-- Да упаси Боже! -- воскликнул Иоганн Кеплер. -- Я не хочу ввязываться в богословские споры. Во всем, что я говорю, пишу и делаю, я руководствуюсь принципами чистой математики. А церковные дела я не затрагиваю.
      Тайный советник императора покачал головой.
      -- Ваш ответ огорчает меня, господин Кеплер, -- заявил он. -- Все это мне весьма не нравится. У вас на устах слова смирения, но щучат они высокомерно и не совсем по-христиански. Мне все время кажется, что это говорите не вы, а тот, козлоногий и рогатый... Однако в мои обязанности не входит испытывать вас в этом направлении. Мой всемилостивый господин послал меня к вам ввиду того, что вы неоднократно давали ему повод быть вами недовольным. Я выслушал доводы, что вы приводите в свое оправдание, а больше мне ничего и не нужно. Когда я буду докладывать Его Величеству, я не забуду упомянуть о плачевных обстоятельствах, на которые вы жалуетесь. И с тем, господин Кеплер, имею честь откланяться.
      Он поднялся и слегка -- насколько полагалось при общении с придворным астрономом -- приподнял шляпу. Распрямившись, как складной метр, и придав лицу отчужденное выражение, он уже было повернуться к двери, но Кеплер вдруг остановил его следующими словами.
      -- Господин секретарь, -- быстро проговорил он, -- за пять лет, проведенных в этой стране, я так и остался чужим для всех. Я мало общался с аристократией Богемии и почти не знаю ее. Известен ли вам, господин советник, некий молодой дворянин, некий офицер по имени...
      Он глянул на маленький листок, лежавший на столе.
      -- ...По имени Альбрехт Венцель Эусебий фон Вальдштейн. Вам говорит что-нибудь это имя?
      -- Вальдштейны -- это древний богемский род, -- принялся разъяснять Ханнивальд, и чем дольше он говорил, тем больше входил в азарт, начисто позабыв о "козлоногом и рогатом" вдохновителе Кеплера. -- Происходит он от двух братьев, Павела и Завича, живших в двенадцатом веке и называвшихся также Вальштейнами, Валленштейнами или Вартенбергами. Я знаю троих Вальдштейнов: ультраквиста Генриха из Криниц, однорукого от рождения Эрнста Иоганна из раконицких Словиц и, наконец, имперского придворного советника Эрнста-Якоба из Злотицы, что в Кенигрецском округе. Последнего еще прозвали Турком, потому что одно время он был в плену алжирского дея и ткал там холсты. Знавал я еще одного -- Вильгельма, у которого было имение в Германицах того же Кенигрецского округа. Он был женат на Смаржичке, но они оба давно уже умерли. А вот Альбрехта Венцеля да еще и -- как вы говорите, Эусебия? -- я не помню.
      Тот факт, что ему ничего не было известно об одном из богемских аристократов, казалось, изрядно озадачил советника. Он снова уселся на стул, подпер голову рукой и задумался.
      -- Альбрехт Венцель Эусебий фон Вальдштейн, -- повторил он. -- Мне кажется, я припоминаю, что где-то уже слышал это имя. Впрочем, нет, не слышал, а встречал в одном документе, и даже не так давно. Скорее всего, он обращался к Его Величеству с каким-нибудь прошением, которое проходило через мои руки. Вы говорите, он офицер? Вы точно знаете, что офицер? Не он ли недавно домогался командования венгерским пограничным полком? Или хлопотал о выдаче денег, поскольку его служба еще не закончилась? Или просил компенсации за истраченные на военные нужды собственные средства? Сдается мне, что я недавно читал что-то подобное. Только не помню, насколько удовлетворительно было составлено письмо и от кого была рекомендация -- от дяди, имперского советника или кого-то другого. Нет, скорее всего, рекомендации не было вовсе, так как Филипп Ланг написал на его прошении: "Должен ждать!" и отложил в сторону. Вот именно, так оно и было!
