Я подумал, что она, наверное, испугалась — и разве можно ее за это упрекнуть? Она ведь выросла в полной изоляции, совершенно одна, и никогда не видела посторонних.
Гвендолин отступила на шаг, продолжая держать Сарьона за руки, и они с нежностью посмотрели друг на друга.
— Отец, какая радость увидеть вас снова! Вы так хорошо выглядите!
— Для старика, наверное, — ответил Сарьон, ласково улыбаясь. — А ты прекрасна, как всегда, Гвен. Ты стала даже красивее, чем раньше, если такое возможно. Ведь теперь ты счастлива.
— Да, — согласилась она, оглянувшись на свою дочь. — Да, я счастлива, отец. Мы все счастливы.
Тень пробежала по ее лицу. Гвендолин крепче сжала руки Сарьона и посмотрела на него почти с мольбой.
— И поэтому вы должны уйти, отец. Уходите скорее. Я благодарна вам за то, что вы пришли. Мы с Джорамом часто гадали, что с вами стало. Он очень беспокоился о вас. Вы так много страдали из-за него, и он опасался, как бы вы не подорвали свое здоровье. Теперь я могу его успокоить, расскажу ему, что с вами все в порядке. Спасибо вам, что пришли сюда, но теперь уходите, и поскорее.
— Похоже, она выдергивает коврик гостеприимства прямо из-под ног у дорогого гостя! — заметил Симкин.
Я двинул по рюкзаку локтем.
— А где Джорам? — спросил Сарьон.
— Пасет овец.
Из рюкзака раздалось приглушенное фырканье. Гвен услышала. Посмотрев на меня, она с вызовом сказала:
— Да, он стал пастухом. И он счастлив, отец. Счастлив и всем доволен — впервые в жизни! И хотя он любит и уважает вас, отец Сарьон, вы — часть его прошлого, напоминание о темных и ужасных временах. Как и тот кошмарный человек, который приходил раньше, вы снова принесете к нам эти жуткие времена!
Она имела в виду, что мы принесем дурные воспоминания. Но по болезненно исказившемуся лицу Сарьона я понял, что он увидел в словах Гвендолин другой смысл, более близкий к истине. Не воспоминания мы принесли с собой, а жуткую реальность.
Сарьон сглотнул. Его руки, сжимавшие руки Гвен, дрожали. В его глазах заблестели слезы. Он несколько раз пытался заговорить и наконец решился:
— Гвен, именно поэтому я все эти годы держался подальше от Джорама. Мне очень хотелось с ним повидаться, очень хотелось узнать, хорошо ли ему живется, счастлив ли он… но я боялся побеспокоить его. Если бы у меня был выбор, Гвен, я бы не пришел к вам. Но я должен увидеться с Джорамом, — негромко, но твердо сказал Сарьон. — Я должен поговорить с ним и с тобой, с обоими. И с этим ничего не поделаешь. Мне очень жаль, Гвен.
Гвендолин долго смотрела ему в глаза. Она увидела боль, печаль и понимание. И твердую решимость.
— Вы… вы пришли за Темным Мечом? Он не отдаст его, даже вам не отдаст, отец.
Сарьон покачал головой.
— Я пришел не за Темным Мечом. Я пришел за Джорамом, за тобой, Гвен, и за вашей дочерью.
Гвен ухватилась за него крепче, ища опору. И подняла руку только для того, чтобы вытереть набежавшие слезы.
Я так напряженно прислушивался к их разговору, что совсем позабыл о девушке. Увидев, что ее мать плачет, она бросила мотыгу и быстро побежала к нам. Девушка сдвинула назад шляпу, чтобы лучше видеть, и я понял, что недооценил ее. Она совсем не испугалась нас и не подошла сразу только потому, что хотела присмотреться к нам и прислушаться к себе, чтобы решить, как ей следует к нам относиться.
Я пригляделся к ней внимательнее, и в то мгновение, когда я ее рассмотрел, мое сердце остановилось. Секундой позже, когда оно забилось снова, я словно родился заново. Я понял, что даже если я никогда больше не увижу эту девушку, все равно всегда буду ее помнить.
