестуком. У Кутая отлегло от сердца: попали туда, куда надо, а дальнейшее само покажет.
      Хозяйка задула лампу, и вскоре послышался ее голос у наружной дубовой двери с фигурно кованными петлями и пустой рамкой для иконки. Это заставило Кутая нащупать шнурок от креста и вспомнить инструктаж специалистов, рекомендовавших креститься при входе, снимать шапку у божницы и, если придется, паче чаяния, прибегать к письму, ни в коем случае не писать слово "бог" с маленькой буквы.
      - Кого бог принес? - послышалось из-за двери.
      - Скажить, будьте ласка, не продаються тут козы?
      Услыхав ответную часть пароля, хозяйка прогремела трудным засовом и, полуоткрыв дверь толчком плеча, пригласила "пошвидче заходить".
      Она, поторапливая, пропустила их и задвинула засоз. Из сеней с запахами мяты и укропа они прошли в темную горницу, осветленную лишь иконами и навешенными на них рушниками. Лампада не горела.
      - Що ж вы так довго? Чекала вас, чекала. - Катерина снова зажгла лампу, навесила на стекло женскую шпильку. - Стекла лопаются, не дай боженьки, - объяснила она.
      - Треба викна завесить, - сказал Кутай приказным тоном начальника.
      - Треба, треба! - Катерина завесила окна. Ей помог Сушняк, близко чувствуя то локоть, то грудь ее теплого после сна тела.
      Катерина была молода. С темными косами, в белой подшивке, с пылающими после сна щеками и ясно-черными очами - совсем дивчина.
      Она пыталась не выдавать своего волнения, но ей это удавалось с большим трудом. Ни частые улыбки, ни суетливые движения гестеприимства, ни попытки показать свою радость в связи с появлением давно ожидаемых гостей не могли скрыть внутренней тревоги.
      Пока был только пароль. Признание могло последовать после предъявления грепса. Прямо потребовать грепс Катерина не могла. Она присела на лавку у стола и, перекинув за спину мешавшую ей тяжелую косу, в упор, с немым вопросом вглядывалась в незнакомое и строгое лицо Кутая.
      - Пани Катерина, дайте мне ножницы.
      - Зараз... - Она выдвинула ящик стола и вынула оттуда остро отточенный хлеборез. - Визьмить...
      Приподнявшись с места, она протянула нож и проследила глазами за тем, как пришелец, осторожно подпоров шов свитки, вытащил оттуда свернутую в трубочку бумажку.
      Катерина вскочила, взяла протянутый ей грепс, нагнулась близко к лампе, так, что коса снова упала ей на грудь, и прочитала бумажку.
      - Ух, - облегченно выдохнула она, опустилась на прежнее место и засмеялась, - а я думала, энкеведисты.
      - Вы приняли нас за энкеведистов? - пожурил ее Кутай. - Негоже так...
      - Не обижайтесь, друже зверхныку. Так роблять энкеведисты. - И, спохватившись, спросила: - Вы снидали?
      - Де ж нам снидать? Всю ночь пробирались. Подивиться, як руки пошкрябали...
      - Це малинник. Шкрябае до крови. Треба маты рукавички. - Она обрадованно заспешила потчевать гостей. На столе появились холодные вареники с картошкой, колбаса, сало и горилка. Не обошлось без цибули и подсолнечного масла. Хозяйка успела переодеться. Юбку она не сменила, зато спереди и сзади украсилась запасками-плахтами и нарядилась в гуцульскую кофту - подарок Очерета.
      Пригубив горилки, принялась за расспросы: все же ее точил червячок сомнения. Кутай знал условия подполья и, отвечая на вопросы, не входил в подробности, давая понять, что не ее дело выпытывать их. Излишняя болтливость могла навести ее на подозрения.
      - Де вы из-за кордона переходили?
      - Там, де треба, пани Катерина. - Кутай подлил себе горилки.
      - Нихто не бачив?
      - Удачно було.
      - А як переправщик?