      -- Ничего этого я не знаю, -- заявил Кеплер. -- Этот молодой дворянин прислал мне курьера с письмецом, в котором просил меня принять ad noticiam(1), что у него есть желание и нужда выяснить свои перспективы "в делах небесных" на ближайшие дни. Мой ответ он хочет получить сегодня.
      -- В небесных делах? -- удивился Ханнивальд. -- Так он, верно, принадлежит к духовенству.
      -- Ну уж нет! -- сказал Кеплер. -- Эти слова попросту означают, что я должен установить расположение планет в день его рождения и написать ему прогноз. Я полагаю, он стоит на пороге важного свершения, а может быть, и поворота всей его жизни, и потому ищет моего совета.
      -- Но при этом вы же рискуете познать грядущую судьбу человека, известную единому Богу, а это подобает лишь подлому лжецу и ничтожеству. Или это не так, домине(2) Кеплер? -- иронизировал Ханнивальд.
      -- Да, это так, -- подтвердил Иоганн Кеплер, который так увяз в своих мыслях, что едва ли заметил насмешку Ханнивальда. -- Ибо тот, кто предсказывает события прямо и исключительно по небесным телам, не имеет верной основы. Если ему и случается угадывать, так это только благодаря везению. Но мне представляется, что изучение натуры и склонностей человека, его душевных порывов и склада ума значит гораздо больше, чем расположение созвездий. А все это можно узнать...
      Он взял со стола письмо господина фон Вальдштейна и несколько мгновений молча рассматривал его.
      -- Все это можно узнать по почерку человека, -- закончил он.
      -- Я не ослышался, вы сказали "по почерку"?! -- вскричал Ханнивальд. -Вы хотите узнать натуру и склонности незнакомого человека, проникнуть в саму его душу -- и все это по нескольким рукописным строчкам? Ну знаете, домине Кеплер...
      -- Все это и многое сверх того, -- перебил Кеплер. -- Стоит только посвятить некоторое время внимательному изучению чьего-либо почерка, как он обретает жизнь и начинает рассказывать о писавшем; он может выдать его самые тайные помыслы и самые отдаленные планы. В результате этот человек становится так хорошо известен мне, как если бы мы с ним съели меру соли.
      Последние слова ученого потонули в оглушительном хохоте Хан-нивальда.
      -- Клянусь спасением моей души, -- воскликнул тайный советник императора, -- я не знал, что стоит только сунуть нос в какой-нибудь жалкий клочок бумаги, как уже можно вещать наподобие библейского пророка! Клянусь моей вечной жизнью на небесах, если бы я не знал, что вы, домине Кеплер, всего лишь мечтатель и фантазер, то я поистине остерегался бы показывать вам что-либо из написанного моею рукою. Но скажите же, какие секреты выдал вам почерк господина фон Вальдштейна?
      -- Немаловажные, господин секретарь, весьма немаловажные! -- сказал Иоганн Кеплер. -- Там есть много злобы, много такого, что меня испугало, но в целом я узнал немаловажные вещи. Вальдштейн обладает очень беспокойной натурой, он жаден до всяческих новшеств, употребляет для осуществления своих планов странные и рискованные средства, раздражителен, порою склонен к меланхолии, презирает человеческие законы и правила, а потому будет конфликтовать со своим окружением до тех пор, пока не научится притворяться и скрывать свои истинные намерения. Ему недоступны милосердие и братская любовь, и все же это необыкновенная натура: его влечет к власти и почестям, и может статься, что когда он достигнет зрелости и полного развития своих способностей, то окажется способным к высоким и героическим подвигам...
      -- Тысяча чертей! В таком случае мы еще услышим об этом господине фон Вальдштейне! -- заметил Ханнивальд. -- До сих пор, правда, он себя ничем не проявил. И все это вы извлекли из одной маленькой записочки? Знаете, я не из тех; кто умеет притворяться и скрывать свое мнение, а потому скажу вам прямо, что считаю все это одной из причуд, свойственных ученым мужам. Ваш слуга, домине Кеплер, ваш покорнейший слуга.
      Иоганн Кеплер проводил императорского секретаря и запер двери. За окном вовсю кружил снегопад -- первый в ту холодную осень.
