-- Ты что принес? Рыбу? -- спросил незнакомец коротко и повелительно, как может говорить лишь человек, привыкший, чтобы его желания исполнялись как приказы. -- Мне нужен твой плащ, шляпа и ведерко с рыбой!
      -- Иди-ка ты к черту, пане, и оставь меня в покое! -- сердито проворчал рыбак и вырвал руку.
      Но вместо того чтобы идти к черту, господин полез в карман, вынул пригоршню монет и насильно втиснул их в руку рыбаку. Посветив фонарем и увидев, сколько ему дали денег, рыбак сказал с удовлетворенным смешком:
      -- Ваша милость, дайте еще один дукат, и тогда я отдам вам впридачу и куртку, и рубашку со штанами. А если вашей милости будет угодно, то даже войду в дом в чем мать родила.
      Он передал господину свой плохонький и изношенный, воняющий рыбой плащ, состоявшую из одних полей -- так была продавлена ее тулья -- шляпу и ведро с рыбой. Потом, подняв фонарь и пожелав господину здоровья и удачи, скрылся за углом домика. Ошалев от свалившегося на него золота, он совсем позабыл о талере, оставшемся в кармане плаща.
      Незнакомец накинул плащ, напялил поглубже на лоб то, что называлось шляпой, подхватил ведро и, перейдя улицу, постучал в дверь дома напротив. Служанке, которая отворила ему, он сказал, что принес заказанную рыбу. Та впустила мнимого рыбака в дом, и он поднялся за нею по лестнице, на верхней площадке которой стояла очень хорошенькая молодая женщина. Завидев человека в провонявшем рыбой плаще, она тут же прижала к носу платочек. Мнимый рыбак отогнул край шляпы, и дама узнала своего любовника, который таким способом обеспечил себе доступ в дом -- да так, что прислуга этого и не заметила.
      Женщина тотчас же отослала служанку с рыбой на кухню и, едва они остались вдвоем, зашептала своему ухажеру, что уже много дней только и думала о том, как бы он мог проникнуть к ней в дом, но, будь проклят этот рыботорговец, его плащ воняет до того скверно, что она вот-вот грохнется в обморок. При этом она все сжимала и тискала руку мужчины и наконец потащила его в свою спальню, и они провели ночь вместе.
      Императорский сын наблюдал, как плащ с талером перешел в другие руки и вместе с новым владельцем скрылся в доме. Теперь он ходил взад-вперед под окнами, ожидая нового появления заветной монеты. Он изрядно устал, и часы тянулись для него нескончаемо медленно.
      Когда на востоке забрезжила заря, он увидел нового владельца плаща, который ногами вперед вылез из окошка, схватился руками за толстую ветвь грушевого дерева и, перебираясь с ветки на ветку, спустился до уровня второго этажа, а уж оттуда спрыгнул на землю. На одно мгновение в окне показалась женщина в ночной рубашке и послала любовнику воздушный поцелуй, а следом -- вонючий рыбацкий плащ. Поцелуй был принят, а плащ зацепился за ветви груши и повис на них. Его владелец с видимым усилием преодолел высокую ограду и, немного поколебавшись, спрыгнул на улицу. Внизу он, морщась, долго растирал колено и ощупывал свои кости, а потом, слегка прихрамывая, пустился прочь. Плащ так и остался висеть на дереве, трепыхаясь на ветру и воняя на весь сад.
      Молодой эрцгерцог не сомневался, что плащ скоро найдет нового хозяина. И действительно, в скором времени на улице показалась тележка, груженная винными бочками. Когда возчик увидел висящий на ветвях плащ, он повернул и подъехал вплотную к садовой ограде. Подцепив одежду длинным кнутовищем, он бросил ее поверх бочек и поехал дальше. Сын императора последовал за повозкой.
      Ему не пришлось долго идти. Перед ночлежкой на маленькой круглой площади повозка остановилась. Рабочие с шумом разгрузили винные бочки с телеги, завели лошадей в стойло, а повозку закатили в сарай. Возчик же подхватил плащ и зашагал в сторону соседнего еврейского квартала. На Широкой улице, которая на самом деле была обычным узким и кривым проулком, он вошел в лавку торговца старой одеждой.