      - Все слава богу. - Кутай закусил салом, чтобы отмолчаться при повторных и нудных вопросах.
      - Як его диты, дружина?
      - Все слава богу. Я не цикавився его дитьми и дружиной. - Сало трещало на его зубах, глаза помрачнели: надо было показать свою властную силу.
      А Катерина не унималась.
      - Не бачили прикордонныкив, друже зверхныку?
      - Обманули прикордонныкив. Зустрили друга, з яким булы на акции.
      - Як акция? - Катерина придвинулась заинтересованно.
      "Ишь, ты, шельма, - думал Кутай. - А ты не простецкая жинка. У тебя опыт допроса. Не из "эсбистов" ли ты, Катерина с Повалюхи? Что же не предупредил меня Стецко? Или он сам не знал всего о Катерине?"
      - Акция була удачная, пани Катерина.
      - А як шли сюда? Яки села проходили? Никого не зустричалы? - Речь шла о "хвосте", что, естественно, беспокоила связную.
      Кутай закончил завтрак, попил бражки, вытер губы платочком, перекрестился на святой угол, перекрестился и Сушняк, до сих пор не проронивший ни слова, хотя с кое-какими воросами, будто случайно, Катерина обращалась и к нему.
      - Пани Катерина, - Кутай продолжал выдерживать начальственный тон, я пришел сюда на зустрич с Очеретом или с кем из его близких. Мэни треба Очерета, и ему я отвечу... И у него кое-чего спытаю... Зрозумило*?
      _______________
      * Понятно (укр.).
      - Як же, як же. - Катерина заюлила. - Я розумию, як бувае промеж великих керивныкив. Тильки Очерета зараз нема.
      - Де вин?
      - На акции. - Катерина подперла порозовевшие щеки кулаками, локти ее белых полных рук коснулись чисто выскобленного стола, спросила в упор и с нагловатостью: - А кого ще вы знаете? Из ближних?
      - Бугая...
      Открытая подозрительность, казалось, погасла в ее глазах, и она, красивая, статная, поднялась из-за стола, закинула на затылок руки, поправила косы.
      - Ни, Бугая тоже нема.
      - Колы вин будэ?
      - Не знаю, друже зверхныку. Он як погода. Буде дощик, чи туман, хто знае?
      - Ладно, почекаем, - с деланным равнодушном сказал Кутай и потянулся, показывая свою усталость. - Де нам сховаться до Очерета?
      - Есть куда. Есть добра краивка. Сам Очерет, як бувае у Повалюхе, там ховается.
      Катерина вскочила, заторопилась. Взялась было за посуду, отмахнулась.
      - Отведу вас в краивку, потом приберу.
      - Соседи не заглянут? - поинтересовался Кутай.
      - Яки тут соседи! Друг дружке очи не кажем. Пишли.
      - А раз так, может, посидимо у хате?
      - Не положено в хате. - Катерина решила, что ей делают проверку. Положено в схроне. А як наскочат энкеведисты? Я за вас отвечаю...
      Через вторые сени и чулан прошли в сарай, примыкавший к хате и как бы составлявший ее продолжение. В этом самом сарае конвой Очерета вязал своих копей.
      В дальнем углу еще не отзоревалась корова. Катерина подняла ее пинками, перевела в другой угол и вилами откидала подстилочную солому с дощатого, забитого навозом пола.
      На том месте, где лежала корова, показалась утопленная в земляном полу крышка люка.
      - Допоможите! - повелительно прикрикнула она, когда набухшая крышка не поддалась ее усилиям. - Закисла, клята.
      Сушняк грубовато отодвинул запыхавшуюся женщину, взялся за осклизлое кольцо и, поднатужившись, поднял крышку. Пахнуло погребной сыростью. Вылетели комары, уже избравшие теплый подпол для зимовки.
      - Ось сюды. - Катерина указала вниз. - Тут наша краивка. Там драбина.
      Первым по лесенке-драбине спустился Кутай, за ним - Сушняк, еле протиснувший сквозь люк свои широкие плечи.
