Он собрал все свое мужество и, сняв шляпу, пошел ей навстречу. Поклонившись, он долго не мог найти слов, и девушке пришлось заговорить первой:

— Извините меня, господин офицер, за то, что вам пришлось ждать. Мне только сейчас передали, что незнакомый кавалер желает нанести мне визит. А меня не было дома — пришлось самой выгонять кур из сада, пока они там ничего не натворили.

Это был ее голос, голос, который звучал у него в ушах с тех пор, как она спасла ему жизнь. Шведский Всадник стоял как зачарованный. Он смотрел на нее во все глаза и жадно слушал. Она была не просто красива — в его глазах она была прекрасна как солнце! Сам Князь Тьмы устрашился бы такой небесной красоты.

А она между тем продолжала:

— Правда, по обычаю господин должен бы представиться первым, mais, Моnsieur, je ne tiens раs а l'etiquette![17]

— Милая барышня, скажите мне это еще раз, — пробудился от своих грез Шведский Всадник. — Я ведь понимаю по-французски с трудом. Лишь на войне я кое-как осилил этот язык. Конечно, в детстве меня учили ему, но у меня был плохой учитель, и мне до сих пор легче сочинить фразу на французском, чем понять на слух.

Девушка немного удивилась, что дворянин так легко признается в плохом знании французского. Офицеру это вроде бы неподобало.

— Но ведь вы шведский офицер? — быстро спросила она.

— Так точно, я фенрих армии Его Величества Карла Двенадцатого, победителя московитов, датчан и саксонцев, всегда готовый служить Богу и добрым людям! — гордо отчеканил Шведский Всадник, погладив рукоять своей шпаги.

— Господин приехал издалека?

— Прямо из армии Его Величества, — с почтением произнес Шведский Всадник. — Не люблю хвалиться, но скажу, что я участвовал в нескольких боях. Да вот только за все эти годы мне изрядно поднадоела солдатская жизнь.

— И что же угодно господину? — спросила девушка, пытаясь сообразить, почему незнакомый шведский офицер нанес визит именно ей.

— Поскольку мой путь привел меня сюда, то я не хотел пропустить возможность повидаться с благородной барышней, — ответил офицер.

— Я признательна вам, господин лейтенант, но у нас тут довольно скучно… — сказала барышня, растерянно уставившись на свои красные туфельки.

Еще с минуту они стояли молча, не зная, что сказать друг другу. Девушка растерянно перебирала застежки на платье, а из сада доносились ароматы тубероз, фиалок и жасмина. Так тихо было вокруг, что можно было явственно расслышать плеск далекого фонтанчика.

— Я не впервые на этом дворе. Мне помнится, я не раз бывал у вас в гостях, — не очень уверенно начал офицер.

— О да, — живо откликнулась девушка. — Когда мой отец был жив, у нас вечно бывали гости, и среди них много офицеров. А теперь ко мне мало кто заезжает.

— Какая жалость! Приношу вам свои глубокие соболезнования, — тотчас откликнулся Шведский Всадник. — Я не знал, что барышня похоронила своего дорогого отца. Я часто вспоминал о нем: ведь он мой крестный…

— Ваш крестный?! Мой отец?! — вскричала, потрясенная, девушка.

— Да, и знаете… Я сохранил колечко, которое вы мне подарили на прощание. Я считаю этот подарок великой честью! — ответил Шведский Всадник, невольно краснея.

Девушка, напротив, смертельно побледнела. У нее вдруг перехватило дыхание. Она схватилась за сердце, с трудом перевела дух и еле слышно промолвила:

— Прошу вас, объяснитесь! Вы Христиан? И если так, то каким образом вы здесь очутились?

— Я так надеялся, что вы меня не забыли! — еле слышно выговорил Шведский Всадник, которого вновь сковал невольный страх. Наступил момент, когда ему нельзя было ошибиться ни в одном слове. — Ведь у вас, барышень, короткая память. Небось только и помните, как мы однажды катались с горки и как лошадь испугалась и опрокинула сани…

Громкий крик прорезал тишину. Захлебываясь рыданиями и дрожа всем телом, девушка упала на колени и поползла к ногам Шведского Всадника, лепеча:

— Христиан! Милый Христиан!