Густые и блестящие черные волосы разметались непокорными кудряшками по ее плечам. Брови у нее были тоже черные, широкие и прямые и придавали лицу девушки строгое и задумчивое выражение, которое смягчалось ярким блеском больших и чистых голубых глаз. Эти черты достались ей от отца. На мать она походила мягким овалом лица, острым подбородком, легкостью и изяществом движений.
Я не влюбился в нее. Любовь казалась мне невозможной в те первые мгновения нашей встречи, потому что любить можно человеческое существо, а эта девушка была чем-то необычайным, сверхъестественным. Это было все равно что влюбиться в картину или в статую. Я мог лишь благоговейно восхищаться ею.
«Дочь Просперо», — подумал я, припомнив Шекспира. И насмешливо улыбнулся своим мыслям, вспомнив слова, которые говорила эта героиня при виде незнакомцев, выброшенных на берег искусством ее отца: «Какое множество прекрасных лиц! Как род людской красив!»
Но по взгляду девушки, скользнувшему по мне, я понял, что не вызываю в ее воображении видения прекрасных иных миров. И все же я заинтересовал ее. Она всю жизнь общалась только со своими родителями, но молодых людей тянет к ровесникам, с которыми можно поделиться мечтами и надеждами, понятными только юным. Однако сейчас дочь Джорама в первую очередь волновалась за мать. Она обняла Гвен за плечи, стараясь защитить, и храбро посмотрела на нас. Густые темные брови сошлись над переносицей. Девушка требовательно спросила:
— Кто вы такие? Чем вы расстроили мою мать? И почему вы вмешиваетесь в нашу жизнь?
Гвен подняла голову, смахнула слезы и вымученно улыбнулась.
— Нет, Элиза, не нужно говорить таким тоном. Этот человек не такой, как все остальные. Он один из нас. Это отец Сарьон. Ты слышала, как мы говорили о нем. Он наш старый друг и очень дорог и мне, и твоему отцу.
— Отец Сарьон! — повторила Элиза, и суровые брови поднялись кверху, а голубые глаза засияли, словно солнце, выглянувшее из-за туч в пасмурный день. — Конечно я слышала об отце Сарьоне. Вы пришли, чтобы учить меня, да? Отец говорил, что я отправлюсь к вам, но все время откладывал путешествие. И теперь я знаю почему — потому что вы сами пришли ко мне!
Сарьон залился краской, снова сглотнул и в смущении посмотрел на Гвендолин, не зная, что сказать.
Гвен ничем не смогла ему помочь, но ее помощь и не понадобилась. Элиза быстро посмотрела на мать, на отца Сарьона и поняла свою ошибку. Сияние ее глаз померкло.
— Нет, вы пришли сюда не для этого. Конечно же нет. Иначе моя мать не стала бы плакать. Но тогда зачем вы здесь? Вы и ваш… — Быстро окинув меня внимательным взглядом, она высказала догадку: — … Ваш сын?
— Ройвин! — воскликнул Сарьон. — Прости меня, мой мальчик! Я совсем забыл, что ты здесь. — Он повернулся и протянул мне руку, приглашая подойти. — Я люблю его, как сына, хотя он мне и не родной. Он родился здесь, в Тимхаллане, в Купели. Его родители были каталистами.
Элиза пристально посмотрела на меня, и внезапно мне снова явилось видение, такое же, как раньше, когда я словно смотрел через окно на какую-то другую жизнь.
Я увидел себя, каталиста, вместе с другими каталистами. Мы были одеты в лучшие церемониальные одеяния и стояли, почтительно склонив головы с выбритыми тонзурами. А она шла мимо нас, царственная, прекрасная, в шелках и драгоценностях, — наша королева. Я поднял голову и осмелился посмотреть на нее. И в то же мгновение она повернулась и посмотрела на меня. Она отыскала меня среди толпы каталистов и улыбнулась именно мне.
