На мгновение в комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь учащенным дыханием больной девочки да потрескиванием фитиля керосиновой лампы.
      - Аркадий Федорович! - воскликнул вдруг мальчик.-Вы ведь мой друг. Отчего же вы молчите? Вы преспокойно стоите и позволяете, чтобы меня оскорбляли в вашем присутствии.
      - Вам не следовало этого говорить, доктор,- вмешался русский.- Да, да, вам не следовало говорить этого. Он, знаете ли, действительно находится в чрезвычайно затруднительном положении. Может быть, достаточно того, чтобы немедленно по возвращении домой подвергнуть дезинфекции его платье и белье?
      - Этим, пожалуй, можно было бы ограничиться,-согласился я.- Но вы сами слышали, что молодой человек высказал намерение прийти сюда завтра. Похоже, он вообще собирается появляться здесь каждый день.
      Мальчик стоял, опираясь на подоконник, и хмуро глядел на меня.
      - А если я вам пообещаю, что не приду сюда больше?
      - Вы всегда так быстро меняете свои решения? -спросил я.- Кто мне поручится за то, что вы сдержите свое обещание?
      На время в комнате снова воцарилось молчание, а затем русский сказал:
      - Вы не должны относиться несправедливо к Федерико, доктор. Вы говорите так потому, что не знаете его, но я-то его знаю, отлично знаю. Если он дает слово, то, я ручаюсь, он сдержит его.
      - Прекрасно. В таком случае пусть даст слово.
      - Вам, Аркадий Федорович,-перебил меня мальчик,- только вам, моему другу и джентльмену, даю честное слово. Я не буду показываться в этом доме до тех пор, пока Эльза не выздоровеет. Этого достаточно?
      Вопрос был обращен к русскому, но я ответил:
      - Этого достаточно.
      Бесшумно как тень мальчик подошел поближе к кровати.
      - Эльза! Ты слышишь меня, Эльза? Я не буду больше приходить сюда, потому что я дал слово. Я вынужден так поступить. Ты ведь знаешь, что если моему отцу станет известно, что я бывал здесь, то он отошлет тебя далеко отсюда-может быть даже в город, к чужим людям. Поэтому лучше уж мне здесь пока не появляться. Ты слышишь меня, Эльза?
      - Она не слышит вас, молодой господин, она спит,-прошептала женщина.
      Она взяла лампу и поставила ее на стол. Мальчик внезапно попал в полосу света, и только теперь, в это самое мгновение, я увидел его лицо.
      Мое первое ощущение напоминало шок. Если бы кто-нибудь, например русский, в тот момент обратился ко мне с вопросом, я был бы не в состоянии произнести ни слова.
      Я ощутил неприятное давление в области сердца. Термометр вывалился у меня из рук, колени задрожали, и я инстинктивно ухватился за спинку стула, ища опоры.
      Когда после нескольких секунд потрясения и сумятицы ко мне вновь вернулась способность спокойно мыслить, я подумал: "То, что я вижу, не может быть реальностью. Это обман чувств. Мои нервы слишком возбуждены, моя память сыграла со мною дурную шутку. На лицо этого мальчика просто наложился другой образ, преследовавший меня весь сегодняшний день. Это навязчивое представление, некое подобие галлюцинации, которое сейчас пройдет".
      Мальчик нагнулся, поднял термометр и подал его мне. И когда я во второй раз увидел его лицо - а теперь я видел его в другом освещении и анфас,- мне стало ясно, что об обмане чувств не могло быть и речи. Каким-то непонятным образом черты этого мальчика абсолютно совпадали с чертами лица, изображенного на том мраморном барельефе, который я видел несколько часов тому назад в витрине антикварного магазина в Оснабрюке...