— Да, это я! — тихо сказал Шведский Всадник, и в этот миг всей душой стал Христианом Торнефельдом, знавшим эту чудесную девушку много-много лет тому назад, — тем самым Христианом Торнефельдом, которого он отдал в епископский ад.

И его рука с безмерной нежностью скользнула по волосам припавшей к нему девушки, и его губы прошептали заветное имя: «Мария-Агнета!», и она подняла ему навстречу счастливое, залитое слезами радости лицо.

Они шли рука об руку по песочной дорожке и густой траве между деревьями парка, болтая, как счастливые дети, и беспрестанно перебивая друг друга восклицаниями типа: «А помнишь?» и «А знаешь?» Шведскому Всаднику казалось, что он обнимает собою всю землю и что он вырвался из колючих зарослей своей прежней жизни на цветущий луг, залитый солнечным светом.

У покрытой мхом старой скамьи, на которую смотрела не то рассеянно, не то боязливо улыбавшаяся нимфа из выветрившегося песчаника, они остановились. Шведский Всадник загляделся на козлоногого сатира, который, вероятно, когда-то стоял напротив нимфы, а теперь валялся в траве у ее ног. Мария-Агнета прислонила голову к плечу спутника и тихонько пожала его руку.

— Да, — шепнула она, — ты помнишь это место. Это было здесь, возле языческого божка.

— Это было здесь, — повторил Шведский Всадник, гадая, о чем шла речь, и его неуверенный взгляд скользнул с рогатой козлиной головки на скамью и возвышавшуюся над ней статуэтку нимфы.

— Здесь мы обещали друг другу, что наша любовь никогда не угаснет, — продолжала девушка. — И ты, Христиан, сказал: «Я не забуду тебя, как не забуду Бога!»

— Да, так я и сказал, — твердо произнес Шведский Всадник.

— Эти твои слова были моей единственной опорой в тяжелые времена, наступившие после смерти моего отца, — сказала она, молитвенно сложив руки на груди. — Я благодарю Бога, что ты приехал. Ты долго заставил меня ждать, Христиан…

— Эти времена были тяжелыми и для меня, — заверил ее Шведский Всадник. — Мне пришлось исходить немало пыльных дорог, полежать в окопах и побегать у стен вражеских городов под дождем и снегом. Но теперь все это позади.

— Еще немного, и ты не нашел бы меня здесь. Я должна покинуть имение и зарабатывать на жизнь где-нибудь в людях стиркой или уходом за детьми.

— Ты хочешь стать прачкой или нянькой? Такая высокородная барышня? — поразился мнимый Христиан.

— Ну, или буду разносить по домам восковые свечи, холсты и другую мелочь. Мне нельзя здесь оставаться.

— Но почему же, кузина, вам нельзя здесь оставаться? — добивался Шведский Всадник полной ясности.

— Я совсем обеднела, и все мои деньги разошлись на уплату долгов, — печально объяснила Мария-Агнета. — Теперь все здесь принадлежит моему крестному, барону фон Зальцу. Даже сам дом и крыша, под которой я живу, и постель, на которой я сплю. У него мои векселя, и он требует, чтобы я вышла за него замуж. Но Христиан! Где же твои веснушки? Теперь понятно, почему я не сразу узнала тебя.

— Сдается мне, я откуда-то знаю этого барона фон Зальца, — мрачно проговорил Шведский Всадник, ясно припоминая бородача и ту давнюю зимнюю ночь. — И что же, кузина, вы не хотите уступить его домогательствам?

— Да как ты можешь спрашивать такое, Христиан?! Я лучше буду спать на тюфяке из овсяной соломы, как простая крестьянка, чем лягу на пуховую постель моего злодея-крестного!

