- Простите, сударь... у меня и для вас известие, и мне очень нелегко передать его вам, ибо оно не из тех, что доставляют радость. Но вы ведь наверное не захотите, чтобы я, не желая вас огорчать, умолчал о деле, которое, быть может, весьма важно.
      - Так, - сказал Леонардо, - значит, ты имеешь мне сообщить, что я навлек на себя немилость герцога и что бранит он меня крепкими и горькими словами.
      Юноша энергично помотал головой.
      - Нет, сударь, его светлость никогда этак о вас не говорил, поверьте, он произносит ваше имя с величайшим уважением. То же, что я имею сообщить, касается не вас, а одного из ваших друзей. Мессир ди Ланча называет этого человека Манчино и говорит, что не раз видел его в вашем обществе, но христианского имени его я не знаю.
      - Этого никто не знает, - сказал Леонардо. - Так что же с Манчино?
      - Нынче утром его нашли смертельно раненным в саду возле дома "У колодца", он лежал в луже крови; мессир ди Ланча говорит, что ему, скорей всего, раскроили лоб секирой. А надобно знать, сударь, дом и сад принадлежат тому самому Боччетте, который вам известен, и его светлость герцог приказал взять Боччетту под стражу и предпринять расследование, и, может быть, на сей раз ему...
      - Где же находится Манчино? - спросил Леонардо.
      - Простите, что я сразу не сказал, - извинился Джомино. - Его поместили в больницу шелкоткацкой гильдии, по словам мессира ди Ланча, там он и лежит, ожидая священника и соборования.
      На третьем этаже больницы, под самыми стропилами, в каморке, где и коек уже не было, только охапки соломы, брошенные на пол и застланные ветхими грубыми простынями, мессир Леонардо отыскал Манчино. Тот лежал с закрытыми глазами, изрытое морщинами лицо горело в лихорадке, руки все время беспокойно двигались, одеяло он скинул, голова была обмотана повязкой. Двое его друзей, художник д'Оджоно и органный мастер Мартельи, находились подле раненого, и органный мастер, которому пришлось пригнуться, чтобы не задевать стропила, держал в руках кувшин с вином.
      - Он не спит, только что пить просил, - сообщил д'Оджоно. - Да вот беда: давать можно лишь наполовину разбавленное вино, а оно ему не очень по вкусу.
      - Плохо с ним, - прошептал Мартельи на ухо Леонардо, нагнувшись еще ниже. - Священник приходил, исповедовал его и соборовал. Хирург говорит, что, подоспей помощь вовремя, все, может, и обошлось бы. Но люди, которые его нашли, понятно, призвали всех святых и притащили из церкви святые дары, а хирурга позвать не догадались. Только здесь, в больнице, очистили рану и остановили кровь. Должно быть, он повздорил с Боччеттой, ведь нашли его поблизости от дома этого человека.
      - Пить! - тихим голосом воскликнул Манчино, открыл глаза и глотнул из кувшинчика, который органный мастер поднес к его губам. Потом он увидел Леонардо, по лицу его скользнула улыбка, и он приподнял руку в знак приветствия. - Привет тебе, мой Леонардо! Большую радость ты мне доставил своим приходом и оказал великую честь, но лучше б ты обратил свой ум к вещам куда более важным, чем мое теперешнее состояние. Этот глупец - он вправду скорее глупец, чем негодяй, - аккурат когда я закончил мой визит и хотел вылезти в окно, опробовал на мне свой топорик и по дурости раскровенил мне лоб. Пустяк, от такого не умирают, но я все же почел за благо на часок-другой предать себя в руки хирурга.
      Он опять попросил пить, сделал глоток и скривил губы. А потом продолжал, указывая на человека, лежащего рядом на соломе:
      - Вот с ним худо. Собственный мул сбросил беднягу наземь и так отделал копытами, что, как говорит хирург, на ноги его никто уж не поставит. Мне-то куда больше повезло.
      Лихорадка донимала его, мысли путались.