      Когда ученый вернулся в свою комнату, неприятный разговор с Ханнивальдом уже начисто вылетел у него из головы. Случайно взгляд его задержался на крупных снежинках, приставших к рукаву плаща, и, внезапно заинтересовавшись, он принялся рассматривать их сквозь увеличительное стекло. Вдоволь насмотревшись, он схватил перо и с улыбкой записал на чистом листе бумаги еще одно подтверждение давно вынашиваемоей им теории, призванной объяснить природу всего сущего, -- "De nive sexangula"(3) -- о сложной, многофигурной, но неизменно имеющей в основе шестиугольник форме снежинок.
      "Вот уж поистине беспокойная голова! А может быть, что-то донимает его и не дает усидеть на месте?" -- размышлял про себя Иоганн Кеплер, наблюдая за тем, как молодой офицер, пришедший к нему по поводу "дел небесных", все время ерзает на стуле, отрываясь от этого занятия лишь для того, чтобы вскочить и пробежать несколько кругов по комнате.
      -- Итак, -- обратился ученый к своему посетителю, -- сегодня вам исполнилось двадцать три года, два месяца и шесть дней.
      -- Именно так, -- ответил офицер, подошел к печке и протянул озябшие руки к топке, казалось, даже не заметив, что огня там и в помине не было. -Именно так, сударь, и если вы хотите этим сказать, что иные люди в моем возрасте уже совершили значительные дела и внесли свое имя в почетную книгу истории, то вы будете совершенно правы. Мне нечем похвастаться кроме того, что я изучал военные науки в Падуе и Болонье, а потом под началам генерала Баста дрался против турок. Правда, я захватил одного пашу -- по-ихнему бека -- в его собственной ставке, но разве же это подвиг! После аферы Грана я уволился со службы и до сих пор... Нет, это просто невыносимо! -- вскричал он вдруг, прижав ладони к вискам, как если бы ощутил внезапную и страшную боль.
      -- Вам плохо, сударь мой? -- спросил Кеплер.
      -- Да нет же, просто на вашей улице стоит такой гвалт, что и впрямь можно сойти с ума, -- объяснил молодой дворянин голосом, звучавшим отнюдь не жалобно, а скорее порывисто и гневно. -- Может быть, вам, господин астролог, и не по вкусу придется моя прямота, но я просто не могу взять в толк, как это при таком шуме вы еще находите силы читать ваши книги и выстраивать ваши мысли?
      -- Шум, говорите? Да что вы, сейчас на улице еще довольно тихо! -возразил Кеплер. -- У кузнеца-гвоздодела сегодня выходной, а кабак, в котором солдаты собираются для того, чтобы всю ночь орать песни, ругаться и бить друг другу физиономии, еще закрыт.
      -- Но я говорю не о солдатах -- уж к ним-то я попривык, -- уточнил молодой дворянин. -- Я имею в виду гомон этих безбожных лягушек. Их там, наверное, не одна сотня! Неужели господин их не слышит?
      -- Слышу, но не слушаю, -- ответил Кеплер. -- Рассказывают же о том, что люди, живущие на порогах Нила, глухи от рева и грохота. А я так думаю, что они просто привыкли к шуму и не замечают его. Вот и я перестал замечать крик лягушек... И не следует называть их безбожными, ибо всякая тварь возносит свой голос во славу Бога.
      -- Будь я Господом Богом, я сумел бы снискать себе лучшую славу и не позволил бы воспевать себя лягушкам, -- раздраженно обронил молодой дворянин. -- Если я не выношу даже малейшего шума, то почему я должен слушать вопли животных, будь то собаки, кошки, ослы или воробьи. Для меня это сущая пытка. Но давайте перейдем к цели моего визита, -- продолжил он уже более спокойным тоном. -- Нога fugat -- время бежит, и я не хочу отнимать его у господина.
      -- Я должен составить вам гороскоп? -- спросил Иоганн Кеплер.
      -- Нет, на сей раз не это. Я очень признателен господину, но я пришел не ради гороскопа, -- заявил фон Вальдштейн. -- Я всего лишь хочу задать господину один короткий вопрос: будет ли завтрашней ночью огненосный Марс господствовать в доме Большой Медведицы?