— Моя любимая, моя верная! — едва не захлебнувшись радостью, вскричал Шведский Всадник, обеими руками пожимая и лаская ее руку. — Тебе не нужно больше бояться этого фон Зальца и его векселей. Я оплачу их все. Ты не помнишь, какая там сумма?

— Я никогда толком не знала этого, — ответила девушка. — Все счета вел мой приказчик. Знаю только, что мне пришлось продать всю пахотную землю, а с нею и луга, и пруд, но как все это происходило, сказать не могу. Просто в доме постоянно не было денег.

— Да и как же могло быть иначе! — вскричал мнимый Христиан с такой злой усмешкой, что девушка испугалась и невольно отшатнулась от него. — В этом доме нет ни одного честного человека. Удивляюсь, кузина, как ты этого еще не поняла. И приказчик, и писарь, и старший овчар — одна банда! По всем по ним давно плачет веревка. А ты, кузина, и не подозреваешь об этом. Поэтому-то они и ничего не требуют от работников и слуг, поэтому-то и не соблюдают порядка, поэтому-то каждый тут делает, что ему вздумается! Неужели кузина не замечала ничего этого?

— А ты-то откуда все это узнал, Христиан? — удивилась Мария-Агнета.

— Вчера, chemin faisant![18], я видел твои поля. Это просто ужас! — горячо заговорил Шведский Всадник. — А сегодня утром, пока моя кузина еще спала, я обошел двор и много чего увидел. У писаря, который учитывает зерно, есть четыре коровы, и всех их он кормит из барских запасов. Конюх и слуга при бычьем стойле объедаются яичницей с жареным салом и ветчиной и запивают ее сливками, а на обед у них мясной суп с горохом, репой и травами. Идущие на поле жнецы тащат в своих сумках кто круг сыра, кто пару десятков яиц, кто утку, а в деревне все это распродают за бесценок. Приказчик же

притворяется, будто ничего не видит, потому что все работники знают о его воровских проделках. Вот какую скотину милая кузина держит у себя в хозяйстве, да еще и платит ей за воровство и разгильдяйство!

— Я ничего этого не знала! — тихо сказала девушка. — За управляющего поручился господин фон Чирнхауз. Он говорил, что знает его с детства как честнейшего человека.

— Sans doute![19] — расхохотался Шведский Всадник. — Конечно, в колыбели-то он был честным, да только с тех пор научился жить красиво, а для этого надо уметь воровать! Но и это еще не все. В сараях, сеновалах и хлевах все крыши и стены в дырах. Корма пропадают под дождем, портятся, а от этого у овец начинаются кашель и чахотка. Да и лен нужно подсевать вовремя, и косить траву, и готовить сено на зиму — по ничего этого тут не делается. Знаешь ли ты об этом, кузина?

— О Христиан, ты должен поговорить с этими людьми и объявить им свою волю. Тогда все станет иначе!

Шведский Всадник отмахнулся от нее.

— Ну уж нет, никакие слова тут не помогут — у твоих людей не слишком чувствительные уши! — сердито бросил он. — Оплеух и палок — вот чего заслужили эти бездельники! Я наведу здесь порядок, но только добрым испанским хлыстом! Эй, парень! Ты что, не обучен приветствовать господ?

Работник, который хотел было незаметно пройти мимо, сорвал с головы шапку и поклонился чуть ли не до земли.

— А ну-ка, беги и позови сюда приказчика! — распорядился Шведский Всадник. — Да передай ему, что госпожа приказала ему принести все учетные книги и счета. Я буду ждать его в столовой.

Он вернулся в сад лишь через два часа. Мария-Агнета с надеждой подбежала к нему.

— За всю свою жизнь я не делал такой противной работы! — сообщил он, проводя рукой по лбу. — Лучше бы мне проскакать десять часов по бездорожью в дождь и ветер или опять залечь в окопы и отражать атаки саксонцев, чем заниматься этой цифирью. Проклятый приказчик извел столько бумаги и чернил, что их хватило бы года на два всем книготорговцам Римской империи[20]. Правда, он забыл указать в книгах, что берет себе четверть всей хозяйской шерсти и молока! Я с позволения кузины выгоню его ко всем чертям. Пусть убирается подобру-поздорову!