      - Нет, из-за моей души вам биться незачем, эй, вы трое там, наверху, Отец, Сын и Дух Святой, оставьте ее, где она есть, и Ты, Пресвятая Троица, жди терпеливо, знаешь ведь, я он Тебя не сбегу, я всегда был добрым христианином, не из тех, что ходят по церквам воровать свечи. Трактирщик, чтоб тебя, зачем поишь меня вином, которое еще в погребе трижды разбавил и тем напрочь загубил для любого христианина!
      Несколько времени Манчино лежал с закрытыми глазами и молчал, хрипло и тяжело дыша. Потом, когда дыхание успокоилось он открыл глаза. Лихорадка отпустила, и из слов его было ясно, что он понимает, каково его состояние.
      - Je m'en vais en pays loingtain11, - сказал он и, прощаясь, протянул к друзьям руки. - Прошу вас, оплачьте со мною мои безвозвратно ушедшие дни, как ткацкий челнок проворно мелькнули мимо они. Если б мне было дано принять смерть у турок или у язычников, ради торжества христианской веры, Господь бы с охотою простил мне мою грешную жизнь, и все святые и ангелы рая встретили бы мою душу ликующими псалмами и звуками виолы. А теперь я предстану пред судом Господним таков, как есть и был всю жизнь, - пьяница, игрок, бездельник, забияка, охотник до шлюх...
      - Вершитель наших судеб знает, что ты совсем не такой, ты поэт, сказал Леонардо и взял руку Манчино в свою. - Но скажи мне ради всего святого, зачем тебе понадобилось связываться с этим Боччеттой?
      - Всему есть причина. Познай се, и ты поймешь случившееся - не твои ли это слова, Леонардо? Я часто слышал их от тебя, - отвечал Манчино. - И разве мир не полон горечи и измены? Пришла тут ко мне одна, умоляла и плакала, не ведая, как помочь своему горю, и если б она могла умереть от стыда и боли, то умерла бы прямо у меня на глазах. Так вот, я взял у нее из рук деньги и, влезши в окно, отнес их обратно к Боччетте, но сделал я это воистину как неуклюжий медведь, поднял шум и разбудил его, а он вообразил, что я пришел воровать. Если же ты, Леонардо, ищешь Иуду, я знаю точь в точь такого, какой тебе надобен. Не ищи более! Я нашел тебе Иуду. Правда, он положил в кошелек не тридцать сребреников, а семнадцать дукатов.
      Манчино закрыл глаза, хватая ртом воздух.
      - Коли я правильно понял, - заметил художник д'Оджоно, - он говорит о немце, который хотел стребовать с Боччетты семнадцать дукатов. Этот немец побился со мной об заклад на один дукат против двух, что взыщет свои деньги с Боччетты не мытьем, так катаньем, ибо он не из тех, кого можно нагреть на семнадцать золотых. А нынче он мне сообщил, что честно-благородно выиграл заклад, Боччеттины семнадцать дукатов у него в кармане, и что завтра утром он явится ко мне за проспоренной суммой. Так что придется нынче обивать пороги, обойти три-четыре дома, где у меня должники, - попытаюсь добыть дукат, в кошельке-то моем не более двух карлинов наберется.
      - Неплохо бы взглянуть на этого немца, которого Манчино зовет Иудой, проговорил Леонардо. - И пусть он нам расскажет, как исхитрился получить с Боччетты свои денежки.
      - Пить! - простонал Манчино.
      - Об этом можно спросить самого Боччетту, - сказал органный мастер и, поднося к губам Манчино кувшин, другой рукой указал на дверь.
      - Господи помилуй! И впрямь он! - воскликнул д'Оджоно.
      На пороге стояли два городских стражника, а между ними - Боччетта, в обтерханном плаще и стоптанных башмаках, руки его были связаны за спиной, но глядел он спесиво - ни дать ни взять знатный вельможа, за которым неотлучно следуют двое слуг.
      - Вот, сударь, мы ваше желание исполнили, - сказал один из стражников. - А теперь поторапливайтесь, говорите, что хотели, да покороче, чтоб не терять время впустую.
      Боччетта узнал мессира Леонардо и поздоровался, как дворянин с дворянином. Затем увидал Манчино и подошел к соломенному одру, стражники вплотную за ним.
