Монах подхватил свой меток для подаяний, закинул его на плечо.
      - Прощайте, сударь! Пускай Господь в милости Своей просветит вас. Свет-то вам, поди, очень пригодится.
      Он зашагал прочь, а поравнявшись с Манчино, доверительно ему кивнул, остановился и сказал:
      - Если вы к нему тоже но делу, дай вам Бог побольше терпения и удачи, я-то совсем уморился говоривши.Он из таких, кто даже на веру ни единого медного кваттрино из рук не выпустит... просто в голове не укладывается.
      - Этот человек, - объяснил Манчино, - никому на свете не желает добра, даже себе. На хлеб, который он ест, свинья и та бы глядеть не стала.
      - Эй вы! - окликнул Боччетта Манчино, меж тем как монах, качая головой, пошел дальше. - Коли ищете ссоры, то напрасно стараетесь, толку не будет. Можете бранить меня последними словами, лаять и костерить, ежели вам в охотку, мне все равно.
      - Я пришел предупредить вас, - сказал Манчино. - Берегитесь, вам грозит опасность, чего доброго и убить могут. Немец не на шутку на вас ополчился.
      - Какой немец? - без всякого любопытства спросил Боччетта и на мгновение задумался. - Чтоб мне пропасть, коли я знаю, о чем вы толкуете.
      - Разве не приходил к вам один такой требовать свои дукаты, а вы разве не отказались их вернуть? - напомнил Манчино.
      - Вон вы о ком! - сказал Боччетта. - Я-то было запамятовал. В наказание за грехи ему втемяшилось, что он должен стребовать с меня столько-то там дукатов - десять, что ли. Явился сюда и начал приставать, только и разговору что об этих дукатах, насилу я от него отвязался.
      - Вы глядите, чтоб эта история не кончилась для вас плачевно, - сказал Манчино. - Немец оскорблен и вломился в амбицию, прямо обезумел от злости и готов пуститься во все тяжкие.
      Боччетта скривил свой и без того кривой рот в насмешливой ухмылке.
      - Пускай приходит, - небрежно заметил он. - Уж я его встречу как положено. Иной идет за шерстью, а уходит сам остриженный.
      - Я знаю, - с укором сказал Манчино, - в пакостях вы изрядно наторели, и деньги, что попали к вам, даже если они чужие, вы будете держать мертвой хваткой...
      - Вы мне льстите, - перебил Боччетта. - Стоит ли расточать так много слов и похвал скромным способностям, коими наделил меня Господь!
      - Но этот немец, - продолжал Манчино, - знает, чего хочет, он ищет нужного человека и, коли найдет такого, кто согласится благословить вас кинжалом или тесаком...
      - Пускай только явится со своим благословением! - объявил Боччетта. Я его тоже благословлю по-свойски!
      - Но разве немец не в своем праве? - воскликнул Манчино. - Вы ведь на самом деле должны ему деньги, которые он требует вернуть?
      Боччетта поскреб щетинистый подбородок, и на лице его отразилось удивление, словно такого аргумента он ожидал меньше всего.
      - В своем праве? Что вы хотите этим сказать? Допустим, он в своем праве - ну и что? У меня нет ни малейшего желания изображать благотворителя и транжирить денежки на глупца!
      Манчино молча смотрел на лицо в окошке.
      - Вы знатный человек, отпрыск великого и славного рода, который не раз давал Флоренции гонфалоньеров, знаменосцев справедливости, - скажите мне, отчего вы живете без стыда и чести?
      Впервые в чертах Боччетты мелькнула тень досады и нетерпения.
      - Без чести, говорите? Вы-то что знаете о чести? Я вам кое-что скажу, запомните это хорошенько: у кого деньги, у того и честь. А теперь, если имеете еще что-то сообщить, так говорите, а с этим дураком немцем оставьте меня в покое.
      - Ладно, - сказал Манчино, - ухожу. Я вас предупредил, и, клянусь душой, сделал я это не от любви к вам. И коли вам порежут лицо, наискосок, от уха до уха, я горевать не стану.
