Он знаком показал, что ничего не понял из ее шепота, и она решилась повторить последние слова погромче:
      - Я говорю, если хотите, вы можете видеть меня теперь каждый день. Ну, то есть коли для вас это важно. Бехайм схватил ее руку.
      - За эти слова, - провозгласил он, - я бы с радостью осыпал тебя поцелуями, не будь мы в церкви. Вот ведь нечистая сила, придется ждать, пока мы не выйдем отсюда.
      Никкола испуганно взмахнула рукой.
      - На улице надо притвориться, будто мы незнакомы, будто мы совсем чужие. Нельзя, чтобы нас видели вместе, людям только дай повод, мигом сплетни пойдут, а мне от этого неприятности.
      - Ты серьезно? - спросил он. - И как же, по-твоему, нам быть дальше? Неужели так и будем изо дня в день слушать в церкви литании?
      Она покачала головой и улыбнулась. А потом описала ему некий загородный трактир, расположенный на берегу озера возле монцской дороги, которая ведет затем к пиниевой роще. Вот в этой роще, а если погода будет плохая, то в трактире пусть он и ждет ее завтра в четвертом часу пополудни. Идти недалеко, минут тридцать, не больше.
      - Это пустяки, - заверил Бехайм. - Из любви к тебе я бы и два, и три часа в день на дорогу потратил. И через ограды бы лазил, и канавы вброд переходил, и с кусачими псами схватился, лишь бы увидеть тебя.
      Она улыбнулась ему, а потом скользнула в сторону, к распятию в нише бокового нефа. Потупила голову, перекрестилась и преклонила колена. Минуту-другую спустя она вернулась и сказала:
      - Я молилась Господу нашему Иисусу Христу, чтобы наше дело кончилось хорошо. Стало быть, завтра в четвертом часу, заблудиться там никак невозможно. Еще я молилась за Манчино. Надобно вам знать, он любит меня, и любит так сильно, как вы никогда меня не полюбите. Сейчас он, правда, сердит на меня из-за вас, называет вероломной, а ведь я вовсе не давала ему повода считать, будто он имеет на меня какие-то права. Я молилась, чтобы он вновь обрел утраченную память и отыскал свою родину. Сам говорит, что был большим вельможей, владел замками, слугами, деревнями, лесами и пастбищами. Только не помнит где.
      На улице она сразу же поспешила прочь, однако еще раз оглянулась. С улыбкой подняла руку и пальцами показала: не забудь, в четыре часа!
      Были в Милане два коммерсанта немецкого происхождения, братья Ансельм и Генрих Зимпах, которые сколотили состояние на торговле с Левантом и пользовались почетом и уважением - их всяк в городе знал, ибо прожили они здесь уже лет двадцать. К этим-то братьям Бехайм и направил свои стопы и, угощаясь вином, солеными миндальными орешками и пряниками, изложил им свое затруднение, спросивши, каким путем законы Миланского герцогства могут принудить Боччетту к уплате долга.
      Старший из братьев, Ансельм, был мужчина дородный, с виду флегматический и слегка неуклюжий, он с трудом выбрался из кресла, чтобы поздороваться с гостем; младший брат, нервозный, суетливый, прямо-таки места себе не находил: то сядет, то встанет, то начнет сновать по комнате и непрерывно вертел в руках какую-нибудь вещицу - кубок, восковую свечу, медальон, связку ключей, писчее перо, а иной раз и водяные часы, что стояли на столе; правда, когда он хватался за часы, брат смотрел па него с неодобрением. Пока Бехайм во всех подробностях излагал фактические и юридические обстоятельства, под конец выразив решимость вернуть свои семнадцать дукатов, ибо его право на них не вызывает сомнения, это ясно как Божий день, братья слушали его с миной вежливой, но безучастной, причем старшему даже не удавалось подавить зевоту. Но как только прозвучало имя Боччетты, у них разом проснулся интерес, оба пришли в азарт и заговорили наперерыв, да с таким жаром, будто каждому отчаянно хотелось высказаться самому и заткнуть рот другому.
      - Возможно ли, сударь? Неужто вы не знали, что этот Боччетта...
      - Как же вы этак ошиблись, ведь он...
