ПРОРОЧЕСТВА

       «Когда Два Брата обретут свободу, наступит конец времен»
       «Будет народ Дану доведен до отчаяния. И когда останется их меньше, чем речных камешков в горсти, отмщение их состоится»
       Iaienne Мудрая, Видящая народа Дану

МОЛЕНИЕ О ЧАШЕ, СИМВОЛ ВЕРЫ СПАСИТЕЛЯ

       «Истинно говорю вам – бывает так, что малый грех обращает в ничто целую праведную жизнь, и за прегрешение одного страдают все. Внемлите же! Праведно живите и скромно, ибо копятся грехи мира, и настанет день, когда они будут взвешены и измерены, и никто не узнает, какой из малых грехов качнет Чашу Терпения Его.
 
       И еще, и также истинно говорю вам – трепещите! Ибо Три Зверя Спящих должны получить свободу, но не дана будет им власть вредить тварям живым сразу, а лишь по прошествии трех дней. И пока все Три не освободятся, не прольется Чаша. Так взмолимся же, дабы отвел Он от нас участь сию! Аминь»

      – До Хвалина бы добраться, покуда Ливень не нагнал…
      Она проснулась, вырвавшись из зыбкого, зябкого сна. Сквозь щели и прорехи фургонного полога сочился промозглый октябрьский ветер. Ветхое и кургузое одеяльце не спасало, если бы не смертельная усталость, она не сомкнула бы глаз до утра. Очень болел старый шрам на шее – к дождю. Старый и страшный шрам... очень страшный…
      Опять дорога. Будь она проклята. И вечное «…покуда Ливень не нагнал…», в разных вариациях повторяемое всей без исключения труппой.
      Да, здешний Ливень действительно мог бы именоваться именно так, с большой буквы. Он и впрямь должен был не «зарядить», а нагнать – мрачное и темное, небесное воинство шло с востока, горизонт клубился черным, словно там, вдали, полыхали невиданные пожары – но обо всем, что касалось Смертных Ливней, люди старались говорить самыми обычными словами, как будто это могло уберечь от льющейся с небосвода смерти!
      На сей раз эти слова произнес Кицум, старый клоун, никогда не расстававшийся с бутылкой. У него уже здорово тряслись руки, а изо рта пахло какой-то алхимической гадостью, даже когда он – редкое дело! – случайно оказывался трезв. На помост он выходил только после «маленького глоточка на удачу». Объем «глоточка» менялся от двухкулачной кружки до целой бутыли забористого гномьего «Каменного жара».
      Она поежилась, тщетно пытаясь сберечь последние остатки тепла. Все, сейчас ее поднимут. Фургон остановится самое большее на несколько минут, набрать воды в придорожном колодце, а затем потащится дальше, через лесное, буреломное безлюдье, через Суболичью Пустошь, отделявшую славный град Хвалин от не менее славного града Острага.
      «…Только бы успеть, покуда Ливень не нагнал…»
      Они не останавливались на ночлег. Не разводили на привалах огня. Пищу кое-как варганили на железной печурке, опаса ради вынесенной за борт фургона.
      Потому что, если дождь застигнет в пути, всем им можно читать отходную.
      Не дожидаясь пинка в бок, девушка откинула одеяло и потянулась – легко, грациозно, словно дикая кошка. Что, кстати, было не так уж далеко от истины. Заостренные ушки и в самом деле придавали ей определенное сходство с кошкой – притом именно с дикой.
      Агата – из племен Дану. Точнее, Агатой ее звали люди – за редкостные волосы, иссиня-черные, чернее воронова крыла; а как звучало ее настоящее имя, никого не волновало.
      – А, очухалась… – Кицум сидел на своем облезлом сундучке и пил дымящийся чай из костяной потрескавшейся кружки. Фургон немилосердно трясло, однако старый клоун неведомым образом ухитрялся не пролить ни капли.
      Боги! Кицум пьет сутра чай!