Я послал ей ответную улыбку, мы словно разделили нашу маленькую тайну, а потом, опасаясь, как бы кто-нибудь не заметил моей вольности, я снова опустил взгляд. Когда я снова отважился на нее посмотреть — в надежде вновь поймать ее взгляд, — то увидел, что она почти скрылась из виду за следовавшими за ней придворными.
Видение померкло перед глазами, но осталось столь же ясным в мыслях. Оно было таким отчетливым, что мне захотелось произнести: «Ваше величество». Я сказал бы это, если бы мог говорить. Меня охватили растерянность и недоумение, как тогда, когда Мосия вернул нас обратно в наши тела.
Придя в себя, я знаками показал, что для меня большая честь встретиться с тем, кто занимает особое место в сердце моего господина.
При виде моей быстрой жестикуляции Элиза удивленно расширила глаза.
— Что он делает? — спросила она с наивной детской непосредственностью.
— Ройвин немой, — объяснил Сарьон. — Он разговаривает при помощи рук, — и Сарьон повторил им вслух то, что я сказал.
Гвендолин сдержанно улыбнулась мне и сказала, что рада со мной познакомиться. А Элиза рассматривала меня с беззастенчивым любопытством. Она видела перед собой молодого человека среднего роста, худощавого, с длинными светлыми волосами и таким лицом, которое всегда вызывало у женщин сестринские чувства. Честный, мягкий, добрый — такими словами описывали меня женщины. «Наконец-то нашелся мужчина, которому можно довериться», — говорили они. А потом начинали рассказывать мне, со всеми подробностями, о тех мужчинах, которых любили.
Но в Элизе я увидел совсем иное — прекрасную статую или картину, вдруг ожившую и обретшую плоть.
Гвендолин посмотрела на меня и вдруг поняла, что у нее появился новый повод для беспокойства. Взглянув на Элизу, она почувствовала себя немного увереннее. Гвен повернулась к Сарьону, отвела его в сторону и начала что-то тихо говорить ему умоляющим тоном. Элиза осталась и продолжала меня разглядывать.
Я окончательно смутился. Никогда прежде я не проклинал свою ущербность так, как сейчас. Если бы я был таким, как все остальные, то завел бы вежливый разговор.
Я подумал, не достать ли электронный блокнот, чтобы было легче общаться. Но что напечатать? Какие-нибудь бессодержательные глупости? «Какой чудесный день. Как вы полагаете, сегодня будет дождь?»
Нет. Я решил, что лучше пусть мой электронный помощник останется там, где он лежит.
Но все же мне хотелось сделать что-нибудь, чтобы поддержать ее интерес ко мне. Она уже повернула голову и посмотрела на мать и отца Сарьона. Я собрался было сорвать какой-нибудь цветок и преподнести Элизе, как вдруг услышал, как позади меня что-то шлепнулось на землю.
Элиза вскрикнула от радости.
— Тедди!
У моих ног сидел игрушечный плюшевый медвежонок, старенький, потертый, с одним ухом.
Элиза быстро наклонилась, подняла медвежонка, прижала его к себе и крикнула:
— Мама, смотри! Ройвин нашел Тедди!
Гвендолин и Сарьон прервали разговор и повернулись к нам. Женщина сдержанно улыбнулась.
— Замечательно, дорогая.
Сарьон встревожено посмотрел на меня. Я мог лишь беспомощно пожать плечами в ответ.
На шее у игрушечного медвежонка была яркая оранжевая ленточка.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
— Я устроился у него на столе, превратившись в чашку.
Симкин; «Триумф Темного Меча»
— Тедди был у меня с самого детства, — сказала Элиза, крепко обнимая медвежонка.
Я никогда не видел более самодовольных и нахальных игрушечных медведей. Мне ужасно хотелось его задушить.
— Я нашла его в одной из старых комнат Купели, где любила играть, — продолжала девушка. — Наверное, раньше в этой комнате была детская, потому что там хранилось много разных игрушек. Но Тедди понравился мне больше всех. Я делилась с ним всеми секретами. Он был моим другом, мы с ним играли. — В ее голосе послышались печальные нотки. — С ним мне не было одиноко.
