- А, ты опять здесь! - закричал он, - Грязная торба! Свинячья кормушка! Чертова задница! Кто тебя изловил? Где мои деньги?
      - Что ты от меня хочешь, я тебя не знаю! - застонал испанец, пятясь в угол. - Клянусь кровью Христовой...
      - Ишь ты, заговорил по-христиански! - вскричал Кеммель и перешел на немецкий, словно испанец мог бы его понять. - Будь ты проклят, дьявольское отродье!
      - Ты его знаешь? Это тот парень, что утром украл твои деньги? нетерпеливо спросил Эглофштейн у драгуна.
      - Еще бы я его не знал! - ответил солдат. - Другого такого не найти во всей армии. Шляпа у него - как гнездо аиста, голова - как тыква, пасть как суповой черпак! Иди-ка сюда, парень, дай на тебя поглядеть!
      Он схватил лучину и при ее свете оглядел испанца с головы до ног.
      - Нет, господин капитан, это ведь не он... - удивленно пробормотал Кеммель, качая головой. - Ох, чтоб тебя черт оседлал, утром у тебя было четыре пальца на твоей воровской лапе, а сейчас - все пять...
      - Так это - не он?! - с досадой и разочарованием пробормотал Эглофштейн. - А ну, обыщите его на всякий случай, поглядите, не при нем ли деньги!
      Драгун обшарил карманы погонщика и с удивленным видом вытащил большой кожаный кошелек.
      - Вот же он! Это мой кошелек! Ах ты, ворон, и ты еще станешь отпираться?
      Он тщательно вытряс кошелек, но там не нашлось ничего, кроме маленькой головки чеснока.
      - Деньги пропали! - злобно крикнул солдат. - Или я - гусь, которого ощипывают? Или ты за один день все спустил в свою глотку?!
      Испанец молчал, беспомощно уставясь в пол.
      - Так где же мои деньги? Отвечай! Ты закопал их или отдал кому-то? Есть у тебя язык - так говори!
      - Бог карает меня жестокой лозой! - тихо проговорил испанец. - Такова Его воля. Чему должно быть, то и сбудется...
      - Господин капитан! - вмешался сержант. - Должно быть, этот же самый вор утащил и пять дней тому назад один из чемоданов господина полковника, тот самый, где были платья и шелковые рубашки покойной госпожи...
      - Довольно! Хватит! - крикнул Эглофштейн, очевидно встревожась, как бы обвиняемый не заговорил о том, что он услышал из наших разговоров. Хватит! Он уличен в краже. Сержант, возьмите шесть человек с заряженными карабинами, ведите этого во двор и кончайте с ним!
      - Да быстрее, быстрее! - заторопил Гюнтер. - Я не люблю попов, которые долго служат обедню!
      - Ну, мне на это дело не надо столько времени, как на мессу! усмехнулся сержант. Он обернулся к драгунам, спустившимся на шум с чердака вслед за Кеммелем, и скомандовал:
      - Стройся! Взять его в кольцо! Марш!
      - Сеньор! - воскликнул испанец, вырываясь из рук солдат. - Вы же христианин! И вы хотите расстрелять меня без исповеди?!
      Эглофштейн наморщил лоб. Он не хотел никакой отсрочки. Дать испанцу беспрепятственно поговорить с кем-либо, особенно - со священником, казалось ему неразумным и опасным.
      - Я хочу покаяться в грехах перед смертью! - крикнул испанец. - Вы веруете в Бога и Пресвятую Троицу, как и я! Чтобы моя душа могла спастись, вы обязаны позвать ко мне сеньора священника или монаха из обители Санта Энгрессия!
      - Ну, что тебе нужно от попов? Сказки вот ему! - Брокендорф указал на лейтенанта Донона. - У него такая же лысая голова, и латынь льется из его рта, как вода из фонтана!
      - Кончайте! Кончайте! Сержант, выводите его! - стонал в нетерпении Гюнтер.
      - Нет! - испанец уцепился за стол обеими руками. - Дайте мне поговорить со священником! Всего несколько минут, не больше, чем прочесть молитву по четкам!
      Но именно этого мы не могли допустить.
      - Молчи, вор! - загремел Гюнтер. - Думаешь, я не знаю, какую проклятую ложь ты станешь выкладывать попу?! Выводи его, сержант!