      Чуждые ему до сих пор лица евреев, их странные жесты и деловитая суета, а равно и то, что он был вынужден торчать перед лавкой, полной всякого хлама, -- все это показалось эрцгерцогу диким, кошмарным сновидением. Наверху, в Старом Граде, его исчезновение наверняка уже заметили, и теперь там, должно быть, все пришло в движение, но он знал, что никому бы и в голову не пришло искать его в еврейском квартале. Он проклинал тот час, когда по глупой самонадеянности взял этот дьявольский талер. Он не спал всю ночь, устал, проголодался, и на душе у него было скверно. Но он уже не мог отступить -- он должен был видеть, в чьи руки в конце концов попадет талер.
      На разъездной кухне, каких было немало в еврейском городе, он купил себе вареное яйцо, яблоко и ломоть хлеба. Но ему не хотелось больше ждать, стоя посреди шумной улицы, и он вошел в лавку старьевщика.
      Хозяин, который как раз держал в руках плащ, в то время как возчик нахваливал ему свою находку, бросил на вновь прибывшего быстрый взгляд и, мгновенно оценив качество его шляпы и воротничка, изящество и чистоту одежды и башмаков, смекнул, что этот посетитель пришел в его лавку не для того, чтобы покупать или продавать, а по другой, пока еще не ясной причине. Он спросил, чем может услужить господину. Эрцгерцог попросил дозволения немного передохнуть в лавке, а заодно и съесть свой завтрак. Он сказал, что целую ночь провел на ногах и проделал длинный путь. Поэтому он позволит себе прилечь на скамью, стоявшую у стены, сняв хотя бы башмаки и пояс. Устроившись, он достал яйцо, хлеб и принялся за еду. Старьевщик же вновь обратился к возчику.
      -- Да что же я с ним буду делать? -- спросил он, вертя в руках плащ и указывая пальцем на дыры и ветхие заплаты. -- У меня в лавке и так полно дряни, которую невозможно сбыть.
      -- Но двенадцать-то пфеннигов он все же стоит, -- предположил возчик. -- Плащи нужны всем. У кого не хватит денег на новый, возьмет и такое старье.
      -- Ну уж не такое! -- воскликнул хозяин. -- Такое никто не купит, особенно сейчас, когда даже столяры и вязальщики веников носят теплые плащи с рукавами, словно какие-нибудь дворяне.
      -- И все-таки за двенадцать пфеннигов он пойдет, -- возражал возчик. -Может, ни дворянину, ни вязальщику веников он и не нужен, но бедный человек его купит.
      Старьевщик, скорчив плачевную мину, принялся снова вертеть плащ в руках.
      -- Ясное дело, для кидуша или хавдалы(2) он не годится, -- заявил он, тем самым на еврейский манер давая понять, что он и вовсе никуда не годится. -- Пожалуй, ему красная цена -- выеденное яйцо. Это плащ рыбака, из него уже никогда не вытравить рыбный запах.
      -- Пусть это и плащ рыбака, -- не отступал возчик, -- но все же он стоит, -- тут он чуточку поразмыслил, -- хотя бы десять пфеннигов.
      -- Восемь, уважаемый! -- подхватил старьевщик и отсчитал медяки на стол. -- Восемь пфеннигов, и то я теряю на такой торговле. Но раз уж сегодня это у меня первая сделка, и поскольку я вас знаю, и чтобы вы пришли в другой раз -- пусть будет восемь.
      Возчик с ворчанием сгреб медяки в ладонь и тяжело затопал в открытую дверь.
      Эрцгерцог, который между тем сидел на скамье и ел свой хлеб с яйцом, был очень доволен тем, что сделка состоялась и он может немного передохнуть. Если бы возчик вернул деньги, плащ продолжил бы свои странствия, и ему, как он ни устал, пришлось бы и дальше следить за талером.