Я подумал о том, знала ли Гвендолин правду. Знала ли она, что на самом деле Тедди — это Симкин? Впрочем, кто-то может считать, что Симкин и «на самом деле» — понятия несовместимые.
Гвендолин прикусила губу и взглядом попросила Сарьона помолчать.
— Я потеряла Тедди много лет назад, — продолжала рассказывать Элиза. — Уже не помню, как это случилось. Он все время был со мной, но однажды вдруг куда-то пропал. Мы везде его искали, правда, мама?
Элиза посмотрела на меня, потом на Сарьона.
— Где вы его нашли?
Мой господин в это мгновение стал таким же немым, как и я. Врать он совершенно не умел. Я знаками подсказал ему, что мы нашли медвежонка где-то в Приграничье. Это было не совсем неправдой. Сарьон дрогнувшим голосом пересказал мои слова.
— Как же он там оказался? — удивилась Элиза.
— Кто знает, дочка, кто знает? — ответила Гвендолин и разгладила ладонями юбку. — А теперь пойди и найди отца. Скажи ему… Нет, подожди! Отец Сарьон, умоляю! Неужели нет другого выхода?
— Гвендолин, меня привели сюда очень важные дела, — мягко сказал Сарьон. — Очень срочные и очень важные.
Она вздохнула и склонила голову. Затем, улыбнувшись через силу, вновь обратилась к дочери:
— Скажи Джораму, что пришел отец Сарьон.
Элизой овладели сомнения. Ее радость из-за найденного медвежонка померкла при виде встревоженного лица матери. На мгновение она снова превратилась в ребенка. Но это мгновение истекло, ушло навсегда.
— Да, мама, — покорно сказала Элиза. — Но потребуется какое-то время. Отец на дальнем пастбище. — Потом она повернулась ко мне, и лицо ее просияло. — А можно… Можно, Ройвин пойдет со мной? Ведь он родился в Купели. Мы будем проходить в тех местах по пути на пастбище. Наверное, ему хочется увидеть Купель снова.
Гвен не знала, что и сказать.
— Сомневаюсь, что твой отец будет рад незнакомцу, который явится к нему внезапно, без предупреждения. Наверное, тебе лучше пойти одной.
Элиза огорчилась. Свет, озарявший ее лицо, померк, словно солнце скрылось за облаками. Матери пришлось уступить.
— Ну, хорошо. Ройвин может пойти с тобой, если захочет. Но сперва приведи себя в порядок, Элиза. Я ни в чем не могу ей отказать, — вполголоса пожаловалась Гвендолин отцу Сарьону, втайне гордясь дочерью и стыдясь своей уступчивости.
Поэтому они и не отняли у девочки медвежонка Тедди, хотя и Гвендолин, и Джорам прекрасно знали, что это не совсем обычная игрушка. Я представил себе, как они оба винили себя за то, что вынуждены были растить ребенка в полной изоляции. Детство самого Джорама тоже прошло в одиночестве, вне общества других детей. Наверное, он считал сей удел печальным наследством, которое досталось его дочери, и тяжело переживал по этому поводу.
Элиза усадила Тедди в корзинку с цветами и в шутку попросила его больше не теряться.
— Сюда, Ройвин, — сказала она мне с улыбкой.
Я заслужил ее благосклонность тем, что «нашел» плюшевого медвежонка, однако моей заслуги в этом вовсе не было. Оглянувшись на Тедди, я последовал за Элизой. Черные глаза-пуговицы на мордочке медвежонка хитро сверкнули.
Я оставил рюкзак рядом с медвежонком, но электронный блокнот взял с собой. Сарьон и Гвендолин уселись на каменную скамью в тени дерева. Элиза снова надела соломенную шляпу, спрятав под ней роскошные черные кудри, и так быстро зашагала вперед, что мне пришлось догонять ее.
Пока мы шли по саду, дочь Джорама не сказала ни слова. Я, естественно, тоже хранил молчание. Но эта тишина была приятной, мы наполнили ее своими мыслями и как будто общались друг с другом. Мысли Элизы были серьезны — судя по выражению ее лица.
