Ухналь пожал плечами, деланная улыбка раздвинули его широкие, обветренные губы. Он шагнул к Ганне, остановился, широко расставив ноги и упершись кулаками в бока.
      - Я - Ухналь!
      - Ухналь? Конячий гвоздь? - Она невесело усмехнулась, дерзко вскинула глаза на развязно подбоченившегося парня. - Да як же я пойду за тебя? За человека без имени?
      Ухналь, подступая к ней, ядовито процедил сквозь зубы:
      - Так и ты же Канарейка. Коли Ухналь тебе не в копыто, хай буду Кенарем, га? - Он ломко, безрадостно хохотнул. Его единственный глаз был строг и печален.
      Ганна увидела это и пожалела его.
      - Нэма нам людского счастья, коль птички мы, Кенарь. И ты и я в клетке. В одной вместе аль розно в двох, дэ счастье?
      Ухналь опустил голову, тяжело вздохнул и, ничего не ответив, принялся шарить в кармане: искал кисет.
      - Ну, и що, Кенарь?
      Ухналь приклеил к губе бумажку, набрал в ладонь турецкого желтого табака, помял его щепотью.
      - Можу сказать одно. В такой сучьей свадьбе не буде нам доли. И двомя руками узла не развяжешь... - Скрутив цигарку и запалив ее, добавил уже в приказном тоне: - Подкинешь додмет. На! - И передал письмо.
      - Ладно. - Не осмелившись ослушаться, Ганна взяла бумагу и сунула за лифчик. Так страшная беда нависла над семьей, которая приютила ее и ничего, кроме добра, ей не сделала. Позже, услышав о содержании письма, Ганна ужаснулась: она знала жестокие нравы мрачного подполья.
      - Куда мне его положить? - спросила Ганна, уходя к восьми часам на работу. - В почтовый ящик?
      Ухналь согласился и скрылся в заброшенном сарае: он мог вернуться в схрон, лишь убедившись в том, что подмет дошел до адресата.
      Ганна, подойдя к дому Бахтиных, оглянулась, достала из-за лифчика бумагу и сунула ее в почтовый ящик, сделанный из ясеневого дерева еще бывшим хозяином дома, провизором Нейбахом, убитым фашистами. После этого Ганна дрожащими пальцами достала из сумочки ключ, открыла дверь. Входя в квартиру, переобулась в домашние туфли и тихо, с затаенным дыханием прошла на кухню.
      Подполковника Бахтина уже не было, возможно, он и не ночевал дома. Вероника Николаевна спала. "Матерь святая богородица, спаси и помилуй", беззвучно повторяла Ганна, принимаясь разжигать дрова в печке. Вскоре проснулась и хозяйка, окликнула Ганну, и та, войдя к ней в комнату, застала ее у зеркала: Вероника Николаевна причесывалась.
      - Доброе утро, Ганнушка! - приветливо поздоровалась Вероника Николаевна. - Ну-ка, посмотри на меня! Голубушка, да на тебе лица нет!
      - Голова... усю ночь... - пролепетала Ганна. - Може, на грозу, а то на дождь...
      - А может, любимого завела? - Вероника Николаевна поднялась, обняла ее, заглянула в глаза. - Боюсь, отберет тебя у нас твой коханый... А я уже к тебе привязалась. Давай с тобой кофейку попьем, вдвоем, хочешь? И голова пройдет...
      Трудно было выдержать Ганне эту ласку, слезы чуть не брызнули из ее глаз. Вероника поняла это по-своему, погрозила ей пальцем.
      - Нелегко быть молодой и красивой, Ганнушка. Нелегко, но приятно...
      В половине одиннадцатого подполковник Бахтин подъехал к дому, чтобы после бессонной и тревожной ночи, проведенной за городом, немного перекусить, взбодриться кофе и вновь бежать в штаб.
      Бахтин открыл почтовый ящик, вынул газеты, письмо от тещи и какую-то смятую тонкую бумажку, которую только по старой чекистской привычке не выбросил, а развернул, и брови его приподнялись, губы затвердели.