      -- И больше ничего? Я могу сразу дать вам ответ, -- сказал Кеплер. -Нет, завтрашней ночью в доме Колесницы господствует не Марс, а Венера. Что же до Марса, которого вы называете огненосным, то он находится на пути в дом Скорпиона.
      -- Возможно ли это? -- воскликнул явно пораженный молодой человек. -Не Марс, а Венера? Не может быть! А господин не ошибается?
      -- В таких вещах я никогда не ошибаюсь, -- заверил его Кеплер. -- Если я сказал Венера, значит Венера. Можете быть абсолютно уверены в этом.
      С минуту молодой дворянин стоял молча, всецело погрузившись в свои мысли. Затем он произнес скорее для себя, чем для Кеплера:
      -- Итак, дело проиграно, еще не начавшись. И все же попытаться следует. Еггаге humanum est(4), и потом -- тут все зависит от везения.
      Он снова умолк, глядя на Кеплера так, словно с уст его готов был слететь какой-то вопрос. Однако он так ничего и не сказал, а вместо этого пожал плечами, махнул рукой, словно показывая, что намерен сам управиться со своими неурядицами, и повернулся к выходу.
      Внизу, около ворот, он снял шляпу и откланялся.
      -- Я весьма обязан господину за его доброту. Очень скоро -- я думаю, послезавтра -- господин услышит обо мне. Если господин не ошибся и дело не выгорит -- что ж, у меня еще осталось редкостное турецкое кольцо, которое я добыл своей шпагой в сражении. Посмотрим, что я за него выручу. А до тех пор -- покорнейший слуга господина астролога.
      Он еще раз взмахнул шляпой и направился вверх по крутой улочке мимо дощатого забора, за которым, словно ему назло, еще громче завопили лягушки.
      В доме на улице Святого Иакова, недалеко от Круглой площади Старого Града, в те времена жил старик по имени Барвициус, который когда-то был знатным господином, а под конец даже тайным советником, но однажды попал в немилость у влиятельного лейб-камердинера Рудольфа II, Филиппа Ланга, и пулей вылетел со службы. К тому же он спустил все свои деньги и половину имущества за карточным столом, а второю половину потерял в неудачных торговых спекуляциях и теперь вынужден был проводить остаток своих дней в бедности и нужде. И все-таки он жил так, как если бы ничего этого не случилось. Он приглашал к себе гостей, держал прислугу, лошадей и коляску (которой, правда, редко пользовался, уверяя, что ему для здоровья нужно больше ходить пешком), бывал за карточными столами во многих дворянских домах, держал хорошую кухню и отборные вина -- одним словом, не отказывал себе ни в чем.
      Средства для такой жизни он, конечно, черпал не из законных источников. Тот, кто видел, как по воскресеньям и праздничным дням он шествует, опираясь на дорогую трость, к обедне в церковь Святого Духа, никогда бы и не подумал, что этот респектабельный седовласый господин является главарем воровской банды.
      Чаще всего для своих воровских дел Барвициус подбирал совсем уж пропащих людей низкого происхождения -- молодчиков, готовых за полгульдена продать Бога со всеми Его святыми, прямых кандидатов на виселицу. Но бывали в банде и сыновья почтенных бюргеров, которые сбились с пути истинного оттого, что боялись честного труда, как черт крестильной купели, и были готовы на любую низость, если она могла принести деньги. Когда же одной низости было недостаточно, они не гнушались и ножа. Среди этих последних был некий Георг Лейнитцер, сын ювелира с Малого Кольца и бывший студент. Он сразу же завоевал особое доверие старого Барвициуса своими хорошими манерами и умением быстро соображать. С этим Лейнитцером Барвициус виделся почти каждый день, тогда как других допускал до себя лишь изредка, в случае крайней необходимости, да и то лишь по ночам, при тусклом мерцании свечей и в искажавшем лицо до неузнаваемости гриме.
