Шторм утих. С рассветом наконец унялась эта странная буря, словно вражеское войско пронесшаяся над Ансалоном, ударившая одновременно по самым отдаленным областям огромного континента и бушевавшая всю ночь напролет. Солнце, поднявшись над тучей, которая все еще полыхала на горизонте вспышками молний, залило торжествующим светом мир. Голубое небо и солнечное тепло приветствовали обитателей города Утехи, которые покинули свои дома, чтобы увидеть разрушения, причиненные бурей.
      Утеха пострадала не так сильно, как другие города Ансалона, хотя буря, казалось, обрушилась на этот город с особой ненавистью. Могучие валлины упорно противостояли полосовавшим их снова и снова ударам молний. Верхушки деревьев охватывало пламя, и они пылали как факелы, но огню не удавалось распространиться на нижние ветви. Сильные руки деревьев скручивало ветром, но они цепко держали дома, выстроенные на их ветвях и доверенные их молчаливой заботе. Вода в ручьях поднялась и затопила поля, но до сельских построек и домов все же не добралась.
      Усыпальница Ушедших Героев, великолепное сооружение из черного и белого камня, расположенное на открытом месте неподалеку от города, пострадала больше других построек. Молния ударила в один из шпилей, расколов его и засыпав луг обломками мрамора.
      Но наиболее жестоко стихия обошлась с убогими самодельными домишками беженцев, покинувших южные и западные земли, которые были освобождены всего лишь год назад, но сейчас опять попали под власть зеленой драконицы Берилл.
      Миновало три года с тех пор, как драконы, боровшиеся за владычество над Ансалоном, пришли к нелегкому перемирию. Поняв, насколько серьезно эти кровавые битвы ослабляют их самих, драконы решили удовлетвориться уже захваченными территориями и поклялись не развязывать новых войн. Мирный пакт просуществовал почти год.
      Примерно в то же время драконица Берилл заметила, что ее магические силы ослабли. После долгих сомнений она была вынуждена признать, что с ней происходит что-то странное. И обвинить в этом легче всего было Малис, ее отдаленную родственницу, склонную, как считала Берилл, к злым козням. Берилл также возложила вину за происшедшее на магов-людей, скрывавших от нее Башню Высшего Волшебства в Вайрете. По всем этим причинам Берилл начала постепенно расширять территорию подвластных ей земель. Она продвигалась медленно, не желая привлекать внимание Малис. Конечно, ее соперницу не могли обеспокоить сожжение одного-двух городков или ограбление нескольких деревень. Город Гавань оказался в числе тех, что не так давно попали под власть Берилл. Утеха же оставалась нетронутой, хоть давно находилась под пристальным вниманием зеленой драконицы. Выжидая время, Берил приказала перекрыть дороги, давая людям почувствовать свою силу.
      Беженцы, которым удалось покинуть Гавань и ее окрестности, бежали в Утеху, утроив тем самым численность ее населения. Когда они прибыли в город со своим скудным скарбом, который тащили на себе и лишь в редких случаях везли на телегах, их разместили в жилищах, которые отцы города называли «временными». И действительно, эти жалкие лачуги не были рассчитаны на долгое существование, но поток беженцев не прекращался, и «временные жилища» превратились, увы, в постоянные.
      Первым, кто появился в лагере беженцев наутро после бури, был Карамон Маджере, привезший с собой целый фургон с провизией, тюками одеял, топливом и кое-какими строительными материалами.
      Карамону было далеко за восемьдесят, сколько именно, никому не было известно, ибо сам он потерял счет прожитым годам. В Соламнии таких называли «великими старцами», и действительно, годы явились к нему не коварным врагом, подстерегшим из-за угла, а почетным противником, салютующим с поднятым забралом. Дородный и крепкий, Карамон не позволял себе сутулиться («Брюхо мешает», – шутил он и первый хохотал над своей шуткой), просыпался раньше всех в доме, чтобы наколоть дров для кухни или закатить в погреб тяжелые бочки с элем.
      Хозяйство в таверне «Последний Приют» вели две его дочери – единственная уступка, которую Карамон сделал своему возрасту, оставив за собой обязанность подавать напитки в баре, что неизменно сопровождалось задушевной беседой с посетителями. Лаура управляла таверной, а Дезра, не лишенная некоторого авантюризма, отправлялась на рынок в Гавань или какой-либо другой городок, чтобы добыть лучшего хмеля для гостиничного пива, меду для их легендарной медовухи, а порой и «гномьей водки», привезенной из Торбардина.