      Он повернулся и зашагал прочь.
      - Пусть приходит! - крикнул Боччетта ему вдогонку. - Пусть только сунется! Скажите ему, что от своих денег он даже медного гроша не увидит, да-да, так и передайте, а потом сообщите мне, что он там орал в сердцах.
      Боччетта хохотнул, точно хрипло взлаял, и исчез из оконца.
      Иоахим Бехайм - он притаился за кустами у садовой стены и глаз не сводил с входной двери, как неотвратимого удара судьбы страшась появления Никколы, - Иоахим Бехайм слышал слова Боччетты и тотчас смекнул, что речь шла не о ком-нибудь, а именно о нем, что это он не увидит от своих денег даже медного гроша. Жгучая, жаркая злоба вскипела в нем и завладела всеми его помыслами, на лбу вспухли жилы, руки тряслись.
      Хорошо, что я все слышал, сказал он себе. Господи, ну и мошенник! Свет не видал таких мерзавцев! От моих денег - и ни единого медного гроша! Делать нечего, надо обломать ему бока, даже если придется не один час и не один день караулить его тут под дверью, - я досадовать не стану, и время это зря не пропадет. Я до него доберусь, чего бы это ни стоило, и так его отделаю, так накостыляю, что по гроб жизни меня не забудет. А из дому-то он вообще выходит? Рискует ли появляться на улице, среди людей? Может, он на много педель провизией запасся? Может, мне суждено видеть его только за этой оконной решеткой? О, будь ты проклят, трус, и на земле, и на том свете! Хотел бы я послушать, как ты вопишь в аду не своим голосом, вымаливая каплю воды. Ну а здесь, на этом свете, - неужто он так и будет жить припеваючи, любоваться моими дукатами, пересыпать их в ладонях, слушая нежный звон? Вот если б он сейчас, в этот миг, вышел за дверь и этак ненароком угодил мне в лапы, о-о, как упоительна уже одна мысль об этом! Выходи, мошенник! Чума на твою голову! Чума? Не-ет, чума для него слишком мягкая кара, он заслуживает смерти пострашнее!
      Бехайм глубоко вздохнул и вытер потный лоб.
      Что ж я так взбесился-то, совсем поглупел! - выругал он себя. Ведь этот паршивый шакал только того и ждет! Я ведь своими ушами слыхал, как он мечтал об этом и смеялся по-шакальи! Что толку от проклятий, они делу не помогут. Можно и на сотню дукатов ругать, и проклинать, и призывать чуму на его голову - но разве я этак верну себе хоть один пфенниг? И если он попадет мне в лапы и я об него все кулаки обломаю - денег-то я все равно не увижу. Мало того, еще и беду на себя навлеку из-за этого убогого мерзавца, коли перестараюсь и он от моей взбучки не встанет. Господи помилуй, зачем же я тут стою? Разве я пришел слушать его наглые безбожные речи? Нет! Я пришел посмотреть, из его ли дома, через эту ли дверь... Никкола... О Боже благой и праведный, помоги мне, неужто Ты хочешь, чтобы Никкола...
      Он замолчал, не призывая более праведного Господа ради Никколы. Ему пришла в голову некая мысль, и тотчас увлекла его, и все изменила. Перед ним открылся путь, как будто бы позволяющий добраться до этих семнадцати дукатов, восстановить справедливость.
      Должно получиться, сказал он себе. И, пожалуй, без особого труда, а тогда Боччетта останется в дураках и может оплакивать эти семнадцать золотых. Думаю, это вполне осуществимо. Ну а с любовью пора кончать. Хватит дурить себе голову мыслями о ней, надо выбросить ее из памяти. Только сумею ли я? Увы, эта любовь опутала меня словно сетью, стыдно сказать, но я и теперь души не чаю в ней, дочери Боччетты. А если она не его дочь? Я ведь еще не знаю, выйдет она из этого дома или нет. И если дожидаюсь ее тут напрасно, тогда все по-другому. И мои семнадцать дукатов, где их тогда взять? А вот ежели она, Никкола, выйдет из этой двери, то все получится, пусть даже мне придется обратить свое сердце в камень. Но достанет ли у меня сил? Ведь я все еще люблю ее! И не была ли моя любовь с самого начала больше и жарче тех чувств, что выказывала она? И не обрела ли она надо мной куда больше власти, чем я над нею? Как такое могло случиться? Где была моя гордость? И где мое достоинство?