— Я согласна. Все, что ты считаешь правильным, правильно и для меня, — ответила Мария-Агнета.

— А когда уплатим долги, — продолжал он, — у меня еще останется денег на то, чтобы заплатить священнику за обручение и венчание, да нанять музыкантов, да сшить тебе подвенечное платье и устроить пир для соседей. Если, конечно, моей кузине будет угодно выйти за меня замуж…

— Христиан! — прошептала девушка. — Я так ждала тебя, этой минуты! Теперь, когда она настала, я принадлежу тебе. Ведь я люблю и всегда любила тебя и только тебя!

— Только меня… — повторил мнимый Торнефельд и опустил голову, против воли вспоминая юношу, которого он во имя своей любви предал, отняв у него имя, свободу и честь.

Он не сразу сумел заговорить.

— Милая кузина, на всем Божьем свете не найдется никого, кто бы любил тебя больше меня. Я говорю это от всего сердца, и да поможет мне Бог!

— Я это знала, Христиан! — улыбнулась Мария-Агнета.

— Но, милая моя невеста, я вынужден также сказать, — добавил Шведский Всадник, — что после свадьбы мы будем на первых порах строго экономить. Придется есть овсяной хлеб вместе со слугами! И так до тех пор, пока не восстановим имение твоего отца.

— С тобой, Христиан, я рада есть не только овсяной хлеб, но и опилки с хреном! Я благодарю Бога за то, что Он дал мне столько счастья!

До родов оставалось два месяца. Однажды ночью, едва пробило двенадцать часов, Мария-Агнета проснулась и больше не могла уснуть. Она слушала, как шевелится ребенок у нее внутри, и думала: «Если будет девочка, назовем ее Марией-Христиной». Ей хотелось девочку — она уже видела свою дочь бегающей по саду в белом платьице из тафты и в белой, с черным бантом, шляпке. Вот она спотыкается, путаясь в подоле платьица, падает на траву и звонко хохочет, а вместе с нею смеются служанки, и даже гуси с козами гогочут и блеют им в лад. Вот так, улыбаясь своим мечтам, она долго лежала в темноте. Потом ей пришло на память, что еще в прошлом году амбары и кладовые были пусты, а у нее не было ни гроша. Теперь же все было по-другому: в доме появился настоящий, дельный хозяин, основавший ее счастье на твердой почве, и ей остается лишь благодарить за то Бога. Она любила мужа сверх всякой меры и с трудом могла дождаться его с полей. Когда она слышала его поступь на лестнице, кровь шумела у нее в висках от радости. И вот теперь он мирно спал подле нее. Она приподнялась и прислушалась. Дышал он спокойно. Но иногда бывало, что он стонал и бормотал команды, какие-то странные слова и обрывки непонятных фраз, словно опять был на войне в армии своего короля.

Люди в деревне, да и окрестные дворяне звали его Шведским Всадником, потому что он повсюду ходил в голубом мундире, на который имел право, как офицер, уволенный с абшидом[21], — в том самом костюме, в каком и прибыл в имение. Люди добродушно посмеивались над его экономией, замечая друг другу, что он не любит стоять на солнце, потому что тогда всем видны его заплаты. Он и вправду экономил на всем, приговаривая, что ему надо собрать побольше денег на крестины ребенка. Сама Мария-Агнета тайком заняла денег у ехавшего из Польши на Лейпцигскую ярмарку еврея и купила голубого бархата по полгульдена за локоть на кафтан военного покроя, чтобы люди по праздникам могли видеть ее любимого мужа в новом мундире. А вот сказать ему про обнову боялась, потому что, когда однажды она заговорила с ним о том, что дворянин должен выглядеть шикарно, он резко возразил: «Пусть какой-нибудь там столяр, кузнец или портной щеголяет по праздникам в шелку да бархате, а дворянин остается дворянином и в сермяжной куртке крестьянина!»