      – Давай-ка за дело, остроухое отродье. Вон котлы с вечера нечищены. А воды за тебя – и сюда и господину Онфиму – Троша натаскал. Дала б, что ли, парню в благодарность…
      Девушка (вернее сказать – девочка; по человечьим меркам она выглядела лет на четырнадцать, не старше; а сколько по счету нечестивцев Дану, всякий верующий в Истинного Бога никогда не станет и задумываться) насмешливо присела, пальчиками оттянув в стороны складки широких порток.
      – Если ты пьешь чай, то неужто сие значит, что бочонок гномояда показал дно, о почтенный Кицум, да не опадет белизна грима с твоих щек на помосте? – Агата ловко увернулась от пущенного ей в голову драного башмака и показала старику язык.
      Кицум относился к ней лучше всех в труппе. Если не считать, конечно, Троши, такого же парии, как и она.
      Башмак врезался в полог и, завершая полет, опустился прямиком на голову рекомому Троше, молодому парню, взятому в цирк Онфима и Онфима за редкостное здоровье, от природы громадную силу и столь же громадные благоглупость с доверчивостью. Он работал с тяжелыми стальными шарами, соединенными цепью, подбрасывал их, крутил, вызывая неизменные охи, вздохи и закрывание шалями лица у дебелых купчих, по неразумию мужей угодивших на Хвалинскую, Острагскую либо Ежелинскую ярмарки. Почти каждое выступление заканчивалось тем, что хозяин Онфим-первый брал Трошу за руку и куда-то уводил, возвращаясь всякий раз весьма довольный. Парень же появлялся не иначе как на следующее утро и на жадные расспросы Тукка и Токка, братцев-акробатцев, отвечал лишь недоуменным пожиманием плеч:
      «Да всю ночь на мне скакала, корова треклятая… Лучше б я шары лишний раз повертел. Удоволь... чего? Не знаю я таких слов, господин Тукк, простите великодушно… Устал, вот и все. И выспаться не дали. Как всегда…»
      – Ой, – дисциплинированный Троша немедля открыл глаза. – Виноват, господин Кицум… Уже встаю, господин Кицум…
      – Помочь вам оправиться, господин Кицум? – искусно подделывая голос, продолжила Агата, уже склонившись над котлами.
      – Болван!.. Тьфу, Агата, блудливая кошка, это опять ты! Который раз ловлюсь на твоем дурацком фокусе!..
      Девушка-Дану фыркнула.
      Пока не проснулись господин Онфим, братцы-акробатцы и прочие обитатели двух цирковых фургонов, она могла себе это позволить. Потом в ход пойдут кнуты или заклятья, терзающие плоть дочери племен Дану. Если, конечно, она не будет слушаться.
      Агата пригнулась еще ниже.
      Песок да ледяная вода – и оттирай, как хочешь, застывший жир с накипью. Как бы плохо ни шли дела, господин Онфим-первый и братцы-акробатцы, наушники и прихлебатели хозяина, в еде себе не отказывали. Правда, потом господин Онфим брал плетку и лично сгонял с повизгивающих братцев лишний жирок.
      – Привет, Троша.
      – Ой, привет, Агатка… – Он покраснел, в один миг сделавшись смуглым, точно пропеченный солнцем дикий южанин-рыбоед с Островов.
      Смешно – парень, которого на ярмарках каждый день подсовывали какой-нибудь купчихе, а то и скучающей барыне из благородных, пасовал и смущался перед Агатой неимоверно. Бесхитростное его сердце, похоже, навеки оказалось пленено остроухой черноволосой девчонкой-Дану, отвратной и богомерзкой Нелюдью, согласно авторитетному мнению господ богословов Мельина, южной имперской столицы.
      – Ты принес воды, спасибо.
      Не больно-то радостно начинать день со столь мерзкой процедуры, но что поделаешь. Никто не знает, что может вывести из себя господина Онфима-первого. Порой он не обращает на чистоту посуды никакого внимания, а порой закатывает из-за этого несусветные истерики, кончающиеся побоями и порками.
      Троша хотел было ответить, но засмущался еще больше и только махнул рукой.
      – Дык что я... я ж завсегда…
      – Эй, вы, там, продрали глаза, ленивые тушканы? – гаркнул с козел Нодлик, вторую половину ночи просидевший за кучера. Вообще-то они с Эвелин были жонглерами; оба то и дело наставляли друг другу рога, ссорились и дрались, однако тотчас же приходили к полному согласию, когда дело касалось насмешек или оскорблений по адресу Агаты.