      Он вдруг как бы со стороны увидел и осознал, что новый план будет осуществлен и увенчается успехом, только если окажется правдой все то, что нынешней ночью, в бесцельных блужданиях по миланским улицам, преследовало его как кошмар, наполняя душу мучительной болью, - если она дочь Боччетты. О-о, лучше б я ошибся! - опять, в последний раз, мелькнуло у него в мозгу. Нет! Она должна быть дочерью Боччетты! - запротестовал внутренний голос, ибо для успеха плана требовалось именно то, что прежде внушало ему отчаяние и ужас. Она должна быть дочерью Боччетты, это решено. Она его дочь, я знаю! - вдалбливал он своему сердцу.
      Не сводя глаз с двери, прижав ладони к вискам, Бехайм ждал. Он не ведал, что им руководило - страх или надежда. Ругал себя на чем свет стоит, высмеивал свою любовь, боролся с нею, воевал сам с собой и страшно злился, чувствуя, что она все еще не угасла.
      А потом дверь открылась, и он увидел Никколу, и знал, что это она, еще прежде, чем увидел ее. Своей гордой летящей походкой она скользнула по саду, и свернула на дорогу, и пошла куда-то, как во сне.
      Иоахим Бехайм шагал за нею следом, а любовь в нем умирала, коварно сраженная его волей, преданная гордыней; она мешала его плану и была не вправе жить.
      Он шел за Никколой, не теряя ее из виду, и на ходу разрабатывал план, который решил осуществить не откладывая, в этот же день. За воротами Порта-Верчелли девушка секунду помедлила и направилась в сторону церкви Сант-Эусторджо. Ему вспомнилось, что она всякий день заходит в эту церковь и, преклонив колена перед резным распятием в нише бокового нефа, торопливым шепотом поверяет Спасителю свои упования. И бывало, когда случалось запоздать на свидание, она ссылалась на то, что навещала Господа Иисуса Христа в Сант-Эусторджо и беседовала с Ним дольше обычного.
      Ступай, ступай к Нему! - сказал Бехайм, когда она исчезла в полумраке церковного нефа. Бог тебя не услышит. Он на моей стороне, Он указал мне этот путь, когда я воззвал к Нему, с Его помощью я добьюсь своего права.
      И он поспешил к себе в мансарду, дожидаться Никколы.
      Войдя в комнату, она увидела, что он укладывает дорожный мешок и настолько увлечен этим занятием, что словно бы и не заметил ее прихода. Верхнее платье, исподнее, пояса, башмаки, рубахи и пестрые платки частью были сложены аккуратными стопками, частью же в полном беспорядке разбросаны на столе, на стульях, на постели.
      Она испугалась, потому что никак не могла сообразить, добрый это знак или дурной, начало или конец, прощание навсегда или долгая совместная жизнь.
      - Ты уезжаешь? - с трудом вымолвила она. - Хочешь оставить Милан?
      - Ты дала согласие, - отозвался он, не поднимая глаз, - последовать за мной куда угодно. Наш путь лежит в Лекко и дальше, за Адду. А оттуда, при хороших лошадях, не более часа езды до венецианских земель.
      - До венецианских земель! - ахнула Никкола, ведь она никогда не бывала дальше окрестных деревень, и эта поездка казалась ей огромным дерзким приключением. Она прильнула к нему. - Ты сомневался, что я поеду с тобой? Но разве я не отдала в твои руки все - и мою жизнь, и мою душу? Ты только день и час отъезда скажи, чтоб я была готова. Когда это будет - уже сегодня? А в Венеции... правда ли, что там среди дня собственного голоса не услышишь - с таким грохотом толкут под сводами перец? И скажи мне, найдется ли в твоем дорожном мешке местечко для вещей, которые я хочу взять с собой? Ведь надобно тебе знать, любимый, я не вовсе нищая. У меня есть шесть оловянных тарелок, две большие и четыре маленькие, потом еще салатница и два подсвечника, эти три вещи из серебра и с гербом Лукардези. Вдобавок есть у меня медный кувшин для воды, тяжелый, правда, и не очень-то удобный, так что, наверно, не стоит брать его в Венецию.