      Все они состояли у Барвициуса в слепом повиновении, ибо знали, что без него мало на что годятся. Он изыскивал возможности, разрабатывал планы, продумывал все случайные обстоятельства. Он проводил подготовку с такой осмотрительностью, что налеты очень редко бывали неудачными.
      В тот ноябрьский день Лейнитцер с утра пораньше заявился к Барвициусу. Он застал хозяина за игрой в карты с самим собой. Старик ставил по одному-два гульдена то на одну, то на другую карту и всякий раз, как они проигрывали, разражался ужасной бранью. Лейнитцеру это не понравилось. Барвициус проводил время таким образом только в тех случаях, когда бывал не в духе, наткнувшись на неожиданные трудности в задуманном деле, или же когда его томила подагра, доставлявшая ему немало мучений.
      Оказанный Лейнитцеру прием также указывал на дурное настроение Барвициуса.
      -- Опять заявился? -- пробурчал старик. -- Разве я тебя звал? Ты что, не можешь хоть на день оставить меня в покое?
      -- На улице дождь. Я промочил ноги, -- сказал Лейнитцер, после чего уселся к камину, снял башмаки и с видом человека, зашедшего только для того, что обогреться, протянул ноги к огню.
      Не обращая никакого внимания на Лейнитцера, Барвициус продолжал тасовать и раскладывать карты, передвигать гульдены с одной карты на другую, ударять кулаком по столу и ругаться. Через четверть часа он наконец отложил карты в сторону, собрал деньги и, обозвав себя напоследок зеленым дилетантом, повернулся к Лейнитцеру с таким выражением лица, словно был удивлен, но отнюдь не рассержен его появлением.
      -- Вот хорошо, что ты пришел, Георг, -- мне как раз надо с тобой поговорить, -- сказал он.
      Лейнитцер поднялся, сунул ноги в башмаки и подошел к столу.
      -- Я не хочу больше обманывать тебя, Георг: наши дела идут совсем плохо!
      -- Это правда, -- подтвердил Лейнитцер, поглядев на свои башмаки и убедившись, что они достаточно просохли. -- За последние несколько недель мы, как говорится, больше свеч сожгли, чем денег нашли...
      -- Это еще не все, -- отозвался Барвициус. -- Хорошо, если бы только это! Слушай внимательно, Георг, но не говори другим, это должно остаться между нами. Один из моих добрых приятели там, наверху, -- он потыкал большим пальцем через свое правое плечо, и Георг Лейнитцер понял, что имеется в виду Старый Град, - один из немногих, кто мне сочувствует, недавно вызвал меня из-за карточного стола и, отведя в сторонку, начал толковать о Филиппе Ланге, на разные лады доказывая, как опасно иметь его себе врагом. Еще он сказал, что у Ланга есть рука во всех делах и что капитан городской стражи очень озабочен участившимися кражами и грабежами, а потом, когда мы снова сели за карты, добавил, что для здоровья ничего не может быть полезнее дальних поездок...
      -- Может быть, это только болтовня? -- предположил Лейнитцер.
      -- Это было предостережение, пойми это правильно, Георг. Филипп Ланг никогда не спускал с меня глаз, -- объяснил Барвициус. -- Нет, Георг, то был совет человека, ко мне расположенного. С тех пор нет мне никакого покоя, все кажется, что за мной следят. Иду по улице и вдруг слышу за собой шаги, а стоит оглянуться -- никого.
      -- Ну, вот, -- сказал Лейнитцер. -- Сами же говорите -- никого!
      -- А сегодня во сне, -- продолжал Барвициус, -- я видел, как нас с тобой, и всех остальных тоже, погонял кнутом по улице палач. Мы были связаны, и нас вели на казнь. А у тебя, Георг, руки были скованы за спиной.
      Лейнитцер оживился.
      -- Надо непременно посмотреть в соннике! -- воскликнул он. -- Говорите, там был длинный кнут? И он громко щелкал? Кнут, который щелкает, -- это ведь что-то значит. Кажется, это к достатку в доме! Надо бы узнать насчет...
      -- Послушай, Георг! -- прервал его Барвициус. -- Перебери в уме всех наших людей, одного за другим. Не кажется ли тебе, что кто-то из них ведет двойную игру?!