      Меня поразило не столько удивительное внешнее сходство, сколько абсолютная тождественность выражения двух этих лиц. Я видел то же невероятное сочетание безудержной, разнузданной склонности к насилию с величественным очарованием, которое поразило меня в мраморном барельефе. Нос и подбородок, правда, немного отличались, не были так ярко выражены, да и форма их была чуть мягче. Человек с таким лицом, на мой взгляд, был способен одновременно к проявлению как самых диких, так и самых нежных чувств. Новыми в этом лице являлись для меня производившие удивительное впечатление глаза: они были большие, синие, с серебристым отливом, и более всего на свете напоминали ирисы.
      Если от мраморного образа в витрине магазина я сумел оторваться лишь с помощью сильного напряжения воли, то на этот раз я даже и не пытался бороться - я стоял как зачарованный, уставившись в это магическое лицо, в эти необыкновенные глаза. Вероятно, мое поведение могло показаться смешным, но ни мальчик, ни управляющий имением, похоже, не замечали разыгравшейся во мне бури чувств. Русский подавил зевоту и спросил:
      - Вы готовы, доктор? Мы можем идти? Не дожидаясь моего ответа, он обернулся в сторону мальчика и сказал:
      - Перед домом стоят сани. Большие сани. Места на них хватит на троих. Вы можете ехать с нами, Федерико.
      - Благодарю вас,- ответил мальчик.- Я предпочитаю пройтись пешком. Я знаю более короткий путь.
      - Вы слишком хорошо знаете этот путь, слишком хорошо,- поддразнил русский.- По крайней мере, уж точно не заблудитесь.
      Мальчик ничего не сказал в ответ. Держа под мышкой футляр со скрипкой, он подошел к постели и еще раз скользнул взором по спящему ребенку. Затем он взял свое пальто и шапку и, слегка кивнув головой на прощанье, прошел мимо меня к двери.
      * * *
      - Вы его оскорбили, доктор,- сказал русский, когда сани тронулись с места.- И сделали это умышленно. Не отпирайтесь, я видел, как сверкали ваши глаза. Теперь вы нажили себе врага, а Федерико - неприятный и опасный враг.
      Мы миновали лес и ехали в темноте через покрытые снегом поля. Ветер наигрывал жалобные мелодии на телеграфных проводах.
      - Кто отец этого Федерико? - спросил я.
      - Отец? Какой-то мелкий ремесленник из Северной Италии. Но он приемный сын барона, и тот любит его, пожалуй, даже больше, чем собственное дитя.
      - Значит, у барона есть и собственный ребенок?
      - Разумеется,- ответил русский с опенком изумления в голосе.- Ваша маленькая пациентка. Ребенок из домика лесничего. Разве я не говорил вам, что это дочь барона?
      - Нет, вы мне этого не сказали. А почему же он отдал своего родного ребенка на попечение чужих людей?
      Я тут же сообразил, что не имею ни малейшего права задавать подобный вопрос и добавил:
      - Простите, но я спрашиваю не из чистого любопытства, а как врач.
      Русский достал из кармана своей шубы коробку спичек и принялся закуривать папиросу. Прошло некоторое время, пока ему это удалось. Затем он ответил:
      - Для здоровья ребенка лесной воздух, пожалуй, будет гораздо полезнее. У нас в деревне постоянно висят туманы. Всю осень и зиму. Видите?
      Он указал папиросой на рассеянные огни деревни, едва мелькавшие сквозь густую молочно-белую пелену тумана.
      - Источником тумана является соседнее болото и сырые луга - именно оттуда он наползает на деревню. Он всегда здесь, каждый день и каждую ночь. Он еще хуже одиночества, так как пробуждает мрачные мысли и наводит на душу болезненную тоску. Вам бы все-таки следовало научиться какой-нибудь карточной игре, доктор.
      * Джузеппе Тартини (1692-1770) - итальянский скрипач и композитор, автор множества сочинений для скрипки. Особенно известна его соната "Дьявольская трель".