      Испанец оглядел нас, глубоко вдохнул и начал снова:
      - Так послушайте меня, сеньоры! Я должен был сделать в городе одно дело. Если я буду мертв, никто уже не возьмет это на себя! Дайте мне переговорить с сеньором священником! Я не могу умереть, пока мое дело - не в его руках!
      Он глядел на нас с мольбой, и пот лился по его лбу. Отчаяние вконец овладело им, он закричал плачущим голосом:
      - Есть ли здесь испанский христианин, слышит ли он меня?!
      - Ладно, что ты должен сделать - сделаем мы за тебя! - отозвался Эглофштейн, нетерпеливо хлопая себя хлыстом по сапогу. - Ну, говори, что это за работа, и ступай своей дорогой с ними!
      - Как, вы хотите сделать это за меня? Вы? Вы сами? - поразился испанец.
      - Солдат должен все уметь! - ответил Эглофштейн. - Скорее говори, что делать? Посадить весной репу? Перекрыть крышу?
      И снова испанец внимательно оглядел нас - перебрал взглядом каждого, и, казалось, ему вдруг пришла в голову какая-то новая мысль.
      - Вы ведь христиане, сеньоры! - сказал он вдруг спокойно. Поклянитесь при мне перед Матерью и Сыном, что вы исполните то, что обещаете мне!
      - Да к дьяволу твои церемонии! - крикнул Гюнтер. - Мы - офицеры. Что мы обещали, то исполним, и этого хватит!
      - Так что же ты должен сделать, что мы сделаем вместо тебя? - повторил Эглофштейн. - Надо продать осла? Получить долг и передать жене? Что за работа?
      И в этот миг в ближнем монастыре зазвонили колокола к полуночной службе, возвещая час причастия. Ветер доносил до нас звонкие удары. Погонщик мулов сделал то, что привычно делают все испанцы, заслышав колокол, - он встал на колени, осенил себя крестом и благоговейно прошептал:
      - Dios vienne. Бог явился...
      - Ну! Так что за поручение? Посадить овощи? Заколоть свинью? Или забить бычка?
      - Бог вам Сам скажет! - прошептал испанец, все еще погруженный в молитву.
      - Просеять муку? Хлебов напечь? Или зерно свезти на мельницу? Ответь же!
      - Бог вам Сам укажет! - с силой произнес испанец.
      - Не будь идиотом! Скажи! Оставь Бога, который о тебе ничего не знает!
      - Бог явился! - торжественно сказал испанец, подымаясь с колен. - Вы поклялись, и Бог вас услышал!
      Его осанка внезапно изменилась совершенно. Он гордо стоял перед нами не жалкий и перепуганный крестьянин, а грозный фанатик, может быть пророк, равнодушный к смерти и полностью удовлетворенный обещанием, которое он только что вымаливал у нас... Ни следа страха, ничего - от убогого мужичка, уличенного в краже, - гордо и решительно шагнул он к солдату.
      - Теперь, сеньор сержант, я твой. Делай свое дело!
      Я теперь не могу понять, как случилось, что я в ту минуту не узнал, кто очутился в наших руках... Не сообразил, что это было за таинственное дело, которое возлагал на нас обреченный на смерть. Все мы были слепы и думали только об одном: что мы сейчас навсегда заставим молчать знающего нашу тайну...
      По знаку капитана Эглофштейна я вышел за солдатами на двор проследить за исполнением казни. Снег лежал слоем в полфута, шаги солдат звучали глухо. Полная луна заливала двор мягким светом.
      Солдаты выстроились в шеренгу и зарядили карабины. Испанец кивнул мне:
      - Подержите мою собаку, господин лейтенант! - попросил он твердым голосом. - Держите крепко, пока все не кончится!
      С места, где мы стояли, открывался вид на темные виноградники за городской стеной, на холмы и поля, на фиговые деревья и каштаны, простиравшие над землей голые, осыпанные снегом ветви.
      Дальше до самого горизонта тянулся темной полосой тени вековой дубовый лес, в дебрях которого скрывался где-то наш лютый враг - полковник Дубильная Бочка - со своими бандами.