      Торговец швырнул плащ в кучу старой одежды, что лежала в углу. Молодой эрцгерцог достал из кармана ножичек и очистил яблоко. Пока он занимался этим, в лавку вошел человек, по виду мелкий чиновник или писарь, и пожелал купить черный кафтан с латунными пуговицами и широкими рукавами. Хозяин показал ему несколько кафтанов, но писарю не подошел ни один: этот был длинноват, тот узковат, третий -- из слишком грубого сукна, а у четвертого цена казалась чрезмерной. После долгих переговоров, во время которых торгаш в своем азарте зашел так далеко, что поклялся, будто такого вот кафтана не шивал себе даже господин обер-бургграф, когда выезжал в Старый Град, писарь вышел из лавки, так ничего и не купив.
      -- Мне кажется, вы торгуете себе в убыток, -- заметил молодой эрцгерцог, откусив от яблока.
      -- Себе в убыток, это верное слово, -- согласился старьевщик. -- А сколько работы да маеты! На двенадцать человек, которые торгуются, приходит один, который покупает. Много ущерба нам и от торгашей, которые без лавок торгуют по базарным дням с рук и сбивают цены. Да и не можем мы, честные лавочники, торговать дешево -- не пускают налоги. Эх, обо всем этом можно бы рассказать не меньше, чем об исходе из Египта... Но самое скверное то, что нам не позволяют вести наши дела в христианском городе.
      "Ого! Пусти-ка тебя туда! -- подумал будущий император, нахмурясь. -Сиди-ка уж ты в своем гетто, а то не успеешь и глазом моргнуть, как начнутся беспокойство и затруднения властям вместо порядка и доброго мира..."
      Вслух же он сказал, чтобы утешить старьевщика, стишок, который частенько слыхал в детстве от старого слуги в замке:
      Горем полон целый свет, Горе каждого найдет. Утешайся в краткий срок, Коль дает здоровья Бог!
      -- Хвала Его имени, я-то здоров! -- вздохнул хозяин. -- Для болезни нужно время, а его у меня нет... Но я знаю, что это ремесло досталось мне в наказание за мои грехи.
      -- Нет, насколько я понимаю причину ваших бедствий, не за грехи, а за то, что вы из племени Рувима, -- заявил молодой эрцгерцог. -- Ибо меня учили в Испании, что люди из колена Рувимова метали жребий об одежде Господа нашего Иисуса у Его креста. Вот отчего их потомки обречены всю жизнь торговать старым тряпьем и ничего не иметь с того, кроме забот и хлопот и мучений.
      -- Об этом ничего не написано в наших книгах, -- покачал головой старьевщик. -- Кроме того, я происхожу не из колена Рувимова. Я -священнического рода, из колена Левия.
      Но и о левитах молодой эрцгерцог имел свое разумение.
      -- А кто из колена Левия, -- сообщил он, -- у тех тоже есть своя участь. Один из них поил нашего Господа на кресте уксусом с желчью, и за это потомки левитовы на все времена наказаны жаждой и ничем не могут напиться.
      -- Будто так? -- чуть насмешливо спросил торговец. -- Я, например, когда хочется, всегда выпиваю полстаканчика вина. И это здорово помогает.
      Эрцгерцог не позволил себя сбить этим возражением.
      -- Значит, вы прощены! -- указал он старьевщику. -- С вас лично проклятие снято!
      И чтобы показать, что он хорошо осведомлен о евреях и их истории, он сменил предмет обсуждения.
      -- Вы, иудеи, -- сказал он, -- славитесь и хвалитесь тем, что у вас был премудрый муж, царь Соломон. Но ведь он имел семьдесят законных жен, да еще триста наложниц, а это не свидетельствует о большой мудрости.
      -- Он знал, как много сладости и горечи скрыто под женской юбкой, -возразил старьевщик. -- Но с одним вам следует согласиться: если вы возьмете всех королей нашего времени и даже самого императора Римского, вы найдете в них лишь искру величия царя Соломона.
      Такое суждение сильно не понравилось эрцгерцогу. Его возлюбленный государь-отец стоял в его глазах куда выше древнего царя Соломона.
      -- Вы говорите о Его Величестве императоре Римском без должного почтения! -- предостерег он еврея.
      -- Я -- преданный камер-кнехт Его Величества, -- сказал торговец. -- И я всегда строго выполняю мои обязанности по части налогов и выплат. Господь да возвысит его державу! Да не приидет ни в кои времена в его страны вражеский меч!