Люди в деревне повторяли: «Да что же он за барин, что за дворянин? Если уж он покупает теленка или продает барана, так никто лучше его не сможет этого сделать. За каждый крейцер он торгуется почище купца. Где же его дворянская гордость?» Когда ему случалось слышать такое, он только смеялся: «А на что мне эта самая гордость? Ни свинью, ни корову я ею не накормлю!» Но при всем при том он оставался дворянином и офицером sens reproche[22] и каждый день говорил со своей молодой женой, словно воздыхатель при первом объяснении в любви. О, как она была рада слушать нежные речи из уст этого сурового воина! Он звал ее ангелом, душенькой, своим единственным сокровищем… Но роскоши он для себя не допускал никакой. Он строго следил за тем, чтобы кухня его беременной жены была лучшей в округе, но сам редко находил время посидеть с нею за обеденным столом и довольствовался тем, что брал в людской тарелку овсянки и наскоро съедал ее, торопясь вновь убежать куда-нибудь по хозяйству. Целыми днями он следил за всем в доме, появляясь то тут, то там и приговаривая:

— Хозяин дома должен знать каждый колос в поле, каждую щепку в дровянике!

Она хотела бы стать настоящей помощницей своему Христиану, но это было совсем не легко. Ей было не под силу усвоить все то, что он знал по хозяйству. Он был все равно что самый настоящий крестьянин-хозяин, и ни один дворянин не смыслил в работе так хорошо, как он.

И все же она уже знала, сколько дров и соломы надо заготовить на зиму, сколько кварт пива припасти к празднику, сколько мяса, фасоли, киселя, лепешек (а лепешки должны быть наполовину из ржаной, а наполовину из ячменной муки) требуется закупить для прислуги. Она старалась узнать еще больше и часто думала, что для нее наступает самое счастливое время в жизни. С радостным волнением она перебирала в памяти все, что слышала о своем Христиане от других и от него самого.

— …Каждый деревенский хозяин должен ежемесячно сдавать пару кур и лукошко яиц, а его жена приносить одиннадцать кусков холста в год.

— …Когда я был ребенком, в деревне представляли трех волхвов, и один хозяин играл Балтазара, а перед ним и за ним шли пастухи и дули в рожки, и один пастух был угольно-черный, он изображал негра, и как же я хохотал, на него глядючи! Потом сажа долго не смывалась у него с лица.

— …А мельник был освобожден от работы на хозяина, но был обязан каждый год брать поросят и откармливать четырех свиней.

— …Сельский кузнец получал одиннадцать гульденов и восемь мер зерна в год, чтобы поддерживать в порядке инвентарь. У него еще был сынишка, восьмилетний малыш…

— …Деревья у плотины принадлежали хозяину, мельник же не имел на них права. То были сплошь сосны да дубы; а дуб, как известно, есть самое прекрасное дерево, ибо от кормежки желудями получается лучшее в мире свиное сало и самые замечательные колбаски.

— …Крестьянки были обязаны делать работу по двору за крейцер в день и еду.

— …С одной овцы получали по фунту с четвертью шерсти за стрижку, а с одного барана-до полутора фунтов. Кстати, не забыть бы завтра сказать овчару, чтобы он держал своих кур у себя на дворе, а не на хозяйской овчарне. Так вот, у нас одна овца дает за стрижку… Эй, а почему это не видно луны? Опять туман поднимается! Эти мартовские туманы — плохие, из-за них жатва наступает на сорок дней позже…

«Вот уже и час пробило, — спохватилась Мария-Агнета. — Давно уже не случалось мне так долго не спать. Час ночи — это время, когда Господа Иисуса привели на двор к Пилату. И Петр стоял во дворе и грелся у костра, протягивая к огню руки. Что-то мне холодно…»

