Подчеркивая свой креольский сюсюкающий говор, Воллар как бы стремится убедить окружающих в своей наследственной флегматичности и нормальном для него состоянии постоянной сонливости. Но это кажущееся спокойствие — если судить по тому, как иной раз из-под опущенных век сверкнут острые глаза, — напоминает спокойствие «насторожившегося ягуара»171.

«Скажите-ка...» — бормочет Воллар. Уже давно Писсарро, выражая сожаление о том, что до сих пор нет ни одной выставки, посвященной работам Сезанна, побуждает торговца картинами устроить такую. А Ренуар сожалеет еще и о том, что никому не пришло на ум вспомнить о его давнишнем друге, всеми забытом Сезанне. То же самое считает Дега. Подобные чувства и мнения выражал и Сёра (он умер в 1891 году, прожив немногим более 30 лет).

Воллар слушает, размышляет... Дело с посмертным даром Кайботта только что закончилось. После переговоров, длившихся больше года, заинтересованные стороны пришли, наконец, к соглашению: с тяжелым сердцем приняли представители министерства тридцать восемь из шестидесяти пяти завещанных Кайботтом картин. Точно не установлено, каким принципом руководствовались государственные чиновники при отборе ненавистных им полотен. Ренуар не без иронии рассказывает о некоторых сценках, свидетелем которых он был в качестве душеприказчика. Даже работа самого Ренуара (она тоже входила в коллекцию) была для директора Школы изящных искусств Ружона «предметом беспокойства». «Мое единственное полотно „Ле Мулен де ла Галет“, — говорил Ренуар, — приняли безоговорочно только потому, что на нем изображен Жервекс, художник академического направления, чье присутствие среди других моих моделей давало Ружону некоторую моральную гарантию. С другой стороны, самому Жервексу, правда, не слишком, но нравились полотна Моне, Сислея и Писсарро... Однако когда он увидел Сезанна!.. Увидел спокойные пейзажи, напоминающие Пуссена, этюды купальщиков, написанные в тонах, заимствованных у старых мастеров по росписи фаянса, да и вообще всю эту в высшей степени мудрую живопись... До сих пор в ушах у меня звучат слова Ружона: „А разбирается ли вообще этот Жервекс в живописи!“

Как бы там ни было, Сезанн попадет в Люксембургский музей. Академисты удовлетворились тем, что отвергли «Букет роз» и «Отдыхающих купальщиков», приняв вопреки всему два сезанновских полотна: «Эстак» и «Ферму в Овер-сюр-Уаз»172.

Это дало повод к скандалу. Жером и другие профессора Школы изящных искусств стали угрожать отставкой, заявив, что больше «не смогут» преподавать живопись, ибо принятые в музей картины можно считать насилием над законами искусства»173. Но именно этот скандал побуждает Воллара еще внимательнее прислушаться к словам тех, кто настойчиво советовал ему решиться устроить выставку работ Сезанна.

Не настал ли час принять окончательное решение?

И Воллар, неторопливо, как все, что он делает, начинает разыскивать экского художника, не имея понятия, где в данное время находится Сезанн. Не знает об этом и Писсарро, предложивший Воллару для будущей выставки несколько собственных «Сезаннов». Создавшееся положение не отпугивает Воллара. Он любит интригующие неожиданности и пикантные истории, связанные с судьбой художников. Проведав, что Сезанн еще недавно работал в лесу Фонтенбло, Воллар направился туда. И напал на след Сезанна, приведший его сперва в Авон, а затем и в Фонтенбло. Там ему сообщили, что Сезанн возвратился в Париж, но записать его адрес попросту забыли. Единственное, что запомнили, — название улицы, которая «носит имя святого в соединении с именем животного».