      - Дайте-ка мне еще поглядеть на эту землю... - задумчиво проговорил приговоренный. - Это - моя страна, наша, испанская земля. Для меня зеленели эти луга, для меня росли лозы, коровы приносили с лугов молоко. Это моя земля, над ней сейчас свищет ветер, на нее сыпал с неба снег и дождь, сходила легкая роса... Вы солдат, господин лейтенант, вам не понять, что это значит: моя страна, моя земля... Ну, довольно. Давайте знак!
      Шесть карабинов грянули враз. Собака взвыла и рванулась с поводка. Я не удержал ее. Солдаты отогнали ее от трупа прикладами. А я выхватил у сержанта факел и осветил лицо убитого. О, ужас!
      Облик маркиза де Болибара вернулся к нему. Та власть, которой он изменил свои черты, чтобы сыграть роль погонщика мулов и обмануть нас, была разрушена смертью. Он лежал передо мной, и лицо его было таким, какое я видел еще утром этого дня: гордое, недвижное, пугающее - даже у мертвого...
      Солдаты очищали от снега место, чтобы вырыть могилу. Я медленными шагами пересек двор и остановился у входа в дом. Теперь я ясно увидел все странные и запутанные движения маркиза за минувший день и понял, что произошло. Утром он тайно покинул свой дом, где-то на дороге среди леса нашел погонщика - или возчика - Перино, сбежавшего с украденными талерами. Он заставил мужика поменяться одеждой, силой своей поразительной воли изменил свое лицо и так вернулся в город, чтобы в полной безвестности осуществлять свой план. Но вдруг он попался в ловушку, оказавшись в маске вора. Он уже не мог ее сбросить, не выдав себя, и предпочел принять смерть, предназначенную другому...
      И мне пришло в голову такое, что заставило меня остановиться и схватиться за лоб. Я вдруг понял и смысл странного обязательства, которое он наложил на нас под клятвой. Видя перед глазами смерть, окруженный врагами, не слышимый никем из испанцев, этот маркиз де Болибар переложил исполнение своего дела на нас; это мы сами должны будем подать сигналы, которые принесут всем нам гибель...
      Я хотел бы посмеяться над этой безумной затеей, но смех у меня не получился - в ушах звучали два испанских слова покойника: Dios-Vienne - Бог явился...
      Да, Бог явился. Внезапный озноб пронизал меня, и мной овладел ужас перед чем-то, чему нет названия, чем-то темным, грозным, исполненным опасностей, и оно неотступно стояло передо мной - как темная масса дубового леса на горизонте...
      Я с трудом заставил себя войти в жаркую, пропахшую вином и табачным дымом комнату. Гюнтер и Брокендорф уже забыли свою ссору и заснули вповалку прямо на соломе, настеленной на пол в углу. Донон сидел на столе, вертел в руках кинжал маркиза, любуясь искусной резьбой на рукоятке. Посреди комнаты стояли Эглофштейн с ротмистром Салиньяком, который держал обеими руками за воротник бурно жестикулирующего и кричащего человечка.
      - Эглофштейн! Тот бродяга, которого вы велели расстрелять, - это был маркиз де Болибар! - крикнул я. Веселье, которое возбудило это известие, даже удивило меня.
      Мне ответил рокочущий смех.
      - Еще один маркиз де Болибар! Вот и Салиньяк изловил своего! Сколько же их бродит ночью по городу?
      Эглофштейн сдернул с лица человека, приведенного Салиньяком, черный шелковый платок, какие часто носят в Испании женатые мужчины, отправляясь на поиски любовных приключений. И мы оба сразу узнали это лицо.
      - Ну, товарищ! - пуще прежнего захохотал Эглофштейн, обращаясь к Салиньяку. - Ты купил на конском рынке осла! Уж только, пожалуйста, не вешай нашего достопочтенного алькальда за шпионаж. Я думаю, он нам еще очень пригодится!
      Глава VII. НЕМЕЦКАЯ СЕРЕНАДА
      Когда Эглофштейн "разоблачил" сеньора алькальда города Ла Бисбаля, мы все трое начали неудержимо смеяться. Даже я забыл о пережитом ужасе. Мы подняли такой шум, что проснулся лейтенант Гюнтер. Он поднялся, зевая и протирая глаза кулаком. А Брокендорф продолжал храпеть - и так громко, словно хотел вышибить дыханием окна и двери.