      - Вы узнаете меня? - спросил он раненого. - Я пришел сюда ради спасения вашей души, не убоялся утомительной дороги, из христианского сострадания, дабы наставить вас на путь истины. Вспомните: убегая, вы рассыпали краденые золотые по полу, ровно чечевицу или фасоль, мне пришлось все углы облазить, насилу собрал. Но семнадцати дукатов там недостает, сколь я ни старался, они не нашлись, исчезли, а ведь деньги эти не мои, они принадлежат благочестивому служителю церкви, некоему досточтимому священнику, который дал их мне на сохранение, стало быть, эти монеты святые и освященные. Скажите, где вы их припрятали или закопали, я прошу вас об этом лишь ради спасения вашей души.
      - Одеяло! - попросил Манчино, сотрясаемый ознобом, и, когда д'Оджоно укрыл его, он ответил Боччетте: - Ищите! Ищите со всем прилежанием, забудьте досаду, ползайте на карачках, старайтесь, надрывайте пуп, пока не найдете. Вы же знаете: у кого деньги, у того и честь.
      - Ты не желаешь говорить? - завопил Боччетта, побелев от ярости и тщетно пытаясь высвободить связанные руки. - Ну так провались в преисподнюю, и пусть черти как следует повеселятся, глумясь над тобою, а я бы, я бы тебя...
      - Избавьте его от этого мучителя! - крикнул д'Оджоно стражникам. Зачем вы привели сюда этого мерзавца, его место в тюрьме!
      - Да мы и шли в тюрьму, - сказал один из стражников, - только он по дороге всю душу нам вымотал, долдонит и долдонит: отведите меня к этому горемыке, чтобы он обрел прощение.
      - Как вы меня назвали, молодой господин? - Боччетта обернулся к д'Оджоно. - Мерзавцем? И место мое в тюрьме, так вы сказали? Ну, мне-то все равно, поношения меня не трогают, а вот вам это обойдется в кругленькую сумму! Погодите, вот выйду на свободу и опять стану сам себе хозяин - вы мне за все заплатите! Мессир Леонардо, вы все слышали и будете свидетелем!
      - Уведите его, - приказал Леонардо стражникам, - ибо суд, коий он ежедневно оскорбляет и осыпает насмешками, наконец поразил его своею дланью.
      - Nostre Seigneur se taist tout quoy...12 - прошептал Манчино, и были это последние его слова, больше он не дал ответа ни на один вопрос. Слышались только тихие стоны, а потом хрип, который продолжался до того раннего вечернего часа, когда он испустил дух.
      13
      Дожидаясь в комнате у д'Оджоно Иоахима Бехайма, Леонардо рассматривал деревянный сундук, расписанный сценами брака в Кане Галилейской, и одобрительно отозвался об этом произведении, кото-рос молодой художник закончил всего лишь накануне.
      - Вижу, - сказал Леонардо, - что и при такой нудной и утомительной работе ты не упустил из виду самое главное, что властвует всею живописью, перспективу. И рисунок хорош, и краски ты наносишь хорошо. И что опять-таки похвально, фигуры ты поставил так, что по их позам легко распознать нрав и помыслы. Этот вот наемник намерен пить, и только пить, он и на свадьбу пришел затем, чтоб напиться до бесчувствия. Отец невесты - - человек добропорядочный, честный; всяк сразу видит, что его уста не произнесут неправды и, дав согласие жениху, он свое слово сдержит. А распорядитель пира - с первого взгляда заметно, как для него важно ублаготворить всех гостей.
      - Ну а Христос? - спросил д'Оджоно, который не мог наслушаться похвал.
      - Ты придал Ему благородные, возвышенные черты, и Богоматерь у тебя полна очарования и прелести. Не нравится мне только эта дорога вверх по холму, с тополями, что не способны дать тени. Если нет уверенности в изображении ландшафта, спроси природу и живую жизнь.
      - Увы! - воскликнул д'Оджоно. - Я знаю и стыжусь, что этот злосчастный брак мне совершенно не удался. Никуда моя работа не годится, и я бы с радостью разбил сундук в щепки и пустил на дрова, но уже назавтра за ним придет заказчик!