      - Скряга он и завистник, полный лжи и обмана, - перебил младший брат старшего. - Вороватый, вероломный, коварный, лукавый...
      - Низкий человек из тех, у кого ни стыда нет, ни совести, - опять вступил старший. - Мы таких за версту обходим... Оставь часы, где стоят, на столе им очень хороню, Генрих!.. От него любой подлости жди, а притом ведь происходит он из старинной и добропорядочной знати. Но семья давным-давно отреклась от него.
      - Ты называешь его человеком, Ансельм? - вознегодовал младший брат. Он чудовище, урод, мерзкий червяк, сумевший влезть в человечью шкуру. У меня, господин Бехайм, просто в голове не укладывается, что вы угодили в этакую неприятность, мало того - с ним...
      - Все, что в моих возможностях, сударь, к вашим услугам, - опять перебил старший брат, - по с этим Боччеттой...
      - В сущности, вы полагаете себя первым, кто понес из-за него ущерб, а ведь он всю жизнь только и делал...
      - ...Что обманывал да грабил людей. Он не боится длани Господней, потому что не ведает, сколь она тяжела и сколь близка.
      - Семнадцать дукатов, говорите? Удивительно и вместе утешительно слышать, что вы этак дешево отделались. Ведь этот Боччетта только глянет на человека - и уже знает, сколько ил него можно вытянуть.
      Настроение у Бехайма было скверное, и, как всегда в таких случаях, он потер левой ладонью правое плечо, после чего решительно объявил:
      - Из меня ему ничего не вытянуть. Он выплатит мне эти семнадцать дукатов, и пусть поторопится, иначе будет плакать горючими слезами, ибо я отдам его под суд.
      Братья посмотрели на него, один - качая головой, другой - с сочувственной улыбкой. С минуту оба молчали, казалось, на этот раз ни старшему, ни младшему не хотелось говорить первым. Ансельм уверенным жестом, при его неуклюжести просто на диво ловким, выхватил у нервозного брата стеклянную мисочку с соленым миндалем и тем спас ее от падения на пол.
      - Господи Иисусе! - вздохнул он. - Чуть было не случилось беды... Под суд? Боччетту? Что вы такое говорите?! Вы здесь чужой. Вы понятия не имеете о здешнем судопроизводстве!
      - И о том, что означает в Милане судебный процесс, - подхватил младший брат, озираясь по сторонам в поисках новой игрушки. - Особенно для человека приезжего, да еще когда противник не кто-нибудь, но Боччетта. - Он вытащил связку ключей и стал подбрасывать ее в воздух и снова ловить. - Вы правда думаете о процессе? Тогда запомните: горючими слезами будете плакать вы.
      - И это не считая обжалований, протестов, пересмотров и формальных рогаток, которых наберется не один десяток.
      - А уж сколько бывает всякой путаницы, фальшивых вызовов и что творится с документами, которые пропадают и никогда больше не находятся, об этом и говорить не стоит.
      - Вам придется иметь дело с заседателями, референдариями, поверенными, адвокатами и заместителями, с секретарями суда, судебными приставами и рассыльными, и все, как один, будут требовать от вас денег...
      - И вы будете платить, беспрестанно и не ведая роздыху. За составление, за обработку и за подачу иска. За вызов в суд обвиняемого и каждого из свидетелей, за наложение печати, за экспертное заключение...
      - И за то, что вам позволят просмотреть документы. Вы будете платить за каждую судебную копию и за каждую запись в деле...
      - И за каждую регистрацию, за оформление каждой бумаги, за каждую подпись, даже за каждое salvo еггоге8...
      - И однажды, - сказал старший, - вы, к своему изумлению, узнаете, что ваш иск in absentia9 отклонен. Вы поднимете шум и подадите ходатайство о возобновлении разбирательства...
      - И тогда все начнется сызнова, - продолжил младший. - Вы растратите свои деньги, а под конец, когда все это вам надоест и вы захотите уехать, средств у вас будет так мало...
      - ...Что их не хватит ни на мула, ни даже на ручную тележку, заключил старший брат и с досадливым выражением на лице отставил водяные часы подальше, чтобы младший брат не мог до них добраться.