      – Сколько мы отмахали, Нодлик?.. Давай бросай вожжи, у меня чай тут имеется, – откликнулся Кицум. – Холодная дорога леденит грудь и душу, пора маленько отогреться!
      Агата никогда не могла понять, как можно одинаково относиться ко всем – и к ней, и к Троше, и к Нодлику с Эвелин, находившим своеобразное удовольствие в том, чтобы сделать девчонке-Дану очередную гадость.
      – Чай? Ты сказал чай, о величайший из комиков? – возопил Нодлик. – Гони сюда эту драную кошку! Агата! Давай шевелись, не то мигом у нас схлопочешь!
      «У нас» было сказано недаром. Эвелин никогда не упускала случая принять участие в расправе.
      – Оставь ее, Нодлик. Она драит котлы.
      – А-а... самое место для такого дерьма, как эти Дану. Ну тогда Трошу сюда.
      – Ага, ага, счас, господин Нодлик… – заторопился силач.
      Нодлик швырнул ему вожжи (ловко угодив при этом концом одной из них Троше в глаз) и перелез с козел внутрь фургона. Был он высок, но весь какой-то нескладный, костлявый, изломанный, с длинной унылой физиономией, оживить которую не мог никакой грим. Лоб жонглера покрывали многочисленные ало-синюшные прыщи; редкие волосы, пегие от седины, висели сальными сосульками – а ведь Нодлику по людскому счету исполнилось всего тридцать пять!..
      – М... уже встаем?.. – осведомился хриплый голос, как будто бы принадлежавший женщине. – Эй, стерва, мой завтрак готов?
      «Стерва» было у Эвелин самым ласковым словом для Агаты.
      – Она чистит котлы, подружка, – счел нужным заметить Кицум.
      – Ну ты и козел… Нашел, что ей поручить… Пусть бы Онфим ей еще и за это всыпал – все развлечение…
      Эвелин выбралась из-под пары одеял – в отличие от Агаты, довольствовавшейся какими-то лохмотьями, у всех прочих, включая Трошу, одеяла были нормальные, господа Онфимы понимали, что от простуженного артиста толку мало. Однако мысль о том, чтобы поделиться теплом с Нелюдью-Дану не пришла в голову даже простодушному Троше. Собственно, в этом смысле он ничем не отличался от остальных.
      Агата дернула щекой.
      «Они все просто грязные свиньи. Грязные, пьяные, совокупляющиеся свиньи. Свинья может опрокинуть Дану в грязь, но истинный Дану никогда не обернет свой гнев против нее», – хотя, по правде говоря, сия сентенция, извлеченная из Atann-eeuy Akhimm, Тан-эу-Ахим, если писать примитивными людскими буквами, Царственного Шестикнижия, последнее время что-то перестала утешать Агату.
      Теперь все обитатели первого фургона были в сборе. Кицум, Нодлик, Эвелин, Агата и Троша, сидящий на козлах. Позади тащился второй фургон их цирка – существенно больше и богаче. Полог над ним был новым и прочным, без единой прорехи. Там ехали сам господин Онфим-первый, Еремей – заклинатель змей, братцы-акробатцы и Таньша – Смерть-дева, как прозывали ее ярмарочные зазывалы. Сам господин Онфим, как и положено хозяину, занимался сбором денег и раздачей жалованья. Его единоутробный брат Онфим-второй сидел в Ежелине, отправляя посредством почтовых заклятий брату известия, где и когда будет выгоднее всего устроить представление.
      Агата – прислуга, посудомойка, швея, повариха, танцовщица, музыкантша, акробатка, живая кукла, которую Кицум на потеху почтеннейшей публике лупил по голове и иным частям тела бутафорской плетью, живая мишень в аттракционе Смерть-девы – завершала список артистов «Онфима и Онфима». Излишне говорить о том, что никакого жалованья ей не полагалось. Тонкую шею Дану охватывал заговоренный ошейник из грубого железа. Она была рабыней без права выкупа.