      - Мне от этих вещей проку не много, - сказал Бехайм и поднял голову, глядя на девушку с видом озабоченным и хмурым. - Ты вот спрашиваешь о дне и часе, а назвать их я не могу. Дела призывают меня в Венецию, но, как на грех, возникли осложнения, все пошло не так, как я рассчитывал, - словом, у меня неприятности.
      И как человек, не знающий, что ему делать, он развел руками.
      Никкола, точно громом пораженная, с тревогой смотрела на него.
      - Если у тебя неприятности, любимый, поделись со мной, - попросила она. - Я, конечно, не знаю, сумею ли помочь. Но я уверена, ради тебя я сделаю все на свете.
      Он издал короткий смешок.
      - Милая ты моя! Чем ты мне поможешь?! Ну да ладно, раз тебе так хочется знать про мои неприятности, скрывать не стану: дела мои обстоят не лучшим образом. Денег нехватка, причем значительной суммы, а она до крайности необходима, видит Бог, деньги мне нужны как никогда, а я понятия не имею, где их взять! Можешь представить себе, что путешествие вроде этого...
      - Любимый, поверь, я тебя в расход не введу, - воскликнула Никкола испуганно. - Кусочек хлеба, яйцо или немножко фруктов - я и сыта...
      Бехайм в ответ только плечами пожал.
      - Речь не о пропитании, - объяснил он. - Такая поездка сопряжена еще и с другими, весьма значительными тратами. А когда я сполна расплачусь с домохозяином, даже не знаю, хватит ли нам денег добраться хотя бы до Лекко и смогу ли я там оплатить ночлег. - И словно досадуя на себя за то, что все это ей рассказал, он добавил: - Ну вот, теперь ты знаешь мои обстоятельства, но что толку?
      Никкола вздохнула и призадумалась.
      - А много ли денег тебе недостает? - робко спросила она. - Велика ли сумма?
      - Сорок дукатов... да-а, сказать легко, - отвечал Бехайм, - послушать - так вроде бы пустяк. Но эта сумма невероятно велика, когда нужно ее добыть, а ты не знаешь как. - И Бехайм якобы устало потер ладонью лоб.
      - Сорок дукатов, - повторила Никкола и опять умолкла. Она думала о деньгах своего отца, которые он любил и берег как зеницу ока, старательно пряча от нее, а все же она приметила, в каких уголках и дырах, за какими камнями в стене и под какими плитами пола он их укрывал. Она читала в чертах любимого тревогу и огорчение, но решиться ей было нелегко. - Сорок дукатов... Сорок дукатов. Пожалуй... пожалуй, любимый, мне удастся добыть их.
      - Тебе? - вскричал Бехайм, и голос его зазвенел радостным волнением. Ты серьезно? В самом деле? Ты сможешь?.. Клянусь душой, тогда я избавлюсь от всех неприятностей! Да нет, не может быть. Не верю. Ты шутишь.
      Мысленно Никкола все еще была в отцовском доме.
      Мой поступок не будет несправедливостью, говорила она себе. Видит Бог, я должна взять то, что мне причитается. Я ухожу от него, но о приданом, даже о самом крохотном, он и слышать не захочет. Припасов на дорогу и то не даст. Сорок дукатов! Конечно, он их скоро хватится. У него ведь не то что деньги, каждое полено в доме на счету.
      Но эта мысль не пугала ее. Она уже видела себя на пути в Венецию.
      - Я всерьез, - сказала она. - Не веришь? О, ты и не догадываешься, любимый, что я могла бы сделать ради тебя!