      - Работа вполне удалась. Это произведение мастера, - успокоил его Леонардо. - И светотень у тебя заслуживает только доброго слова.
      Резчик Симони тем временем уже в третий раз живописал своему другу, органному мастеру Мартельи, сколь удивительный поворот приняли накануне все его обстоятельства.
      - Ты знаешь, я по нескольку раз на дню хожу из мастерской через дорогу, в церковь Сант-Эусторджо, и вот вчера смотрю - она в совершенном отчаянии стоит на коленях в боковом приделе, перед тем Христом, что сработан просто из рук вон плохо, мальчишка, который держит мне долото, и то бы этак не напортачил. Одному Богу известно, как давно она там стояла и плакала навзрыд, личико горестное, щеки залиты слезами, и, увидев ее, такую несчастную, я, сам не знаю как, наконец осмелился с нею заговорить. Ты не поверишь, но я привел ее к себе домой, сказал, что у меня тут старик отец, что он болен, прикован к постели и нуждается в уходе и что она сделает поистине доброе, христианское дело, коли присмотрит за ним ночью, а она взглянула на меня... может, узнала, я ведь часто с нею здоровался, а может, и нет... словом, верь или не верь, но только она пошла со мною, ей было вроде как безразлично, что с ней происходит, а ночью она плакала, я слышал... так вот, сегодня утром, когда я принес ей и отцу молоко с хлебом, она мне улыбнулась. Может быть, после всего, что ей довелось пережить... когда пройдет время и она привыкнет ко мне... Томмазо! Если бы я мог удержать ее, если бы она осталась - я полагал бы себя счастливейшим человеком во всем христианском мире. Ну сам посуди, какой из меня любовник - ноги короткие, грузный, руки в мозолях от долота и стамески. Нет, все мои надежды и планы попросту тщеславны, и ты, Томмазо, пожалуй, не ошибешься, если поставишь меня на одну доску с теми, кто силится из меди сделать золото. Ведь она по-прежнему только о нем и помышляет.
      - Я помню его, - сказал Мартельи. - И вполне могу понять, что она полюбила его. Он молод, высок ростом, горделив лицом...
      Дверь отворилась, и человек, о котором у них шла речь, Иоахим Бехайм, вошел в комнату. Он был в дорожной одежде, в сапогах для верховой езды кажется, вот сию минуту сядет на коня и покинет город.
      Увидев Леонардо, он тотчас шагнул к нему и поклонился.
      - Я давно желал свести с вами знакомство и насладиться вашим обществом, - почтительно произнес он. - Некоторое время назад случай столкнул нас на старом дворе герцогского замка, в тот день, когда я продал его высочеству пару коней, варварийца и сицилийца. Быть может, сударь, вы вспомните меня.
      - Как же, как же! - сказал Леонардо, но перед глазами у него возник только образ варварийца.
      - С тех пор, - продолжал Бехайм, - я часто слышал ваше имя. Произносили его с благоговением и похвалою и рассказывали о вас вещи небудничного толка.
      Еще один поклон, а затем он поздоровался с д'Оджоно и остальными двумя.
      - Я, - сказал Леонардо, - тоже весьма желал вас увидеть, тем паче что у меня, признаться, есть к вам дело.
      - Почту за честь служить вам, - с отменной учтивостью отвечал Бехайм. - Приказывайте, сударь.
      - Вы очень любезны, - сказал Леонардо. - Я прошу вас вот о чем: поведайте нам, как вы сумели получить с Боччетты, знаменитого на весь Милан вора и обманщика, свои деньги, семнадцать дукатов.
      - В результате чего я позорно проиграл заклад и должен теперь расплачиваться, как мне это ни тяжело, - заметил д'Оджоно.
      - Ведь куда лучше узнать все из первых рук, - пояснил резчик.
      - Пустяки, тут и рассказывать не о чем, - Бехайм пододвинул стул и тоже сел. - Я этого Боччетту с самого начала предупредил, что по части денег меня не надуешь, а кто пробовал меня одурачить, неизменно очень об этом жалел, ибо в конце концов оставался в убытке.
      - Нам, - сказал Леонардо, - весьма любопытно услышать вашу историю.