      – Давайте, давайте, на молитву, быстро, – торопил остальных набожный Нодлик. – А ты, данка, зенки свои богомерзкие опусти, неча тебе глазеть, как народ честной истинному Богу молится…
      Истинный Бог. Который отдал в руки своего избранного народа всю землю, от окоема до окоема, испепелил его врагов, упрочил его твердыни и придал несокрушимую мощь его оружию. И который неусыпно, каждый день, помогает ему и сейчас.
      Все в фургоне, за исключением Агаты, затянули молитву. Церковь не допускала Дану ни к причастию, ни к крещению. Они имели право существовать либо как враги покоренные – то есть как рабы; либо как враги пока еще не покоренные, но это, конечно, временно.
      Непроизвольно Агата прислушивалась к монотонно бубнящим голосам.
      – …И не попусти злу свершиться…
      – Боже, избавь нас от…
      Все обычно. Эту утреннюю молитву Агата уже заучила наизусть. Ее гнусавили попы в рабском лагере, куда сгоняли всех, только что схваченных, попам отвечали пропитые голоса стражников; тянули тюремщики в заведении для не желавших так просто смириться с рабским ошейником; бормотали жирные перекупщики, выклянчивая себе хоть немного удачи, то есть удачного обмана; шипели хозяйки, явившиеся выбирать себе прислугу, а мужу – наложниц, ибо Дану – не люди, а просто сосуд для удовлетворения низких мужичьих нужд…
      Агата слушала молитву. Сколь же велика, наверное, власть этого нового бога, если он дал в руки хумансам страшную, неодолимую боевую магию, на исконных землях Дану, эльфов, гномов, орков, троллей, кобольдов, половинчиков, хедов, гурров, гаррид и многих еще иных – помог создать мрачную Империю, страх и ужас всех нечеловеческих рас, ненасытное чудовище, пожирающее сердце и печень своих врагов, отхаркивающееся легионами, что идут все дальше и дальше, до самых океанских берегов. И вместо гордых лебединых кораблей эльфов и Дану, что неслись по волнам в стремительном полете, моря теперь раздирают таранные носы боевых галер, окованных красной медью…
      …А Епископат усердствует, по вековому правилу «разделяй и властвуй», и вот уже полезные Империи Вольные, народ непревзойденных воителей, объявлены допущенными к причастию, вот уже покорившиеся половинчики объявлены «просвещения путем идущими», их городишки и деревушки обложены тяжкой данью, церковной, орденской и имперской десятинами, но – оставлены в относительном покое.
      Церковь и маги милостиво позволили кое-как торговать загнанным глубоко под землю гномам, выполнять кое-какую черную работу оркам, троллям и гоблинам, пропускают они на имперские рынки и мрачные караваны кобольдов.
      А богомерзкие Дану и эльфы объявлены вне закона. Как и несдавшиеся хеды, гурры, гарриды. Но эти едва ли по-настоящему понимают, что происходит, убийцы они и дикие кровопийцы, с ними вели беспощадную войну еще Дану, прежние хозяева лесов…
      Руки Агаты, не требуя вмешательства головы, все это время усердно драили железные внутренности котлов.
      – Ты что, уже закончила? – Эвелин придирчиво оглядела оттертую до немыслимого блеска сталь. – А вот мы сейчас проверим…
      – Эй, вы, там, на головном! – завопили сзади.
      Агата подняла голову.
      Здоровенный фургон господина Онфима-первого тянула аж шестерка запряженных парами лошадей. На передке восседал Еремей – заклинатель змей; впрочем, сейчас он не восседал, а как раз напротив, подпрыгивал и размахивал руками.
      – На головном! Помолились ужо, аль нет? Господин Онфим спрашивают! И еще – слухай сюды! Господин Онфим данку немедля к себе требуют!
      – Помолились, помолились, – буркнул Нодлик.
      В мутноватом взгляде Кицума, устремленном на Агату, мелькнуло нечто похожее на сочувствие.