      - Добрый бычок. - Катерина потрепала Сушняка по загривку, когда тот оказался на уровне пола.
      - Э, шмара. - Сушняк хотел было ущипнуть ее за ногу, но тяжелая крышка, опустившись, прищемила ему руку.
      Краивка представляла собой яму, обшитую подопревшим тесом. Размеры ее были не больше четырех квадратов по площади, а в высоту, пожалуй, не меньше трех метров - глубокая яма. На полу солома, в углу рядно, чтобы лечь, табурет и на нем лампа.
      - Подкинуть вам ще соломы? - спросила Катерина, глянув вниз. Казалось, она беззвучно смеялась.
      - Не треба соломы, - сказал Кутай. - Лампу можно запалить?
      - Можна... Вы спите, - посоветовала Катерина, продолжая всматриваться в темноту схрона. - Когда придет - дам сигнал.
      Она опустила крышку, ржаво скрипнули петли. Затем послышалось, как она вновь закидала тайный вход навозом и завела на прежнее место корову.
      Кутай снял с лампы стекло, поправил плоский фитиль зажег его. Из-под табуретки поднялись комары, забились в углы, тихо зазудели. Обшивка ямы приходила в ветхость, значит, краивка существовала давно... Откуда-то тянуло свежим воздухом. Приток его давала труба, пробитая внизу, вровень с полом. По запаху можно было догадаться о втором назначении трубы - сток нечистот.
      - Ось так, друже зверхныку, - мрачновато выдавил Сушняк, - мало того, що могила, мочой отдает.
      - А ты думал, тебе предложат люкс перша-класса?
      Сушняк подгреб под себя солому, готовя ложе для отдыха, вытянулся, закинул руки за голову, сказал:
      - Дозоревывать будемо, друже зверхныку?
      - А що ж нам ще робыть, друже Чугун? Треба набираться сил.
      - И так мэни дивать те силы некуда...
      - Лампу погасим?
      - Як знаете. Тушить так тушить, керосину в ней мало.
      Надо было обладать железной выдержкой, крепкими нервами и кристально чистой душой, чтобы вот так, только опрокинувшись навзничь, уснуть.
      Можно было бы и Кутаю последовать примеру своего старшины. Думай не думай, что теперь изменишь?
      Хорошо, если Катерина ограничилась бессловесным стражем - дойной коровой, а если с того же сеновала стодолы спустилась парочка хлопцев и взяла караул над лядой?
      Поверила ли полностью Катерина? Почему она дожидалась грепса и сомневалась в пароле? Долгое отсутствие представителя, безусловно, взбаламутило подполье, и не могло обойтись без поисков и подозрений. Возможно, были приняты какие-то меры, связались с "головным проводом" или использовали своих людей для раскрытия замыслов энкеведистов.
      Теперь решалась задача со многими неизвестными. До конца ли был искренен Стецко? Не хитрил ли? Слишком непривычна для матерого оуновца такая сентиментальная мотивировка раскаяния, как любовь к семье. Многое из напутствий Романа Сигизмундовича Пискун утаил, идеи старца распространялись широко... И рассказывать о них пока не было необходимости.
      Яма, куда они попали, при разработке операции не учитывалась.
      Можно было сойти с ума от дум, и потому Кутай выкинул их из головы, на что был способен только человек молодой, начисто лишенный малейших признаков неврастении, человек, побывавший в передрягах.
      Лейтенант стянул сапоги, укрылся свиткой, переместил поудобнее пистолет и, подложив под щеку ладонью кверху правую руку, заснул так же крепко, как и его невозмутимый соратник.
      Глава двенадцатая
      В село Буки, кроме Ткаченко и Бахтина, собрались ехать Забрудский и председатель райисполкома Остапчук. Ткаченко отдал им свою машину с шофером Гаврюшей, а сам пересел к Бахтину.