Мы достигли стены, ограждающей сад. Элиза открыла калитку в ограде и провела меня по каменной лестнице, которая тянулась по склону горы. Отсюда открывался вид на другие здания Купели, некоторые целые, многие разрушенные — от этой картины захватывало дух. Серые камни на зеленых склонах холмов. Горные вершины на фоне голубого неба. Темно-зеленые деревья и светлая зелень травы. Не сговариваясь, мы одновременно остановились на узких каменных ступенях, чтобы полюбоваться зрелищем.
Потом Элиза снова пошла впереди, чтобы показать мне дорогу. Сделав несколько шагов, она обернулась и чуть склонила голову, чтобы увидеть мое лицо из-под широких полей своей шляпы.
— Правда красиво? — спросила она.
Я кивнул — ведь я не мог ничего сказать, даже если бы захотел.
— Мне тоже нравится, — призналась Элиза. — Я часто задерживаюсь здесь, когда иду обратно. Мы живем вон там, — она показала на длинное приземистое здание, пристроенное к другому, гораздо большему зданию. — Мой отец говорит, что раньше в этой части Купели жили каталисты. Там есть кухня и колодец с водой. Отец сделал нам с мамой ткацкие станки, и мы работаем вон там, в тех комнатах: сами прядем шерсть и сами ткем шерстяные ткани. Из овечьей шерсти, конечно. А еще там есть библиотека. Когда мы заканчиваем работать, мы читаем. Иногда вместе, вслух, иногда по отдельности.
Так, разговаривая, мы спускались по ступеням. Вернее, говорила Элиза. Но с ней я не чувствовал себя исключенным из беседы. Иногда люди, стесняясь моей ущербности, говорят не со мной, а как бы мимо меня, в воздух. Но эта девушка, мне кажется, была искренне увлечена общением со мной.
Элиза продолжала рассказывать о книгах.
— Папа читает книги по плотницкому делу и о садоводстве, и все, что может найти об овцах. Мама изучает кулинарные книги, хотя больше всего ей нравятся книги о Мерилоне и всяком волшебстве. Но эти книги она читает, только если папа не видит. А то он огорчается.
— А какие книги нравятся тебе? — спросил я знаками, стараясь двигать руками помедленнее.
Я мог бы воспользоваться блокнотом, но в этом мире он казался чуждым и неуместным.
— Какие книги нравятся мне? Ты ведь это спросил, правда? — Элиза обрадовалась тому, что поняла меня. — Книги с Земли. Я много знаю о земной географии и истории, о науке и искусстве. Но больше всего люблю фантастику.
Я очень удивился. Если на Тимхаллане и были какие-нибудь книги с Земли, то, наверное, очень древние, оставшиеся со времен Мерлина и первых поселенцев. Если Элиза изучала земные науки по этим книгам, то, наверное, считала, что Земля плоская, а Солнце вращается вокруг нее?
Но потом я вспомнил: Сарьон рассказывал, как Симкин где-то раздобыл копии пьес Шекспира. Правда, Сарьон не знал, как ему это удалось. Каталист предполагал, что когда-то давно, еще до Железных войн, прежде чем волшебная сила Симкина начала угасать вместе с угасающей магией Тимхаллана, этот странный человек мог свободно путешествовать из Тимхаллана на Землю и обратно. Возможно, он даже лично знал Шекспира. А может быть — Сарьон шутил по этому поводу, — сам Симкин и был Шекспиром! Так, может быть, это «Тедди» приносил Элизе книжки?
Элиза ответила на невысказанный вопрос, прочитав его в моих глазах.
— После того как Тимхаллан был разрушен, сюда прилетали корабли, чтобы эвакуировать людей на Землю. Мой отец сразу решил, что останется здесь, и попросил привезти ему припасы, инструменты и еду на то время, пока он не сможет добыть все это сам. И еще попросил привезти книги.
Ну конечно же! Я должен был догадаться. Прежде чем вернуться в Тимхаллан, Джорам десять лет прожил на Земле. И он прекрасно знал, что ему понадобится, чтобы выжить в изгнании вместе с семьей.