      Дверь вдруг неслышно отворилась, и в лавку проскользнула нелепая фигурка мальчишки в слишком больших башмаках, залатанной вдоль и поперек куртке и до того застиранной шапочке, что невозможно было определить ее цвет. В руках у него был мешок из грубого холста, заполненный едва ли на четверть объема.
      -- Это я, -- сказал он тонким голоском и положил на стол две медных монетки. -- Слава имени Божию, сегодня у меня есть чем заплатить.
      -- Благословен будь твой приход! -- улыбаясь, приветствовал сто хозяин и забрал медяки, а мальчик прошел в угол и занялся там кучей старой одежды.
      -- Он платит мне, -- объяснил старьевщик молодому эрцгерцогу, вопросительно взиравшему на них, -- два толстых пфеннига, когда они у него есть, но это бывает не всякий день. И за это ему принадлежит все, что он находит в карманах старой одежды, которую я скупил за текущий день. Что он там находит? Да всегда одно и то же. Кусок хлеба или котлету, орехи, яблоко, кольраби, моток ниток, застежку, гвоздь, пустую фляжку -- все это идет в его мешок. Бывает, что и ничего не находит, потому что почти все очищают карманы, прежде чем отдать мне платье. Но иной раз он извлекает оттуда какое-нибудь маленькое сокровище: кусок ленты, перчатки, клубок шерсти, а то и платочек. И на это, господин, можете себе представить, он кормит свою мать и двух младших сестер! Деньги? Нет, денег он еще ни разу не находил. Бедняки, которые сдают мне старье, не оставляют в карманах денег.
      -- Боже мира! Не поднимай меня и не повергай вниз! -- вдруг взвился голос мальчишки из облака пыли, среди которого он копался в старой одежде.
      -- Что там у тебя? Что ты нашел? -- спросил старьевщик.
      -- Будь благословен нынешний день! -- прокричал мальчишка и вышел из угла с талером в руке.
      -- Целый талер! -- вскричал старьевщик, у которого даже перехватило дух от изумления.
      -- Так оно и есть, талер, -- выдохнул мальчик. Он то краснел, то бледнел от испуга и радости, в его глазах застыло вопросительное выражение.
      -- Что ты на меня смотришь? -- спросил торговец. -- Это принадлежит тебе. Дурак, который забыл его в кармане, уже не придет за ним. Он и не знает ничего о своей потере -- поди, думает, что пропился подчистую. Будь спокоен, я-то знаю этих людей.
      Мальчик подпрыгнул, да так высоко, что выскочил из своих башмаков, а потом пустился впляс по лавке.
      -- Эй, ты! А что ты сделаешь с этими деньгами? -- полюбопытствовал молодой эрцгерцог, который встревожился при мысли о том, что его заветный талер опять пойдет неизвестно куда. -- Купишь новые башмаки? Новую шапку? А может быть, куртку?
      Мальчик остановился и посмотрел на принца.
      -- Нет, господин, -- ответил он. -- Мой отец -- будь благословенна его память! -- учил меня: из пары башмаков не сделаешь двух пар и шапка не может стать ничем, кроме шапки. А вот из талера очень просто сделать два талера!
      Он схватил свой холщовый мешок и в один миг выскочил в двери.
      -- Как тебя зовут? Куда ты так спешишь? -- крикнул вдогонку сын императора, но мальчишка уже не слышал его.
      -- Его зовут Мордехай Мейзл, а куда он спешит, я не знаю, -- сказал старьевщик. -- Он вечно спешит. Возможно, хочет уже сегодня, уже в этот час, сделать из одного талера два.
      (1)Небольшая угольная куча, в которой дожигается оставшийся от первого пережога уголь.
      (2)Кидуш, хавдала -- еврейские молитвы.
      VII. НОЧЬЮ ПОД КАМЕННЫМ МОСТОМ
      Когда вечерний ветер покрыл зеркало реки мелкой рябью волн, цветы розмарина теснее прильнули к алой розе, и спящий император ощутил на губах поцелуй любимой из своих грез.
      -- Сегодня ты пришел поздно, -- прошептала она. -- Я лежала и ждала тебя. Мне казалась, я ждала целую вечность.