Быть может, это улица Лион-Сен-Поль174? Воллару повезло. Решив обойти один за другим все дома на этой улице, он находит в доме № 2 квартиру художника. Выясняется, что Сезанн еще в июне уехал в Экс. Но сын художника, живущий здесь с матерью, обещает немедленно уведомить отца о намерениях торговца картинами. Спустя несколько дней молодой Сезанн приносит в лавку на улице Лаффитт письменное согласие отца. Вслед за этим Воллар получает от художника сто пятьдесят полотен — все без подрамников и в свернутом виде175.

Предложение Воллара ничуть не взволновало Сезанна. Он по-прежнему ведет одинокий образ жизни в своем родном Эксе, изредка встречается со старыми друзьями — с Амперером и Солари.

Ни Амперер, ни Солари не преуспели в жизни. Неисправимый человек богемы, Солари работал то тут, то там — в Лионе, в Блуа, в Тарасконе, в Реймсе. Проекты, один грандиознее другого, завладевают его пылким воображением, но чаще всего он предается мечтам. Несколько эскизов, несколько макетов, и Солари переходит на другое. «Я работал по-роденовски еще до Родена», — любил говорить он. Возможно! Но предпочитал лепить что-то неопределенное, напоминающее облака, облекая в такую форму свои грезы. В Солари нет ничего от тех зодчих, кто упорно, изо дня в день, камень за камнем воздвигают порожденные их фантазией храмы. Уединившись в Эксе, Солари живет в каком-то подобии сарая — бывшей пристройке к гостинице Любьер на улице Лувра; этот сарай художник с грехом пополам приспособил под мастерскую.

Амперер и Солари влачат почти нищенское существование. Время от времени Сезанн, к удовольствию друзей, угощает их вкусным обедом. Как-то в погожий ноябрьский день все трое в сопровождении сына Солари, Эмиля, отправились бродить по холмам и очутились неподалеку от плотины, построенной отцом Золя. Молодой Солари — этому крестнику Золя всего лишь двадцать лет — мечтает о литературном поприще, с удивлением глядит он на странную пару Сезанн — Амперер. «Смотрю на вас и вижу карлика Мефистофеля, сопровождающего старика Фауста», — шутит юноша.

Сезанн и его друзья, оставив внизу Черный замок, сперва поднялись до карьера Бибемю, а затем спустились в Сен-Марк, где позавтракали под смоковницей снедью, купленной в трактире землекопов. После полудня все четверо по кремнистым дорогам холмов добрались до Толоне. Здесь сделали привал, чтобы пообедать, Амперер, не привыкший к вину, быстро захмелел. На обратном пути он споткнулся, упал и сильно расшибся.

Эта первая прогулка придала смелости Сезанну и обоим Солари. Через несколько дней они предпринимают восхождение на вершину горы — тысячеметровой Сент-Виктуар. На этот раз Амперер к ним не присоединился. Такая вылазка слишком трудна для него. Несмотря на мучающий Сезанна диабет, он прекрасный ходок, каким, впрочем, был всегда. На рассвете все трое начали восхождение (ночь накануне провели в Вовенарге, чтобы как можно раньше быть на месте). Сезанн прекрасно настроен. Оба, он и Солари, вспоминают молодость.

Сын скульптора, указывая на растения по краям тропы, замечает, что хотя растения зеленые, но кажутся синими. «Ах, разбойник, — удивляется Сезанн, — в свои двадцать лет он с одного взгляда открыл то, на что я потратил тридцать лет жизни». Позавтракав на свежем воздухе, совсем близко от вершины и почти рядом с бездонным карстовым провалом, трое друзей начали спускаться в долину. Вдруг Сезанн, увидев сосну и вспомнив молодость, попытался взобраться на нее, но он устал, да и нет в нем былой ловкости. Тяжело дыша, он свалился с дерева. «Ах, Филипп, помнишь, как легко мы это когда-то проделывали!» — сокрушается художник.

Пока Сезанн занимался «гимнастическими упражнениями», в Париже у Воллара открылась выставка его работ.