К этому времени мы уже дошли до той части Купели, где Джорам устроил себе жилище. Мы не входили внутрь, только прошли мимо построек в готическом стиле, напомнивших мне Оксфорд. Потом мы шагали по запутанным извилистым тропинкам, окружавшим гигантское здание, и вскоре я совершенно потерял ориентировку. Когда постройки остались позади, мы снова пошли вниз по склону горы, но спускались недолго. Впереди раскинулись холмы, заросшие буйной травой. Вдалеке, на фоне зеленой травы, я заметил белое пятно — отару овец, а рядом темную точку — пастуха, который за ними присматривал.
Увидев Джорама, я остановился. Теперь мне уже не казалось хорошей идеей пойти к нему вместе. Я показал на Элизу, потом вдаль, на ее отца. Приложив руку к груди, я похлопал ладонью по каменной ограде, которая, судя по запаху и внешнему виду, была овечьим загоном. Так я хотел объяснить Элизе, что останусь здесь и подожду их возвращения.
Элиза посмотрела на меня и нахмурила брови. Она прекрасно поняла, что я хотел сказать. Признаться, нам удивительно хорошо удавалось общаться друг с другом. Но тогда я был слишком смущен и взволнован, чтобы осознать это.
— Но я хочу, чтобы ты пошел со мной, — капризно сказала Элиза, как будто это все меняло.
Я покачал головой, показывая, что устал, — и это отчасти было правдой. Я не очень привык к физическим нагрузкам, а мы уже прошли не меньше двух километров. Вынув электронный блокнот, я написал:
— Твоя мать права. Тебе лучше пойти к нему одной.
Она посмотрела на экран и прочла мои слова.
— У отца тоже есть что-то вроде этого, — сказала она, осторожно тронув экран пальцем. — Только гораздо больше твоего. Он хранит там свои записи.
Элиза умолкла. Нахмурившись, она смотрела то на меня, то на овец и далекую фигуру пастуха, который за ними присматривал. Потом на ее лице отразилась решимость. Она повернулась ко мне.
— Мама соврала отцу Сарьону, Ройвин, — спокойно сказала Элиза. — Она и себя тоже обманывает, так что, наверное, это не считается ложью. Папа не счастлив. Он был всем доволен, до того как пришел этот человек, Кевон Смайс. Но с тех пор папа ходит мрачный и молчаливый, если не считать того, что разговаривает сам с собой. Он не говорит нам, что случилось, не хочет нас расстраивать. Я думаю, это хорошо, что пришел отец Сарьон. Папа сможет поговорить с ним. Но о чем пойдет речь? — Она попыталась выведать это у меня. — Ты знаешь?
Я покачал головой. Не я должен был ей об этом рассказывать. Я снова показал знаками, что останусь здесь и подожду их, а ей посоветовал идти к отцу. Она немного надулась, но не всерьез, а потом, как рассудительная девушка, согласилась, хотя и неохотно, что так будет лучше всего.
Элиза побежала вниз по склону холма. Ее юбки развевались, шляпка снова сдвинулась назад, и по плечам рассыпались великолепные кудрявые волосы.
Я думал об Элизе, даже когда она исчезла из виду. Я помнил каждое ее слово, каждое выражение ее лица, каждую ноту ее голоса. Но я еще не влюбился. Пока. Ну, может быть, влюбился совсем чуть-чуть. До нынешнего времени я встречался с несколькими женщинами — с некоторыми серьезно, по крайней мере, мне так казалось, — но никогда еще не чувствовал себя с женщиной так свободно и раскованно. Я попытался понять, в чем тут дело. Необычные обстоятельства нашего знакомства, удивительная открытость этой девушки и очаровательная манера открыто высказывать свои мысли. Может быть, довольно было того, что мы оба родились в одном и том же мире. А потом мне в голову пришла крайне странная мысль.
Мы встретились не как чужие, незнакомые люди. Где-то, когда-то наши души уже знали друг друга.