      -- Я всегда был здесь, -- отвечал он. -- Я лежал и смотрел сквозь занавешенное ночью окно. Я смотрел, как по небу летят облака, и внимал шелесту древесных крон. Я устал от тягот дня, от всей этой суеты и шума. Мне казалось, что глаза мои закатятся внутрь -- так они устали. И вот наконец пришла ты...
      -- Пришла? -- спросила она. -- Но как я могла прийти? Ведь я не знаю дороги и не помню, что когда-нибудь ходила по ней... Кто перенес меня к тебе? Кто из ночи в ночь переносит меня к тебе?
      -- Ты пришла, я держу тебя в руках, а больше я и сам ничего не знаю, -сказал Рудольф II.
      -- Это было так хорошо, -- шептала она. -- Я шла по незнакомым улицам, поднималась по лестницам, и люди, которых я встречала, смотрели на меня удивленно, но никто из них не сказал мне ни слова, никто не пытался задержать меня. Ворота распахнулись, двери отворились, и вот я с тобой. Это неправильно, я не должна этого делать... Ты слышишь, как плещется река?
      -- Да, слышу. Ночью, когда ты со мной, она шумит сильнее, чем обычно. Она словно хочет убаюкать нас песней. Когда ты впервые услышала ее плеск, ты заплакала от страха. Ты плакала и кричала: "Что творится со мной? Где я?!"
      -- Я испугалась. Я сразу же узнала тебя, но не могла понять, почему я с тобой, -- сказала она.-- Когда я увидела тебя впервые, ты мчался на молочно-белом скакуне, а вслед за тобою неслась колонна латников. Кругом были блеск и мерцание, гремели копыта и гудели трубы, а я бежала домой и кричала: "Я видела величие императора!" И я боялась, что у меня вот-вот остановится сердце...
      -- Когда я увидел тебя впервые, -- говорил император, -- ты стояла, прижавшись к стене дома, немного подняв плечи, словно хотела убежать или спрятаться. Ты была робка и боязлива, как малая птичка, и каштановые локоны спадали тебе на лоб. Я смотрел на тебя и знал, что никогда уже не смогу забыть тебя, что буду думать о тебе день и ночь. Но чем ближе подходил я к тебе, тем отдаленнее ты мне казалась, с каждой минутой ты уходила все дальше и дальше, ты становилась такой недостижимой, словно уже была потеряна для меня на все времена. И потому когда ты приходила ко мне и я обнимал тебя, как обнимаю сейчас, это было как чудо, как сновидение. Сердце мое было исполнено счастья, а ты все плакала...
      -- Плакала и, наверное, сегодня заплачу. Где мы и что с нами обоими творится?
      -- Какой сладостный запах! -- прошептал император. -- Ты пахнешь, как нежный маленький цветок, имени которого я не знаю!
      -- А ты! -- лепетала она. -- Когда я с тобой, мне кажется, будто и гуляю в розовом саду!
      Оба умолкли. Мимо катились шумные воды реки. Налетел ветерок, и розмарин с розой слились в поцелуе.
      -- Ты плачешь, -- вздохнула алая роза. -- Твои глаза влажны, а на ресницах повисли слезы, будто капли росы.
      -- Я плачу, -- отвечал розмарин, -- потому что каждую ночь прихожу к тебе, а мне этого нельзя. Я плачу, потому что мне следует быть далеко от тебя, а я не хочу уходить.
      -- Тебе и не надо уходить. Ты моя, и я не пущу тебя. Сотни ночей я молил о тебе Бога, и Бог подарил мне тебя, и теперь ты моя.
      -- Да, я твоя. Но не Бог подарил меня тебе, и не Его рука приносит меня сюда каждую ночь. Бог гневается на меня, и в глубине души я чувствую ужас перед Его гневом!
      -- Он вовсе не гневается на тебя, -- возразил император. -- Как можно на тебя гневаться? Он смотрит на тебя, улыбается и прощает.
      -- Нет, -- прошептала она. -- Он не улыбается. Я преступила заповедь Его. Он не такой Бог, который улыбается и прощает. Но пусть будет по воле Его. Пусть Он обвинит и отвергнет меня, но пока я с тобой, я не в силах тебя покинуть.