      Стоило Карамону появиться в дверях таверны, как его мгновенно облепляла толпа утехских детишек; все они звали его «дедушкой» и вечно ждали от него рассказов или просили покатать их на плечах. Он был другом беженцев, которые, возможно, не имели бы и этого жалкого крова, не пожертвуй Карамон леса для строительства пресловутых «временных жилищ» и не присмотри он лично за их сооружением. Сейчас он вынашивал план постройки на окраине города постоянного жилья для несчастных скитальцев, из-за чего приходилось наседать, умолять и иногда даже угрожать нерасторопным властям. Имя Карамона Маджере упоминалось жителями Утехи не иначе как с благодарностью и благословением.
      Навестив беженцев, Карамон объехал остальных жителей города, чтобы проверить, все ли в порядке, узнать, в чем нуждаются люди, подбодрить и поддержать тех, кто пал духом из-за ужасных событий минувшей ночи. Завершив дела, он отправился завтракать. В последнее время он совершал эту трапезу в компании с одним из Соламнийских Рыцарей, человеком, который напоминал ему двух его сыновей, погибших в Войне с Хаосом.
      Сразу по окончании той Войны в Утехе был образован гарнизон. Сначала он был невелик, в состав его входили только те рыцари, которые несли почетную стражу около Усыпальницы Ушедших Героев. Но постепенно угроза со стороны великих драконов, ставших теперь явными, хотя и ненавидимыми населением правителями Ансалона, заставила рыцарей расширить гарнизон.
      Взимая дань с жителей Утехи и других земель, подпавших под ее власть, Берилл давала им взамен право жить и даже богатеть для того, чтобы поток этой дани все время увеличивался. В отличие от драконов прежних времен, наслаждавшихся убийствами, мародерством и поджогами, Берилл понимала, что сожженные города не приносят дохода, а мертвые люди не платят налогов.
      Многих удивляло, что Берилл и ее соплеменники, обладая невероятной магической силой, так жаждут богатства. Но Берилл и Малис были не только сильны, но и чрезвычайно хитры. Если бы они позволили себе ненасытную и бессмысленную жестокость и вырезали целые поколения людей, то в конце концов Ансалон восстал бы и в отчаянии пошел войной на драконов. А при нынешнем положении дел большинство людей находило жизнь под властью драконов даже удобной. Они были готовы платить любую дань при условии, что их оставят в покое.
      Несчастья происходили с другими народами и, несомненно, были ими заслужены. Если сотни кендеров были убиты или изгнаны из своей родной страны – Кендермора, если восставшие эльфы Квалинести были умерщвлены или томились в застенках, какое отношение все это могло иметь к людям? Тем не менее Берилл и Малис в каждом городе и каждой деревне имели своих соглядатаев, которые усиливали разногласия между людьми, их взаимные подозрения и ненависть, а также тщательно следили за тем, чтобы ни одной медной монеты не ускользнуло от драконов.
      Карамон Маджере был одним из немногих, кто не только во всеуслышание объявлял о том, что не станет платить дань, но и в самом деле отваживался на это.
      – Ни одной капли эля я не подам этим дьяволам, – отвечал он на расспросы, которые, впрочем, звучали очень редко, так как всем было известно, что шпионы Берилл записывают имена неосторожных.
      И несмотря на немалые трудности, Карамон продолжал упорствовать в своем отказе. Утеха была довольно богатым городом, а теперь даже превзошла в размерах Гавань, и потому дань, наложенная на нее, оказалась довольно высокой. Жена Карамона, Тика, часто напоминала ему, что их доля ложится на плечи других граждан и что от его отказа участь других становится еще тяжелее. Карамон мысленно признавал правоту жены, и его стали одолевать мучительные раздумья. Но довольно скоро он придумал учредить налог для самого себя, обложить данью собственную таверну и сделать так, чтобы средства от этого налога поступали не драконам, а распределялись между теми, кто особенно пострадал или впал в нужду из-за «драконовой десятины», как прозвали люди эти пошлины.
      И Утеха, выплатив высокие налоги, стала распределять деньги Карамона между своими согражданами.
      Если бы удалось так же успешно пресечь его вольнодумные высказывания, отцы города были бы счастливы. Карамон продолжал во всеуслышание говорить о своей ненависти к драконам и заявлять: «Стоит нам объединиться, и мы запросто справимся с этой Берилл. А для начала можно попробовать выбить ей глаз Копьем». Когда Гавань, очевидно за неуплату налогов, была атакована Берилл (а это случилось всего несколько недель назад), представители городских властей пришли к Карамону и на коленях умоляли его прекратить свои подстрекательские выступления.