      Глава VI
      Дом, в котором мне отвели квартиру, принадлежал деревенскому портному - худому человеку с воспаленными глазами и привычкой к ленивым телодвижениям. Он служил в свое время в драгунском полку в Оснабрюке, прошел мировую войну в качестве унтер-офицера и был ранен при наступлении на Варшаву. Он был женат вторым браком. Его первая жена умерла от "грудной болезни", а вторая принесла в качестве приданого небольшую сумму наличными и дом, в котором меня и поселили. Все это медленно и обстоятельно рассказал мне мой хозяин в первый же вечер, помогая распаковывать мои инструменты. Впоследствии я редко его видел, он почти постоянно сидел в своей мастерской. Из своей спальни я иногда слышал, как он колол дрова на дворе.
      Его жену я встречал ежедневно - она убирала мою квартиру, следила за порядком моего гардероба и стирала мое белье. Вначале она мне и обед готовила, но впоследствии я попросил, чтобы еду приносили с постоялого двора. Она была очень прилежна, работала всегда бесшумно и очень мало говорила. По воскресным дням она надевала черное платье с желтыми оборками, прикрепляла к переднику атласные банты и накидывала на плечи синий платок. Такого наряда никто в деревне больше не носил.
      Моя квартира состояла из трех комнат, старомодная обстановка которых с первого взгляда внушила мне ужасное отвращение. Мне стало ясно, что я буду не в состоянии прожить долго посреди этой украшенной резьбою мебели, этих частью бесполезных, а частью и просто неудобных вещей. В настоящее время я отношусь ко всем этим предметам гораздо снисходительнее и даже не без некоторой нежности вспоминаю о моем небольшом кабинете с гелиогравюрами в резных рамках, оленьими рогами, двумя загроможденными подушками соломенными креслами, терракотовой женской фигуркой на камине и о запыленных искусственных цветах, украшавших мою спальню. Все эти вещи были свидетелями моего безграничного блаженства, и я их уже никогда больше не увижу.
      Первым посетителем, на следующее же утро усевшимся в мое соломенное кресло, был местный школьный учитель.
      Из окон моей квартиры я видел, как он в нерешительности прогуливается взад-вперед перед воротами дома. Несколько раз он вот-вот уже, казалось, собирался войти, но затем снова удалялся. Он пришел как раз в тот момент, когда я стоял перед зеркалом и брился. У него было худое, изборожденное морщинами лицо и жидкие, длинные, зачесанные на "артистический" манер волосы. Одежда его была в нарочитом беспорядке - это, очевидно, должно было свидетельствовать о его презрительном отношении ко внешним проявлениям жизни. Одним словом, ему действительно удалось вырядить себя в полном соответствии с нашими представлениями о провинциальных актерах.
      Он явился не в качестве пациента, а, как он меня немедленно уведомил, "руководствуясь чувством здорового недоверия к своим милым согражданам". По его словам, он уже давно усвоил привычку никогда не довольствоваться впечатлениями из вторых рук, а непременно выносить их лично. Он-де не дозволяет другим людям оказывать на него влияние. Ведь вся деятельность этих "других" - как здесь, так, должно быть, и в других местах -сводится преимущественно к тому, что они пытаются разъединить людей, которые в известной степени подходят друг другу и даже (здесь он сделал паузу) могут представлять друг для друга некоторый интерес.
      Сидя в своем кресле, он задумчиво глядел на пылавшее в камине пламя, а набившийся в резиновые подошвы его ботинок снег тем временем таял и стекал на пол, где образовывал небольшие каналы и озерца.
      В отдельных кругах местного общества он пользуется репутацией человека, с которым нелегко ужиться. С особенной же антипатией, продолжал он, делая неопределенный жест рукой по направлению к верхней части оконной рамы, к нему относятся представители аристократии. Но он охотно мирится со своей непопулярностью.