      - Чтобы не слишком испытывать ваше терпение, начну с того, что здесь, в Милане, я повстречал девушку, которая необычайно мне понравилась. Не стану хвастать, но я привык без большого труда получать от женщин все, что хочу, так уж мне на роду написано, вот и она тоже стала моей. Ах, господа, я думал, что нашел в ней ту, кого искал всю жизнь. И красавица, и полна прелести, и стройна, и росту высокого, по горделивой и изящной походке за тысячу шагов узнаешь, а вдобавок послушна, и скромна, и до роскоши не охотница; она полюбила меня и на других даже не смотрела.
      Умолкнув, Бехайм в глубокой задумчивости глядел прямо перед собой, потом сильно потер ладонью лоб, точно желая прогнать образ, который вновь соткался в памяти из собственных его слов. И продолжал:
      - Стало быть, я искал ее и здесь, в Милане, нашел. Но однажды вечером, всего несколько дней назад, я пришел в трактир "Барашек" угоститься вином и потолковать с одним тамошним завсегдатаем, и там я узнал, что моя любимая дочь Боччетты.
      Он вскочил и в огромном возбуждении заметался по комнате. Потом снова упал на стул.
      - Сколько тысяч людей в Милане, а ее отец именно Боччетта! Мне только этого и недоставало! Сами видите, судари мои, как жестоко судьба порой обходится с честным человеком.
      - Иуда Искариот тоже, поди, называл себя честным человеком, а? прошептал резчик па ухо органному мастеру.
      - Не могу передать вам, какие мысли меня обуяли. Стыдно признаться, но я и теперь еще любил ее и был совершенно обескуражен, когда это уразумел. Меня терзала боль, безумная, чудовищная, невыносимая, я ни спать, ни есть не мог, но в конце концов решил ее обуздать и выбросить из себя.
      - И это вам с легкостью удалось? - спросил резчик.
      Бехайм помолчал немного, потом ответил:
      - Нет, какая уж тут легкость! Мне пришлось сделать большое усилие, чтобы одолеть колдовскую власть, которую она все еще имела надо мною. Но я опамятовался, уяснил себе, что никак не могу жить с нею. Ведь жить с нею значит не только проводить с нею рядом ночь и, как говорится, сводить колокольню с церковкой, нет, это значит есть и пить вместе с нею, ходить вместе с нею в церковь, спать и бодрствовать, поверять ей мои заботы, делить с нею все радости, - с нею, дочерью Боччетты! Да будь в ней хоть райский сад - она не могла ни сделаться моей супругой, ни остаться моей любимой. Я слишком сильно любил ее, а этого моя гордость и честь не допускали.
      - Да, - сказал Леонардо, думая о другом человеке, - его гордость и честь этого не допускали.
      - Сам не знаю, кто мне пособил в этом деле, кто наставил на путь истинный, - может, ангел-хранитель, а может, Господь или Пресвятая Дева. Но когда я одолел эту любовь, все стало просто. - Бехайм опять помолчал. - Она пришла ко мне, как приходила каждый день, и на уме у нее были любовные игры, но я притворился, будто меня гнетут тяжкие заботы. Дескать, нехватка в деньгах, требуется ни много ни мало сорок дукатов, а я знать не знаю, где их взять, так что дело плохо. Она слегка испугалась, призадумалась, а потом сказала, чтобы я не тревожился из-за этих денег, она может их достать, есть один способ... Ну, я и поймал ее на слове... Поймите меня правильно, господа, вообще-то недостатка в деньгах я не испытываю, в венецианских кладовых у меня шелка да шерсти на восемь сотен цехинов, в любое время могу продать, и с барышом.
      - Я полагал, - заметил Леонардо, - что вы живете с торговли лошадьми.
      - Деньги можно заработать на любом товаре, - наставительно сказал Бехайм, - нынче на лошадях, завтра на подковных гвоздях, на крупах, а равно и на жемчугах или индийских пряностях. Я торгую всем, что приносит доход, то притираниями, ароматической водой и румянами из Леванта, то александрийскими коврами, а ежели вам вдруг известно, где можно задешево купить лен, сообщите мне, потому что в этом году хорошего урожая льна не ожидается.