      -- Патрон! -- с великим пафосом отвечал Георг. -- Среди них не найдется ни одного, кто не позволил бы себя сжечь, четвертовать и колесовать за вас!
      -- Ты мне лучше не говори о колесовании! -- вскричал Барвициус. -Знаешь ведь, что я не люблю слушать о таких вещах. С меня хватает и подагры, которая колесует меня каждый день не хуже любого палача.
      Минуту он сидел молча, нахмурив лоб.
      -- Нам нужно подумать о том, -- начал он затем, -- как избежать своей участи. Я отправлюсь путешествовать. Но перед тем... -- он осекся на полуслове и, помешкав секунду-другую, обратился к Лейницетру с вопросом: -А ты что думаешь, Георг? Нет ли у тебя желания посмотреть Францию, Нидерланды, поглазеть на собор Святого Марка в Венеции?
      -- А на что он мне? -- заявил Лейнитцер. -- Я уже видел его на гравюре. Там, на Николаевской, в киоске сидит торгаш, так он эти гравюры продает пачками. Может быть, нам взять с собою кого-нибудь из наших, скажем, Ловчилу или Райсенкиттеля, чтобы стелить постели и топить печи в гостиницах?
      -- Прислуга найдется везде, -- сказал Барвициус. -- Но прежде чем мы покинем Прагу...
      Он умолк и задумчиво уставился перед собой.
      -- Прежде чем мы уедем отсюда, -- продолжил он, -- я хочу провернуть еще одно дело, которое давно уже держу в голове. Это будет такое дело, о котором еще не один год будут толковать в Праге. Да что там в Праге -- во всем королевстве!
      -- А что это за дело, патрон? -- с любопытством спросил Лейнитцер.
      Барвициус откинулся в кресле и скрестил руки на груди.
      -- Ты знаешь, -- начал он, -- что у меня везде есть глаза и уши -- даже в еврейском городе. Как раз там живет один человек, с которым мне давно хочется свести знакомство поближе. Евреи и христиане облепляют его дом, словно мухи -- горшок со сливками. Ему удается все, за что бы он ни взялся. Евреи говорят о нем так: если у всего города выпадает черный год, то он выварит свой год в молоке. И еще говорят: он так богат, что даже в мед сыплет сахар. Ты должен знать этого еврея -- скажи-ка, как его зовут?
      -- Это Мордехай Мейзл, который называет себя также Маркусом Мейзлом, и живет он на площади Трех Колодцев, -- без колебаний ответил Лейнитцер.
      -- Точно. О нем и речь, -- подтвердил Барвициус. -- Он начинал свое дело с того, что скупал у мелких ремесленников самую залежалую рухлядь и давал деньги в рост под медные весы, козлиные шкуры, латунные тазы и прочую дрянь. Ездил также на рынки в Жигин, Хрудим, Вельварн, в Чаславу, скупал там сколько мог шерсти, менял ее у вязальщиков в Старом Граде на тонкие шали и посылал их на Варфоломеевскую ярмарку в Линц, получая таким образом двойную прибыль. Ему все и всегда удавалось. Мало сказать, что он любил деньги -они любили его еще больше, они, кажется, сами искали его и бежали к нему в руки. Его торговые предприятия все время расширялись. А потом он получил от императора охранную грамоту со многими привилегиями. Наверху есть люди, -он опять ткнул пальцем через правое плечо, -- которые даже имеют смелость утверждать, будто Его Величество император тайно ассоциируется с ним в делах.
      -- Император? С Мейзлом? С каким-то евреем из гетто?! -- вскрикнул Лейнитцер, ошеломленно глядя на хозяина. Барвициус пожал плечами.