      Она является результатом его склонности к откровенности, следствием его принципа говорить всегда правду и одну только правду. Он не привык носить намордник, а потому называет все вещи их подлинными именами. В этом отношении он не идет ни на какие уступки даже в общении с лицами, стоящими выше его на социальной лестнице. Разумеется, некоторым людям это его мужество и стремление к истине приходится не по вкусу. Особенно это касается тех, кому есть что скрывать, но с этим он, школьный учитель, не считается. Затем он переменил тему разговора:
      - Здесь чрезвычайно нездоровая местность,- заметил он.- Во всем, что касается гигиены, мы отстали от всего мира. Здешний режим вообще относится враждебно ко всему прогрессивному. Так что работы у вас будет достаточно. Ваш предшественник в последние годы своей здешней деятельности твердил о том, что он ужасно устал и хотел бы отдохнуть, но, увы, он не мог себе этого позволить. Ему было семьдесят два, когда он умер. Я могу с полным правом сказать, что нашел в его лице истинного друга. Покойный и я отлично понимали друг друга всегда и во всем. Сколько вечеров провел я в этом доме, в этой самой комнате, за дружеской беседой, бутербродами и бутылкой пива!
      Он указал на одну из гелиогравюр, изображавшую какого-то шекспировского короля на троне. У его ног распростерлись две молящие о защите женщины, а на заднем плане красовалось какое-то экзотическое посольство с верховыми лошадьми и верблюдами.
      - Вот мой последний рождественский подарок,- сказал он.- Этот подарок доставил много радости старичку-доктору. Теперь эта картина принадлежит общине, как и вся прочая обстановка. Общинное управление приобрело все наследство с публичного торга. Само собою разумеется, что тут дело не обошлось без разных сомнительных комбинаций и некоторые господа заработали незаконным путем изрядные денежки. Но пусть они не воображают себе слишком много по поводу проявленной ими хитрости! Кое-кому проделки этих господ хорошо известны. Ничего, они еще всплывут наружу!
      Некоторое время он сидел молча, погрузившись в созерцание картины. Когда я сообщил ему, что намереваюсь отправиться с визитом к владельцу поместья, он сейчас же предложил сопровождать меня и показать мне дорогу. Я прекрасно мог бы обойтись и без его помощи -хозяйское поместье, большой двухэтажный дом из красноватого песчаника с синей черепичной крышей, выглядывавшей из-за группы оголенных и покрытых снегом буковых деревьев, можно было увидеть из любой точки деревни,- но отделаться от него было невозможно.
      По дороге мы заговорили о хозяине дома, в котором я поселился, и его первой жене.
      - Что он вам рассказал о ней? - осведомился школьный учитель.-Что она умерла от "грудной болезни"? Здорово очки втирает! Она жива - просто сбежала от него с одним агентом по продаже земледельческих машин. Так и вцепилась в этого городского уродца. Значит, умерла? И как он не постеснялся заявить это? Предстала пред очи Всевышнего? Хорош субъектик, ничего не скажешь! Она так же здорова, как и мы с вами, за это я вам ручаюсь головой.
      Я заметил, что ради меня ему не стоит рисковать своей головой, ибо для меня абсолютно безразлично, жива ли еще первая жена моего хозяина или умерла. Но учитель продолжал страшно горячиться и настаивал на том, что непременно должен мне все объяснить.
      - Его теперешняя супруга тоже обманывает его - с тою разницей, что ее любовник живет здесь, в деревне. Сначала она путалась со старшим сыном кузнеца, а теперь настала очередь младшего. В отместку за это портной крадет у нее из ящика деньги и пропивает их. Мерзость, гнусь, сплошная гниль! У здешних людей даже то масло, которое еще в молоке, уже прокисло.
      Он простился со мною в парке подле колодца, за которым начиналась лужайка с укутанными в солому розовыми кустами.
      - Вы слишком доверчивы,-произнес он с легким оттенком пренебрежения.Здесь скоро пронюхают, что вас можно без труда надувать. Если вам захочется узнать о ком-нибудь из местных обывателей всю правду, обращайтесь ко мне. Уж я-то их всех, к сожалению, знаю.