      - Слыхал? Всем подряд торгует, - шепнул резчик органному мастеру. Будь его воля, он бы и кровью Христовой торговал.
      - Вернемся, однако ж, к истории, которую вы желали услышать, - снова заговорил Бехайм, - наутро она пришла с деньгами, отсчитала мне сорок дукатов и, полагая, что выручила меня из беды, была в прекрасном настроении. Не стану утомлять вас, господа, в подробностях живописуя, что случилось потом, что я ей сказал и что она ответила. В общем, она созналась, что украла деньги у отца, ночью, когда он спал, и я сказал, что это поступок недостойный, нечестный и он мне совершенно не нравится, так как идет вразрез с христианскими заповедями и дочерней любовью, и теперь, показавши мне свое истинное лицо, она никак не может быть моею, я более не желаю ее видеть. Сперва она приняла мои слова за шутку, рассмеялась и сказала: "Хорошие же речи слышу я от мужчины, который уверяет, будто любит меня!" Но после, когда поняла, что я говорю серьезно, она принялась упрашивать, умоляла, плакала в безумном отчаянии, но я решил не слушать ее и не обращал внимания на ее жалобы. Из тех денег я отсчитал семнадцать дукатов, которые причитались мне по праву, и, как положено, дал ей расписку, и оставшуюся сумму тоже отдал, чтобы она вернула ее отцу, ведь я на чужое не зарюсь, а вот свое взыскать обязан. На прощание я протянул ей руку и сказал: "Иди и не возвращайся!" - а она вдруг вскипела и даже дерзнула выбранить меня, назвала дурным человеком. Но я вспомнил слова, которые у вас, - он обернулся к д'Оджоно и указал на сундук с изображением брака в Кане, - на этом браке произносит Спаситель: "Что Мне и Тебе, Жено!" - и выпроводил ее за дверь.
      - Стало быть, вы продали великую любовь за бесценок, как дешевенький перстенек! - возмущенно укорил его Мартельи.
      - Сударь! Я не знаю, кто вы такой и как понимать это пустословье, оскорбился Бехайм. - Вы никак вздумали корить меня за то, что я вернул отчаявшемуся отцу его деньги и дочь?!
      - О нет, никто вас не корит, - примирительно сказал Леонардо. - Вы хорошо провернули это дельце с Боччеттой...
      - Правота была на моей стороне! - воскликнул Бехайм.
      - Конечно-конечно. И я, - продолжал Леонардо, - окажу вам заслуженную честь, позабочусь, чтобы память о вас в Милане не исчезла. Ибо лицо такого человека достойно быть запечатленным для потомков.
      И он вытащил из-за пояса свою тетрадь и серебряный карандаш.
      - Я высоко ценю оказанную вами честь, - заверил Бехайм, сел поудобнее и разгладил свою темную холеную бородку.
      - А ваша любовь к ней, - спросил у немца резчик, когда Леонардо приступил к наброску, - или то, что вам казалось любовью, вы полностью с нею покончили?
      Бехайм пожал плечами.
      - Это мое дело, а не ваше, - бросил он. - Впрочем, если хотите знать, то я все еще не забыл ее, она не из тех, кого так легко забыть. Но думаю, что перестану вспоминать о ней, как только отъеду от Милана миль на тридцать-сорок.
      - И куда же вы направляетесь? - осведомился д'Оджоно.
      - В Венецию, - отвечал Бехайм. - Задержусь там на четыре-пять дней и снова в дорогу - морем, в Константинополь.
      - Я, - заметил резчик, - тоже охотно путешествую, но лишь в те края, где пасутся коровы. - Он намекал, что не настолько глуп, чтобы очертя голову устремляться в открытое море или в иные бурные водоемы.
      - Опять к туркам? - воскликнул д'Оджоно. - Неужто вы не опасаетесь за свою жизнь, это же гнусные дикари, готовые почем зря пролить христианскую кровь!