      "Веронике не показывать... - Решение было принято молниеносно. Только не подать вида". Но, к счастью, Вероника, занятая собой, ничего и не заметила.
      Ганна подала на стол завтрак, как обычно молча, потупив глаза. Вспыхнувшее было у Бахтина подозрение исчезло. Ганна всегда такая: покорная, задумчивая, грустная.
      Он все же спросил:
      - Кто приносил газеты?
      - А я не бачила, - ответила Ганна и вышла.
      - Кто приносил? Почтальонша. Кто же еще? - проговорила Вероника Николаевна. - У тебя письмо от мамы? Что ж ты молчишь?
      Бахтин отдал жене письмо, выпил кофе, выкурил папиросу и, поцеловав Веронику Николаевну в щеку, ушел.
      В комнату, где допивала свой кофе Вероника Николаевна, вошла Ганна с плетеной кошелкой в руке, сказала, что идет на базар.
      Там она купила телятины у сивоусого селянина, дыню у перекупщицы и десяток головок сладкого лука. А в голове тревожно билась одна мысль, тяжело стучала в висках. Увидев военный патруль, Ганна приостановилась, пропустив солдат, свернула в переулок и дворами уже не дошла, а добежала до своего домика. Мария Ивановна была на работе, никто не помешал ей проскользнуть в сарай и сообщить Ухналю о выполнении задания.
      Ухналь начальственно строго выслушал ее, уточнил кое-какие подробности, чтобы не ударить лицом в грязь перед Бугаем.
      - Спасибо, Ганна, - поблагодарил он и, понимая своим тугим умом, что этого мало, добавил: - Ненька Украина тебя не забуде.
      Поплевал на пальцы, принялся натягивать сапоги.
      Чуб упал на лоб. Ганна, сжав сцепленными руками колени и упершись в них подбородком, страдающими глазами наблюдала за всеми неторопливыми движениями парня, разбудившего ее чувства.
      - Чего так на мене дивишься? - спросил Ухналь.
      - Жалию тебе...
      - Жалиешь? - Ухналь невесело оскалился. - Дарма*. Ще не скоро с меня холодец зварють.
      _______________
      * Напрасно (укр.).
      - Який холодец? - переспросила Ганна.
      - Як с того прикордонника... - И он рассказал о страшном событии в селе Крайний Кут, рассказал без насмешек, горько, с длинными паузами.
      - Ой, живодеры, живодеры, - только и могла вымолвить она побелевшими губами, - буде вам видплата...
      - Я тут ни при чем, - оправдывался Ухналь. - Мы подъехали, колы его уже варили... Моей вины там нема, Ганна.
      Ухналь посматривал на Ганну с просыпавшимся в нем плотоядным интересом. Вот она - близко: протяни руку, достанешь, пусть зареванная, тем лучше, ослабевшая. Не для того добирался он крутыми тропами до Богатина, чтобы затевать панихидные речи.
      По-звериному легко бросился он к Ганне, схватил ее за шею - лопнула нитка с монистами, и посыпались в солому бусинки.
      Ганна двумя кулаками ударила его в подбородок, выскользнула из его цепких рук.
      - В другой раз приготовлю для тебя шило!.. - крикнула она.
      Щели в двери сарая пропускали свет, и солнечные блики играли на ее смуглой запотевшей коже.
      Ухналь втянул ноздрями воздух.
      - Щука ты! Тебя треба брать за жабры...
      - Ты и так монисты порвал...
      - Монисты? - Ухналь отыскал несколько блестящих горошинок, покатал их на ладони. - Другой раз привезу монисты разве такие...
      - Зарежешь кого?
      - А що? И зарежу...
      - Бандит ты! - горько и зло вымолвила Ганна. - Натуральный бандит. Нема в тебе просвета, Ухналь.
      - Ну, ну, а то...
      - Що то? - дерзко ответила Ганна. - За то самое будешь держать ответ перед "эсбистами". Спробуй тронь...