      -- Ходит такой слух, -- повторил он. -- И еще говорят, что как только Мейзл получил эту самую грамоту, у императора завелись неучтенные деньги. Много неучтенных денег. Люди жалуются, что нечем платить старые долги, а вот на императорские коллекции картин, скульптур и диковин со всех концов света всегда находится золото. Граф Мансфельд приобретает для Рудольфа картины в Нидерландах, Хевенхюллер -- в Мадриде, Гаррах -- в Риме. Из Мантуи везут мраморные статуи и барельефы. Аббат Сен-Мориса посылает ему из Безансона кольца и геммы, найденные в древнеримских гробницах. От Вельзерна и Гохштеттерна в Аугсбурге прибывают чудесные заморские птицы. Курфюрст Пфальцский доставил ему алтарь слоновой кости с резными изображениями из жизни Христа, а один монах из Александрии прислал посох Моисея вместе со свидетельством, что посох этот -- подлинный, но император не пожелал его купить, заявив, что раз посох некогда превращался в змею, то это может случиться снова. Антонио ди Джордже делает для него сферические и параболические зеркала, а Мизерони -- хрустальные бокалы. А ведь все это стоит денег. Откуда они берутся, спрашиваю я?
      -- Император связался с евреем из гетто? Я не могу поверить в это, -проворчал Лейнитцер.
      -- А ты и не знаешь, как это делается? Что ты вообще знаешь о жизни? Да ровным счетом ничего! -- осадил его Барвициус. -- Но нам с тобой недосуг тревожиться о Его Величестве императоре, у нас есть дело до еврея Мейзла, и надо хватать добычу скорее, а то он, кажется, совсем свихнулся и раздаривает свои деньги направо и налево.
      -- Я знаю одного свихнувшегося, -- откликнулся Лейнитцер. -- Он бегает по улицам в одной рубашке и кричит, чтобы на него лили воду, потому что он -- душа, объятая черным пламенем ада. А есть еще один, так он воображает себя рыбой и сидит в бассейне, а ночью, когда приходит пора спать, дает себя вытащить оттуда только с помощью крючка и лески. Но вот свихнувшегося, который раздаривал бы свои деньги, я в жизни не видывал, хотя давно уже мечтаю повстречать!
      -- Сумасшедший он или нет, но деньги он дарит, -- объявил Барвициус категорическим тоном. -- Он делает это в большой тайне -- видимо, не хочет, чтобы об этом стало известно всем. Он не только раздаривает деньги, он разбрасывает их, отталкивает их от себя и, хоть этому и не верится, выкидывает их на улицу. К нему приходят люди, и он дает им ссуды без заклада, без векселя, без поручительства и требует от должников лишь молчания да чтобы один не знал о другом. Бедные девушки, которые хотят замуж, получают от него деньги на приданое, даже не зная, от кого оно исходит. Это он велел снести старую баню и построить новую -- старая, видите ли, была ему недостаточно вместительна. А теперь они собираются построить в гетто новую ратушу, дом призрения и приют для детей-сирот -- а на чьи деньги? На деньги Мейзла. Но ему кажется, что они недостаточно быстро уходят у него между пальцев, потому что, как мне было доведено, он решил замостить все улицы, углы и дворы еврейских кварталов красивым тесаным камнем.
      -- Так вот почему вы сказали, что он выкидывает деньги на улицу? -подхватил Лейнитцер.
      Барвициус встал и тихо засмеялся.
      -- Ему не придется долго заниматься этим. Настало время мне вступить в игру, -- заявил он. -- Я хочу вытащить его из дома и отвезти в надежное место, где он и будет сидеть, пока не заплатит выкуп. А в качестве выкупа я возьму с него столько, что мы всю оставшуюся жизнь не будем ни в чем нуждаться. Я не хочу оставлять ему много -- пусть еврейский город так и будет немощеным!
      Лейнитцер одобрительно кивнул. Эта затея ему понравилась. Он начал прикидывать в уме, как велика должна быть сумма, чтобы они с Барвициусом могли довольствоваться ею до конца жизни, но так и не дошел в своих расчетах до конца, так как Барвициус, разложив перед собой план дома Мейзла, взглянул на него и спросил:
      -- Сколько людей ты можешь найти для этого дела, Георг?
      -- Одиннадцать, а если мало, то четырнадцать, -- отвечал Лейнитцер.