      И розмарин с розой, исполненные страха и блаженства, теснее прижались друг к другу.
      -- Каким был твой день? -- спросил розмарин.
      -- Мой день, -- отвечала роза, -- был обычным днем несчастного человека. Было много забот, труда и маеты. Еще больше было высоких господ и мелких господинчиков, жуликов и болтунов, мошенников и лжесвидетелей, больших глупцов и маленьких дурачков. Они приходили и нашептывали мне на ухо злые и коварные, пустые и ничтожные слова, они хотели того, они хотели другого, они терзали меня до самого вечера. Но когда я закрыл глаза, я увидел тебя, и это было счастье. Таким был мой день, а твой?
      -- Одни голоса да тени вокруг -- вот каким был мой день. Я прохожу сквозь них, словно сквозь туман, я не уверена в том, что они есть на самом деле. Все мои дни -- сплошной обман. Меня окликают призраки, они говорят со мной, а я не знаю, что им ответить. Так проходит мой день -- и вот рвется мыльный пузырь, развеивается туман, и я с тобой. Ты один -- моя действительность...
      -- В мрачные часы дня, когда на меня наваливается суета бренной жизни, -- сказал император, -- и окружающий мир раскрывает свою неверную, коварную, лживую и предательскую сущность, мысли мои убегают к тебе. Только в тебе нахожу я утешение. Ты обладаешь светом истины. Когда я с тобой, мне кажется, что я постигаю мировой порядок вещей, могу проницать фальшь и ложь и видеть неверность в сердцах людей. Бывает, что я зову тебя, но остаюсь по-прежнему одиноким, в глубине души призываю тебя, но ты не приходишь. Почему не всегда приходишь ты? Что удерживает тебя откликнуться на мой зов? Что связывает тебя? Ответа не было.
      -- Где ты? Ты слышишь меня? Я больше не вижу тебя! Ты еще здесь? Я все еще обнимаю тебя, слышу биение твоего сердца, ощущаю твое дыхание -- но почему я не вижу тебя?
      -- Я здесь, подле тебя, -- прозвучал ее голос. -- На один короткий миг мне вдруг показалось, что я ушла. Что я лежу в своей комнате, и лунный свет освещает мою подушку, и ночная птица порхает иод потолком, влетая и вылетая через окно. А потом из сада пришла кошка и прыгнула на подоконник, и что-то загремело, и я лежала в постели и слушала, пока не услыхала твой зов. И вот я снова с тобой, а луна, комната, кошка и испуганная птица, должно быть, приснились мне.
      -- У тебя сны ребенка, -- сказал император. -- Когда я был мальчиком, мне снились поле и лес, охота, собаки, птицы и другое зверье, а когда я просыпался, то был полон утренней радости и света. Позднее пришли тяжелые сновидения -- они пугали меня, и часто во сне мне хотелось, чтобы настало утро. И все-таки ночь прекраснее дня! Людской шум умолкает, и слышны лишь звон колокола, веяние ветра, шелест деревьев, плеск реки да хлопанье птичьих крыльев. Вот голоса ночи, голоса мира, что лежит под вечными звездами, идущими своим путем по воле Создателя. Я часто думал о том, что Бог сотворил человека не так, как Он создавал звезды, ибо там, наверху, царят порядок и послушание, а здесь, внизу, одни тревоги, распри и коварство. Но где же ты? Почему ты молчишь? О чем ты думаешь?
      -- Я думаю о том, что, наверное, вообще не смогла бы жить и быть счастливой, если бы не было тебя. Я думаю о том, что звезды идут своими путями -- и все же когда-нибудь они должны остановиться. И время когда-нибудь остановится, и тогда нам с тобой будет так же хорошо, как сейчас, и это будет длиться вечно.
      -- Время не может остановиться, и даже когда кто-то счастлив, как мы с тобой сейчас, оно продолжает нестись во весь опор, как зверь на травле, и один час за другим улетают в безграничность... Иди ко мне, поцелуй меня! Где ты?
      -- У твоих губ живу я, у твоего сердца рука моя, я вся твоя! Опьянев от счастливых грез, цветок розмарина оторвался от алой розы.
      -- Мне надо идти, -- прошептала возлюбленная императора Рудольфа II. -Прощай, я не могу больше оставаться, мне пора идти!