      - Турок, - объяснил ему Бехайм, - у себя дома и в своих землях вовсе не так страшен, как его малюют, ведь и черт у себя в аду тоже, верно, вполне хороший хозяин. Кстати, вы не забыли, что должны мне дукат? Придется вам его выложить, хотя бы затем, чтобы впредь больше уважать меня и мне подобных.
      Д'Оджоно вздохнул и извлек из кармана горстку серебра. Бехайм принял деньги, пересчитал и, поблагодарив д'Оджоно, высыпал их в свой кошелек.
      - Будьте добры, не прячьте кошелек, подержите его в руке! - с улыбкой попросил Леонардо, кивнув Бехайму, Тот замер с кошельком в ладони, а Леонардо меж тем добавил к наброску еще несколько штрихов и завершил работу.
      Бехайм встал и расправил члены, а потом обратился к Леонардо с просьбой показать ему рисунок.
      Рассмотрев свой портрет, он остался очень доволен и не скупился на похвалы.
      - Да, это я, сходство поистине велико. И ведь вы сумели сотворить такое за считанные минуты! Да, все, что я о вас слышал, отнюдь не преувеличение! Вы, сударь, вправду знаете толк в своем ремесле, кой-кому не мешало бы взять с вас пример.
      Он перевернул страницу тетради и с удивлением прочитал заметки Леонардо. "Кристофано из Бергамо. Возьми оного на заметку, - было написано там, - У него как раз такая голова, какую ты намерен дать Филиппу. Поговори с ним о том, что его тревожит: о болезнях, опасности войны и растущем бремени налогов. Найдешь его в переулке Сант-Арканджело, где красивая подпорная арка, в доме 'У двух голубков', над лавкой ножовщика".
      - Вы пишете на манер турок, справа налево... А кто такой этот Филипп, о голове коего вроде бы идет речь? - полюбопытствовал немец.
      - Филипп, один из учеников Христа, - ответил Леонардо. - Он любил Спасителя великой любовью, и я хочу поместить его на переднем плане моей росписи, которая изображает Христа в окружении учеников за Тайною вечерей.
      - Клянусь душою! - воскликнул Бехайм. - Чтобы написать этакую картину, вы, как видно, должны позаботиться о многих вещах, не считая красок да кистей!
      И он вернул мессиру Леонардо его тетрадь. Потом сказал, что, к сожалению, обстоятельства не позволяют ему долее наслаждаться обществом собравшихся, ибо время торопит, мул уже под седлом. Взяв плащ и берет, он почтительно склонился перед мессиром Леонардо, взмахнул беретом, прощаясь с д'Оджоно и резчиком, бегло кивнул органному мастеру Мартельи, который снискал его неприязнь, и вышел вон.
      - Ишь вышагивает, - с горечью проговорил д'Оджоно, погрозив ему вслед кулаком. - И ради этого человека Манчино пришлось умереть!
      - Умереть! - сказал Леонардо. - Я называю это иначе. Он гордо воссоединился с Великим Целым и тем избавил себя от земного несовершенства. - Сунув тетрадь за пояс, он произнес еще несколько слов, в которых звучали радость и триумф; - Теперь у меня есть все необходимое. И глядя на это произведение, люди поймут, что и небо, и земля, и Сам Господь, пославши мне этого человека, зримо явили мне свою помощь, пособили в трудах. Вот теперь я докажу тем, кто придет после нас, что и я жил на этой земле.
      - И наконец-то, - сказал д'Оджоно, - вы исполните желание герцога, которому служите, и прибавите славы городу, которому принадлежите.
      - Я, - отвечал Леонардо, - не служу ни герцогу, ни иному правителю и не принадлежу никакой стране или империи. Я служу лишь моей страсти видения, познания, упорядочения и созидания и принадлежу своему творчеству.
      14
      Спустя восемь лет, осенью 1506 года, торговые дела вновь призвали Иоахима Бехайма из Леванта в Милан. В Венеции, где сошел на берег, он задержался лишь на несколько часов, ибо ему не нужно было размещать товар в тамошних кладовых. Товар - драгоценные камни - был при нем, в двух подбитых шелком мешочках; в одном - шлифованные сапфиры, изумруды и рубины, дюжина превосходнейших экземпляров, во втором - камни ценою пониже: аметисты, золотистые топазы и гиацинты; те и другие он намеревался предложить французским аристократам и офицерам, стоявшим на квартирах в Милане. Ибо Милан находился в руках французов.