      - Вот, значит, как обстоит в герцогстве с юстицией! - озадаченно пробормотал Бехайм. - Теперь понятно, что он имел в виду, когда сказал, что лучше мне сесть задницей в крапиву!
      - Что вы пристали ко мне с вашей задницей! - возмутился старший из братьев, который расслышал только одно это слово и истолковал его на свой лад. - По-вашему, я в ответе за миланскую юстицию? Я только хочу остеречь вас от ущерба, потому и рассказал, каково положение вещей, а вы вместо благодарности разражаетесь бранью. Видно, годы пройдут, пока этакий приезжий из-за гор научится тут изящным манерам и учтивому обхождению!
      - Простите великодушно, - сказал Бехайм, совершенно не понимая, в чем его упрекают. - Я не хотел вас обидеть. Стало быть, в суд я не пойду. Но что же мне делать? Как подумаю о Боччетте и о том, что он по злобе не возвращает мои семнадцать дукатов да еще надо мной же и глумится, глаз ночью сомкнуть не могу.
      - Коли вам ночью не спится, - наставительно заметил старший брат, почитайте Священное писание. За чтением гнев утихнет и сменится усталостью.
      - Премного вам благодарен, - сказал Бехайм. - Однако ж таким образом я моих семнадцати дукатов не верну.
      - Постарайтесь о них забыть! - посоветовал младший из братьев. Сделайте усилие и выбросьте их из головы! Вычеркните из памяти! Человеку вроде вас не к лицу из-за семнадцати дукатов затевать свару с отъявленным мошенником, которого почтенные люди даже взглядом не удостаивают!
      - И не сомневайтесь, - утешил и второй брат, - уж на том свете он от наказания не уйдет!
      - Конечно, сударь, конечно, - сказал Бехайм. - В этом я никак не сомневаюсь. Но мне охота получить свои деньги на этом свете.
      - Видать, в денежных делах вы советов не слушаете и коснеете в своем твердолобом упрямстве, - укорил младший брат.
      - Не мешало бы, - сказал старший, - научиться превозмогать себя, обуздывать свою алчность.
      Это было уже слишком, Иоахим Бехайм не выдержал.
      - Клянусь крестом Господним! - вскричал он. - Довольно об этом! Вы меня еще не знаете, и Боччетта не знает, с кем вздумал тягаться. А когда узнает, очень и очень пожалеет. Пока что всяк, кто шел против меня, сильно в этом раскаивался.
      Братья посмотрели друг на друга, а младший даже присвистнул.
      - Ну, коли у вас такое на уме... - начал он.
      - Хорошо ли, однако, забегать вперед суда Господня... - усомнился старший.
      - И все же многие были бы рады попотчевать его этакой "закусочкой", заметил младший.
      - Оно конечно, умеренная порция этакой закуски норой творит чудеса, согласился старший.
      - Повышает готовность выложить денежки.
      - Только сами не беритесь. Понятно, решимости да ловкости вам не занимать стать, а вот навыка да уверенности явно маловато. Чуть перестараетесь - и навлечете на себя беду.
      - Да и зачем самому-то? Для этого есть другие. Наверняка найдутся люди, которые за скромную плату охотно...
      - Пойдите, к примеру, в трактир "Барашек" что неподалеку от обора, и спросите там некоего Манчино, а если не застанете его на месте, оставьте весточку, приятели ему все доложат.
      - Он свое дело знает. Кинжалом орудует чисто и аккуратно...
      - Ему это все равно что нам макрель разделать, - подытожил старший брат, и тут Бехайм вспомнил, что намедни в трактире, как раз когда хмель уже малость ударил ему, Бехайму, в голову, Манчино предлагал что-то в этом роде: "Вам незачем себя утруждать, доверьте это мне..."
      Иоахим Бехайм поднялся и стоя осушил кубок до дна.
      - Благодарствуйте, господа! - сказал он. - Превосходная мысль, а самое замечательное в ней то, что она легко осуществима. Я знаю этот трактир и знаком с Манчино. Вообще, я не люблю идти против закона. Но в этом случае речь о Боччетте, и, по-моему, будет вполне резонно и правильно поступить сообразно местному обычаю.