      -- Куда же ты? Куда? Останься еще ненадолго! Почему тебе нужно идти?
      -- Не знаю. Не знаю. Отпусти меня, отпусти, я не могу остаться, я должна идти!
      -- Да нет же, останься! Где ты? Я не вижу тебя... Где же ты? Я все еще держу тебя за руку, но где ты? Куда она уходит от меня?!
      -- Куда уходит она? -- крикнул Рудольф, рывком оторвал голову от подушки и огляделся по сторонам.
      У изголовья императорской кровати стоял встревоженный Филипп Ланг.
      -- Я услыхал, как Ваше Величество стонали во сне и звали кого-то, и осмелился войти, -- доложил он. -- Вашему Величеству, вероятно, приснился дурной сон -- так громко Вы стонали. Пожалуй, даже хорошо, что Вы пробудились так рано, иначе у Вас опять бы разыгралась мигрень. Там, за дверью, стоят несколько человек. Они всепокорнейше просят Вас выслушать их. Прикажете завтрак, Ваше Величество?
      -- Куда же она? -- прошептал император.
      В своем доме на площади Трех Колодцев проснулась прекрасная Эстер, жена Мордехая Мейзла. Луч утреннего солнца упал ей на лицо, и ее волосы вспыхнули красноватым сиянием. Кошка бесшумно обежала комнату и села в углу, ожидая полагающегося ей блюдечка с молоком. Цветочный горшок, с вечера стоявший на подоконнике, лежал разбитый на полу. По комнате неторопливо расхаживал Мордехай Мейзл и нараспев читал утреннюю молитву.
      Эстер выпрямилась и убрала со лба свои светло-рыжие волосы.
      -- Опять приснилось! -- прошептала она. -- И так всегда. Из ночи в ночь все тот же дивный сон! Я никогда не бываю так счастлива, как в эти минуты, но хвала Господу, что это всего лишь сон!
      VIII. ЗВЕЗДА ВАЛЛЕНШТЕЙНА
      Был чуток героя болезненный сон,
      От каждого шороха вздрагивал он.
      В селениях, где на войне ночевал,
      Он всякую живность уничтожал.
      Великую силу он войска собрал
      И много побед королю одержал.
      Но больше всего он любил серебро
      И вешал людей, чтобы взять их добро.
      А ныне он в вечный отправился путь -
      И лают собаки, и куры поют!
      Из эпитафии Валленштейну
      Иоганн Кеплер, великий математик и астроном, разум которого объял весь видимый мир, в 1606 году поселился в Праге и -- по причине крайне стесненных и бедственных обстоятельств -- жил в заброшенном, полуразрушенном староградском доме, из окон которого невозможно было увидеть ничего, кроме кузнечной мастерской, где весь день напролет ковали подковы и гвозди, кабачка, где по ночам горланили пьяные солдаты, да дощатого забора с разлившейся за ним болотистой лужей, в которой вечно распевали лягушки. Когда по смерти Тихо Браге ученый принимал должность придворного астронома, ему сулили золотые горы, но все обещания были скоро позабыты, выплаты из казны прекратились, и теперь, чтобы раздобыть несколько жалких гульденов, ему приходилось целыми днями торчать в финансовой камере богемского двора, вымаливая деньги у чиновников. Часто он не знал, чем на следующий день будет кормить больную жену и троих детей, не говоря уже о себе самом. Да и жизнь становилась день ото дня дороже, а осенью, как и предсказал Кеплер в своем календаре на 1606 год, в стране наступили ранние и резкие холода.
      Однажды в пасмурный и дождливый ноябрьский день он в очередной раз отправился за Градчаны в Олений ров и сторговал там у егерей императорской охоты, охранявших дичь, вязанку дров; эту работу ему приходилось делать самому, поскольку у него не было ни слуги, ни служанки. Груз его был невелик -- дровишек как раз хватило на то, чтобы приготовить суп на плите да обогреть комнату, где лежала больная жена. Справившись с этим нехитрым занятием, он сидел в нетопленой рабочей комнате и, завернувшись в еще мокрый от дождя плащ, терпеливо пропускал мимо ушей упреки императорского тайного советника Ханнивальда. Сей государственный муж пришел попенять ему за то, что астрономические таблицы, которые, согласно воле и желанию Его Величества, должны были отнимать большую часть времени ученого, до сих пор были не готовы.