      - В Буках, Остапчук, встретимся, - сказал Ткаченко, - ты что-то налегке отправляешься. Не к теще на блины. Захвати автомат да парочку "лимонок". Не помешают. Забрудский, что же ты?
      - Будет исполнено, Павел Иванович, - лихо отрапортовал Забрудский, мы ще молодые, исправимся. Ну-ка, товарищ Остапчук, посунься чуток, треба доставить в Буки газеты, литературу.
      Можно было удивиться веселому настроению Забрудского, его живой мимике, шуточкам, но удивиться мог лишь тот, кто не знал его характера. Ткаченко получасом раньше наблюдал того же Забрудского в другом настроении: видел, как тот тяжело переживал потерю Басецкого, с которым он по-партийному крепко дружил.
      Ткаченко попимал и Бахтина, сосредоточенно молчавшего. Понимал он его потому, что сам Ткаченко был примерным семьянином, любил жену и трудно представлял как бы повел себя, если бы приговор подполья пал на ее голову. Вспоминая Луня, его появление у себя на квартире, свое поведение, Ткаченко прежде всего думал о семье. Не согласись тогда, окажи сопротивление, что мог бы он сделать против троих до зубов вооруженных бандитов? И, может, мчались бы тогда из Львова вот таким же образом снаряженные машины, чтобы посочувствовать и погоревать по поводу уничтоженной семьи товарища Ткаченко, бывшего секретаря райкома.
      Успокаивать Бахтина, что-то говорить ему? Нет, не тот Бахтин человек. Не нужны ему слезливые утешения.
      В пяти километрах от села Буки обогнали следовавшую туда колонну Пантикова. Командир роты ехал впереди, за ним шли открытые грузовики с восемнадцатью бойцами в каждом. Винтовки, ручные пулеметы и минометы бойцы установили меж колен и держали их обеими руками. Стальные каски - словно густо накатанные кавуны. Обогнав колонну по затрещавшему под колесами бурьяну, Бахтин поднял руку в ответ на приветствие Пантикова и, махнув ею, приказал продолжать движение.
      Ближе к Букам земля заметно взгорбилась, дорога зазмеилась, оползая, спускалась в размытые овражки, являющиеся равнинным продолжением горных ущелий. Освеженный ночной влажностью воздух еще не нагрелся, дышалось легко, к тому же с востока заветренело, и пыль относило далеко в сторону, на кустарники, пожухлые от пепла дорог.
      Бахтин старался не думать о жене, но куда денешься от назойливых мыслей. Как ни отгоняй их, а трагедия Басецких мертвым узлом увязывалась с его семьей. Враги не бросают угрозы на ветер.
      Ругай врага, называй его какими угодно словами - горю не поможешь. Любые эпитеты будут бледны. Чтобы избавиться от этих гнусных убийц, истребляющих даже грудных детей, нужно действовать, то есть вести себя совсем не так, как желают бандиты, предъявляя свои ультиматумы. Нет, такое поведение не в характере Бахтина, не в его понимании долга и чести. "Что бы ни случилось со мной, с моей семьей, я взорву не только их стены, но и фундамент". Так думал Бахтин, лицо его было строго я мрачно.
      Подъехали к сельсовету, куда уже прибыли Забрудский и Остапчук, избравшие более прямую, хотя и глухую дорогу.
      - Вы на вездеходе, а мы на самолете! - хвалился Забрудский. - Как обошли вас, шановни товарищи! - У Забрудского был хриплый после горлового ранения голос и иногда прорывался астматический кашель, что приписывал он прежде всего аллергическому воздействию какой-то цветочной ныли вредного сорняка, завезенного в эти места чуть ли не из Патагонии. - Убитые лежат в амбаре, лучшего места для них не нашли, так как, несмотря на все наши старания, местные власти никак не могут построить для народа клуб...