      И он взмахнул рукой, будто кинжалом ударил.
      7
      Вот уж в третий раз встретились они в условленном месте, в роще пиний у дороги в Монцу, только нынче не остались под открытым небом, а загодя укрылись в прибрежном трактире, потому что день выдался пасмурный и грозил дождем. Когда они подошли к дому, канюк, прикованный цепью к деревянной колоде, захлопал крыльями и хрипло закричал. Вместо хозяев, которые днем работали в поле, редких посетителей в тесном зальчике обслуживал мальчишка-подросток, Никколе он подал молоко и булку со смоквами, а Бехайму - фурланское вино в тыквенной бутылке.
      - Он немой от рождения, - сказала девушка, когда мальчишка вышел, - и потому не выболтает, что я была здесь в обществе постороннего мужчины. Для него немота - горе, а для меня - удача, ведь положиться можно только на немых. Он в родстве со здешним священником, и люди зовут его Неноте, Племяш.
      Бехайм между тем отведал вина.
      - Вперед не жалуйся, - сказал он Никколе, - что я скрывал правду о себе. Предупреждаю заранее: я из тех, кто готов пропить и лошадь, и телегу, коли вино придется по вкусу. А это вот, по-моему, весьма изрядное.
      - Пейте сколько хотите, - отвечала Никкола, - ведь чтобы добраться сюда и увидеть меня, вам ни лошадь, ни телега не надобны.
      Их любовные беседы по-прежнему крутились вокруг первой встречи на улице Снятого Иакова и вокруг диковинного чуда, которое вновь свело их в большом и многолюдном городе.
      - Я непременно должен был тебя отыскать, - твердил ей Бехайм, - ведь ты с первого же взгляда сумела пробудить во мне такую любовь, что я бы просто умер, не видя тебя. Но поиски оказались по твоей милости очень нелегкими.
      - По моей милости? Это как же? - спросила Никкола.
      - Ты больше не приходила на ту улицу, где мы впервые увидели друг друга, а я столько раз искал тебя там, - сетовал он. - Даже с постоялого двора съехал, хотя там все было, что требуется, и снял жилье в весьма убогом домишке на улице Святого Иакова, лишь бы тебя сподручнее было высматривать. Часами сидел у окна, все глаза проглядел, вдруг ты мелькнешь среди прохожих.
      - Вам, стало быть, вправду хотелось меня увидеть? - осведомилась Никкола.
      - Что ты спрашиваешь! - воскликнул Бехайм. - Сама знаешь, тебе стоит только глянуть на мужчину, и он сей же миг теряет рассудок!
      - Удивительное дело! - заметила Никкола. - Значит, чтобы возникло желание снова меня увидеть, надобно потерять рассудок?
      - Ах, молчи и не путай все на свете, ты прекрасно все понимаешь, сказал Бехайм. - Сперва посмотрела на меня, заставила по уши влюбиться, а потом сбежала, ровно пантера какая. А я стоял, знать не зная, что с собою делать. Поверь, чтобы разыскать тебя, я бы не побоялся продать душу дьяволу.
      - Нельзя так говорить! - Никкола перекрестилась.
      - А за то, что я снова тебя повстречал, - продолжал Бехайм, благодарить надо только мою удачу, которая вовремя привела меня в трактир, где Манчино поджидал тебя. Ты для этого ничего не сделала.
      - Неужели? - Никкола улыбнулась и покраснела. - А Манчино сердит на меня. С того дня так больше и не показывался, избегает меня.
      - Да, ты для этого ничегошеньки не сделала, - объявил Бехайм. - Ты искала его, Манчино, а не меня.
      - А вы видели, как я шла мимо, но даже и недодумали броситься вдогонку, - корила Никкола. - Видели и позволили мне уйти. Я помню, перед вами стоял кувшин вина, и вы никак не собирались с ним расстаться. Вот какое ваше усердие. А я? Я увидела вас рядом с Манчино и сразу сказала себе: ну, если это не удобный случай, то...
      Бехайм именно это и хотел услышать, но не успокоился, желая слышать из ее уст еще и еще больше, и потому продолжал допытываться:
      - Значит, ты увидела меня рядом с Манчино. И как же я тебе показался?