      Подавленный их очевидным страхом и расстройством, Карамон согласился сбавить тон, и те ушли обрадованные. Старик сдержал слово и с того дня высказывал свои чувства по отношению к драконову племени значительно тише, чем прежде.
      В это утро он как раз намеревался изложить свои неортодоксальные взгляды перед молодым Соламнийским Рыцарем.
      – Ужасная буря, господин, – заметил тот, усаживаясь за столик Карамона.
      Небольшая группа рыцарей завтракала в это время в соседней комнате, но Герард Ут-Мондар почти не удостоил их вниманием. Те, в свою очередь, ответили ему тем же.
      – Это предвещает приход плохих времен, на мой взгляд, – проговорил Карамон, откидываясь на спинку высокой деревянной скамьи, сиденье которой давно стерлось под массивным стариком. – Но все-таки я нахожу это замечательным.
      – Отец! – воскликнула Лаура. Она как раз поставила на столик тарелку с яичницей для отца и миску овсянки для рыцаря. – Ну как ты можешь такое говорить? Пострадало столько людей! Я слышала, что разрушены целые кварталы.
      – Я не об этом! – запротестовал Карамон. – Конечно, мне жаль пострадавших. Но знаешь, ночью мне подумалось, что буря, наверное, хорошенько тряхнула берлогу Берилл, а может, даже подпалила этой старой стерве хвост. Вот что я имел в виду. – Тут он немного отвлекся и с тревогой глянул на завтрак молодого рыцаря. – Вы уверены, что не останетесь голодным, Герард? Можно попросить Лауру поджарить для вас картофеля или…
      – Благодарствую, но именно к такому завтраку я привык, – ответил рыцарь. Обмен этими двумя репликами происходил у них каждое утро.
      Старик вздохнул. Как ни нравился ему этот молодой человек, Карамон не мог понять людей, которые не получали удовольствия от еды. Человек, не способный оценить по достоинству знаменитую Отикову картошку, вряд ли вообще умел наслаждаться жизнью.
      В жизни Карамона был печальный период, когда он сам утратил всякий аппетит, и произошло это всего несколько месяцев назад, сразу после смерти его обожаемой Тики. Карамон в течение многих дней не мог проглотить ни крошки, к ужасу всех жителей города, которые наперебой принялись изощряться в поварском искусстве, чтобы хоть чем-нибудь порадовать своего любимца.
      Но он не мог есть, не мог ничего делать, не мог говорить. И либо часами бесцельно бродил по городу, либо сидел, уставившись отсутствующим взглядом в окно своей таверны, – той самой, где когда-то повстречался с рыжеволосой строптивицей, ставшей его товарищем в битвах и его любовью, его другом, его спасением. Он не проливал слез, и даже не навещал ее могилы под огромным валлином. Он перестал спать в их супружеской постели и не слышал слов утешения, с которыми обращались к нему Лорана и Гилтас из Квалинести и Золотая Луна из Цитадели Света.
      Карамон сильно исхудал, одежда висела на нем как на вешалке, а лицо лишилось привычного румянца.
      – Скоро он последует за женой, – таково было общее мнение горожан.
      Возможно, что так бы и случилось, если бы однажды Карамону во время его бесцельных блужданий по улицам не встретился один из детей беженцев. Своим тщедушным телом ребенок загородил дорогу огромному старику и протянул ему горбушку хлеба.
      – Съешь, пожалуйста, – строго проговорило дитя, – мама говорит, что если ты не будешь кушать, то скоро умрешь. А что тогда будет с нами?
      Карамон в изумлении уставился на малыша. Затем медленно наклонился, поднял его на руки и разрыдался. Он съел горбушку до последней крошки, а вечером лег спать в ту постель, которую так долго делил с Тикой. На следующее утро он уже сажал цветы на ее могиле, а придя домой, управился с завтраком, который мог бы насытить трех человек. Он даже вновь научился смеяться, но теперь в его улыбке и смехе появилось что-то незнакомое, что-то, чего не было прежде. Не сожаление, а нечто вроде нетерпения.
      Иногда, когда дверь таверны бывала открыта, он взглядывал на небо и тихонько, почти про себя, произносил: «Я скоро приду, дорогая. Не беспокойся обо мне. Теперь уже скоро».
      Герард Ут-Мондар рассеянно поглощал завтрак. Еда явно не занимала его, он даже не сдобрил овсянки ни коричневым сахаром, ни корицей, ни даже солью. Еда питала его тело, и этого Герарду было достаточно. Доев овсянку, он поднес к губам кружку крепчайшего чая, слушая рассказы Карамона о буре.