      Когда в 1501 году французский король с войском швейцарцев и французов спустился с альпийских перевалов и вторгся в Ломбардию, двое ландскнехтских капитанов предали Мавра, сдались французам. Вдобавок ни император Священной Римской империи, ни король Неаполитанский не выполнили своих союзнических обязательств, не пришли Мавру на подмогу. И он потерял свое герцогство, поместья, друзей, а в конце концов и свободу. Он угодил в лапы Людовика XII, короля Франции, и последние свои годы провел в каменных застенках города Лош, что в Турени, на берегу реки Эндр.
      Миланцы довольно хорошо относились к новому суверену. "Коли нам суждено терпеть в стенах города чужестранцев, - рассуждали они, - то французы много милей испанцев. Ведь испанцы - люди мрачные и угрюмые, вечно елозят на коленях но церквам, а французы, куда ни придут, несут в собою веселье и доброе настроение. А что до их христианской набожности, так они говорят: 'Служить Господу? Да мы не против! Только не след забывать, что порой не мешает побродить дорогами бренного мира'".
      Итак, Иоахим Бехайм направлялся в Милан. Но когда сделал остановку в Вероне и искал ночлег, чтобы дать роздых себе и мулу, ему бросилось в глаза странное поведение горожан, которое было для него совершенно необъяснимо.
      Из тех, что попадались ему навстречу, одни, увидев его, начинали шептаться между собой; другие словно бы пугались, останавливались, качали головой и раз, два, а то и три осеняли себя крестным знамением, точно отгоняя беду; третьи вели себя прямо-таки нахально, показывали на него пальцем или пытались привлечь к нему внимание своих спутников тайными знаками, подмигиванием и жестами.
      Черт побери! - бранился Бехайм. Что это на них нашло? Хорошенькая манера таращиться на людей. Неужто никогда не видали немецкого купца, который едет из Леванта?
      На первом постоялом дворе, куда он завернул, хозяин тоже уставился на него, а потом, буркнув "Боже меня сохрани!" - захлопнул дверь и больше ее не открыл, ни стук, ни окрики, ни ругань не помогли. На следующем постоялом дворе хозяин хоть и стушевался при виде Бехайма, но все-таки остался учтив. Увы, сказал он, гостевые комнаты все заняты, ни единого местечка нет, как ни жаль, и, многословно оправдываясь, выпроводил Бехайма за дверь.
      Только на третий раз Бехайму улыбнулось счастье, он получил ночлег для себя и место в конюшне да торбу овса для своего мула. Правда, и здешний хозяин воззрился на него удивленно и испуганно; от изумления бедняга потерял дар речи, и Бехайм не преминул сорвать на нем злость:
      - Что это за манера этак пялиться на людей? Долго мне еще тут стоять в ожидании? Учтите, по натуре я отнюдь не терпелив!
      - Прошу прошения, сударь, - сказал хозяин, взявши себя в руки. - Вы похожи на одного человека, которого я видел совсем недавно. Вот и помстилось, будто он сам передо мною, ибо сходство просто удивительное.
      Проводив Бехайма в комнату и распорядившись, чтобы конюх как следует вытер мула, хозяин повернулся к слуге-подавальщику, не менее изумленному и перепуганному, чем он сам, и виновато объяснил:
      - Что тут прикажешь делать? И сказать опять же нечего! Известно ведь, что и зло, и всякая скверна, и даже подлость явились в мире по воле Господа.
      На этом постоялом дворе Бехайм свел знакомство с рыжебородым тирольским коммерсантом, который направлялся из Болоньи домой в Инсбрук. За ужином Бехайм выяснил, что тиролец не заметил в поведении горожан никаких странностей, а тем паче нахальства. Бехайм очень этому удивился и посетовал, что чувствует себя в Вероне крайне неуютно.
      - То ли дело Милан, - рассуждал он. - Вот город так город. Там мигом найдется и компания, и друзья, и вообще люди, которые сумеют оценить тебя как должно.