      - Ну, я посмотрела на вас, - сообщила Никкола, - хорошенько посмотрела, и в общем не нашла ничего такого, что бы мне могло не понравиться.
      - Понятно, не горбатый, не расслабленный, не косоглазый, - заметил Бехайм и провел ладонью по щеке и бородке.
      - И я сказала себе: знаешь, Никкола, в любви женщина иной раз должна сделать первый шаг, - продолжала девушка. - Хотя надо ли мне было так поступать...
      - Не сомневайся в этом! - воскликнул Бехайм. - Ты поступила совершенно правильно. Знаешь ведь, я чуть с ума не сошел от любви к тебе.
      - Вы говорили, - кивнула Никкола. - Наверно, вы и правда любите меня, но так, как богатый и знатный господин любит бедную девушку, - умеренно. Она смотрела на озерцо и на прибрежные деревья, словно бы зябко дрожавшие под дождем, и толика разлитой в природе печали закралась ей в душу. - Да и безрассудно было бы надеяться на большее.
      - Я не знатный господин, - поправил ее Бехайм. - Я коммерсант, торгую разными разностями, так и перебиваюсь. Продал здесь, в Милане, пару коней и живу теперь на выручку от этой сделки. Пока хватает. А еще надо мне, - при мысли о Боччетте он помрачнел лицом, - получить кой с кого должок.
      - Слава Богу! - сказала девушка. - Я-то думала, вы вельможа, из знатной семьи. Этак мне милее. Ведь нехорошо, когда в любви один ест пироги, а другой - пшенную кашу, да и той у него в обрез.
      - Ты о чем? - спросил Бехайм, который, задумавшись о Боччетте, слушал вполуха. - Коли я не из знатного дома, ты сразу называешь меня пшенной кашей?!
      - Это я - пшенная каша, а вы - пирог, - объяснила Никкола.
      - Ты? Каша? Что ты городишь? - заволновался Бехайм и бросил думать о Боччетте. - Каша! Тебе просто хочется лишний раз услышать, что в Милане ты самая красивая, а для меня самая любимая, другой такой, как ты, я нигде не сыщу.
      Никкола зарделась от удовольствия.
      - Значит, вы меня любите? Благоволите ко мне?
      - Как ты это устроила? - спросил Бехайм. - Не бросила, часом, мне в вино или в суп травку "иди-за-мной"? Когда я не с тобою, я и думать ни о чем другом не могу. В жизни так не влюблялся.
      - Это хорошо, - сказала Никкола, - и очень меня радует.
      - А ты? - спросил Бехайм. - Как обстоит с тобой? Ты любишь меня?
      - Да, - ответила Никкола. - Очень.
      - Скажи еще раз.
      - Я очень вас люблю. Вы мне по сердцу.
      - И чем же, каким поступком ты намерена показать мне это и доказать?
      - А разве нужен какой-то знак? Вам известно, что это правда.
      - Когда мы встретились в первый раз, - сказал Бехайм, - ты обещала мне поцелуй и еще много чего.
      - Неужели? - воскликнула Никкола.
      - Я прочитал это в твоих глазах, - объяснил Бехайм. - В твоих глазах было обещание. И теперь, когда все у нас идет хорошо, я требую это обещание исполнить.
      - Я с радостью дозволю вам меня поцеловать, - посулила Никкола, только не здесь, не при этом мальчишке, Непоте... Нет, прошу вас, не теперь, послушайте же меня! Отчего вы вчера, когда мы с вами...
      Она хотела напомнить ему, что накануне ушла из пиниевой рощи нецелованная, хотя они были там одни и никто им не мешал, но не смогла договорить, так как он, полагая, что сейчас для этого самое время, привлек ее к себе и стиснул в объятиях. Предаваясь его ласкам, она, однако ж, умудрялась держать под наблюдением дверь и окно и прислушиваться к шагам Непоте, который ушел в погреб за пином.
      Наконец Бехайм выпустил ее из объятий.
      - Ну? - спросил он. - Что моя возлюбленная будет делать?