Я улыбнулся этой невероятной романтической мысли, но моя улыбка получилась несколько натянутой — я вспомнил видение, в котором Элиза была королевой, а я — всего лишь одним из заурядных усердных каталистов.
Отмахнувшись от таких глупых мыслей, я принялся наслаждаться прекрасными видами. Я видел, что раны, нанесенные земле Тимхаллана войной, пожарами и землетрясениями, начинали заживать. На пепле сожженных деревьев вырастали молодые побеги. Трава скрыла рваные шрамы, изрезавшие землю. Неутомимый ветер сглаживал острые изломы скал.
Здесь царили тишина и спокойствие. Не ревели в небе реактивные самолеты, не грохотала музыка из телевизоров, не завывали сирены. Кристально чистый, прозрачный воздух пах травами, цветами и далекой грозой, а не бензином и соседским обедом. Сидя здесь, на невысокой каменной ограде овечьего загона, я почувствовал себя невероятно умиротворенным и счастливым. Я представлял, как Джорам, Гвендолин и Элиза живут здесь, читают книги, работают в саду, ухаживают за овцами, прядут и ткут шерсть. Я представил здесь себя самого, и мое сердце внезапно заныло от щемящей тоски по такой простой и безмятежной жизни.
Конечно же, я воспринимал все слишком романтично. Я намеренно упускал из виду тяжелый каждодневный труд и изолированность от мира. Земля была вовсе не таким ужасным местом, какое я вообразил для контраста. И там тоже была своя красота, как и здесь.
Но какая красота останется у всех нас, если хч'нив сомнут нашу оборону, доберутся до нашей планеты и опустошат ее, как опустошили другие миры? Если могущество Темного Меча действительно поможет победить враждебных чужаков, то почему бы Джораму его не использовать? Может быть, именно к такому решению и пришел Сарьон?
Я раздумывал и мечтал, сидя на ограде овечьего загона, и смотрел на Элизу, которая шла по холму — яркое светлое пятнышко на фоне зеленой травы. Я видел, как она встретилась со своим отцом. С такого расстояния было не разглядеть, но я хорошо представлял, как он всматривается в то место, где я сидел. Несколько долгих мгновений они стояли на месте и разговаривали. Потом оба принялись собирать овец и погнали отару вниз по склону холма, к загону.
Внезапно каменная стена, на которой я устроился, показалась мне очень холодной и слишком жесткой.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Меч был массивным — рукоять была отлита вместе с клинком — и не отличался изяществом. Клинок был прямым, почти одной ширины с рукоятью. Их разделяло короткое, грубо выполненное перекрестье. Рукоять была слегка скруглена, чтоб удобнее было держать… Было в мече нечто устрашающее, нечто дьявольское.
«Рождение Темного Меча»
Элиза и ее отец пошли к дому, гоня перед собой овец. Я следил за ними, пока они приближались. Отара ползла по зеленому холму, словно гигантская шерстяная гусеница. Джорам шагал позади. Он то и дело взмахивал пастушьим посохом, направляя отбившихся овец обратно в стадо. Элиза помогала ему, бегая вокруг отары и размахивая шляпой. Я ничего не понимал в овцах и не знал, правильно делает Элиза или нет. Но в темных глазах отца, когда он смотрел на дочь, искрились радость и нежность — это было заметно даже на расстоянии.
Однако радость в глазах Джорама заметно померкла, а потом и вовсе угасла, когда он посмотрел на меня. Под его пристальным взглядом мне стало неуютно.
Овцы с громким блеянием прошли мимо меня, обдав запахом мокрой шерсти. Я отошел в сторонку, стараясь не мешать Джораму работать. Мне было очень неловко, и я не раз пожалел, что пришел сюда.
Поднимаясь по склону холма, Джорам внимательно оглядел меня с головы до ног. Но когда он поравнялся со мной и я начал кланяться, приветствуя его, Джорам вдруг отвел взгляд в сторону и больше на меня не смотрел. Его лицо стало застывшим и неподвижным, как каменная маска.