      - Ладно, завянь-трава. И пошутковать нельзя. - Ухналь встал, потянулся до хруста в костях. - За тебя могу принять сто пуль в седьмой позвонок, як каже наш батько. Гуляй без меня... - Ухналь приблизился к ней и, легко задев плечом, осторожно выглянул на волю.
      - Ты що? - с беспокойством спросила Ганна, поняв его намерение.
      - Пойду.
      - Днем?
      - Раз ты такая... - Он досадливо отмахнулся, и Ганна почувствовала тоску в его словах. - Хай причешуть мени чубчик в обратную сторону... До зустричи, Ганна!
      Глава шестая
      Начальник отделения разведки отряда майор Андрей Иванович Муравьев имел опыт чекистской работы. В пограничные войска по охране армейского тыла его послали еще в январе сорок четвертого. Работник "смертна" Муравьев вел борьбу с внешней агентурой противника, с тонкими и как бы скользящими диверсиями новой фазы тайной войны.
      Теперь никто из врагов на свой страх и риск не лез на рожон. За каждым шпионом, бандитским формированием, за политическими краснобаями стояли реальные покровители.
      Украина, а тем более ее западная часть, лежавшая на гребне политического водораздела, не могла по ходу исторических событий остаться без внимания со стороны бежавших за границу вожаков националистического "руху".
      Была изменена историческая судьба народов бывшей Российской империи. Свобода, равенство и братство относились в равной мере ко всем нациям, большим и малым. Разве не совместными усилиями русских, украинцев и других народов Советской страны были разбиты внутренние и внешние враги, завоевана социальная и национальная свобода, ликвидированы эксплуататоры, разгромлены или вышвырнуты вон так называемые самостийники-гетманцы, петлюровцы и им подобная нечисть?
      Как точно понимал политическое положение Ленин, зорко заглядывая вперед, с кристальной ясностью, не оставляя никаких лазеек для кривотолков: "При едином действии пролетариев великорусских и украинских свободная Украина в о з м о ж н а, без такого единства о ней не может быть и речи".
      Иностранные разведки были подлинными хозяевами украинских буржуазных националистов, направляя по своему усмотрению их деятельность, финансируя крупными ассигнованиями, создавая те или иные организации и подбирая их вожаков, целиком купленных ими, растленных субъектов, авантюристов, лишенных чести, совести и чувства национального достоинства, то есть того чувства, во имя которого они якобы боролись.
      Самостийники, провозглашавшие крикливые лозунги об "Украине для украинцев", готовы были продать Украину кому угодно, хоть самому дьяволу, они науськивали своих хозяев обрушить на нее атомные бомбы, заразить бактериями, уничтожить людей, посевы, леса, отравить реки. Вот куда может завести слепая ярость предателей Родины!.. Чтобы низвергнуть власть рабочих и крестьян, они не останавливались перед физическим уничтожением украинского населения. Как же можно оставаться равнодушным, беспечным, не схватить преступника за руку, не вырвать из его намертво сжатых пальцев и кинжал, и оружие массового уничтожения?!
      Так как западные территории Украины после революции остались вне УССР, там и сложилась основная база националистов, хотя сами группировки, их руководящее ядро находились поближе к своим хозяевам. Сорок шесть групп и группок объявились в Чехословакии. В Польше - двенадцать объединившихся, еще в 1922 году провозгласивших себя "партией украинского народного единства". Просуществовав всего три года, эта "партия" распалась, и ее руководители пошли служить польской дефензиве.
      Перед направлением на Украину майор Муравьев ознакомился с историей украинского буржуазного национализма и убедился, что все интриги, склоки, кровавая борьба за руководство среди вожаков не выходили за пределы "придворных" кругов. Созданное в 1925 году Украинское национально-демократическое объединение (УНДО), проповедуя бесклассовость и безбуржуазность украинской нации, тайно сотрудничало с польской реакцией.
      И не только с двадцать пятого года, гораздо раньше с иезуитской последовательностью впрыскивали отравленный яд национализма разные теоретики типа того же буржуазного историка Грушевского. Костью в горле была для них классовая борьба, призыв к объединению пролетариев. Призрак коммунизма, бродивший по Европе, вызывал страх и необходимость противодействия. Теории закреплялись организационно. Затевая войну с Россией, разведки Германии и Австро-Венгрии создали "Союз освобождения Украины" (СОУ). И тогда нашлись предатели.