      Председатель сельсовета послушно кивнул; слушал он понуро, в пререкания не вступал, а, чувствуя косвенную свою вину за гибель семьи активиста, решил покорно смириться с любым наказанием, если он его заслужил. Остапчук более добродушно взирал на председателя, не заступался за него и не бранил, понимая и его трудности. "Загони любого из нас в эту бандеровскую чересполосицу, - думал он, - мамы не выкличешь". Село Буки лежало тяжким камнем на сердце районного руководства, и только была одна надежда на Басецкого. Он заверял в том, что лед вот-вот тронется и поплывут льдины после мощного разлома. Но нет, не поплыли, а наморозило еще толще, хоть аммоналом рви тот лед.
      Итак каждый приехавший в Буки думал об одном и том же, и разница была лишь в некоторых, как выражаются музыканты, модуляциях. В том-то и сила общего напора, что за дело берутся все. Каждый давит плечом, помогает советом, и в конце концов громада не только раскачивается, но и передвигается, не только по ровному, а норовит подерзостней, вперед и выше!
      Возле амбара, куда все направились пешком, толпились селяне, человек тридцать, может, сорок; сбежались даже дети. Выделялся пришедший строем в полном составе пятый класс школы: их было человек двадцать - мальчиков и девочек с траурными ленточками на рукавах. Школьников привела старенькая учительница в фиолетовой кофточке, с красно-креповым бантиком. Юные души этих ребят с заплаканными, строгими глазами, раненные тяжкой вестью о гибели их подруги, никогда не обратятся к палачам, никогда эти дети не простят убийцам. С теплотой, сжимавшей его сердце, Бахтин наблюдал за поведением старенькой учительницы Антонины Ивановны. Вот эта-то никого не боялась и могла высказать вслух все продуманное ею о кровавых убийцах. Бахтин видел, как к ребятам подошли Ткаченко, Остапчук и Забрудский, поздоровались со всеми и о чем-то говорили с учительницей. В это время подъехавшие мотострелки сгружались с машин, а Пантиков явился за указаниями.
      - Задача? Сейчас единственная: выставьте посты, организуйте патрулирование, подозрительных задерживайте... - тихо распоряжался Бахтин, пока районное начальство беседовало со школьниками.
      В амбаре было чисто подметено и освежено водой. Выбеленные известью стены украшала хвоя. От нее хорошо пахло. На низких скамьях стояли гробы, возле каждого крышка, все в кумаче. Лица покойников были закрыты.
      - Так обезображены, страшно глядеть, - шепнул Бахтину Забрудский. - Я чуточку опередил вас... Отольется им эта невинная кровь, паразитам...
      В горле у Забрудского клокотало, глаза были полны слез. Младший лейтенант Подоляка ввел первую группу почетного караула, расставил по местам мотострелков в стальных шлемах и удалился. И сразу простой, привычный каждому амбар сделался строгим и торжественно-скорбным.
      Рядом с гробами стояли две пожилые женщины в темных платьях и черных полушалках, наброшенных на поникшие плечи. Восковые свечи в их узловатых руках отбрасывали теплый свет на морщины, на впалые щеки, и чудилось что-то иконописное в простых чертах женщин-тружениц, тех самых селянок Украины, перед будничными подвигами которых не стыдно зажигать лампады.
      - Вот та, Платоновна, единоутробная сестра Басецкого, - пояснил Забрудский, придвигаясь к Бахтину, - близнецы были... Колхозница. Активная женщина, только из другого района, - закончил он.
      Селяне теперь сгрудились внутри амбара, слева от стенда, где стоял портрет Басецкого, старшины понтонно-мостового батальона, освобождавшего Европу и убитого своими соотечественниками лишь за то, что хотел вызволить их из нужды. Ордена Славы, Красной Звезды, а также медали не лежали, как обычно, на подушечках, а были укреплены на портрете, в том порядке, в каком положено по правилам и как носил их Басецкий.