      - Что тут у вас? - спросил Гюнтер.
      Алькальд скривил рот в кислой усмешке, сердито и растерянно мял шляпу в руках и смотрел на нас так, будто только что проглотил вместо анисового сахара щепотку мышиного помета.
      - Сеньоры! - сказал он. - По-нашему, иногда ночью лучше сорвать покрывало с чужой постели, чем со своей! - И, превозмогая раздражение, продолжал: - У нас в городе есть бабенки, они куда красивее дам, гуляющих вечерами между колоннами Пале-Рояля. - Он, видимо, гордился и тем, что в городе немало красивых женщин, и тем, что сам много поездил по свету и в Париже чувствовал себя как дома, почти как в Ла Бисбале.
      - Ну, я на ваших улицах особых редкостей не заметил, пренебрежительно усмехнулся капитан Эглофштейн.
      - Да это - отруби! - ревниво воскликнул алькальд. - Все, что вы видели, - это только для нас. А для господ офицеров императора найдется печенье из более тонкой муки. - Он прикрыл глаза, посмеиваясь и прищелкивая языком.
      - Ну да, белая мука, точно! - презрительно бросил Донон. - А вернее яичный белок и Turnisol, которыми ваши бабы замазывают свои морщины и выглядят как нескобленая бычья шкура, я-то хорошо это знаю!
      - Не надо так говорить, сеньор! - обиженно возразил алькальд. - Когда вы увидите Монхиту, вы не найдете на ее щеках ни белка, ни чего-либо подобного. Ей всего семнадцать лет, но мужчины бегают за ней, как луговые лягушки за красным мотыльком.
      - Так дайте ее сюда! - крикнул вдруг пробудившийся Брокендорф из своего угла. - Она кто? Дочка портного? Или шлюшка парикмахера?
      - Нет, ее отец - дворянин, сеньор, один из тех, кого весь свет почитает как родовитых господ, но при этом он так беден, что у нее никогда не было незаштопанной рубашки. И времена нынче скверные, налоги и проценты стали просто невыносимы. Он почтет для себя за честь, если его дочка удостоится внимания господ офицеров.
      - Он занимается каким-нибудь ремеслом? - поинтересовался Донон.
      - Он пишет картины, - сообщил алькальд. - Портреты королей, императоров, образа пророков и апостолов. Предлагает их на продажу у церковных дверей, а по вечерам - в трактире. Он очень искусен, умеет рисовать и людей, и животных: святого Роха он изобразил с собакой, святого Никасия - с мышью, святого Павла - с вороном.
      - А его дочь? - спросил Гюнтер. - Если ей не больше семнадцати, так девицы этих лет в вашей стране - как волынки у нас в Германии: только тронь, они сразу визжат...
      - Его дочка, - заверил алькальд, - будет рада принять господ офицеров.
      - Так - alons16! Вперед! Что мы здесь сидим? - возбужденно возгласил Брокендорф. - Раз есть у ней горшочек, так я хочу в нем повариться!
      - Но нынче уже слишком поздно, - осторожно возразил алькальд, глядя на пьяного капитана с беспокойством. - Может, в другой раз, сеньоры, может завтра после обеда? В это время сеньор дон Рамон д'Алачо уже спит. Сегодня, я думаю, лучше всего лечь в постели...
      - Вы готовы? - сразу подавил его Эглофштейн властным тоном. - Да? Тогда не говорите больше, пока вас не спрашивают! Вперед! Возьмите факел и пошли! Салиньяк! Пойдете с нами?
      - Я жду моего слугу. Не знаете, барон, куда он девался?
      - Товарищ! - Эглофштейн уже накинул плащ. - Вам опять не повезло с выбором слуги. Он оказался вором. У одного из моих солдат он поутру стащил кошелек. Кошелек нашли при нем, но талеры исчезли.
      Салиньяк не казался ни удивленным, ни обиженным.
      - Ну и что, вы его повесили? - спросил он, не подымая головы.
      - Не совсем так, товарищ! Мы его расстреляли здесь же, во дворе. Ведь плотники обещали нам виселицу только на той неделе...