      -- Какая разница -- одиннадцать или четырнадцать? Все равно не хватает одного человека, -- возразил Барвициус. -- И не делай глупое лицо. Одного все равно недостает, -- повторил он с нажимом, когда Лейнитцер удивленно взглянул на него. -- В таком деле ты не годишься на роль вожака, из других тоже никто с этим не справится. Ибо это не простой налет, а самая настоящая военная операция. Без лишнего шума, погони и рубки на сей раз не обойтись, а потому мне нужен человек, научившийся на войне тому, как с горстью людей пробиваться сквозь вооруженный отряд, как захватывать важную персону в ее собственном доме и как вывозить ее из вражеского лагеря. Мне нужен человек, который, нарываясь на препятствие, не спрашивает у меня советов и приказаний, а действует смело и решительно. Мне нужен воин, овладевший военным искусством с младых ногтей и в то же время готовый заняться делом, которое не принесет ему ни славы, ни отличий, но зато...
      Он выразительно пошевелил пальцами, пересчитывая невидимые деньги.
      -- Одного такого я знаю, -- заявил Лейнитцер. -- И правда, патрон, мне кажется, у меня есть как раз тот человек, какого вы ищете. Один молодой дворянин из рода Вальдштейнов. Он лихо сражался на турецкой войне, а теперь пребывает в раздоре с начальством. Он оставил службу, приехал в Прагу и сидит здесь безвылазно. Занимается какими-то военными науками, читает. Ей-богу, у него полная комната книг!
      -- А что он изучает? -- поинтересовался Барвициус.
      -- В основной как брать штурмом крепости вроде Петерсвардейна или Рааба, как распределять полки в сражении, как вести минные галереи, как применять артиллерию. Умеет в деталях изложить, как следовало бы римлянам маневрировать при Каннах, чтобы переиграть Ганнибала.
      -- Уже хорошо. Что еще? -- потребовал Барвициус.
      -- Привержен звездочетному суеверию, -- продолжил свой доклад Лейнитцер. -- Говорит, что Марс и созвездие Большой Медведицы являются его небесными патронами и что когда Марс находится в доме Большой Медведицы, то наступает его день, в который все ему должно удаваться. Но сейчас, несмотря на высокое небесное покровительство, он так беден, что может себе позволить только по разу в день заказать в гостинице кусок жаркого и бокал вина. Этим он, конечно, недоволен, потому что, как он говорит, без денег невозможно предпринять большое дело. Не раз спрашивал меня, как бы ему побыстрее раздобыть денег. Заметьте и то, что он не гнушается никаким делом, даже самым опасным и противозаконным. Он говорит, что праведными путями в наше время трудно чего-нибудь добиться.
      -- Все это звучит очень обнадеживающе, -- отметил Барвициус. -- Но скажи мне, каких лет этот дворянин?
      -- Чуть больше двадцати.
      -- А вот это плохо! -- воскликнул Барвициус. -- Дерево с зеленой корой...
      -- Я знаю, -- сказал Лейнитцер, -- дает много дыма, да мало огня. Но это к Вальдштейну не относится. Он уже задубелый. Этому парню ни один ров не глубок и ни одна стена не высока. С полудюжиной своих драгун он захватил посреди турецкого лагеря визиря и доставил его к своим.
      -- Ну, тогда, может, и действительно задубелый, -- обрадовался Барвициус. -- Сейчас же ступай и поговори с ним! Но будь осторожен, не сболтни ему лишнего. Знаешь ведь, что для молодых вояк честь и совесть не пустяк!
      -- Не беспокойтесь, -- ответил Лейнитцер. -- Я сумею так наворковать ему о нашем деле, что ему понравится.
      Молодой Альбрехт фон Вальдштейн, который, по мнению Лейнитцера, был тем самым "задубелым", который мог осуществить замысел Барвициуса, жил в маленьком, слегка покосившемся домике, расположенном чуть ниже Градчан, в той части города, которую называли Малой Страной. Из окон его чердачной комнаты была видна вся Прага вплоть до Страховского монастыря. Но когда он по утрам подходил к окну, его взгляд прежде всего натыкался на маленький огородик, который содержала вдова портного.