      - Попрощается, - сказала Никкола с легким грациозным поклоном. - А пожалуй что правду говорят, от поцелуев губам убытку нет.
      И словно кошка, полакомившаяся молоком, она облизнула губки.
      - Ты хочешь сказать, что до сих пор тебя никто не обнимал и не целовал?
      - Это вам знать необязательно, - отвечала Никкола. - Может, я из тех, что собирают поцелуи на каждом углу.
      - Но тебе надобно знать, - продолжал Бехайм, - и, чтобы нам после не ссориться, скажу тебе заранее: я не из тех, что довольствуются одними поцелуями.
      - Это я уже поняла, - Никкола постаралась, чтобы слова ее прозвучали суровым укором. - Когда я вам позволила меня поцеловать, вы тотчас и руки в ход пустили. Очень это нехорошо с вашей стороны. Я ведь вовсе не обещала, что так скоро...
      Она умолкла, потому что явился Непоте с кувшином вина. Никкола покраснела от смущения, так как не знала, много ли он успел увидеть. Она подошла к окну и устремила взгляд на дорогу и на озеро. Дождь перестал. Канюк, встопорщив перья, точил клюв о цепь, которая держала его в плену.
      Тихо-тихо, не шевеля губами, девушка сказала себе: может, он и правда любит меня, ведь он не из таких, что разливаются соловьем. Да, по-моему, он ко мне благоволит. Однако наверняка любил уже многих женщин. О Господи, помоги мне! Пусть то, что меж нами затеялось, кончится для меня счастием и радостью. Ибо разве я могу умолчать перед Тобою, да Ты и Сам знаешь, что, коли он меня захочет, я не сумею ему отказать.
      В этот дождливый день мессир Леонардо по давней своей привычке отправился на птичий рынок, который дважды в неделю устраивали неподалеку от Порта-Нуова. Прогуливаясь между прилавками, балаганами, палатками и тележками и разглядывая птиц в их плетенных из лозы или бирючины узилищах и клетках, он выспрашивал птицеловов, каким манером и какими хитростями они обманывали птиц, заставляли их лететь на зов манка в силки и сети, а попутно выслушивал их сетования: мол, ремесло у них особенное, требует большой осторожности, терпения и труда, а доходу от него кот наплакал.
      Потом мессир Леонардо за полскудо, что нынче утром нежданно завелся в кармане, сторговал несколько чижей, двух дроздов, двух зябликов и пестрого дятла, которых по своему обыкновению намеревался отнести за город и где-нибудь на лужайке или в роще отпустить на волю. Всякий раз он с удовольствием наблюдал, сколь по-разному вели себя птицы, вновь обретая свободу после долгого плена, - одни нерешительно порхали вокруг, точно не знали, что с этой свободой делать, другие стрелой взмывали ввысь и мгновенно исчезали из вида.
      В компании друзей Леонардо шагал по монцской дороге, и один из них, Маттео Банделло, в свои юные годы уже снискавший некоторую славу как рассказчик и новеллист, был весь обвешан птичьими клетками. Накануне он приехал из Брешии в Милан, только чтобы увидеть, насколько мессир Леонардо продвинулся с "Тайною вечерей".
      - Как бы мне хотелось, - сказал он герцогскому придворному поэту Беллинчоли, который шел с ним рядом, - как бы мне хотелось в той новелле, над которой я сейчас бьюсь и которую думаю назвать "Знаменательный портрет", выразить хотя бы малую толику многообразия форм и их взаимосвязей, каковое мессир Леонардо зримо представил во всех своих картинах. И это многообразие и обилие тем более удивительны, если вспомнить, что нынешнее искусство живописи еще очень молодо, ибо до Джотто оно было погребено под людским невежеством и суеверием.
      - Напрасно ты, Маттео, расхваливаешь ту ничтожную малость, какую мне до сих пор удалось осуществить в живописи, - заметил мессир Леонардо. Пожалуй, я выучился кой-чему во Флоренции у моего учителя, мессира Верроккьо, да и он перенял у меня то и это. Но только здесь, в Милане, на этой "Тайной вечере", я стал художником.