      Ответ ротмистра прозвучал достаточно странно. Я часто вспоминал его слова в последующие дни.
      - Я так и знал, - мрачно вымолвил он. - Еще ни один человек, который проходил со мной какой-то путь, не заживался после этого долго...
      Он повернулся к нам спиной и зашагал по комнате.
      А мы вышли и побрели, ступая след в след по глубокому снегу и завернувшись в свои плащи, за алькальдом. Он провел нас по Калле де лос Аркадес, затем через улицу Кармелитов и по "широкому бульвару", на котором едва ли две телеги могли разъехаться. Всюду царила тишина и безлюдье, потому что полуночная месса уже давно закончилась. Мы миновали церковь Богоматери дель Пилар и у башни Хиронелла вышли на площадь, окруженную шестью каменными статуями святых в человеческий рост.
      Весь этот путь мы прошагали молча и дрожа от холода. Только алькальд болтал, останавливался через каждую сотню шагов и показывал нам своей палкой с серебряным набалдашником то на какой-нибудь дом, то на часовню. Вот здесь, рассказывая он, до прошлого года жил человек, кузен которого служил советником королевского трибунала. А там одно время проживал судья Королевского суда по делам Индий, известный дон Антонио Фернандес; на другом месте останавливался в жаркий день отдохнуть по дороге архиепископ Сарагосы, потому что одной из его лошадей надо было сменить подкову. В маленькой молочной справа от церкви в прошлом году случился пожар и погибла жена владельца. А вот в той лавке господа могут купить все, что потребно офицеру для его службы...
      Перед церковью алькальд задержался подольше, перекрестился и указал на лист бумаги, приклеенный к церковной двери.
      - Здесь записаны имена всех граждан, которые в этот раз предаются позору за нарушение поста или непосещение исповеди. Наш отец настоятель...
      - Желает, чтобы зарос твой рот, да чтоб и с ним то же сделалось! - зло крикнул Гюнтер. - Что ты заставляешь нас мерзнуть! Веди дальше! Мы за тобой идем не затем, чтобы молиться!
      Он умолк, споткнувшись о труп осла, занесенный снегом, - прямо посреди улицы. Вымочив одежду в снегу, он вскочил и начал яростно бранить Испанию, всю страну и ее жителей, которые не умеют поддерживать у себя порядок и виновны в его неприятности.
      - Что за страна - грязь и безделье! Навоз на улицах, ржавчина на железе, дыры да заплаты, в деревьях - черви и на всех полях - сплошь сорняки!
      - Здесь даже луна - дура, не знает никакого порядка! - подхватил хмельной Брокендорф. - Вчера она была худа, как сушеная селедка, а сегодня растолстела, будто супоросная свинья!
      Так мы наконец добрались до дома дона Рамона д'Алачо, дочь которого звалась Монхитой. Домик был низенький и плохонький и стоял на углу площади Шести Святых.
      Гюнтер взялся за дверной молоток и начал громко стучать.
      - Эй! Сеньор дон Рамон! Отворите! К вам гости пришли!
      Но в доме все было тихо. Снег пошел гуще, и хлопья прямо висели на нашей одежде и шапках.
      - Смелее! Вышибай ворота! - закричал Брокендорф, хлопая руками, чтобы согреться. - Ломай их, они же не крепче английских линий при Торре Ведрах!
      - Отворите, сеньор сонного дома и храпова двора! - орал Гюнтер, обрабатывая створку ворот молотком, - Отворяй, или мы вышибем двери и окна!
      - Живо отворяй, не то мы и печки в твоем доме разнесем! - рычал Брокендорф, совсем позабыв, что он снаружи, а печи - внутри, если они вообще есть...
      В соседнем доме отворилось окно и высунулась голова в колпаке с кисточкой. И сразу же исчезла, со стуком захлопнув окно. Видно, наши заснеженные плащи напугали полусонного горожанина, и он теперь, дрожа, забрался в постель и шепчет своей жене, что шесть святых слезли с постаментов и шумят перед дверью соседа...
      Но тут же сверху до нас донесся гневный и властный голос:
      - Эй, вы, адский сброд, тысяча крестов, кто это там? Кричали по-испански, и Донон вскипел:
      - Он может ругаться как боцман, но и я умею не хуже! - И заорал: Разрази тебя гром девяносто девять раз! Отворяй, сволочь!