      Затем он пошел назад по той же дороге, по которой мы пришли, сбивая по пути своей палкой снег, нависший на кустах можжевельника. Ветер вздувал его тонкое пальто, и со стороны это выглядело так, словно он нес на плечах большой коричневый мешок, содержавший в себе все сведения об обитателях деревни. Дойдя до калитки парка, он еще раз обернулся и широко махнул мне на прощание своей зеленой фетровой шляпой.
      Глава VII
      Барон фон Малхин принял меня в своем рабочем кабинете - большой, низкой, украшенной по стенам дубовыми панелями комнате, окна которой выходили на террасу и парк. Густые клубы сигарного дыма вились над письменным столом, ползли по книжным полкам и, постепенно рассеиваясь, поднимались к источенным червями потолочным балкам. По стенам было развешано старинное оружие, среди которого встречались чрезвычайно интересные и редкие экземпляры. Я успел, например, заметить боевой молот шестнадцатого века, польскую секиру с обмотанной кожаными ремнями рукояткой, швейцарскую алебарду, испанский кинжал, охотничье копье пятнадцатого века и, наконец, венецианский меч того диковатого сорта, который еще называют "скиавона". Не отрывая глаз от огромного сарацинского двуручного меча, я сделал барону обстоятельный доклад о состоянии здоровья его дочери.
      Он слушал с напряженным вниманием. Из кратких замечаний, которыми он перебивал мой доклад, я сделал вывод, что он рано утром уже посетил ребенка и что жена лесничего была опытной сиделкой, так как ей приходилось постоянно ухаживать за двумя собственными, от рождения вечно хворавшими, детьми.
      - Я знал, что моя Эльза в верных руках,-сказал барон.- А теперь, когда вы приехали, я и вовсе абсолютно спокоен.
      Во время моего первого визита о маленькой Эльзе речи больше не было. Барон перевел разговор на моего отца.
      Когда я вызываю в памяти образ отца, то почти всегда вижу его погруженным в работу. Ясное представление о смысле и значении этой работы я получил уже в те годы, когда только-только начал задумываться над окружающим меня миром. Прежде у меня не возникало ни малейшего сомнения в том, что густо исписанные замысловатым почерком листки бумаги, лежавшие на его письменном столе, содержали волшебные формулы и молитвы, оберегавшие дом от воров. Я преклонялся перед отцом, и его работа вызывала во мне одновременно и робость, и любопытство. Впоследствии я узнал от нашей экономки, что мой отец пишет "исторические труды", что я не должен ему мешать и что эти "труды" не имеют ничего общего с историями о морских и сухопутных приключениях, которые мне приходилось видеть в библиотеках, в руках школьных товарищей или вперемешку с рождественскими подарками на своем столе. С той поры я на долгое время утратил интерес к работам отца.
      У меня в памяти живо сохранились воспоминания, относящиеся к последним годам его жизни. Я вижу, как он расхаживает взад и вперед по комнате, низко опустив голову и над чем-то задумавшись, или как он просматривает счета нашей старой экономки. У него было неизменно бледное и несколько утомленное лицо; иногда он тяжело вздыхал, и по морщинам на его лбу я мог прочесть все те заботы, о которых он так часто говорил. А может быть, то были горести и разочарования его нелегкой жизни. Отец встает у меня в памяти как чрезвычайно одинокий, живущий исключительно мною и своей работой человек.
      Но образ, который набросал барон, ни в коей степени не совпадал с моими воспоминаниями. Перед моими глазами воскресал юношеский облик человека, которого я знал только в годы упадка. В памяти барона фон Малхина мой отец сохранился человеком, полным страсти к жизни, одерживающим победы над женщинами и чарующим друзей, как неугомонный любитель охоты и хороших вин, как светский человек, появляющийся время от времени в родовых замках аристократии, как долгожданный и радостно приветствуемый гость и, наконец, как человек, щедро расточающий самого себя и рассыпающий за бутылкой вина и сигарой драгоценные, обогащающие восторженных слушателей идеи.