      Хозяин бродячего цирка имел несчастье проснуться слишком рано. Обычно в пути он продирал глаза не ранее полудня. Молился; после чего брался за дела. Собственно говоря, это означало неприятности для всех без исключения артистов, в том числе и для братцев-акробатцев; лишь Смерть-дева, с энтузиазмом согревавшая господину Онфиму-первому по вечерам постель, могла чувствовать себя в относительной безопасности.
      Здесь, посреди Суболичьей Пустоши, с висящим на плечах Смертным Ливнем, быть вышвырнутым из фургонов означало верную гибель. Господин Онфим и так был в ярости оттого, что добрую четверть сезонной прибыли пришлось отдать острагскому магу, наложившему на лошадей заклятье неутомимости.
      Девушка-Дану скользнула за борт фургона, точно стремительная ласка. В ее движениях сквозила нечеловеческая гибкость и плавность, казалось, она не бежит, а течет, точно ручеек.
      Обернувшийся Троша проводил Агату долгим взглядом и со вздохом причмокнул губами.
      – Ну достанется ж сейчас этой стерве! – злобно хихикнула Эвелин. – Так я не пойму, мы что, без завтрака остались?
      – Переживешь, – бросил невозмутимый Кицум. Как ни странно, он не торопился прикладываться к бутылке – то ли запасы и вправду иссякли, то ли ему во сне явился сам святой Сухорот, ненавистник пьющих.
      Эвелин скривилась, однако смолчала – они как-то попытались вместе с Нодликом устроить клоуну «темную». Жонглер отлеживался неделю, а Эвелин пришлось изрядно раскошелиться, чтобы чародейка-косметичка исправила ей известную асимметрию физиономии. Больше задевать Кицума они не решались.
      Гнев свой женщина немедля выместила на Нодлике. Втянув голову в плечи, тот принялся за стряпню.

* * *

      Агата ловко увернулась от хлестнувшего совсем рядом кнута. Заклинатель змей разочарованно чертыхнулся.
      – Доброе утро, господин Еремей, – медовым голоском пропела Агата, ухитрившись на бегу сделать реверанс. Ухватилась за борт повозки и одним движением оказалась внутри.
      В фургоне господина Онфима было тепло. Печек тут имелось целых две, причем одна – обложенная камнями. В обоих уже горел огонь. Возле печек толкались братцы-акробатцы, крайне раздосадованные таким оборотом событий. Физиономии у обоих покрывала сажа.
      Господин Онфим возлежал на сундуке-кассе, покрытом в четыре слоя одеялами. Рядом суетилась Таньша-Смерть, поднося дымящиеся плошки.
      Да, небывалое дело. Господин Онфим погнал свою любовницу готовить! Обычно этим занималась рабыня-Дану; сегодня, видать, случилось что-то особенное.
      Утруждать себя приветствиями хозяин цирка не любил. Даже с Таньшей он разговаривал, как правило, так: «Ну, готова? Сколько ждать можно? Задирай юбку, стерва, и нагибайся! А вы отвернитесь, скоты…»
      – Мы проезжаем остатки Друнгского Леса, – прошипел Онфим. – Сейчас сделаем остановку. И пройдемся. Вдвоем с тобой. Бери свои причиндалы. Да не заставляй меня ждать! Не то…
      – Да, господин Онфим, – Дану низко поклонилась.
      «Грязные свиньи. Друнгский Лес! Западная граница земель Дану... последний оплот. Я знала, что он окажется на нашем пути… Он звал меня, он узнал меня за десяток лиг – однако не смог разглядеть ошейник на моей шее… Великие Боги, Онфим, оказывается, неплохо знает историю!.. И мне вновь придется смотреть, как нога жалкого хуманса попирает священную землю моих отцов!..»
      Однако сделать она все равно ничего не могла. Ошейник заклепали умелые чародеи.
      Онфим отбросил одеяла. В темно-зеленом охотничьем кафтане, в высоких сапогах и с кривой арцахской саблей на поясе он совершенно не походил на содержателя бродячего цирка, недавно разменявшего шестой десяток, отрастившего изрядное брюшко, большого любителя пива и женщин – как человеческих, так и нечеловеческих рас. Невесть куда исчезли одутловатые щеки, а блеклые глаза горели настоящим, живым огнем – такого не случалось даже в самые счастливые моменты его жизни, когда он считал выручку.