      Но дело даже не в предателях, их всегда можно отыскать среди подонков нации, дело в том, что инертность в борьбе с ними, недооценка опасности расслабления духа, излишняя деликатность в идейной борьбе ослабляют позиции переднего края. Враг боится концентрированных, сильных ударов, недвусмысленного разоблачения идейных схронов, выволакивания на свежий воздух всякого слежавшегося тряпья.
      Можно и переждать, погодить, не ввязываться, а может, и само загаснет, о, нет, такое отношение нетерпимо. Муравьев знал цену беспечности, понимал свою ответственность за судьбы Отечества. Русский человек, он понимал свой братский долг, шел рука об руку с украинскими товарищами, верил в незыблемость и необходимость дружбы и всяческого укрепления ее.
      Наиболее опасной и сложной организацией все же оказалось не УНДО, состоявшее в своем большинстве из банкиров, помещиков, фабрикантов, а и поныне существующая "организация украинских националистов" (ОУН), получившая свое начало от Украинской войсковой организации, от того самого корпуса "Сечевых стрельцов", который в 1918 году учинил кровавую расправу над восставшими рабочими киевского завода "Арсенал".
      Появляются на политической арене и фигуры "вождей" ОУН - бывший командир "Сечевых стрельцов" Евген Коновалец и его соратник Андрей Мельник. Они женятся на дочерях крупнейшего западноукраинского финансиста Степана Федака и обосновываются во Львове. Коновалец использует деньги тестя для новой войсковой организации, а Мельник завязывает дружбу с духовным наставником украинских националистов - митрополитом униатской церкви Андреем Шептицким.
      Местопребыванием "головной квартиры" Коновальца становится Берлин. А под невинной вывеской "Союза украинских старшин в Германии" при поддержке немецкой разведки образуется штаб националистического подполья и центр Украинской войсковой организации (УВО). В 1929 году собирается первый конгресс украинских националистов, и Коновалец, пытаясь создать более широкую базу движения, основывает "организацию украинских националистов".
      Теоретиком украинского буржуазного национализма был Дмитрий Донцов, человеконенавистник, космополит и типичный двурушник: он и эсер, и эсдек, и гетманец, и, наконец, фашист. Его идеал - Гитлер. Именно под его покровительством Дмитрий Донцов призывает вызволять Украину - идти рука об руку с этой единственной силой Европы по дорогам, какими шли в свое время Карл XII, Наполеон и кайзер.
      Перу Донцова принадлежит нечто аналогичное гитлеровской "Майн кампф" - евангелие "Национализм", в котором Донцов в открытую провозглашает свой манифест борьбы с марксизмом-ленинизмом, пытается разъединить народы по национальным признакам, натравить украинцев на русских. На своем черном знамени Донцов написал: "Интенсивный террор единственный современный метод борьбы", "Наилучший способ перевоспитать человека - убить его!"
      Ленин еще до первой мировой войны призывал к острой борьбе против Донцова и ему подобных.
      "Марксисты никогда не дадут закружить себе голову национальным лозунгом - все равно, великорусским, польским, еврейским, украинским или иным... Можно и должно спорить с национал-социалами вроде Донцова..."
      Придя к власти в 1926 году, Пилсудский немедленно обласкал оуновцев, выдал им широкие кредиты, сделал их своей опорой в Западной Украине.
      Объявился и еще один тароватый хозяин, рассчитывающий на богатую поживу, когда будет захвачена Украина, - Гитлер. Коновалец добивается аудиенции у фюрера, и тот обещает ему свою помощь, если, разумеется, украинские националисты помогут Германии в борьбе с Советским Союзом. Логика измены приводит Коновальца и его приспешников в тайные канцелярии абвера, и в националистической газете "На страже" появляется статья, восхваляющая Гитлера и призывающая националистов "стать густой казацкой лавой возле Гитлера, который откроет ворота на Восток".