Амбруаз Воллар еще не располагает крупными средствами и ограничивается тем, что обрамляет картины узким белым багетом по два су за метр. Внешне еще более вялый, чем обычно, Воллар с нетерпением ждет отзывов публики, любителей живописи и критиков. В витрине лавки Воллар помещает полотно «Отдыхающие купальщики», то самое полотно из завещанной государству коллекции Кайботта, которое отвергли академисты. Не вызов ли общественному мнению действия Воллара? Прохожие останавливаются у витрины, смеются или громко возмущаются. «Боюсь, как бы мосье не повредил себе в глазах людей из-за этой картины с совершенно голыми мужчинами», — беспокоится служанка Воллара. Какой-то зевака сказал Воллару: «Вот увидите, скоро начнут покупать даже уродливые картины, а потом их будут искать в расчете на то, что именно в их уродстве залог будущих высоких цен». Воллар невозмутим.

С первых же дней открытия выставки друзья Сезанна заполняют лавку. Экспонируемые полотна охватывают все периоды творческой жизни художника и действительно дают исчерпывающее и полное представление о значительности его творческого пути176. Даже у тех, кто знал лучшие работы Сезанна, кто имел возможность долгие годы следить за его поисками, выставка вызывает неподдельное удивление.

Какой поразительный по своему непрерывному творческому поиску труд, величие и убедительная сила которого открылись сегодня глазам посетителей в узкой и темной лавке Воллара. «Мое восхищение, — пишет Писсарро своему сыну Люсьену, — бледнеет перед восторгом Ренуара: обаяние этого утонченного дикаря испытывают на себе и Дега и Моне, одним словом, все... Неужели мы ошибаемся? Не думаю. Единственные, кто не поддался захватывающей прелести этих полотен, оказались художники или любители живописи, короче говоря, все, кто своими ошибками не один раз убеждал нас в полном отсутствии у них чутья».

Моне, желая воздать должное своему неудачливому собрату, тут же приобрел три полотна. Дега тоже купил одну или две работы Сезанна. Писсарро, сияя, предложил обмен.

«Значит, я не ошибся в 1861 году, когда мы с Оллером, движимые желанием повидать этого забавного провансальца, побывали в мастерской Сюиса, где Сезанн рисовал с натуры под общий хохот бездарных учеников школы, включая и пресловутого Жаке с его давнишней тягой к красивости, за полотна которого впоследствии платили огромные деньги».

Выставка у Воллара взбудоражила весь художественный Париж. Если Воллар доверился случаю, то случай с лихвой вознаградил его. Выставка открылась именно в тот момент, когда скопились все предпосылки к тому, чтобы она имела блестящий успех!

Образованная публика уже привыкла к живописи импрессионистов, теперь она способна понять или по меньшей мере спокойно отнестись к новой школе, которая пошла дальше импрессионизма. Сезанн мог удивлять, мог вызывать раздражение, по не считаться с ним, игнорировать его отныне уже нельзя.

Усердие папаши Танги, восторг молодых последователей Сезанна, которые, сами чувствуя потребность идти дальше, опирались на его творения, искали в них указаний и примера, а также медленная и безвестная работа, совершавшаяся на улице Клозель, подготовили это неожиданное откровение 1895 года. Все, что было смутным и разрозненным, наконец, выкристаллизовалось. 16 ноября Жеффруа в «Ле Журналь» подводит итоги выставки. Он пишет:

«Сезанн — великий правдолюб, страстный и непосредственный, суровый и исключительно тонкий в передаче оттенков, безусловно, попадет в Лувр; на этой выставке есть немало полотен, достойных музеев будущего».