      - Кто это?! - гневно прогремел голос.
      - Солдаты императора!
      - Какие вы, к черту, солдаты? - еще резче ответил голос. - Дерьмовые ткачи, трубочисты, золотари, метлы вам возить, а не в армии служить!
      - А ты кто такой, мушиная душа?! Вот запеку тебя в пирог, будешь меня знать! - зарычал Брокендорф, особенно разозлившись от того, что какой-то испанец посмел обозвать его золотарем - чистильщиком сортиров. Но он и не обратил внимания, что человек, ругавшийся наверху, перешел на немецкий...
      - Дон Рамон, сойдите вниз, пожалуйста, и отворите им! Я хочу посмотреть, кто это там решил запечь меня в пирог! - громко, но уже куда спокойнее проговорил голос наверху.
      Мы услышали шаги внутри дома, и деревянная створка заскрипела. Потом дверь отворилась, и появился маленький человек с огромным горбом. На ногах у человечка были гамаши из кирпично-красной материи. Кисточка его шерстяной ночной шапочки спадала на левое ухо. Он забавно поклонился нам, описав дугу зажженной лучиной в руке, и тень его походила на груженого вьючного мула, который наклонил шею, чтобы полакать из котелка.
      Мы пошли за ним наверх и очутились в комнате, заполненной принадлежностями живописца - мольбертами, подрамниками, а посреди стояла рама с образом испанского Сант-Яго - святого Иакова Кампостельского, голова и одна рука которого были уже написаны в красках. Оттуда мы перешли в другую комнату, неосвещенную, но в камине слабо тлели уголья, и перед ним сидел человек и грел ноги у топки камина. Подле него стояла пара высоких кавалерийских сапог, а на столе - несколько стаканов, бутылка вина и большой канделябр на три свечи a la Russe17.
      Едва мы вошли, он обратил к нам свое лицо, и мы с удивлением и испугом узнали нашего полковника. Значит, это ему мы закатили такую "серенаду" у ворот! Но теперь мы стояли перед ним, и убегать было поздно...
      - А ну, давайте-ка сюда! - бросил он нам навстречу. - Кто из вас тот повар, что надумал запечь меня в пирог?
      - Эглофштейн! Вы должны говорить. Вы все сможете... - услышал я шепот Донона.
      - Господин полковник! - выступил вперед адъютант. - Простите нас! Уж вас мы ни в коем случае не имели в виду!
      - Ах, не имели в виду! - звучно захохотал полковник. - Эглофштейн, я вам охотно верю, что сейчас вы были бы рады оказаться от меня подальше! Куда-нибудь на Яву - за перцем? Или за корицей - в Бенгалию? Или на Милункские острова, где растут мускатные орешки, а, Брокендорф? Ну, кто здесь "мушиная душа"?
      Полковник, порою крайне гневливый, особенно когда его донимала мигрень, сегодня был явно в благодушном настроении. И мы сразу успокоились.
      - Уж вы простите его, господин полковник! - сказал Эглофштейн, указывая на Брокендорфа, который стоял с растерянным видом грешника, словно разбойник Варавва на пасхальном мирокие. - Он и вообще дурень, а тут еще перепил лишнего!
      - Ему не хватает bene distinguendum18, - вставил - во извинение Брокендорфу - латинист Донон.
      - Иди-ка сюда, маленькая кокеточка! - позвал полковник и вынул из кармана коробочку. - Взгляни на человека, решившего запечь в пирог своего начальника!
      В другом конце комнаты стояла кровать, подле нее на стене висели два образа Мадонны, маленький сосуд со святой водой и зеркало. Перед зеркалом спиной к нам стояла девушка в испанской одежде, в корсаже из черного плюша со шлейфом и кружевными прошвами вдоль всех швов и украшала свои волосы искусственными цветами. Она легкими шагами подошла к полковнику и положила руку ему на плечо,
      - Вот он - капитан Брокендорф! - представил полковник. - Погляди на него, это он готов был запечь меня! Смотри на него, пьянчужку, он большой, как бык, и гордый, как Голиаф, жрет живыми кур и уток...
      Брокендорф стиснул зубы, угрюмо глядя в пол, и не произнес ни слова.