      - Это поразительно,- произнес я тихо и задумчиво.
      - Да, это был поразительно одаренный человек,-сказал барон.- Воистину крупная личность. Я часто думаю о нем. Чего бы я не отдал за возможность еще раз побеседовать с ним и отблагодарить его!
      - Отблагодарить его? - с удивлением спросил я.- За что?
      Из-за клубов сигарного дыма до меня донесся совершенно неожиданный ответ.
      - Я обязан ему чрезвычайно многим - гораздо большим, чем он сам предполагал. Он слишком рано умер. Из мимоходом брошенной им мысли выросла работа, заполнившая всю мою жизнь.
      - Так значит, вы занимаетесь научными исследованиями в области средневековой истории Германии? - спросил я.
      Барон скользнул по мне настороженным взглядом. Его узкое и угловатое лицо вдруг утратило свое любезное выражение и стало жестким, исполненным страсти и фанатизма.
      - Мои исторические исследования закончены,- сказал он.- В настоящее время я работаю в области естествознания.
      Он посмотрел на меня испытующим взором. Может быть, он искал в моем лице знакомые ему черты. Я молчал и рассматривал висевшее на стенах средневековое оружие.
      - Вы, кажется, заинтересовались моей маленькой коллекцией,- сказал он, и его лицо снова приняло прежнее любезное и безликое выражение.- Этот двуручный меч особенно бросается в глаза, не правда ли?
      Я кивнул головой.
      - Это, должно быть, сарацинская работа конца двенадцатого века?
      - Да. У меня есть еще и кольчуга того же мастера. Название этого меча выгравировано на его клинке - "Аль розуб", что означает "глубоко вонзающийся". Это оружие участвовало в боях второго крестового похода, последний его владелец был убит под Беневентом одновременно со своим господином, царским сыном Манфредом.
      Он показал на короткую изогнутую саблю, висевшую под сарацинским мечом.
      - А это оружие вам знакомо?
      - Этот род оружия,- ответил я,- именовался во Франции "braquemart", а в Германии "malchus". Охотничьи ножи, которыми были вооружены римские гладиаторы, имеют большое сходство с этими мальхусами.
      - Превосходно! - воскликнул барон.- Вы, как я вижу, знаток. Вы должны приходить ко мне почаще, доктор, так часто, как вам это позволит ваша работа. Нет, право, доктор, вы мне должны обещать это. Вечера теперь стоят длинные, а большого общества вы здесь, в деревне, не найдете.
      Он встал и принес бутылку виски и рюмки. Шагая взад и вперед по комнате, он начал перечислять мне тех лиц, с которыми я мог бы, по его мнению, здесь общаться.
      - Во-первых, мой старый милый друг пастор. Он меня в свое время конфирмовал. Вы будете изумлены тем количеством знаний, которым обладает этот простой деревенский священник. К тому же олицетворенная доброта и необычайно приятный, достойный всяческой симпатии человек. Только, знаете ли... Не истолкуйте моих слов в дурном смысле, доктор, но несколько последних лет слегка утомили его. Беседа с ним не представляет уже прежней прелести. Еще рюмочку виски, доктор? Не полагается стоять на одной ноге. Он относится ко всему происходящему на свете со снисходительностью, которая многими совершенно неправильно истолковывается. Но это не простодушие и не излишняя наивность, а, скорее, результат внутренней примиренности. Годы очень и очень сказываются на моем старом друге.
      Он бросил окурок сигары в пепельницу и продолжал:
      - Моего управляющего, князя Праксатина, вы уже знаете, не так ли? Вы можете научиться у него любой карточной игре и специфически русскому мировоззрению. Он, к слову сказать, последний представитель рода Рюриков. Если бы миром правила справедливость, он восседал бы теперь на царском троне.
      - Или был бы расстрелян большевиками в каком-нибудь из уральских рудников,- заметил я.
      Барон фон Малхин остановился передо мной и посмотрел мне в лицо с вызывающим видом.
