Завещание было составлено на чешском языке. Оно начиналось с призывания Бога, который был поименован Вечно Сущим и Пребывающим и Строителем мира. В следующих строках, шрифт которых сильно стерся и был уже трудно различим, Мордехай Мейзл характеризовал себя как бедняка, который не называет более своими деньги и ценности и ничего не оставляет по себе, кроме немногих вещей будничного и праздничного обихода, относительно которых он желает распорядиться в последнем изъявлении своей воли. При этом, заверял он, за ним не числится долгов, и никто не может по праву и закону выдвигать против него и его наследников никаких претензий.
      А далее говорилось:
      "Кровать, на которой я сплю, вместе со шкафом, в котором я держу свою одежду, должны принадлежать моей сестре Фруммет, дабы она вспоминала меня. Да будет она благословенна, да приумножит ей счастья Господь и оградит ее от страданий. Будничный камзол, праздничный кафтан и место в синагоге Альтеншуле я завещаю моему брату Йозефу. Да сохранит Бог его и детей его на многие годы. Вседневный бумажный и пергаментный молитвенник должны перейти Симону, сыну сестры моей Фруммет; пять книг Моисея, тоже на пергаменте, и к ним оловянное блюдо для освященных хлебов назначены Баруху, сыну моего брата Йозефа. Четыре книги вероучителя дона Исаака Абарбанеля, называемые "Наследие отцов", "Собрание пророков", "Взоры Бога" и "Дни мира", должны принадлежать Элиасу, другому сыну моего брата Йозефа, ученому, подымающемуся по степеням мудрости. Всем им я желаю того, что любо их сердцам, но в первую голову -- здоровья и счастья от Господа Мира, и чтобы Он подарил им детей и внуков, которые возрастали бы в мудрости и учености".
      Под этими пожеланиями располагались подписи обоих свидетелей завещания. Кандидат медицины Мейзл установил, что один из них был секретарем совета пражской еврейской общины, а другой исполнял должность синагогального служки, то есть был обязан заботиться о полном и неукоснительном посещении божественной службы членами еврейской общины.
      -- На следующий день после погребения Мордехая Мейзла, -- рассказал мой учитель, -- судейские чиновники и стражники из охраны богемской придворной финансовой камеры вломились в дом, чтобы наложить руку на все, что там было из денег и ценностей, и открыли склады, чтобы взять все товары. Велико же было их потрясение, когда они ничего там не обнаружили! Филиппа Ланга арестовали по обвинению в соучастии похищения денег. Родичи Мордехая Мейзла также побывали под арестом, но их скоро выпустили, так как им не стоило труда доказать, что им не досталось ни геллера из пропавших денег. Правда, фиск усилил слежку за пражской еврейской общиной и потребовал переучета мейзловских доходов. Этот процесс безуспешно тянулся около ста восьмидесяти лет, и только император Иосиф II положил ему конец. Акты этого процесса до сих пор хранятся в императорских и государственных архивах, и если просмотреть их лист за листом, они откроют такую бездну лицемерия и лжи, что просто не найдется подходящего слова для определения правового принципа, на котором коронная казна основывала свои претензии...
      Мой учитель сложил куски завещания в прежнем порядке и спрятал его в кожаную папку.
      -- Этот высокоученый Элиас, что поднимался со ступени на ступень, был моим прямым предком, но четыре тома дона Исаака Абарбанеля до меня так и не дошли. На пути длиной в три столетия им суждено было исчезнуть -- бог знает каким путем, но скорее всего к заимодавцу. Ибо все мои предки были бедными людьми, и никто из них не достиг ничего стоящего. Возможно, более всего они сокрушались о том, что им не перепало ни крохи из сказочного богатства Мейзла... А может быть, они только и были заняты тем, что озирались на утраченное наследство и оттого не видели ни настоящего, ни будущего. Они были мелкими людьми, разве я лучше их? Подумаешь, забубенный студент! Но уж теперь-то всему богатству Мейзла точно придет...
      Он не закончил возникшую у него мысль и с минуту молча ходил взад-вперед по комнате. Потом его голос возвысился в молитве о мертвых. Он молился за подвергнутые разрушению дома старого гетто, ибо сердце его было очень привязано ко всему старому, ветхому и подлежавшему исчезновению.
      -- Они снесли дома "Холодное убежище" и "У кукушки", -- сказал он. -Они разломали старую пекарню, где моя мать из недели в неделю пекла субботние хлебы. Один раз она взяла меня с собою, и я разглядывал покрытые медным листом столы, на которых месили тесто, и вытянутые в длину совки, которыми доставали хлебы из печки. Они снесли дом "У жестяной короны" и жилище высокого рабби Лоэва на Широкой улице. В последние годы его дом сдавали под лавку ящичному мастеру, и когда тот повыставлял из него свои ящики и помещение опустело, во всех его стенах обнаружились глубокие ниши. Они отнюдь не предназначались для мистических целей. Просто великий рабби хранил в них свои каббалистические книги.
      Он остановился, а потом продолжал перечислять дома, которых уже больше не было на свете.
      -- Снесли дом "У мышиной норы", дом "У левой перчатки", дом "К смерти", "К перечному зерну". И маленькую хижину с вовсе уже странным названием "Нет времени", что стояла на нашей улице. Еще совсем недавно в ней держал мастерскую последний гайдуцкий портной -- во всяком случае, последний, кто так себя называл. Он шил на заказ ливреи для слуг аристократов.
      Он подошел к окну и глянул вдаль -- на улицы и перекрестки, дворы, стройплощадку и руины домов.
      -- Вон там, -- показал он мне, -- стояли дом для слепых и дом для бедных сирот. Гляди, это и есть сокровище Мейзла!
      Я увидел два здания, от которых остались только отдельные части каркаса. Вокруг них были расставлены стенобитные машины, которые почти уже завершили свою работу. Еще несколько ударов, и былое богатство Мейзла рассыпалось в прах и щебень, а от земли отделилось и стало неторопливо подниматься к небесам густое облако красновато-серой пыли. Это облако все еще было сокровищем Мейзла. Слегка колыхаясь и подрагивая, оно стояло перед нашими глазами -- а потом сильный порыв ветра подхватил его и обрушил на головы ничего не подозревавших пражан.