      - Но - хороший солдат, я в этом убедился при Талавере! - благодушно заключил полковник, и лицо Брокендорфа сразу приметно просветлело.
      - Не трубочисты, не золотари - мои славные немецкие офицеры! ворчливо-добродушно добавил полковник и начал гладить свои огромные нафабренные усы, поглядывая то на вино, то на Монхиту.
      Он был в эту ночь разговорчив, таким мы его давно не видали.
      - Эглофштейн! Йохберг! - подозвал он нас. - Садитесь, выпейте со мной винца! Гюнтер! Что ты стоишь, словно освященная свечка? - Он налил вина в стаканы. - Ох уж эти испанские наперстки! Где-то добрая немецкая кружка моего дедушки?
      Мы подошли к столу и последовали его примеру. А он привлек к себе Монхиту и с довольным видом поглаживал свою рыжую бороду.
      - Послушай, Эглофштейн! - сказал он с неожиданной дрожью в голосе. Ну разве она - не точный портрет моей покойной Франсуазы-Марии? Ее волосы, ее лоб, и глаза, и походка! Мог ли я подумать, что встречу мою жену, которую отнял у меня Бог, в какой-то испанской крысиной норе?
      Мы изумленно воззрились на Монхиту - я, например, не обнаружил в ней ничего, что позволило бы сравнить ее с Франсуазой-Марией. Хотя волосы у нее были тоже медного оттенка и линия лба отдаленно напоминала лицо любимой. Но это была совершенно другая женщина. И остальные смотрели удивленно и даже растерянно. Эглофштейн не удержался от улыбки, а Брокендорф прямо-таки рот раскрыл, глядя на Монхиту, как рыба.
      - Садись ближе, горячие глазки! - полковник с нежностью взял Монхиту за руку. - У тебя будут чудесные платья, прямо из Парижа, ты уже поняла? У меня в багаже их масса! - Он только не сказал, что все женские наряды в его чемоданах принадлежали покойной жене. - И шоколад тебе будут каждое утро подавать в постель.
      - Но вы скоро должны будете опять идти в поход, и, когда я вас снова увижу, знает один Бог. А что же будет со мной, когда вы уйдете? - тихонько спросила Монхита. Мы впервые услыхали ее голос. И верно - он был очень похож на голос Франсуазы-Марии. Озноб горького счастья потряс меня, потому что почти те же слова говорила она когда-то мне - и в том же печальном тоне. И предчувствие, которое на следующий же день охватило всех нас, - что мы в Монхите именно обретали вторую Франсуазу-Марию, что мы будем ожесточенно спорить за обладание ею, исходить ревностью, забывая долг и честь, что мы с ненавистью будем смотреть друг на друга, - это злое предчувствие родилось уже в этот самый миг...
      - Что? - вскричал полковник, с силой ударяя кулаком по столу, так что бутылка полетела на пол, а пестрые горшки на полке заплясали. - Да ты поедешь со мной, куда я поеду! К черту! Масеена всюду возит женщин с собою, каждые полгода у него - новая актриса из Парижа!
      - Актрисы? - пожав плечами, усмехнулся Эглофштейн. - Конечно, его дело - маршальское, но, думаю, это большей частью шестигрошовые Фрины19 из какого-нибудь "маленького домика" в Сен-Дени или Сен-Мартене20, и едва такая надоест маршалу, он передает ее своим адъютантам!
      - Да, своим адъютантам, - с досадой глянул на него полковник. - Но моему адъютанту я предоставляю делать совсем другое: ежедневно заботиться о патронах, повозках, снабжении частей и связи. Вы нарядили людей назавтра рубить дрова и возить воду? Смотрите, Эглофштейн, я заставлю вас пошевеливаться!
      Он резко переменился с этого момента на весь остаток ночи. Стал раздражительным, даже капризным и грубым. Я улучил момент и тихонько убрался вместе с Дононом в соседнюю комнату, где мы нашли нашего приятеля толстого алькальда - и дона Рамона в кирпично-красных гамашах. Оба внимательно рассматривали святого Иакова Кампостельского.
      - Твоему святому приписывают редкую ученость, - говорил алькальд. - Я знал одного монаха, который рассказывал, будто святой Яго еще в чреве матери понимал латынь. Но этот монах был еретик, и его потом за это сожгли...