      – Я жду, – холодно напомнил он. Агата молча поклонилась.
      – Еремей! Останавливаемся, – скомандовал Онфим.
      Братцы-акробатцы глядели на Дану злыми крысиными глазками.
      Догнать головной фургон, схватить теплый плащ – единственную оставленную ей вещь, натянуть дорожные сапоги было делом одной минуты. Повозки со скрипом остановились; Кицум, разинув рот, глядел на хозяина.
      – Господин… Господин Онфим! – от испуга он хрипел и спотыкался чуть ли не на каждом слоге. – Дожди... господин Онфим…
      Агата едва не упала, заметив улыбку на тонких бескровных губах хозяина.
      – Все в порядке, Кицум. Я все предусмотрел. В том числе и эту остановку. Ждите нас... мы недолго, самое большее – до вечера. А чтобы у горячих голов поубавилось соблазну удрать вместе с фургонами и деньгами, на лошадей я налагаю заклятье Пут.
      Он поднял руку. На безымянном его пальце Агата увидела кольцо с изумрудного цвета камнем в дешевой бронзовой оправе. Онфим пробормотал слова пароля, и камень вспыхнул, исчезнув в ярко-зеленом пламени. На кольце осталось лишь пустое гнездо.
      На мгновение заложило уши.
      – К моему приходу чтобы в фургоне было натоплено и ужин готов, – неприятным голосом распорядился Онфим. – А теперь давай вперед, данка!.. Отрабатывай свой хлеб!..
      Агата молча двинулась вперед.
      «Ты меня удивил, Онфим. Никогда бы не подумала, что ты знаешь о нашем Лесе. Никогда бы не подумала, что ты захочешь сам залезть в него. Но самое главное – что тебе нужно в Друнгском Лесу? Ваши маги прочесали его вдоль и поперек. Да и людей побывало множество – они искали золото Дачу, глупцы… Ты не похож на глупца, Онфим. Ты грязная, жестокая, развратная и бесчестная свинья, Онфим, но при этом ты далеко не глуп. Так зачем же тебе понадобилось в наш Лес?»
      Деревья вдоль дороги росли обычные, человеческие. Мусорные деревья, как называли их истинные Дану. Мелкие, худосочные, примученные гнилью и тлями, кое-где опутанные паутиной шелкопрядов. Их ненавидящие взоры впились в спину Агаты; безъязыкие рты разомкнулись, изрыгая поток грязных и отвратительных ругательств, неслышимых ни для кого, кроме нее. Пожелание быть изнасилованной и задушенной собственным отцом могло на этом фоне сойти за изысканную вежливость.
      Чуть дальше от дороги лес стал почище. Оно и понятно – деревья вдоль тракта принимали на себя всю злобу проезжающих, все их горе и разочарование, а оттого – болели, чахли, но не умирали и даже давали потомство. Бесконечность же мук только усиливала злобу.
      Ветки попытались вцепиться Агате в волосы, выцарапать глаза – Онфим хлестнул по ним тонким костяным стеком, и девушка ощутила внезапный ледяной укол под ложечку – желтоватая кость явно таила в себе какое-то заклятье, и притом не из простых.
      – Чего встала? А ну шагай, остроухая! Они пробирались сквозь унылые заросли – листья и трава казались покрытыми пылью, хотя откуда здесь пыль? Липы и клены соседствовали с соснами, грабами и пихтами – результат всеобщего магического хаоса в годы Войны с Дану, о которой людские менестрели поют на каждой ярмарке, на каждом торжище и на каждом постоялом дворе.
      Уцелевшие Дану стараются по мере сил о ней не вспоминать.
      – Куда идти, господин Онфим? – еще одна жалкая попытка самозащиты. Не хозяин, а господин, просто вежливое обращение…
      – Не прикидывайся, что не знаешь, остроухая. Веди меня в Друнг! В самую глубь! Ты чувствуешь его, я знаю. Веди!