Она натянула одеяло на плечи и попыталась заснуть, но тщетно. Ее вдруг одолели печаль и тревога; ей вдруг почудилось, что она одна в комнате и что ее Христиан сейчас далеко от нее. Ему очень тяжело, вокруг него горящие огни, и он зовет на помощь. Это видение было столь явственным, что она, прекрасно сознавая, что он спокойно спит рядом, невольно заплакала о нем как о потерянном навсегда. «Что же это со мной? — испуганно подумала она. — Неужели у меня меланхолия? С чего бы это? Ведь он со мной, рядом! Но нет, вот он зовет на помощь откуда-то издалека, и никто не слышит его! Прости меня, Боже, но ведь это неправда! Но почему мне привиделось это, откуда у меня этот ужас?!»

Она тихо встала с постели, дрожащими руками высекла огонь и, запалив фитиль маленькой масляной лампы, осветила ею лицо мужа. Она увидела, как он в своей обычной позе лежит на спине, прижав к груди руку, но страх не оставил ее. Ей померещилось что-то чужое в его неподвижном лице, что-то такое, чего она раньше никогда не замечала. Это было нечто из другого мира, которого она и назвать не умела.

Нервная дрожь пробрала ее, и она начала беззвучно плакать.

«Боже, защити меня! — думала она. — Он здесь, рядом, но мне кажется, будто это совсем чужой человек. Но как же такая мысль вообще могла прийти мне в голову? И отчего я плачу, глядя на него?»

Она пристально смотрела на лицо спящего, желая утешиться и успокоиться, но чем дольше это продолжалось, тем тяжелее становилось у нее на сердце.

И тут ей вспомнился один почти забытый случай. Девица по имени Маргрет, служившая некогда горничной в ее доме, учила ее, каким образом можно разговаривать со спящим, не пробуждая его: «Сотвори над ним крестное знамение, возьми его за большой палец левой руки, и ты будешь иметь над ним власть. Потом призови его во имя Бога и спроси, о чем пожелаешь, и он скажет тебе всю правду!»

«Что за детские глупости! — вздохнула она. — Да, я глупая, но ты прости меня, Христиан! Я хочу убедиться в том, что мои дурные мысли — всего лишь обман и что явились они только потому, что ты спишь, а я не могу заснуть. Эта самая Маргрет рассказывала мне много всяких сказок, пока не убежала с каким-то солдатом. Однажды она даже говорила, что, помазав глаза кровью летучей мыши, видела скачущего по воздуху дьявола. Другие девушки, сколько ни пробовали, ничего не видели. Я же сделаю это только для того, чтобы провести время. Прости меня, Христиан, мне сегодня нет ни сна, ни покоя, а ночь так длинна…»

Она легко перекрестила его лоб и взялась за большой палец левой руки. Затем она спросила трепетным шепотом:

— Кто ты? Скажи мне, кто ты? Ответь, во имя всемогущего Бога!

И вдруг лицо спящего жутко побледнело, дыхание его стеснилось, словно огромный камень придавил ему грудь. Он силился говорить — и остался немым, словно в нем боролись две разные силы, одна из которых требовала заговорить и признаться в чем-то, а другая запрещала это. Но вот вторая сила победила, и спящий издал тихий стон.

— Во имя Всевышнего! — уже в отчаянии крикнула Мария-Агнета и отвернулась, чтобы не видеть этого чужого лица. — Если ты не Христиан, то почему ты пришел и сказал, что любишь меня?

На этот раз молчание длилось всего лишь одно мгновение. Тяжело и раздельно прозвучал ответ спящего:

— Во имя Бога! Я пришел, потому что любил тебя все это время. Когда я увидел тебя в первый раз, я не мог не полюбить тебя.

— Христиан! — радостно закричала она. Кто еще, кроме Христиана, мог заговорить о минувших днях? И тут спящий открыл глаза, провел рукой по лбу, выпрямился и, узнав ее, сонно положил руку ей на плечо. Лицо его стало вновь тем дорогим лицом, которое она привыкла видеть каждый день. Страх и сомнение покинули ее душу — так в единый миг пробуждения исчезает ночной кошмар.