      - Если ты всерьез, если ты правда можешь добыть деньги, тогда не теряй времени! - сказал Бехайм. - Не заставляй меня долго ждать! Поторопись!
      12
      Лудовико Мавр, герцог Миланский, лежал больной в том покое своего замка, который по изображениям на двух фландрских гобеленах, украшавших его стены, именовали Залом пастухов и фавнов. Герцога донимали колотье под ложечкой и сильная боль в распухших коленях, однако же старания спешно призванного лекаря, каковому герцог вполне доверял, облегчения пока не принесли. В изножье постели, с раскрытым томиком "Чистилища" в руках, стоял герцогский камергер Антонио Бенинказа - в этот день ему выпала почетная обязанность читать недужному герцогу дантовские терцины, и вот только что он звучным своим голосом продекламировал одиннадцатую песнь, где художник Одеризи сетует на бренность земной славы. В нише, углубившись в бумаги, сидел начальник тайной герцогской канцелярии Томмазо ди Ланча, явившийся к Мавру с докладом обо всем, что за последние дни приключилось в Милане. Сведения эти ди Ланча получал от соглядатаев из различных сословий, которые - числом несколько десятков - состояли у него на жалованье и ежедневно сообщали, что хорошего или дурного говорят в городе, что планируется или приведено в исполнение, кто прибыл в город, а кто его покинул, - словом, доносили обо всех мало-мальски примечательных событиях. Ведь надобно было всеми силами противодействовать козням французского двора, стремившегося любой ценой умалить славу, мощь и богатство герцога, не жалея на это ни денег, ни посулов. И не секрет, что многие знатные и респектабельные персоны в случае чего без промедления снесли бы городские ворота и соорудили бы на их месте триумфальные арки, воздавая хвалу вступающему в Милан французскому королю.
      Мессир Дзабатто, лекарь, стоял подле своего медного треножника, согревая на раскаленных угольях микстуру, коей намеревался пользовать герцога. Юный слуга Джомино держался поблизости, чтобы по первому требованию подать больному вина, взбить подушки, принести свежие холодные компрессы и выполнить иные приказания суверена или его врача.
      На галереях и в коридорах толпились в ожидании камергеры и статские советники, вельможи, челядь, секретари канцелярий и офицеры дворцовой стражи - вдруг занедуживший герцог призовет их к себе и пожелает одному дать поручение, от другого получить сведения, с третьим обсудить срочное дело, а с четвертым потрактовать о каком-либо неясном место из "Чистилища". Откуда-то все время доносились струнные аккорды: придворный музыкант Фенхель, ожидавший вместе со всеми, убивал время, беседуя сам с собой обрывками мелодий, которые то вопрошали, то вроде бы давали ответ.
      Мессир Леонардо, пришедший получить из казны некую назначенную ему сумму, встретил на главной лестнице камергера Маттео Босси, чьей обязанностью была забота о герцогском столе. Узнав, что хворый герцог препоручил себя опеке мессира Дзабатто, Леонардо с неодобрением отозвался о выборе врача и весьма красноречиво изложил, сколь низкого он мнения о познаниях оного и способностях, а камергер слушал, пыхтя и перхая, - он страдал одышкой и, лишь поминутно откашливаясь, кое-как мог перевести дух.
      - И у него хватает смелости называть себя врачом и анатомом, негодовал мессир Леонардо. - Невежда! Что он знает-то? Может он мне объяснить, отчего потребность сна, а равно и скука понуждают нас к странной деятельности, именуемой зевотою? Может он мне сказать, почему и горе, и страдание, и физическая боль тщатся принести нам хоть малое облегчение, по каплям выдавливая из наших глаз соленую жидкость? И почему страх, как и холод, вызывает у человека телесную дрожь? Спросите его, и он не даст вам ответа. Он не в состоянии назвать число мускулов, которым надлежит обеспечивать подвижность языка, дабы люди могли говорить и славить Создателя. Он не скажет вам, какое место занимают в организме селезенка или печень и чем они важны. Сможет он объяснить мне, как устроено сердце, этот дивный инструмент, измысленный и созданный высочайшим мастером? Нет, не сможет. Он всего-навсего пилюльщик, умеющий разве что отворить кровь да худо-бедно вправить вывих. Ведь чтобы стать врачом, ему надобно попытаться осмыслить, что есть человек и что есть жизнь.