      Агата коротко поклонилась. Закрыла на миг глаза, отрешаясь от больного, злобного леса, жалкой на него пародии, что окружал ее сейчас; чувства девушки-Дану потянулись вперед, к недальним холмам, где из каменных гротов еще текли быстрые, незамутненные ручейки, где на косогорах еще высились настоящие Lhadann Naastonn, Истинные Деревья, где все иное, даже воздух…
      Там, где родина Дану.
      Лес отозвался тотчас же – слитным гудом исполинских ветвей, нежным трепетанием не знающей увядания листвы (когда Дану отступили, Lhadann Naastonn научились сбрасывать листву на зиму – наивная попытка защититься от гнева хумансов, чей закон «Уничтожь незнакомое!»).
      Онфим держался позади Агаты в трех или четырех шагах. Правая рука на эфесе сабли; левая сжимает костяной стек. Наслышан о чудовищах Друнга, зародившихся из останков злой магии, что огненной метлой прошлась по твердыне древнего народа?
      Сама Агата толком об этом ничего не знала, но надеялась, что ее кровь, кровь Дану, послужит надежной защитой. Так уже случалось, и притом не раз.
      Мало-помалу изуродованный человеческий лес отступал. Среди сорной травы мелькнула пушистая метелка Ssortti, на ветвях вполне обычного дубка алел кружевной венчик Doconni, а вот и первый куст голубой Auozynn, – считай, пришли.
      «Здравствуй, Друнг. Человеческая гортань не в силах передать созвучия твоего истинного имени: Dad'rrount'got. Даже примитивное Дадрроунтгот (хотя и оно не имеет почти ничего общего с твоим настоящим прозваньем) слишком сложно для них. Друнг! Кличка собаки, или племенного быка…
      Ну вот, ты и начался, Dad'rrount got. Я ступаю по твоей земле, а шея моя охвачена злым человечьим железом. Наговорным железом. И я бессильна против него. Я могла умереть, но мне были завещаны жизнь и месть. И потому я веду этого грязного хуманса, чье дыхание зловонней разлагающейся мертвечины. Прости меня, Великий Лес, прости свою ветреную внучку, она слишком долго пела и танцевала… Но теперь она платит по счетам всего племени Дану».
      – Мы на границе Друнга, господин Онфим.
      – Старайся, остроухая, и, быть может, проживешь сегодняшний день без порки. Давай веди дальше! Веди, кому говорят!
      Если Онфим и был удивлен открывшимся ему зрелищем, то виду не показал.
      Друнг начался. Исчезли кривые, изломанные стволы, изглоданные вредителями чахлые листья. Шуршащие кроны вольно распахнулись над головами, зазвенели птичьи голоса. До колен поднялась мягкая ароматная трава (и это в октябре!), истинная oend'artonn, чья целебная сила поспорила бы с любой алхимичьей отравой. Деревья становились все выше, их ветви сплетались, но внизу, подле могучих корней, окруженных молодой порослью подлеска, не темнело – еще одно чудо Леса Дану.
      «Как странно… Лес жив. Dad'rrount'got жив, несмотря на падение всей магии Дану, несмотря на то, что его дети истреблены и рассеяны… Что-то хранит тебя, Великий Лес, что-то уберегает тебя от полной гибели… Но что – вот вопрос…»
      – Шагай, данка, шагай. Веди меня в сердце Друнга, – повторил за спиной господин Онфим.
      «А ведь он совсем-совсем не боится… Совсем-совсем!»
      Откуда ни возьмись, под ногами появилась тропа.