      - И по этой причине, - с легкой насмешкой вставил Беллинчоли, - будь ваша воля, вы бы с радостью продолжали работать над нею до конца ваших дней, экспериментируя с красками и олифой.
      - Самое большое мое желание, - возразил мессир Леонардо, - поскорее закончить это недурственное произведение, ведь тогда я рассчитываю целиком посвятить себя изучению математики, в коей явственно зрима воля Господня. Однако ж в этой "Тайной вечере" мне потребна помощь неба, да и земли тоже, чтобы роспись получилась поистине великая и жила в веках свидетельством обо мне. С некоторых пор я не очень-то в ладу г кистями и красками, что правда, то правда. Впрочем, для этой росписи два-три года не срок. И не забывайте, я художник, а не вьючный осел. Может, я и не всегда беру в руки кисть, но изо дня в день часа два провожу перед картиной, обдумываю, как расположить фигуры, какой облик им сообщить, какую позу и жест. Не говоря уже об изнурительной работе на улицах, в трактирах и иных местах, хотя, между прочим, она принесла мне нынче утром полскудо. Деньги оказались более чем кстати, без них я бы не сумел выкупить маленьких узников, которых тащит на себе наш Маттео.
      Все, конечно, заинтересовались, как обстояло с этим полскудо, и мессир Леонардо рассказал:
      - Вам известно, что роспись, на которой я изображаю Спасителя и Его учеников сидящими за трапезой, требует кое-какой непредусмотренной работы, которая отнимает у меня много времени, иной разу замечу хороший подбородок, лоб, волосы или бороду и целый день, куда бы этот человек ни направился, хожу за ним по пятам, присматриваюсь, каков он нравом и натурой, чтобы написать с него Иакова, или Симона-Петра, или еще кого из двенадцати. И вот нынче утром, когда я шел за одним из таких, он обернулся и с раздосадованным видом подступил ко мне: "Возьми свою монету, надоеда! И чтоб ты знал, я нашел ее в сточной канаве, а теперь иди прочь и не докучай мне, и вперед храни свои деньги получше!" С этими словами он пошел своей дорогой, и я долго еще видел, как он ворчит себе под нос; вот так, судари мои, я стал обладателем монеты в полскудо, а больше у меня денег не было, потому что вчера я купил моему слуге Джакомо, которого вы прозвали Обжорой, шапку и сукна на плащ, чтоб он наконец оставил меня в покое, а то ведь все уши прожужжал своими просьбами, сетованиями, претензиями и нытьем.
      - И вы, истратив деньги на этого никчемного лгуна, на этого вора, который крадет у вас с постели простыни да еще и негодует, когда ему велят затопить печь, вы не нашли для монеты в полскудо лучшего применения, как тотчас снести ее на птичий рынок? - с жаром воскликнул резчик Симони, шагая вместе с Марко д'Оджоно следом за мессиром Леонардо.
      Новеллист Банделло, нагруженный пятью не то шестью клетками, остановился и с озорной улыбкой на мальчишеском лице посмотрел на резчика, а надобно сказать, что он никогда не упускал случая подшутить и посмеяться над Симони, вот и сейчас тоже сказал:
      - Стало быть, вы, мессир Симони, не знаете, что мессир Леонардо хочет разгадать секрет птичьего полета? И разгадает, причем не сегодня-завтра, для этого-то ему и нужны все эти мелкие создания, зяблики да чижи, которыми он меня навьючил. Конечно, вам отведена в этом деле роль побольше и поважнее моей: настанет день, и я отыщу вас в лазарете, вы будете лежать там...
      - В лазарете? Я? - перебил резчик.
      - Ну да. С несколькими переломами, в таком деле иначе не бывает, продолжал Банделло, - зато овеянный славой. Нас всех гложет зависть, потому что именно вам мессир Леонардо уготовил почетную миссию первым из смертных подняться в воздух - подобно божеству, на орлиных крылах в заоблачные выси!
      - Пока что не решено, на орлиных или на каких других, - вмешался Марко д'Оджоно. - Мне мессир Леонардо говорил, что прочит для мессира Симони крылья летучей мыши. Вы же знаете, крылья летучей мыши обходятся куда дешевле орлиных!