      Прощаясь с Басецким, говорили Ткаченко, председатель сельсовета и представитель от комсомольцев... Из местных жителей не выступил никто, отказались. Негласным вожаком села был Демус, в прошлом бедный крестьянин, потом приймак у местного богатея. Попытки организовать колхоз в Буках пока были безуспешны. Забрудский побывал в селе дважды. По его мнению, все зависело от того, как поведет себя Демус. Если тот согласится, за ним потянется и все село. Об этом еще по дороге в Буки рассказал Бахтину Ткаченко. Теперь Бахтин с интересом наблюдал за Демусом. Каменно-безразличное лицо, сутулая, крупная фигура, редкая седоватая борода клином. Рядом с ним стояли двое мужчин - пожилой, бородатый, и молодой, светловолосый, стриженный в "скобку"; председатель назвал его Иваном-царевичем. У обоих на правой руке недоставало по два пальца - их отрубили бандеровские "эсбисты" за подписание заявления о приеме в колхоз.
      Слушая надгробные речи и глядя то на гробы, то на Демуса, то на крестьян с изуродованными кистями натруженных рук, Бахтин думал о величайшей подлости и бесчеловечности оуновцев. Да, они стремятся внушить позорное чувство страха, понимая, что страх - их единственный союзник, потому что народ уже ненавидит их.
      Кто-то настаивал - мера за меру! Террор за террор! Против кого же направлять ответный террор? Против населения, невиновного в том, что вожаки ОУН избрали их многострадальную землю для своих кровожадных тризн? И все же не испугались люди! Ширится отпор бандеровцам, зреет ненависть к их вожакам. Люди хотят жить, трудиться! Пример тому - подвиг Басецкого. Не испугался же он! Смертью смерть попрал. Но этих людей, стоявших сейчас понуря головы неподалеку от гробов, - не испугает ли их трагическая судьба замученной семьи Басецкого?
      Все направились к кладбищу, на окраину села. Там были подготовлены четыре могилы. Гробик с младенцем опустили вместе с гробом матери.
      Солдаты дали салют из автоматических винтовок. Эхо троекратного залпа, облетев горы, вернулось на кладбище, скупо усаженное черемухой и ельничком, березками с уже пожухлой листвой. Дымные латунные гильзы, скатившись с могильного холмика, упали на примятую траву. Отсалютовав, бойцы построились и, чеканя шаг, направились к машине, которая вскоре запылила по грунтовой дороге, ведущей к селу.
      Внимание ехавших в машине солдат привлекли ярко окрашенные оранжевые металлические столбики, аккуратно вбитые на полях за селом. Кто-то пояснил: эту землю застолбил прибывший сюда во время оккупации немецкий помещик, которому отдали эти плодородные нивы... Многие солдаты были из крестьян, они приумолкли, угрюмо посматривая на эти столбы, обозначавшие границу бывшего имения фашиста.
      После похорон у могил задержались Ткаченко и Бахтин. Поодаль, у кладбищенской ограды, толпились крестьяне, тихо переговариваясь.
      День выдался солнечный и тихий. В воздухе кружились желтые, опадающие листья, летела паутина.
      - К каждой дырке гвоздь той Басецкий. Ось и дали по шляпке, проговорил высокий, худощавый селянин.
      - Комусь треба выришувать задачи влады... - возразил ему робкий голос.
      - У кого ножик, той и владыка... Прикордонники прийшлы и ушлы, а бандеровцы тут як тут...
      - Комусь треба... - Робкий голос окреп.
      - Тоби треба на цвинтарь? В сусиды до Басецкого? Спытай свою жинку, що вона скаже?
      Голоса умолкли, люди расходились по домам. По-прежнему падали листья и скрипела под ногами грубая земля. Под кладбище хозяйственные мужики выделили бросовый участок.
      - Отсюда домой, товарищ подполковник? - спросил Ткаченко.
      - Прямо домой... Здесь оставляем взвод Пантикова.
      Тревога, трудные события длинного дня утомили и Бахтина и Ткаченко. Первую половину пути они продремали: машина ехала по мягкой дороге. Когда выбрались на большак, стало не до сна; только успевай подпрыгивать на выбоинах: последние дожди вконец испортили дорогу.