      - Вы так думаете? Я позволю себе придерживаться другой точки зрения. Не забывайте, что Голштин-Готторпские* являлись чужими в этой стране и остались таковыми даже тогда, когда начали именовать себя Романовыми. Если бы русский народ управлялся своими законными повелителями, его развитие пошло бы по совершенно иному пути.
      Он возобновил свою прогулку по комнате.
      - С моей ассистенткой вы познакомитесь только через восемь дней. Вчера я отправил ее в своем личном автомобиле в Берлин. Нам необходим хорошо функционирующий стерилизатор высокого давления.
      - Для сельскохозяйственных надобностей? - осведомился я.
      Этот вопрос я задал из чистой любезности, так как меня, в сущности, абсолютно не интересовало, для каких целей барону Малхину понадобился стерилизатор высокого давления.
      - Нет,- ответил барон.- Не для сельскохозяйственных. В последнее время я занят совершенно определенной проблемой из области естествознания. Я, кажется, уже упоминал об этом. Так вот, молодая дама, что помогает мне в этой работе, является по специальности бактериологом и, кроме всего прочего, доктором химических наук.
      До сих пор я слушал барона, не проявляя особого интереса к его словам; мне было безразлично, занимается ли он разработкой проблем из области естествознания или какими-нибудь другими вопросами. Но его последние слова как-то передернули всю мою сущность. Во мне забрезжило некое неявное предчувствие связи между давними и нынешними событиями, ожидание счастья, сопряженное с боязнью разочарования. Я не смел верить в невозможное: бактериолог... доктор химии... Бибиш... барон вчера отправил свою ассистентку в Берлин... как раз вчера, на привокзальной площади Оснабрюка я увидел Бибиш... и через восемь дней она вернется сюда! Но нет, этого просто не может быть! Чтобы она жила здесь, в непосредственной близости от меня! Чтобы я мог каждый день встречаться с ней!.. Таких чудес не бывает. Это всего лишь сон - мимолетный, готовый в каждую секунду прерваться сон... Он отправил ее в Берлин в своем автомобиле... Может быть, это и есть тот самый зеленый "кадиллак"?.. Я должен спросить его, я должен немедленно задать ему этот вопрос.
      Но барон уже вернулся к прежней теме разговора.
      - Кроме того, здесь еще имеется школьный учитель. О нем бы мне не хотелось говорить, тем более что я не желаю предвосхищать ваше мнение... Может быть, вы с ним уже познакомились? Да? Ну, в таком случае вы уже сами все знаете. Он считает себя свободомыслящим. Ах ты Господи! Причем здесь свободомыслие? У него самый злой язык в здешней местности, вот и все. Он не оставляет живого местечка ни в одном человеке, везде и повсюду ему мерещатся интриги. Но, следует отдать ему должное, он видит людей насквозь. Ему просто так не вотрешь очки. Меня он почему-то считает своим заклятым врагом - увы, я не в силах изменить это его мнение! Но при всем этом он, в сущности, совершенно безобидный человек. Его здесь хорошо знают и не обращают внимания на его речи.
      Тем временем я успел успокоиться и все обдумать. Бибиш никоим образом не могла жить в этой деревне. Она была чересчур избалована и чересчур привыкла к поклонению. Ей были необходимы роскошь и комфорт большого города, она не могла обойтись без этого. Что за нелепая мысль искать Бибиш здесь, среди зачумленных крестьянских домишек и картофельных полей, на деревенской дороге, усеянной грязными лужами! Я вновь отказался от мысли найти Бибиш.
      Но что-то все же побуждало меня задать барону вопрос об автомобиле, о том самом автомобиле, в котором его ассистентка поехала в Берлин. Я сделал это окольным путем.
      - Меня скорее всего будут вызывать и в соседние деревни, не правда ли? - спросил я.- Можно ли здесь раздобыть какое-нибудь транспортное средство на крайний случай?
      Барон залпом осушил рюмку виски. Его сигара лежала в пепельнице и неимоверно дымила.