      Вырисовывается зловещий облик Степана Бандеры, организатора террористических актов, выученика гестапо.
      Бандера попадает в польскую тюрьму отнюдь не как боец за "вызволение" Украины, а как агент немецкой разведки. Он обманул Пилсудского. И вот Бандеру освобождают из тюрьмы его немецко фашистские хозяева и делают своей опорой.
      Коммунистическая партия Западной Украины, прогрессивная интеллигенция ведут борьбу. Тяжело им в условиях фашизма. Компартия Украины помогает западным братьям.
      В одной из своих листовок Компартия Западной Украины писала: "Товарищи рабочие и крестьяне, трудящаяся молодежь Западной Украины! Не позволяйте опутать себя "блюзнирскою брехливою балаканиною* увовцив"*. Не дайте очаровать себя бойкостью и отважностью увовских лозунгов! Убить одного-двух полицейских, ограбить почту - это не тяжело, тяжелее повалить целую фашистскую оккупационную систему. Труднее смести всех помещиков, уничтожить целую фашистскую державу". Коммунисты призывали к массовой организации рабочих и крестьян под знаменем боевой Компартии. Они разоблачали националистов, заранее запродавших фашистам Украину, взявших на себя мерзкую роль в выполнении планов немецких нацистов.
      _______________
      * Кощунственной болтовней (укр.).
      * У в о в е ц - человек, входивший в Украинскую войсковую организацию (УВО).
      ...Майору Муравьеву исполнилось тридцать. Веселый, приветливый, легко сходившийся со своими сослуживцами, он быстро нашел общий язык с вновь назначенным начальником пограничного отряда, человеком внешне строгим, признающим в своих подчиненных одно главное качество - безупречное несение службы.
      - Давайте договоримся, Андрей Иванович, - предупредил Бахтин, причины наших некоторых промахов искать в нас самих, не ссылаясь на хитрость и изощренность врага, на его якобы мудрость, мистическую неуловимость. Та часть населения, которая терроризирована оуновцами, будет полностью с нами, если увидит нашу силу, нашу не только готовность, но и способность защитить его, не дать в обиду. Прямое столкновение, то есть бой, должны навязывать мы. Понимаете, бой, а не оборона!
      - Я тоже так понимаю. Это и мое убеждение... Во мне вы найдете сторонника решительных действий. Только, как и всегда, по причине специфичности моей профессии я подчеркиваю: бой с предварительной глубокой и тщательной разведкой.
      - И в этом у нас разноголосицы не будет, Андрей Иванович. - Бахтин страдальчески улыбнулся, присел, передал подметное письмо Муравьеву. - Там как будто бы подслушивают нас. И берут нас, военных, чекистов, на испуг.
      Муравьев прочитал, перевернул записку, вновь перечитал.
      - М-да... - Он покривился. - Омерзительный, разбойничий текст. Вызывает отвращение...
      - Всего-навсего угрожающая анонимка, - заметил Бахтин.
      - В другой обстановке, согласен, порвать и забыть. Но здесь такие бумажки пахнут кровью.
      Муравьев поглядел бумагу на свет, прищурил один глаз.
      - Отыскиваете водяные знаки? Как на векселе или ассигнации? - Бахтин сидел в неудобном твердом кресле с высокими подлокотниками и наблюдал за сосредоточенным лицом майора.
      На душе было гадко. Жена ничего не знала о письме, и пришлось сразу же договориться о сохранении тайны.
      - Бумага писалась после жирного обеда и возлияний, - сказал Муравьев. - Пятно... и трезубец. Вот откуда подмет!
      Муравьев облегченно откинулся на спинку кресла, улыбнулся.
      - Чему радуетесь? - спросил Бахтин.
      - Догадался, товарищ начальник! Письмо пришло от Очерета. Трезубец самого атамана. Дело-то серьезное.
      - Вы думаете? - Бахтин старался казаться спокойным, но голос его пресекся, начальник отряда откашлялся, потер себе грудь.