      Подполковник докурил папиросу, щелчком вышвырнул окурок, поудобнее устроился в машине; сидевший впереди него сержант зорко вглядывался в сумеречную дорогу, скудно подсвеченную подфарниками.
      У сержанта и у шофера автоматы и гранаты. У Бахтина тоже. У секретаря райкома пистолет, рукоятка выпирает из правого кармана. Где уж тут мирный период! Бывает ли вообще у пограничников передышка?
      Показались огоньки Богатина. Воздух потеплел. Утверждают, что город ночью отдает тепло, накопленное днем. Вполне вероятно, что так.
      - Может, заедем ко мне? - предложил Ткаченко. - И Анечка будет рада...
      - Спасибо, Павел Иванович, дела!
      - Какие ночью дела?
      - Какие? Забыли? Мы же пограничники, Павел Иванович!
      - Последую вашему примеру и тоже займусь делом, - сказал Ткаченко. Подбросьте меня, пожалуйста, к райкому. Надо доложить выше. По нашей линии тоже тяжелое "чепе". Такого борца за колхозы потеряли!
      - У нас бесследно пропал рядовой Путятин, я о нем вам говорил, сказал Бахтин. - И вот вчера кое-что узнали... Следы привели в село Крайний Кут... Думаю до приезда следователя послать туда капитана Галайду.
      Глава тринадцатая
      Село Крайний Кут расположилось на участке заставы капитана Галайды, а так как Путятин служил на этой заставе, то на следующий день Галайду вызвали в штаб.
      - Крайний Кут? - Он был удивлен. - Шарили там, товарищ подполковник!
      - Пока данные не уточнены, их достоверность надо проверить, товарищ капитан. - Бахтин одобрительно отметил про себя подтянутость офицера и добавил: - Путятин зверски замучен и зарыт где-то там... в самом селе или за ним... Найти тело! Позднее расследованием займутся следственные органы.
      Губы капитана дрогнули, глаза льдисто застыли.
      - Только... - предупредил Бахтин, - не горячитесь!
      - Слушаюсь, товарищ подполковник!
      - Вы с чем-то не согласны?
      Не меняя позы, Галайда сказал:
      - Мы слишком мягки, товарищ подполковник!
      - К кому мягки?
      - К нашим врагам, товарищ подполковник. - Краска залила щеки и шею Галайды. Но она говорила не о смущении или стыдливости, а выдавала волнение за свое твердое, укрепившееся с годами убеждение.
      - Я понял вас правильно, товарищ Галайда. - Бахтин прикоснулся к его плечу. - Только вы неточно выразились. Мы не мягки, мы справедливы. Хотя не всюду и не все. В этой борьбе, борьбе политической, есть вывихи, шаблонно говоря, перегибы. Кое у кого сдают нервы, что и нужно нашим противникам. Им нужны козыри. Эти козыри - наши промахи. И, пожалуй, главное, что надо всегда иметь в виду: мы действуем на своей территории, а не в зоне противника. А они, их политические вожаки, стараются доказать, что все как раз наоборот... С открытым врагом справиться было бы легче, капитан. А здесь действуют скрытые пружины. Мы ходим по заминированным полям. И хорошо, что здесь все же подавляющее большинство Басецких, а не... Очеретов.
      Подполковник прислушался к донесшемуся с улицы шуму: возвращался Пантиков со своими мотострелками.
      Машины втягивались через ворота.
      - Если подсчитать не арифметически, а политически, - продолжил Бахтин, - злейших, неисправимых останется ноль целых и ноль десятых, как принято было выражаться у нас в училище. Вы какое кончали?
      - В Бабушкине, под Москвой, товарищ подполковник.
      - И я там. Хорошее училище.
      - Очень хорошее... Разрешите выполнять приказание, товарищ подполковник?
      - Выполняйте.
      Галайда выехал в Крайний Кут на заре, взяв с собой двадцать человек, два пулемета и опытную розыскную собаку Ланжерона.
      Ночью прошел густой холодный дождь. Тучи не рассеялись и к утру. Хотя ехали в фургонах, бойцы были в плащ-палатках и касках.