Значение выставки так очевидно, ее успех настолько бесспорен, что взрывы возмущения не заставляют себя ждать. Вчера еще безвестный Сезанн внезапно становится объектом острой враждебности, возбуждает ненависть и зависть. Многие художники, все те, кому его успех кажется оскорбительным, лишь раздувают этот успех своим поведением. Полотна Сезанна растут в цене, их покупают, их буквально рвут друг у друга из рук. «А я? А почему моих полотен не покупают?» В эти дни художник Квост входит, разъяренный, в лавку Воллара и, указав на одно из полотен, спрашивает ее владельца: «Что означает эта штуковина?» Преодолевая сонливость, чуть приподняв веки, Воллар с характерными для него юмором и благодушным цинизмом невозмутимо отвечает: «Я не художник, не критик-искусствовед, не коллекционер, а потому в данном случае не могу высказать свое авторитетное мнение. Могу лишь предложить вам каталог, где эта картина значится под названием „Цветы“.

«Цветы? — вне себя восклицает Квост. — Да видел ли ваш художник хоть один цветок? Я, сударь, много лет провел в непосредственной близости к цветам. Известно ли вам, как прозвали меня мои собратья? Коро цветов! — И, воздев глаза к потолку, Квост продолжал: — Венчики, тычинки, чашечки, стебли, пестики, рыльца, пыльца, какое несчетное количество раз я рисовал и писал их! Больше трех тысяч набросков одних лишь деталей, сударь, прежде чем я осмелился взяться за самый скромный полевой цветок. Но меня не покупают».

А сколько яда и злобы в статье под заголовком «Всему есть предел» некоего Жоржа де Ноэнвиля, появившейся 1 декабря в «Журналь дез Артист». Прежде всего сей автор отмечает, что полотна Сезанна не подписаны.

«Не подписаны! Трудно поверить, не так ли? И это в то время, когда его так безудержно рекламируют. Мы надеемся, что у художника все-таки остались последние крохи сдержанности и стыдливости, если только его не обуяла гордыня. Сорвем с него маску! Сезанн (Sic!), откройся! Как оно красиво, это музыкальное имя, оно чарует вас, милые дамы... Увы! Трижды увы! Но живопись этого художника...

Я нисколько не сомневаюсь в том, что ваши прекрасные глаза отказываются смотреть на подобные нелепицы, я вижу, каким священным ужасом вы охвачены, вижу гримасу отвращения на ваших пурпуровых губках. Пфуй! Бежать! Бежать со всех ног, бежать, не оглядываясь на эти кошмары, на эти маслом писанные ужасы, превосходящие даже ту меру шарлатанства, которое сегодня официально разрешено. Можно плевать на весь мир, но не в такой степени...

Самое потрясающее, — продолжает журналист, — состоит в том, что находятся видные критики (не называю фамилий из уважения к ним), которые превозносят эту чушь. Иной раз чувство товарищества может толкнуть на соучастие в мелком жульничестве, но сие терпимо лишь до того момента, пока публике не навязывают имен и не пытаются втереть ей очки!..

Как мерзко это ремесло, которым занимается кое-кто из наших собратьев. Нельзя позволять подобное, ибо легковерию есть границы, а доверию предел!»

Памфлеты такого рода по своему тону напоминают прессу времен первых выставок импрессионистов, они кажутся устарелыми, но все-таки время от времени продолжают появляться на страницах печати. Да, преобладают статьи умеренные и иной раз даже благожелательные, но с разными оговорками. Таде Натансон в «Ревю Бланш»177 отмечает, что влияние Сезанна отныне бесспорно и глубоко. «Кроме чистоты его искусства, лишенного и тени какой бы то ни было дешевки, — пишет Натансон, — еще одно качество предтечи, очень существенное, характеризует его мастерство: он не боится быть грубым, даже диким, и вопреки всему идет в своих исканиях до конца, невзирая ни на что, увлекаемым одним лишь желанием — тем желанием, которое побуждает всех новаторов создавать нечто подлинно свежее».

Со своей стороны, Арсен Александр в одной из хроник «Фигаро»178 под характерным заголовком «Клод Лантье» напоминает о романе Золя «Творчество» и легенде, распространенной вокруг Сезанна.