      - Видите ли, Очерет - мужчина обязательный, - продолжал Муравьев. Если постановил, выполнит... Вы рекомендовали проникать в подполье. Вот я и попросил бы вашего разрешения направить Кутая с линейной заставы Галайды к Очерету вместо захваченного нами мюнхенского связника.
      Бахтин пожал плечами.
      - Не слишком ли стереотипный номер, Андрей Иванович? А потом снова Кутаю идти на такой риск...
      - Риск - благородное дело, говаривал мне еще мой Гатя. - Муравьев потер ладонью о ладонь. - Риск смертельный, я согласен, если связник не лжет.
      - А он не лжет?
      - Десять дней лгал, на одиннадцатый "раскололся". Кутай выудит у связника все. Остается один нерешенный вопрос: знает ли связника Очерет или кто-нибудь из его окружения?
      - Что говорит связник?
      - Клятвенно уверяет, что он не известен никому из группы Очерета. Врать ему невыгодно, дело идет не только о Кутае, а прежде всего о жизни самого связника. У него семья на Станиславщине. Проверено. - Муравьев достал из сейфа документы. - Вот фотография. Это жена. Работает в загсе. Это дети.
      Глядя на фотографию чужой семьи, Бахтин вспомнил свою. Тревожно пронзила мысль: "А вдруг... Останутся его дети без матери... Вероника..." Тряхнул чубом, встал, поправил кобуру.
      - Вызывайте лейтенанта Кутая, майор. Только...
      - Кроме нас с вами и следователя Солода, никто знать не будет, товарищ подполковник. - И, словно догадавшись о мыслях начальника, весело добавил: - Ему не впервые. Глянешь на него, этакий мужичонка, а сила колос-с-сальная. И по-умному хитер...
      Глава седьмая
      Вызванный в отряд лейтенант Кутай въехал в городок вскоре пополудни, когда яворы выложили на побуревшей и запыленной траве четкие контуры теней.
      За рулем вездехода - сержант Денисов, сумрачно-пристально следивший и за дорогой и за обочинами, так же как и сидевший рядом с лейтенантом старшина Сушняк.
      По условиям того времени и у Денисова, и у Сушняка, и у Кутая были автоматы ППШ с дисками на шестьдесят патронов, помимо неизменных гранат, запасенных в избытке для любого боя.
      Въехав в город через контрольно-пропускной пункт, установленный недавно, мимо домиков под островерхими черепичными крышами, автомашина пересекла площадь, миновала костел и остановилась возле серого, казенного вида здания с кирпичным забором и железными воротами. Дежурный, оставив своего помощника возле машины, прошел в будку, позвонил.
      Денисов откинулся на сиденье, поерзал затекшей спиной, вымолвил неохотно: "Порядок есть порядок".
      Кутай тоже прошел в будку, крепкий, надежный, с пистолетом-пулеметом. Ходил он твердо, ступая всей подошвой, неторопливо и как бы вразвалку. Походка выработалась у лейтенанта именно такая, спокойная и уверенная, после нескольких операций, мало кому известных, но укрепивших его славу разведчика.
      Дежурный, позвонивший куда положено, вышел из будки, махнул рукой, разрешая въезд, и железные, трудно поддающиеся ворота открыл солдат, до этого стоявший внутри двора.
      Запыленная темно-зеленая машина с брезентовым верхом на малом газу въехала во двор, вымощенный выщербленными плитами.
      Штаб, казармы и подсобные службы отряда разместились на территории бывшей польской тюрьмы. Довольно обширная площадь была обнесена каменным забором в полтора человеческих роста, с караульными вышками и запасными воротами для хозяйственных нужд. В условиях того времени удачней постройки не подберешь.
      Это была маленькая крепость с крепким гарнизоном. На обширной площадке напротив входа в административный корпус бывшей тюрьмы стояли в две линии бронетранспортеры, три броневика и минометные установки на автотяге, зачехленные зелеными брезентами, судя по караульным, принадлежавшие армейской части. Так подумал Кутай, входя в штаб.
      Поставив машину за бронетранспортерами, Денисов подошел к Сушняку, и они закурили.
      - Пригнали технику, - сказал Сушняк. - На прочес?