— Мой ангелочек! — услышала она. — Ты плакала. Что тебя огорчило?

— Уже ничего, — прошептала Мария-Агнета. — Нет, милый, правда, ничего! Не знаю, почему я плакала, но это уже прошло. Иногда мы плачем и от счастья!

— Спи, сердечко мое! — ответил он. — До утра еще далеко, и тебе нужно поспать.

Едва успев ответить «да», она провалилась в сон. Он уложил ее поудобнее, потушил лампу, погладил ее по руке и тут же мирно уснул сам.

Это был единственный случай, когда подлинный образ любимого ее детских лет встал у нее перед глазами, обнаруживая свое несходство с нынешним Христианом. С этой ночи он вполне слился с образом мужа, и больше ее уже ничто не тревожило.

В среду после обедни, когда Мария-Агнета шла по деревенской площади, чтобы занести прикованной к постели старушке, вдове почтальона, каравай хлеба, у нее начались схватки. У нее достало времени и сил вернуться домой и даже причесать волосы, прежде чем лечь в постель.

Мужа пришлось искать на полях. Когда он прискакал во двор, ему сказали, что у него родилась девочка.

На крестины собрался весь цвет окрестного дворянства — кто прискакал верхом, кто приехал в коляске. Тут были Юхрицы, Добщюцы, Роткирхи, Бафроны и Бибраны. Из Богемии приехал фон Чирнхауз. После церковной службы дом был полон гостей. Дамы собрались в отдельной комнате на первом этаже, где поедали ветчину и пироги, запивая угощение домашней водкой. При роженице осталась только Барбара фон Добщюц, востроносая старая дама, любившая потолковать о набожности, святых мужах и Господе. Правда, говорила она обо всем этом на свой лад: Бога, например, она поминала тем же тоном, что и свою прислугу.

— Моя дорогая, Он совсем не оставляет мне свободного времени! — жаловалась она. — Всю неделю блюди постные да покаянные дни, а воскресенье ступай слушать проповедь! Милостыню подавай, больных посещай, да еще каждый вечер изволь читать Писание! За этот год я трижды с начала до конца перечла «Райский сад» и «Небесный венец славы». Nom de Dieu[23], тут сделаешь все возможное и невозможное, чтобы умилостивить Его. А ведь Он зачастую так странно обращается со своими преданными, должна я вам сказать! Я молилась Ему со сложенными руками…

В этот момент, бесшумно войдя в комнату, к кровати приблизился Шведский Всадник. Он положил руку на белый бантик, который Мария-Агнета носила в своих каштановых волосах, и тихо произнес:

— Мой милый ангелочек, я пришел поглядеть на твое личико. Ты исхудала, но по-прежнему прекрасна как майский день!

— …Чтобы в этом году Он избавил меня от ломоты в суставах, — продолжала Добщюц. — И что же? Вместо ломоты у меня теперь головные боли.

— Любовь моя, я так мучилась!

Шведский Всадник наклонился над колыбелью.

— Душенька! Богом мне данная! — прошептал он. — Смотри-ка, рученьки сжала, спит…

И он выскользнул из комнаты так же неслышно, как и вошел.

— Если Он так же поступает с другими, — продолжала свою болтовню старуха, — то пусть не удивляется, что скоро опустеют все церкви.

Мужчины сидели в гостиной вокруг большого стола, уставленного кружками и кувшинами с вином, бутылками «розалио», флягами испанского коньяка и четвертинками данцигской водки. Шведский Всадник уединился в оконной нише с Мельхиором Бафроном, который считался за лучшего хозяина во всей Силезии. Между ними неспешно проистекал интересный лишь им одним разговор о качестве различных почв, об укосах трав на лугах, о налогах на продажу сена, о выращивании телят и о трудностях выгодного откорма свиней в минувшем году.