      Вспомнив собственный печальный опыт, камергер согласился с негодующим Леонардо.
      - Вы безусловно правы, мессир Леонардо, ведь и мне он не помог. Хотя, сказать по правде, другие лекари, к которым я обращался, тоже ничего посоветовать не умели. А я живу и исполняю свои обязанности. Но коли немощь моя еще обострится, что тогда? Какая судьба ждет герцогский стол? В чьи руки он попадет? Ох, горюшко!
      Даже думать об этом не хочется! Поверьте, его высочество герцог поймет, какого слугу имел в моем лице, когда будет уже слишком поздно.
      Он вздохнул, пожал Леонардо руку и, кашляя и отдуваясь, пошел вниз по лестнице.
      Наверху, на галерее, группа ожидающих коротала время за спорами и теперь, обсудив множество предметов, обратилась к весьма злободневному вопросу: какие из благ земных могут сообщить их обладателю ощущение, что он вправе называть себя счастливцем. Секретарь Феррьеро, на которого было возложено составление герцогских депеш и которому эта работа обыкновенно не оставляла времени даже на то, чтоб отмыть пальцы от чернил, ответил первым.
      - Собаки, соколы, охота, добрые кони - это и есть счастье, мечтательно произнес он, разглаживая пачку бумаг.
      - Мои желания куда скромнее, - обронил молодой офицер дворцовой стражи. - Я бы почел себя счастливым, кабы мне удалось нынешней ночью выиграть в кости один-два золотых.
      Статский советник Тирабоски, владевший двумя доходными виноградниками и известный неномерной бережливостью, высказал свое мнение:
      - Если б я мог каждый день приглашать к столу двух, трех или четырех друзей и вести с ними оживленную беседу об искусствах, науках и государственном управлении, то полагал бы, что мне даровано огромное счастье. Однако ж, - он вздохнул, - тут не обойтись без обильной трапезы и вышколенной прислуги, а на такие расходы средств у меня, увы, недостанет.
      - Счастье? Это ли не отрава жизни, преподнесенная в золотой чаше? заметил грек Ласкарис, воспитатель герцогских сыновей, которого падение Константинополя сделало бездомным изгнанником.
      - Есть лишь одно благо, поистине бесценное, ни с чем не сравнимое, и это - время. Кто может распоряжаться им по своему усмотрению, тот счастлив и богат. Я-то, судари мои, нищий из нищих.
      В этой жалобе статского советника дель Тельи звучала не грусть, а удовлетворение, достоинство и гордость. Ведь долгие годы он пользовался величайшим доверием герцога и побывал с политическими поручениями у больших и малых властителей Италии - когда он завершал одну миссию, его уже ожидала следующая.
      - Счастье, подлинное счастье, в том, чтобы создавать произведения, живущие не один день, a в веках, - сокрушенно сказал придворный кондитер.
      - В таком случае подлинное счастье можно найти лишь в переулке котельщиков, - заметил молодой Гуарньеро, герцогский камер-паж, неизменно отдававший должное эфемерным творениям придворного кондитера.
      - Счастье - это возможность жить ради цели, поставленной еще в юности, а прочие земные блага, по-моему, тлен, - провозгласил берейтор Ченчо, на котором лежала обязанность снабдить каждую лошадь из герцогских конюшен подходящей сбруей и седлом. - И потому я вполне мог бы почитать себя счастливцем, если бы хоть изредка слышал одобрение моим делам. Но как известно... - он умолк, пожал плечами и предоставил другим решать, можно ли в таких обстоятельствах назвать его счастливцем.
      Слово взял поэт Беллинчоли.
      - Моим друзьям ведомо, что за много лет мне удалось собрать коллекцию редких и важных книг, а также приобрести несколько превосходных полотен кисти лучших мастеров. Но обладание этими сокровищами не сделало меня счастливым, я могу лишь с удовлетворением сказать, что жизнь моя прожита не совсем уж напрасно. И с этим надобно примириться. Ибо счастья в этом мире человеку мыслящему, пожалуй, испытать не дано.