«Представившийся случай подтвердил, что Сезанн в самом деле существует и что его существование кое-кому даже не бесполезно... Неожиданно обнаружилось, что друг Золя, этот таинственный провансалец — художник творчески неполноценный и одновременно самобытный, насмешливый и нелюдимый — человек выдающийся.

Выдающийся человек? Не совсем, если остерегаться сезонных увлечений. Но он, бесспорно, один из наиболее интересных темпераментов, он тот художник, у которого сознательно или бессознательно новая школа многое позаимствовала».

Попутно Арсен Александр кольнул Золя, обвиняя его в том, что писатель в своем «Творчестве» — этой «романтической поэме о живописи» — перегнул палку: исказил образы, пренебрег фактами и внес излишнюю восторженность в описание самых обыкновенных вещей». Ответ из Медана не заставил себя ждать. Один из друзей Золя, критик Тьебо-Сиссон, выступил в «Тан», выразив свое мнение о Сезанне почти в тех же словах, какими десять лет назад пользовался Золя, когда писал о Клоде Лантье:

«Таким был Сезанн, когда из Экса-ан-Прованс в 1857 году (sic!) приехал в Париж в поисках новой формы искусства, как его друг, Эмиль Золя, искавший новую форму в литературе; таким художника находишь и сегодня, замкнувшегося в себе, сторонящегося людей, избегающего не только показываться, но и показывать свои работы, ибо теперь, как и прежде, он не в силах судить о себе, не способен извлечь из своих исканий, пусть новаторских, всю ту выгоду, которую извлекли из них более ловкие; одним словом, он слишком неполноценен, чтобы осуществить то, что он первый увидел, и в законченных полотнах показать все свое мастерство...»179

Публика, разумеется, не всегда понимает устремления Сезанна, чьи работы, по замечанию Писсарро, «ошарашивают» многих любителей живописи. Наблюдая исподтишка за посетителями выставки, за прохожими, которые задерживаются у витрины, Воллар становится свидетелем многих любопытных сцен: какой-то юный телеграфист заявляет кондитерскому ученику: «Ну, знаешь ли, художникам больше не надо утруждать себя, раз такое продается». На что приятель-кондитер отвечает: «Да, но в таком случае они очень быстро испортят себе руку». В другой раз какая-то женщина, остановившись на тротуаре, выговаривает своему мужу: «Заставлять смотреть на такое меня, получившую в школе премию за рисование». — «Милая моя, — отвечает ей муж, — это научит тебя впредь быть со мной любезней!»

Так или иначе, но объявились покупатели, среди них «король маргарина», Огюст Пелерен, крупный коллекционер картин, а также бывший король Сербии, Милан IV, от всего сердца воскликнувший: «Почему вы не посоветуете вашему Сезанну... писать хорошеньких женщин!..»

Один из покупателей, слепой от рождения, которому провожатый описывал картины, водил пальцем по полотнам, чтобы ощутить детали. Наконец он остановил свой выбор на полотне, вытянутом в ширину. «Здесь есть, где разлиться воде», — сказал слепой.

Эта выставка, привлекшая к себе исключительное внимание, воодушевляет Воллара. «Я вижу в нем, — шепелявит от удовольствия торговец картинами, — одно из наиболее типичных доказательств „одобренья“180.

В последний день выставки в лавку заглянул какой-то озабоченный по виду человек.

Перешагнув порог, он внимательно осмотрел одно за другим все полотна и, уходя, обратился к хозяину лавки, указывая на висевшие вокруг картины:

— Этот несчастный не знал изречения великого Лукреция: «Ex nihilo nihil, in nihilum nil posse reverti!»181

Сразу почуяв, что перед ним желчный субъект, один из тех, кому нарождающаяся слава Сезанна не дает покоя, Воллар спросил посетителя, знаком ли тот лично с художником. С высоты своего величия «знаток» презрительно ответил:

— Мы в Эксе ведем знакомство только с профессорами!