      -- Вы же сами прекрасно знаете, -- сказал Кеплер, когда Ханнивальд закончил излагать свои претензии, -- сколь смутны, запутанны и жестоки дела наших дней, а мне иной раз не достается даже масла в кашу... Мне бы очень не хотелось заводить об этом речь, но вы сами вынуждаете меня напомнить о том, что я постоянно ожидаю того часа, когда мне выплатят долг. Если этого не случится в ближайшее время, то, даже и состоя на личной службе у Его Величества, я вместе со своими детьми буду принужден умереть с голоду, ибо не могу питаться воздухом, как какой-нибудь хамелеон. Именно по этой причине я и вынужден вместо таблиц, составление которых вверено мне милостью Его Величества, заниматься прогностикой и ничего не стоящими календарями, которые не принесут мне славы. Но за счет этих безделиц я кормлю свою семью. Да и, сказать откровенно, это все же немного лучше, нежели изо дня в день досаждать Его Величеству просьбами, жалобами и протестами!
      -- Этим вы ничего бы и не добились. Разве что один раз, не больше, были бы допущены на глаза императору, -- заметил Ханнивальд, отнюдь не благорасположенный к Кеплеру -- приверженцу протестантского вероучения.
      -- Но почему бы не подумать о том, -- продолжал Кеплер, не выказывая и следа обиды и горечи, -- чтобы выделить моему семейству хотя бы минимальное вспомоществование. Мы постоянно терпим лишения, и, откровенно говоря, сегодня как раз один из тех дней, когда я не располагаю даже парой грошей. Но я не ропщу. Я жалуюсь одному лишь Богу, я полагаюсь и уповаю на Того, кто может все изменить. Но покуда мне приходится вести жизнь нищего.
      Он взволнованно умолк, прижал к губам платок и закашлялся.
      -- Его Величество, -- продолжал Ханнивальд, не вникая в жалобы Кеплера, -- также разгневан тем, что вы пренебрегли его приказом определить, что выйдет из конфликта между Его Святейшеством Папой и республикой Венецией!
      -- Его Величество, -- резко возразил Кеплер, и тут его вновь на минуту одолел кашель, -- посылал ко мне своего камердинера Филиппа Ланга, который долго и много распространялся о том, что я должен подготовить астрологическое обоснование хода и ожидаемого разрешения конфликта. Но я уже со всем должным почтением известил Филиппа Ланга, что никак не могу этого сделать. Я считаю, что звездочет, берущийся судить не о движениях созвездий и их будущих конфигурациях, а о судьбах людей и государств, которыми ведает один только Бог, является никем иным, как подлым лжецом и ничтожеством!
      -- Насколько я понимаю, -- заключил Ханнивальд, -- вы полностью отвергаете астрологию, эту пришедшую к нам из глубины веков и тысячекратно испытанную научную дисциплину, к которой охотно прибегают монархи, князья и другие высокие господа для познания своей земной, а иногда даже и посмертной участи?
      -- Не полностью! Я отвергаю ее не полностью! -- возразил Иоганн Кеплер. -- Разделение неба на двенадцать домов, господство треугольников и всю прочую чепуху, относящуюся к расположению и поведению малых духов, я отрицаю. Но гармонию неба я признаю!
      -- А конфигурации созвездий? Как вы относитесь к этому? -- допытывался Ханнивальд.
      -- И это я признаю, но с некоторыми ограничениями -- скорее, как фактор, имеющий известное значение, -- пояснил Кеплер. -- Ибо по тому, как конфигурируются лучи созвездий при рождении ребенка, определяется течение его жизни в той или иной духовной форме. Если конфигурация гармонична, то возникает прекрасная форма души.
      -- Если я вас правильно понял, -- задумчиво произнес Ханнивальд, -- вы настаиваете на пересмотре некоторых постулатов, хотя в общем и целом астрономия в вашем представлении недалеко ушла от пифагорейской. А вы не пытались привести вашу точку зрения в согласие с учением церкви?