      Дорога к Крайнему Куту, разбитая в войну, никем не поправлялась: мосты через ручьи проседали под колесами тяжелых грузовиков.
      Переднюю, одну из двух машин, вел Денисов. Рядом с ним сидел Галайда с пистолетом-пулеметом на коленях. У Денисова - автомат и клеенчатая сумка с гранатами.
      Оба внимательно следили за дорогой, сосредоточенно молчали. Из-за деревьев, вплотную нависающих над машиной, из-за поворота, из-за валуна могла подстерегать опасность.
      До Крайнего Кута было около сорока километров, при такой дороге это займет часа три. Галайда рассчитывал попасть в село не позже девяти часов. В пути у него складывался план действий. Поначалу он соберет всех мужчин села: надо сразу же докопаться до истины. "Я по их физиономиям определю, кто чем дышит", - размышлял капитан, не склонный миндальничать с теми, кто помогал бандитам. Его как бы окатывали волны горячей крови, туманя мозг и заставляя забыть все здравые советы начальника отряда.
      Часам к восьми стало светлее, и на ветровом стекле машины высохли последние капли дождя. Ехали по каменистой дороге возле кипящего на камнях потока, вспухшего после дождя. В одной месте его пришлось переехать вброд, затем вымахнуть на взгорок и круто спуститься в долину, разделенную крестьянскими полями.
      - Крайний Кут, товарищ капитан, - сказал Денисов.
      - Бывал здесь, Денисов?
      - Бывал, - сумрачно отвечал Денисов, вспомнив, как они потеряли товарища возле этого села. - Куда держать, товарищ капитан? К сельсовету?
      - А знаешь, где сельсовет?
      - Знаю.
      Второй "студебеккер" повернул вслед Денисову. Хата Кондрата Невенчанного осталась справа. Кондрат задавал корм коням, когда еще издали увидел машины с зелеными военными шатрами. Почувствовав недоброе в этом раннем визите, он вернулся в хату, обмахнулся троекрестием на святой угол и стал поспешно соображать, как ему поступить. Мозг лихорадочно трудился, однако ничего определенного не подсказал перепуганному селянину. По правилам надо бежать на условное место и предупредить о появлении прикордонников - так его учили поступать в подобных случаях и жгли палец для клятвы. Но можно было бы - по-мужичьи прикинул Кондрат - и схитрить. Кто узнает, видел ли он военные машины? Мог же он и не заметить их: прошмыгнули, мол, мимо, и все тут.
      Кондрат не сдвинулся с места, замер у того самою стола, где бражничала банда. Вот тут распоясывался Бугай, тут сычом щурился куренной, а там... Казана в хате не было, вынес его Кондрат на погребицу, перевернул вверх днищем, укрыл вениками. А вот не избавился от улики; вывезти бы его, свалить в щель...
      Долгие раздумья Кондрата были прерваны стуком в дверь - били палкой. Натянув свитку, сразу почувствовав промозглую оторопь, Кондрат вышел в сени, открыл засов.
      - Що ты, бисов сын, ховаешься! - прикрикнул на него скаженный на язык и необдуманные поступки дед Фотоген, как его прозвали за вспыльчивый характер.
      Деду Фетогену было, пожалуй, немногим за пятьдесят, но борода, седая до самых корней, выдвинула его в почетный отряд стариков.
      - Зараз до сельрады, Кондрат! - Фетоген ринулся со двора и уже за калиткой добавил: - Требуют до майдану всех мужеского пола.
      Дело само указывало - надо идти. Не уняв дрожи в коленях. Кондрат пошел в коровник, предупредил жену, кончавшую доить вторую корову, объяснил ей, что уходит, и попытался успокоить ее.
      - Що ты, що ты, маты, - неуверенно бормотал он, - там те ж люди.
      - Люди... люди... - Помертвевшая женщина прислонилась спиной к стенке сарая. - Буде нам за того хлопчика... Накаже нас господь бог...