      - Этот святой во всяком случае был более учен, нежели красив, заметил дон Рамон. - У него было больше рябин на лице, чем высоких башен в Севилье. Но на иконе я нарисовал только две, потому что женщины не купят образ святого с рябым лицом.
      - Дон Рамон! - прервал я их разговор. - Вы запродали свою дочь старому человеку. Как вам не стыдно?
      Дон Рамон положил кисти и печально взглянул на меня.
      - Он увидел ее в церкви во время мессы и пошел за ней следом. И пообещал ей все, в чем люди видят счастье. Она, мол, будет иметь постельное белье из голландского полотна, лошадей, коляску, платья, а своим людям он прикажет каждое утро возить ее к мессе...
      - И вы на все готовы ради дублонов? - гневно вставил вопрос Донон. Вы бы, верно, за тридцать сребреников срезали Иуду с веревки! Что бы сказал о вашей сделке святой Яго?
      - Увы, святой Яго - на небесах, а мне приходится жить в жестоком мире! - вздохнул горбун. - Я одно хочу вам сказать, сеньоры, и господин алькальд может это подтвердить: сейчас очень нелегко добыть и кусок на каждый день для нас с дочкой...
      - Вы же дворянин, дон Рамон! - сердито бросил Донон. - Где же ваша порядочность? Где ваша честь?
      - Эх, молодой господин! - горько усмехнулся дон Рамон. - Позвольте сказать: если эта война еще затянется, так всякая порядочность протухнет и честь - прокиснет...
      Внутри другой комнаты полковник повысил голос, отдавая распоряжения.
      - Эглофштейн! - услышали мы. - Соберите людей к восьми утра. До девяти пусть упакуют вьюки и нагрузят мулов, потом привезут солому и связки сена в конюшни. И чтобы к десяти часам сюда подали коляску!
      Эглофштейн звучно щелкнул каблуками.
      - А теперь - по домам! Затопить камины, стаканчик горячего вина - и одеяла на уши, так?
      Мы попрощались и сошли вниз. Брокендорф остановился у ворот и не хотел идти дальше.
      - Мне нужно обратно! - заявил он. - Я хочу подождать, пока полковник уберется. Я хочу подняться к ней, надо с ней серьезно поговорить...
      - Дурак! - прошипел Эглофштейн. - Полковник живо тебя заметит и рассвирепеет!
      - Проклятье, и почему мы пришли поздно! Ох, до чего она красива, у нее волосы, как у Франсуазы-Марии! - пожаловался Гюнтер.
      Раздосадованные и разочарованные, побрели мы восвояси. Один Эглофштейн насвистывал и был в недурном настроении.
      - Вы - слюнтяи! - сказал он нам, едва все отошли от дома Рамона на пистолетный выстрел. - Вы - ослы! Вам надо радоваться: у нашего полковника опять есть жена! И если она во всем похожа на первую, как он воображает, так, черт побери, разве она останется для него одного?
      Мы переглянулись.
      - Верно! - сказал Донон. - Видели, как она, эта Монхита, строила мне глазки, когда мы прощались?
      - И мне! - вмешался Брокендорф. - Она глядела мне вслед, будто хотела сказать...
      Но он не договорил, зевнул и влюбленно оглянулся на окно Монхиты.
      - У ней нет ничего, кроме красивой фигурки и личика, - прибавил Гюнтер. - Бьюсь об заклад, она не будет слишком суровой, если узнает, что у меня припасены зашитые в воротнике мундира восемь золотых...
      - Долгие годы нашему полковнику! У него опять завелась жена! - смеялся Эглофштейн. - Скоро к нам вернется прежняя жизнь un froribus et in amorilus21 - не так ли, Донон?
      Мы только покивали и разошлись по своим квартирам, каждый - в надежде быть у Монхиты первым. И я долго не мог заснуть, потому что Гюнтер, поместившийся со мной в одной комнате, все вертелся перед зеркалом, репетируя - с жестами плохого комедианта на сцене - по-испански свое объяснение девушке: "Прекрасная сеньорита, Господь с вашей душою! Мое сердце - у ваших ног, сеньорита!"