      - Техника всегда нужна, - скупо отозвался Денисов.
      Сушняк смял в толстых пальцах окурок, огляделся, отнес в урну.
      "Ишь ты, старшина, перенимаешь у лейтенанта даже походку!" - подумал Денисов, наблюдая за медлительными и важными движениями Сушняка, за его крепко сбитой фигурой с широченными, несколько свислыми плечами. На Сушняке была фуражка из выцветшего зеленого сукна, козырек надломлен и прихвачен ниткой, сбоку заштопанная дырка - пулевая пробоина после августовской схватки. Вспоминая эпизоды того боя, Денисов тепло думал о старшине, о его бесстрашии и товарищеской чуткости.
      - А ты знаешь, срочный вызов, - сказал Сушняк.
      - Что-что? - переспросил задумавшийся Денисов.
      - Я говорю, срочный вызов, может, и понадобимся.
      - А вдруг разузнали о Путятине, - предположил Денисов.
      - Да, Путятин... - И они заговорили о пропавшем товарище, чувствуя свою вину перед ним и жалея его. Теперь сомнений не оставалось: Путятин погиб, но где и как?
      - Командир отказался похоронную подписывать, - сказал Сушняк.
      - Рассчитывает еще найти?
      - Хоть бляху от его ремня.
      Тем временем Кутай, войдя в здание, представился дежурному и попросил доложить начальнику отряда.
      Дежурный офицер, подчеркнуто туго перетянутый блестящими ремнями, всмотрелся в Кутая, словно узнавая, сказал:
      - Подполковник ждет вас, товарищ лейтенант!
      Подполковник Бахтин с вполне понятным нетерпением ожидал вызванного с заставы Галайды лейтенанта Кутая.
      Кутай отрапортовал о своем прибытии. Начальник отряда пожал ему руку, вгляделся изучающе.
      Каков он, этот бесстрашный человек? Что отличает его от сотен и тысяч остальных? Рост? Нет. Лицо? Тоже обыкновенное. Ни одной особой приметы, ничего броского, выдающегося. Нос, губы? Да мало ли людей с такими неопределенными носами! Глаза? Да, не каждый выдержит этот кинжально нацеленный взгляд. Непреклонность, воля, характер - о них говорят глаза.
      - Прошу, садитесь, товарищ Кутай, - по-домашнему просто предложил подполковник, продолжая следить и удивляться размеренности и неторопливости его движений, отсутствию даже намека на скованность, овладевающую многими младшими офицерами в присутствии старших по званию. "Независимость, уважение к себе - вот что отличает его", - подумал Бахтин.
      Они сидели друг против друга. Бахтин излагал задачу операции. Кутай слушал и только изредка произносил одно слово: "Так". Через десять минут подполковник высказал главное, не преуменьшая риска и сложности.
      - Разжевывать вам задачу я нахожу наивным и не хочу показаться смешным, - дружески завершил начальник отряда первую часть беседы.
      Кутай сжал губы, подумал, сцепил пальцы смуглых рук, разжал их рывком и после этой паузы уточнил:
      - Надо войти в подполье, отыскать Очерета и взять его. В каком виде? Живым?
      - Лучше живым, товарищ лейтенант. Как?
      - Постараюсь, товарищ подполковник, - ответил Кутай. Говорил он приглушенным твердым голосом, с небольшой хрипотцой и украинским акцентом.
      Бахтин вздохнул; озабоченность не покидала его.
      - Постарайтесь, товарищ Кутай. - Он подал ему подметное письмо.
      Кутай, прочитав, молча кивнул. Бахтин достал портсигар, предложил лейтенанту закурить - тот отказался.
      - Брать Очерета опасно. - Бахтин мучительно наморщил лоб. - Возьмете напарника. Кого бы вы хотели?
      - Разрешите старшину Сушняка, он знает украинский.
      - А сержанта Денисова? Я подписывал ему грамоту.
      - Денисов тоже надежный боец, - сказал Кутай, - но он слишком приметен, курчавый больно. Знает татарский язык, сам из Казани, по-украински говорит с акцентом...