      - Кажется, я говорил вам, что у меня есть личный автомобиль,- сказал он.- Правда, я почти никогда им не пользуюсь. Я принадлежу к той вымирающей породе людей, которые никуда не торопятся и предпочитают сидеть в седле, а не за рулем. Я не слишком-то большой поклонник этой влюбленной в машину эпохи. На здешних полях - кстати, почва у нас довольно плодородная! -и в моем имении вы не увидите ни тракторов, ни сеялок, а только лошадей, батраков да самые обыкновенные плуги. А поздним летом вы сможете услышать в амбарах старинную ритмичную мелодию молотильных цепов. Так было во времена моих дедов, так оно и останется до тех пор, пока я жив.
      Он взял с пепельницы свою сигару и задумчиво стряхнул с нее пепел. Он, казалось, совершенно забыл о заданном мною вопросе.
      - Моя покойная сестра,- продолжал он,- провела электрическое освещение во все комнаты этого дома. Я же, знаете ли, охотнее всего работаю при свете масляной лампы. Вы изумлены, доктор? Вы улыбаетесь? Величайшие произведения человеческого духа написаны при свете масляной лампы. Вспомните "Энеиду" Вергилия! Вспомните гётевского Фауста! Она светила тому неведомому мастеру, который на грубом деревенском столе чертил план Ахенского собора. Христос знал ее кроткий и приветливый свет. Мудрые евангельские девы держали масляные светильники в руках, когда шли навстречу Искупителю. Да, но о чем же мы говорили? Ага! Вы можете брать мой автомобиль, когда вам это понадобится. Кстати, вы умеете водить машину? У меня восьмицилиндровый "кадиллак" зеленого цвета... Что с вами, доктор? Вам дурно? Может быть, рюмочку коньяку? Стакан воды? Голубчик, как вы ужасно выглядите! Что, вам уже лучше? Ну, слава Богу! Вы побледнели как мертвец.
      * Голштин-Готторпская линия восходит к герцогу Адольфу (ум. в 1586 г.), брату датского короля Христиана III (ум. в 1559 г.). К линии этой принадлежал Карл-Петр-Ульрих, который, будучи племянником императрицы Елизаветы, был объявлен в 1742 году наследником российского престола и в 1761 году стал императором Петром III.
      Глава VIII
      Мое необычайно напряженное состояние сменилось внезапно нахлынувшими на меня чувством счастья и возбуждением. Последнее было так сильно, что, несмотря на все мое желание не обнаруживать его, я не смог его подавить. Под влиянием всех этих переживаний я испытал некое подобие раздвоения: я слышал голос барона и различал каждое его слово, но вместе с тем мне казалось, что я нахожусь вовсе не здесь, а в больничной палате. Это ощущение было чрезвычайно отчетливым: я чувствовал на лбу и на затылке что-то влажное и теплое. Я пытался дотронуться до лба рукой, но был не в состоянии пошевелить и пальцем. Я слышал тихие шаги больничной сиделки. По-видимому, именно тогда я впервые пережил то галлюцинаторное состояние, которым суждено было закончиться моему приключению. Впоследствии подобные предчувствия овладевали мною еще несколько раз, но это почти всегда происходило в тех случаях, когда я бывал очень утомлен - по большей части ночью, перед тем, как засыпал. Но никогда это состояние предвосхищения будущих событий не было столь отчетливым, как в то утро.
      "Что со мной происходит? - спрашивал я себя.- Где я? Ведь я только что разговаривал с бароном... Бибиш приезжает, через восемь дней она будет здесь..."
      В этот момент я пришел в себя. Открыв глаза, я увидел, что барон стоит, наклонившись надо мной с бутылкой коньяка в руках. Я проглотил рюмку, выпил вторую. "Что же это было? - промелькнуло в моем мозгу.Приснился сон, что ли? Сон среди бела дня? Но Бибиш приезжает, это-то не сон, а реальность".