Пока он работал в овечьем загоне, не обращая на меня ни малейшего внимания, я с интересом рассматривал его — человека, чью историю жизни описал в своих книгах.
Джораму было далеко за сорок, а из-за серьезного, хмурого выражения лица он казался еще старше. Постоянно работая на открытом воздухе в резком и переменчивом климате Тимхаллана, он загорел и стал очень смуглым, его лицо обветрилось и покрылось глубокими морщинами. Его черные волосы были такими же густыми и роскошными, как у дочери, но в них виднелись седые пряди.
Он по-прежнему был сильным и мускулистым, это крепкое, прекрасно сложенное тело могло бы принадлежать олимпийскому атлету. Но на лице время безжалостно оставило свои следы — отметины горя и печали, которые не смогли изгладить даже последующие, более счастливые годы.
Не удивительно, что Джорам старался меня не замечать и, наверное, желал всем сердцем, чтобы я куда-нибудь испарился. А ведь он даже не знал, какое зловещее известие мы принесли. Хотя, наверное, догадывался. Мое появление было для Джорама приговором.
Овец благополучно загнали за ограду и напоили. Элиза взяла отца за сильную, мозолистую руку и попыталась подвести ко мне. Джорам отнял руку — не грубо, он никогда не повел бы себя грубо или резко со своим дражайшим сокровищем. Но он ясно дал понять, что не желает нашего с ним общения. Особенно он не хотел, чтобы нас к нему толкала Элиза.
Я не мог винить или осуждать его за это: ведь я и сам чувствовал себя виноватым, как будто это все случилось из-за меня. У меня слезы подступили к глазам, так сочувствовал я человеку, чью идиллическую жизнь нам суждено было разрушить.
Я поспешно проглотил слезы, не желая показывать свою слабость.
— Папа, — сказала Элиза. — Это Ройвин. Он почти сын для отца Сарьона. Он не может говорить, по крайней мере говорить вслух. Но его глаза рассказывают целые книги.
Она улыбнулась, поддразнивая меня. Эта улыбка и ее красота — Элиза раскраснелась от бега, кудрявые волосы слегка растрепались на ветру — ничуть не помогали мне сохранять хладнокровие. Очарованный Элизой, восхищенный Джорамом, угнетенный чувством вины, я почтительно поклонился, радуясь возможности спрятать лицо и хоть немного взять себя в руки.
Это было совсем не легко. Джорам не приветствовал меня ни единым словом. Когда я выпрямился, то увидел, что он стоит, скрестив руки на груди, и смотрит на меня с глубоким неудовольствием, нахмурив густые черные брови.
Холодность и мрачная неприязнь Джорама пригасили свет, который излучали глаза его дочери. Элиза растерялась и неуверенно переводила взгляд с отца на меня и обратно.
— Папа, — мягко сказала она, — что с тобой? Ройвин наш гость. Он прибыл с самой Земли, чтобы увидеться с нами. Будь с ним поприветливее.
Она ничего не поняла, да и не могла понять. Я поднял руку в знак возражения и слегка покачал головой, пристально глядя на Джорама. Если правда то, что сказала Элиза, и мой взгляд так красноречив, можно надеяться, что Джорам распознает в моих глазах понимание. Возможно, так и было, но он все равно не заговорил со мной, а отвернулся и начал подниматься по лестнице, вверх по склону холма. Но прежде, чем он отвернулся, я успел заметить, что его мрачное настроение слегка развеялось и сменилось глубокой печалью.
И мне подумалось, что я предпочел бы его гнев этой печали.
Джорам поднимался по лестнице очень быстро, перешагивая через две-три ступени. Я подивился его выносливости, ведь лестница была весьма крутой, и в ней насчитывалось целых семьдесят пять ступеней. Вскоре я уже задыхался и хватал ртом воздух. Элиза шла рядом со мной, серьезная и озабоченная. Она молчала и смотрела в спину своему отцу.
— Он хочет поскорее увидеться с отцом Сарьоном, — внезапно сказала она слегка виноватым тоном, словно извиняясь за грубость Джорама.