      Подполковник внимательно выслушал лейтенанта.
      - Хорошо. Пусть будет старшина Сушняк. А теперь займемся деталями.
      Два офицера подробно обсудили операцию, хотя ни тот, ни другой еще не знали многого. Пока их задача - оценить обстановку, разработать систему поимки вожака банды, распределить силы. На всякий случай к селу Повалюхе будет отправлено подразделение бойцов, но пуля нередко опережает...
      - А теперь прошу пройти к старшему лейтенанту Солоду. Он свяжет вас с эмиссаром, - заканчивая встречу, предложил подполковник.
      В темном коридоре, сохранившем запахи цвели, Кутай столкнулся с Муравьевым. Тот пожурил его - "Избегаешь меня, гроза атаманов" - и, дружески пожав ему локоть, подтолкнул к комнате следователя.
      Кутай застал Солода за бумагами. У Солода стало пошаливать зрение, и он, стесняясь своего недостатка, пользовался очками, когда не было свидетелей. Увидев Кутая, быстро сдернул очки, сунул их в стол, поздоровался со своим однокашником: с Кутаем они вместе учились в городе Бабушкине.
      - Ах, это ты, Кутай! Сколько же мы с тобой не видались? Еще с разгрома Луня? - Солод, близоруко щуря свои добрые глаза, часто помаргивал, словно у него был тик.
      - Как у тебя с механизмом? - Кутай обнял его, ощутив под руками худощавое тело.
      - На шестьдесят и три десятых процента ниже твоего по всем показателям, а шестеренки крутятся. Только вот очи мои, очи! Боюсь, спишут по близорукости.
      - Бумажки читаешь, и ладно, - утешил его Кутай. - Зачем тебе острые очи? Кабы тебе целиться в мушиное крылышко, тогда другой мадаполам... Кутай приступил к делу: - Знаешь, зачем я к тебе? Посвящен?
      - Посвящен подробно.
      - Ну, и где гастролер? Могу его проведать?
      - Обязан. Такой приказ. - Солод извлек из сейфа папку, погладил ее белой, мягкой ладонью. Сверкнуло обручальное кольцо на выхоленном пальце Солода.
      - Можно поздравить? - спросил Кутай.
      - А ты разве не знал? Медовик отгулял в Киеве.
      - Нехорошо.
      - Что нехорошо? Дивчина дай боже! К тому же по моему вкусу.
      - Блондинка?
      - Филологичка, со знанием закордонной мовы. Англичанка, так сказать. Это, что ль, нехорошо?
      - Нет. Кольцо. Сними его. Не принято у нас. Пережиток.
      Солод послушался, трудно стянул кольцо, положил в кошелек.
      - Правильно. Недоучел ваши джунгли. Вы же тут все Монтекристы, Наты Пинкертоны. - Солод говорил обидчиво, хотя и старался спрятать обиду за шуткой.
      Приступив к делу, он посерьезнел, было видно, что делу он отдавал всю душу.
      Солод расположился напротив Кутая, старательно развязал черные шнурки картонной папки, раскрыл ее и со вздохом сожаления надел очки.
      Очки ему шли, лицо становилось более значительным, как определил Кутай, с рассеянным интересом наблюдавший за бывшим однокашником.
      Да, что ни говори, профессия накладывает свою печать на человека. Вот взять, к примеру, Солода. Был бы он на заставе, куда девалась бы его медлительность, торжественность, задубела бы нежная кожа и на щеках и на пальцах, может быть, пятью годами позже обратился бы и к очкам.
      "А не завидую ли я ему? - подумал Кутай. - Возможно, это и есть та инстинктивная зависть ремесленника к мастеру, цехового инженера к инженеру заводской канцелярии: тому вроде и полегче и стул помягче?" Отогнав эти мысли, Кутай стал вслушиваться в информацию Солода о подробностях захвата связника "головного провода" - о тех сведениях, которые Кутай самолично добывал в промозглые лесные ночи.
      Солод предполагал, что связник шел с большими полномочиями. Какими? Установить пока не удалось.