      Увидев Леонардо, он кивком поздоровался и продолжал в расчете, что тот услышит:
      - Вдобавок меня весьма огорчает, что в книжном моем собрании не один год имеется пустое место. Оно предназначено для трактата мессира Леонардо о живописи, сей труд начат великим мастером уже давно, но когда он будет закончен... кто знает?
      Леонардо, погруженный в свои мысли, приветного кивка не заметил и слов Беллинчоли не услышал.
      - Он и не догадывается, что речь о нем, - сказал статский советник дель Телья. - Мысли его витают не в тесноте здешней юдоли, а среди звезд. Быть может, он именно сейчас доискивается, каким образом Луна сохраняет равновесие.
      - Вид у него мрачный, - сказал камергер Бекки, ведавший дворцовым хозяйством, - будто он размышляет о том, как изобразить на картине гибель Содома или отчаяние тех, что не сумели спастись от потопа.
      - Говорят, - опять вмешался в разговор молодой офицер дворцовой стражи, - голова у него полна удивительных замыслов, которыми он способен привести к скорой победе и осажденных в крепости, и осаждающих.
      - Он безусловно пребывает в глубоких раздумьях, - сказал грек Ласкарис. - Быть может, изыскивает способ взвесить в каратах Дух Божий, в коем заключена Вселенная.
      - Или размышляет о том, есть ли на свете некто ему подобный, развязным тоном объявил статский советник Тирабоски.
      - Всем известно, что вы его недолюбливаете, - сказал поэт Беллинчоли. - Он для вас чужой. Но всякий, кто хоть немного его знает, невольно проникается к нему любовью.
      Тирабоски скривил узкие губы в надменной улыбке, и разговор пошел о Других предметах.
      Мессир Леонардо, проходя по галерее, не видел и не слышал придворного общества, потому что мысли его в самом деле пребывали в небесах, он думал о птицах, которые способны, не взмахивая крыльями, просто по милости ветра, парить в горних высях, и тайна эта давно уже наполняла его благоговейным удивлением. Но вот мадонна Лукреция легким ударом по плечу вывела Леонардо из мечтаний.
      - Мессир Леонардо, какая удача, что я встретила вас, - сказала герцогская возлюбленная, - и коли вы соблаговолите выслушать меня...
      - Мадонна, повелевайте, я весь к вашим услугам, - сказал Леонардо и выпустил парящих в облаках цапель из плена своих мыслей.
      - Все говорят... - начала красавица Лукреция Кривелли. - Я только и слышу, что вы обратили свой взор к зодчеству, анатомии и даже к военному искусству, вместо того чтобы исполнить желание его светлости и...
      Леонардо не дал ей договорить.
      - Совершенно верно, - подтвердил он, - всем, что вы упомянули, я мог бы послужить его высочеству герцогу лучше многих других. И если бы герцог благоволил принять меня, я бы открыл ему кой-какие секреты касательно постройки военных машин. Я мог бы показать ему чертежи придуманных много неповредимых повозок, которые, врезавшись в боевые порядки врагов, сеют смерть и уничтожение, и даже многочисленные рати не выдержат их натиска.
      - Прошу вас, не говорите мне об этих повозках! - воскликнула мадонна Лукреция. - Ужели именно помыслы о сражениях и кровопролитии так надолго отвратили вас от спокойного и мирного искусства живописи?
      - Еще я бы хотел, - увлеченно продолжал Леонардо, - напомнить его высочеству о реке, об Адде: надо ею заняться, тогда она сможет нести корабли, приводить в движение мельницы, масляные прессы и иные машины, орошать поля, луга и сады. Я рассчитал, где необходимо соорудить водохранилища и дамбы, шлюзы и плотины, чтобы отрегулировать водоток. Все это улучшит земли и станет ежегодно приносить его высочеству шестьдесят тысяч дукатов доходу. Вы поднимаете брови, мадонна, вы качаете головой? По-вашему, сумма, которую я назвал, непомерно завышена? Думаете, в мои расчеты вкралась ошибка?