— Я всегда больше полагался на разведение и откорм бычков, — заявил Мельхиор Бафрон. — От свиней уйма вреда, а польза бывает только тогда, когда они попадают к мяснику. А вот заведете вы, брат, коров…

Хозяин, однако, поспешил выразить несогласие: — От всякой скотины может быть вред, если за ней плохо следят. Зато стоит потратить двенадцать мер самого плохого зерна на одну свинью — и через двенадцать недель вы покроете все расходы! То, что я выручаю за шпиг, является самой приятной рубрикой в моих приходных книгах.

Сидевшие за столом господа тем временем разговорились о доходивших с войны известиях и об угрозе переноса военных действий в Силезию. Пронесся слух, что молодой шведский король, стоявший с войском в Польше, намерен пройти через эту страну, чтобы нанести удар Августу Саксонскому на его территории.

— А это значит, жди дороговизны и всякой заразы, — вздохнул барон фон Бибран. — Переход чужой армии через страну всегда приносит такие напасти.

— Ну, скажем, для нас с вами было бы не так уж и плохо, если бы поднялись цены на зерно и скот, — вставил фон Добщюц. — Наша империя ни с кем не воюет, а шведский король — надежный плательщик!

— Да уж, он — верный плательщик, прямо по слову Евангелия, — улыбнулся старик Чирнхауз.

— Даже если поляки с саксонцами соберут все свои силы, — горячо вмешался молодой Ганс фон Юхриц, поднимая свой стакан, — то этому стаду баранов не устоять перед Северным Львом! Как он одним ударом подчинил себе датского короля и разгромил московитов под Нарвой, так и саксонского курфюрста приведет к покорности!

— Погоди, Ганс! — послышался густой бас фон Ностица, приходившегося фон Юхрицу зятем. — Я, конечно, всегда готов выпить за твое здоровье, но сейчас прямо скажу тебе: будь я польским королем, то, скорее, пожелал бы себе в соседи дьявола, чем Карла Шведского! От дьявола хоть откреститься можно!

— Тсс! — прошипел через стол его кузен Георг фон Роткирх.-Ты что, забыл, в чьем ты доме? Хозяин же швед по рождению и сторонник шведского короля. Хочешь затеять ссору?

— Да я же ничего такого не сказал, — пошел на попятную фон Ностиц, который всегда хотел жить в мире со всеми. — От дьявола можно оградиться крестом, а от злого соседа — нет. А больше я ничего не говорил и ссориться ни с кем не желаю.

— У нас на дворе курьеры меняют лошадей, — сообщил молодой Чирнхауз, — и мы всегда что-нибудь да узнаем. Известно, например, что шведский король требует с каждого второго из своих дворян конной службы, а с крестьян — каждого седьмого в пехоту. Говорят, что он хочет вести войну, пока не дойдет до самоедов, которые живут в снегах за Москвой.

— Что ж, будет воевать, пока у него достанет людей, пригодных для этого, а потом он выдохнется, — возразил барон фон Бибран. — Весь мир никому не покорить!

— Что до меня, то я вижу в нем библейского героя, чудо нашего времени и пример для будущих поколений! — воскликнул разгоряченный вином Ганс, да так громко, что зазвенела медная люстра над столом. — За победу шведского короля, за его вечную славу поднимаю я этот бокал!

Господа невольно переглянулись. Никто из них не разделял чувств молодого Юхрица, и только ради хозяина дома подняли они свои стаканы. Но тут в установившейся тишине прозвучал голос Шведского Всадника:

— А против колик я даю поросятам толченую чемерицу в масле…

Молодой Юхриц обескураженно поставил свой бокал на стол, а господин фон Ностиц откинулся назад и густо захохотал. В это мгновение дверь в гостиную отворилась, и один из наряженных в ливреи слуг доложил о запоздавшем госте:

— Барон фон Лильгенау!

Гости повскакивали со своих мест и обступили вновь прибывшего. Несколько минут подряд в гостиной слышались одни лишь беспорядочные возгласы, пока их всех не перекрыл густой бас Ностица:

— Ганс-Георг, брат сердечный! Откуда это ты? Я тебя уже больше года не видел!