      - Что вы городите? - в ужасе вскричал резчик. - Боже праведный! А как же мой "Се человек"? Неужели мессир Леонардо запамятовал, что у меня теперь самая работа? И разве он не знает, что в нынешние скверные времена мне надо еще и отца кормить, он совсем старый, своими руками на пропитание не заработает? Меня! В заоблачные выси! Да без спросу! Что он себе думает? Пускай хворый старик стоит на улице с протянутой рукой, так, что ли? А вы, - сердито обрушился он на юного Банделло, - молокосос! Бездельник! Вам-то не надо ни о ком заботиться...
      - Да вы только подумайте, мессир Симони, - вставил Банделло, - для вас же привычное дело - обрабатывать стамеской, долотом да киянкой самую что ни на есть твердую древесину, то-то и мускулатура у вас на руках могучая, соперника вам не скоро найдешь, вот по этой причине мессир Леонардо и избрал для этого дела вас, а не меня, я ведь орудую всего-навсего пером. Стало быть, успокойтесь. Я тоже не барином хожу. Всю дорогу, а это не ближний свет, безропотно тащу на спине клетки с дроздами, зябликами и чижами, лишь бы услужить мессиру Леонардо. Поговорите с ним, мессир Симони, и не обинуясь. Вы, мол, желаете непременно крылья орла, а не какой-то там жалкой летучей мыши, вам под стать только орлиные. Идите и выложите ему все начистоту!
      Он кивнул на мессира Леонардо, который изрядно их опередил и теперь вместе с Беллинчоли ждал у приозерного трактира, того самого, где Никкола и Иоахим Бехайм вели свои любовные беседы.
      Художник д'Оджоно обнял резчика за плечи, будто вознамерившись дать ему добрый совет.
      - Подумайте хорошенько! С мышиными крыльями дело наверняка кончится более-менее благополучно. В заоблачные выси вам на них не подняться, полетаете над самой землей, и все, а ежели упадете, так отделаетесь испугом и разве что ногу сломаете. А тогда сможете и "Се человек" завершить, и впредь заниматься своим ремеслом, вдобавок купаясь в лучах славы, а на то, что вы прихрамываете или, скажем, приволакиваете ногу, никто даже внимания не обратит. Стало быть, слушайте меня, а не Банделло, я ведь думаю только о вашем благе. Ну, не теряйте времени, спешите к мессиру Леонардо и требуйте мышиные крылья!
      Симони в недоумении и отчаянии смотрел на д'Оджоно, но художник и бровью не повел. Резчик хотел было броситься к мессиру Леонардо и призвать его к ответу, но, случайно глянув на Маттео Банделло, который не мог более удержаться от смеха, сообразил, что его одурачили. И хотя он испытывал огромное облегчение оттого, что никакой опасности нет и ему незачем с риском для жизни устремляться в поднебесье, он тем не менее вспылил и начал безбожно браниться.
      - Ах, висельники, ах, сукины дети, палача на вас нет, чтоб повырывал ваши поганые языки! - вопил он, пожелавши им и чумы, и оспы, и костоеды, и вообще всех казней египетских и предавши проклятию сам воздух, которым они дышат. - Я с самого начала ни одному вашему лживому слову не поверил. Меня так просто не обманешь, запомните! Раз и навсегда!
      Он смахнул со лба капли холодного пота, свидетельство смертельного ужаса.
      Перед трактиром на берегу озерца мессир Леонардо меж тем объяснял придворному поэту Беллинчоли, сколь необходимо художнику в точности знать и понимать анатомию нервов, мускулов и сухожилий.
      - При всех многообразных движениях человека, как при любом усилии, рассуждал он, - надобно уметь разобраться, какой мускул есть причина этого движения и усилия, и наглядно, во всей мощи изобразить один этот мускул, а прочие оставить без внимания. И кто этого не умеет, пусть малюет какой-нибудь пучок редьки, а не человеческое тело. - Леонардо обернулся к подошедшим спутникам. - Здесь мы не останемся, и тебе, Маттео, придется еще немного потаскать свой груз, ведь я напрочь запамятовал об этом забияке, и он указал на канюка, который, порываясь взлететь, возбужденно метался на цепи и злобно кричал.