      - Вы, мессир Леонардо, рассуждаете о многом, - сказала Лукреция. Однако ж упорно избегаете единственного предмета, близкого сердцу его светлости, и моему тоже. Я имею в виду роспись, которая вам заказана. Нашего Спасителя и Его учеников. Говорят, вы косо смотрите на свои кисти и беретесь за них через силу и с отвращением. Об этом, а не о масляных прессах и военных повозках я хочу от вас услышать.
      Мессир Леонардо понял, что не сумел уйти от вопросов по поводу "Тайной вечери", которые вызывали у него только досаду. Но, будучи по натуре уравновешен, он не утратил спокойствия и сказал:
      - Надобно вам знать, мадонна, что душа моя целиком устремлена к этой работе, а домыслы людей, мало разбирающихся в подобных вещах, так же далеки от истины, как мрак от света. И я просил досточтимого отца настоятеля, молил его, как молят Самого Христа, чтобы он набрался терпения и перестал наконец что ни день жаловаться, терзать меня и торопить.
      - Я думала, завершение такого благочестивого труда будет для вас радостью. Или работа над росписью отняла у вас силы и утомила...
      - Мадонна! - перебил ее Леонардо. - Знайте же, что дело, которое столь мощно влечет меня, захватывает и пленяет, не может меня утомить. Таким создала меня природа.
      - А отчего, - спросила герцогская возлюбленная, - отчего бы вам не поступить с этим старцем, как добрый сын поступает с отцом, отчего бы не исполнить его волю, а значит, и волю его светлости?
      - Эта работа, - отвечал Леонардо, - ждет своего часа. Она будет завершена во славу Господа и во славу этого города, и никто не принудит меня попустить, чтобы она принесла мне нечестие.
      - Стало быть, люди говорят правду, - удивилась Лукреция, - вам боязно сделать промах и навлечь на себя упреки? И у вас, у художника, которого называют первым мастером нашего времени, больное воображение: там, где другие видят в вашей работе чудо совершенства, вы непременно усматриваете недостатки, да?
      - То, что вы, мадонна, - не знаю, от великой любезности или по доброте сердечной, - ставите мне в укор, не соответствует действительности. Но я бы хотел, пускай лишь отчасти, быть таким, каким вы меня видите. На самом же деле я связан с этой росписью, как любящий с любимой. А как вам известно, любимая, капризница и недотрога, частенько отталкивает от себя того, кто ухаживает за нею с пылкой страстью.
      - Это шутки, и правды в них пет, - сказала герцогская возлюбленная, которая все, что имело касательство к любовным историям, принимала на свой счет. - Мессир Леонардо, вы знаете мою неизменную к вам расположенность. Но может статься, ваше упорное стремление уклониться от работы над этой росписью вызовет у его светлости недовольство и огорчение, а тогда вы едва ли надолго останетесь у герцога в фаворе.
      Когда мессир Леонардо услыхал эти слова, странницы-мысли увлекли его прочь, он увидел себя, одинокого и сирого служителя искусства и наук, в чужедальних краях, без друзей и спутников, без крыши над головой.
      - Быть может, - обронил он, - мне назначено жить отныне в скудости. Однако ж благодаря многообразию доброй природы я повсюду, где б ни был, нахожу новое и поучительное, а это, мадонна, и есть задача, которую возложил на меня Тот, кто приводит в движение все пребывающее в покос. И пусть мне придется вести свою жизнь в другой стране, среди людей чужого языка, я все равно не перестану помышлять о славе и пользе этого герцогства, храни его Господь.
      И он склонился к руке Лукреции, будто пробил час расстаться навсегда.
      В этот миг к мадонне Лукреции с глубоким поклоном подошел слуга Джомино и сообщил, что герцог желает ее видеть, ибо начальник тайной канцелярии свой доклад закончил. Мессир Леонардо хотел было уйти, но Джомино робким жестом остановил его.