      Заструилась, зазмеилась под ногами, ловко уворачиваясь от коричневатых громад Rraudtogow, подныривая под свисающие до земли ветви rusmallow, чьи нарядные золотисто-зеленые листья упрямо сопротивлялись стылой осени, мимо иных чудес Великого Леса, мимо, мимо, мимо…
      Когда-то Dad'rrount'got можно было пересечь самое меньшее за неделю. Потом Хвалинский тракт рассек его почти пополам, точно удар вражьего меча. То, что лежало южнее дороги, уничтожили маги Красного Арка при помощи подавшихся на новые места обитателей перенаселенных окрестностей Ежелина. Северная же часть леса лежала в пределах владений Ордена Нерг, однако те, то ли по свойственному Бесцветным равнодушию ко внешнему миру, то ли еще отчего-то, не стали искоренять наследие богомерзких Дану. Окраины Великого Леса вымирали сами, благочестивые правители окрестных земель, понукаемые Епископатом, отправляли одну лесорубную экспедицию задругой. Друнг должен был исчезнуть давным-давно... однако отступив, точно воин, на самый последний рубеж (теперь, чтобы пройти его насквозь, требовался всего один день), уперся изо всех сил – и каким-то чудом выстоял. О нем стали ходить самые страшные слухи. Агата знала, что слухи эти почти во всем истинны. Недаром Онфим прихватил с собой заговоренный стек…
      Тропа обогнула громадный, неохватный ствол древнего Raggacmia, резко нырнув в полутемный овражек. Агата едва заметно усмехнулась, стараясь не сбиться с шагу.
      В Dad'rroun'got'e не было овражков. Не было ям, провалов, размывов и тому подобного. Плавные холмы, покрытые густым лесом, перевитые голубыми лентами ручьев – вот что такое истинный Друнг. И оказавшаяся у них на пути ямина означала только одно…
      «Дочь Дану, мы верны раз данным клятвам. Сила Лесов готова служить тебе».
      «Вы… Кто вы?»
      «Мы – Безродные, о Дочь Дану. Гнев Леса – наш отец; боль Леса – наша мать. Мы рождены, чтобы сражаться. Хуманс, идущий за тобой…»
      «На мне ошейник, запечатанный его именем. Если вы убьете его, я уже никогда не смогу избавиться от этого клейма… Но все равно – да укрепит Черная Мать вашу мощь. Безродные!»
      «Тогда пусть он войдет в наше логово. Вне его мы бессильны. Магия Ордена Нерг слишком сильна».
      Агата обогнула могучий ствол... почти тотчас почувствовав, что Онфим замер и напрягся. Оборачиваться не стала – прежним легким шагом она скользнула вниз, в зеленоватую полутьму заросшего, с крутыми откосами овражка.
      Онфим не пошел за ней.
      – Назад, остроухая тварь!!!
      Она послушно остановилась, обернулась, сделав круглые глаза.
      – Этот путь…
      – …ведет в ловушку, – Онфим криво усмехался, рука, сжимавшая стек, ощутимо дрожала. – Разве ты, урожденная Дану, не чувствуешь?
      Он определенно изменился. Словно спала старая маска. Рука его лежала на эфесе, ноги чуть напружены, поза казалась почти обычной... но именно казалась.
      Агате пришлось призвать всю выдержку, чтобы не вскрикнуть. Это была начальная позиция упражнения «Семь зеленых драконов проходят над морем», выполняемого с кривым мечом Tzui – откуда его мог знать немолодой содержатель бродячего цирка?
      – Я не чувствую никакой опасности, господин Онфим.
      – Поди сюда! – жестко приказал он. Железный ошейник внезапно стал почти нестерпимо горячим. Поневоле пришлось вернуться.
      – А теперь смотри, – Онфим поднял стек, указывая им на устье овражка.
      «Бегите, братья! Бегите!!!»
      Она не знала, возымел ее призыв действие или нет. С конца стека сорвалась алая молния, и овраг в один миг затопило пламя.
      «Магия Ордена Арк. Оно и понятно. Остраг – их владения…»
      – Вот так. – Онфим казался мрачен. – Теперь мы можем идти. – В голосе его вновь зазвучали привычные нотки – нотки алчного и недалекого хозяина жалкого бродячего цирка. – Пришлось потратить заклятие… Истинный Бог, оно стоило мне пятнадцать цехинов! Пятнадцать полновесных золотых цехинов с портретом императора, да продлит небо его дни!..
      Огонь бушевал недолго. Магия убивает быстро.
      Они миновали обугленные склоны. Царило безмолвие.
      Агата шла, точно во сне.
      «Онфим владеет Силой! Не может быть, чтобы чародеи Арка так просто разбрасывались боевыми заклятьями! Они не продали бы его ни за пятнадцать, ни за сто пятьдесят цехинов! Ты лжешь, Онфим! Ты сам – из числа адептов Ордена Арк! Не иначе!..»