      Остальные рыцари, закончив завтракать, уплатили по счету и направились к выходу, пожелав Карамону доброго утра и словно не заметив своего товарища. Герард сидел, не обращая никакого внимания на окружающих.
      Карамон прервал свой рассказ и совершенно неожиданно для собеседника заговорил о другом:
      – Я высоко ценю ваше внимание, Герард, и благодарен за то, что вы находите удовольствие в беседах со старым ворчуном, но если вы хотите позавтракать с кем-нибудь из друзей…
      – У меня нет друзей, – слова рыцаря не несли ни горечи, ни озлобления, а были всего лишь констатацией факта, – и этим людям я предпочитаю человека, обладающего умом и здравым смыслом. – И он поднял кружку с чаем, словно салютуя Карамону.
      – Я сказал это только потому, – Карамон чуть помедлил, энергично прожевывая бифштекс, – что вы кажетесь довольно одиноким, – договорил он с набитым ртом, затем подцепил на вилку другой кусок. – Вам следовало бы обзавестись подружкой… или, на худой конец, женой.
      Герард хмыкнул.
      – Какая женщина согласится дважды взглянуть на такую физиономию? – Он выразительно посмотрел на свое отражение в блестящей кружке.
      Рыцарь был очень некрасив, отрицать это было невозможно. Детская болезнь оставила россыпь оспинок на его лице. Нос был сломан во время драки с соседским мальчишкой, когда им обоим было по десять лет, и навсегда остался кривым. Волосы имели тусклый желтый цвет, напоминавший цвет лежалой соломы, и торчали в разные стороны, как сено из разворошенного стога. И единственным спасением от того, чтобы не казаться огородным пугалом (как его, случалось, называли в молодости), была очень короткая стрижка.
      Украшением его внешности служили только глаза, ярко-голубые, странно пронзительные. Однако они редко излучали теплоту и, поскольку он имел дурную привычку подолгу смотреть на собеседника пристальным, немигающим взглядом, скорее отвращали от него людей, чем привлекали.
      – Ба! – Одним взмахом вилки Карамон отмел все преимущества красоты и привлекательности. – Женщинам нет дела до наружности мужчины. Их влекут к нам отвага и благородство. А молодой рыцарь вашего возраста… Извините, сколько вам лет?
      – Мне исполнилось двадцать восемь. – Покончив с овсянкой, Герард отодвинул миску в сторону. – Двадцать восемь скучных и совершенно бесполезных лет.
      – Скучных? – Голос Карамона звучал скептически. – И вы являетесь рыцарем? Я изрядно потрудился в нескольких войнах и не могу согласиться с вами. Сражения имеют много дурных сторон, но скука не относится к их числу. Припоминаю, как однажды…
      – Я никогда не бывал в сражениях, – горько сказал Герард, Он поднялся на ноги и бросил на стол монету. – Извините, господин, но мне пора. Я назначен в почетную стражу к Усыпальнице. Сегодня День Середины Лета и, следовательно, праздник, поэтому ожидается приток кендеров. Мне было приказано заступить на пост пораньше. Всего наилучшего, господин Карамон, благодарю вас за приятно проведенное время.
      Он сухо поклонился, щелкнул каблуками и, круто повернувшись, направился к двери, шагая так, будто уже маршировал перед Усыпальницей. Карамон слышал, как рыцарь сбегал по ступенькам длинной лестницы, шедшей вдоль ствола самого высокого валлина в Утехе.
      Карамон удобно откинулся на скамье. Солнечный свет лился сквозь красные и зеленые стекла витражей, приятно согревая его. Он был доволен собой. Внизу люди расчищали после урагана улицы, убирали сломанные ветки, проветривали сырые помещения, застилали соломой мокрые мостовые. После полудня, нарядившись во все самое лучшее, украсив волосы цветами, они станут праздновать самый длинный день года танцами и пирушками. Карамон провожал глазами Герарда, который, весь напрягшись и задрав голову, по щиколотку в грязи, направлялся к Усыпальнице, не обращая внимания на происходящее вокруг него. Вот он окончательно затерялся в толпе.
      – Довольно странный субъект, – заметила Лаура, забирая пустую миску и смахивая в карман фартучка монету. – Неужели тебе нравится сидеть с ним за одним столом, отец? От одного его вида молоко может скиснуть.
      – Но не он же в этом виноват, – строго возразил Карамон. – Нельзя ли еще пару яиц?
      – Сейчас принесу. Ты даже понятия не имеешь, как мы рады тому, что к тебе вернулся аппетит! – И Лаура нежно поцеловала отца в лоб. – А что касается этого молодого человека, то отнюдь не внешность делает его таким неприятным. В свое время я любила куда более безобразных. Его высокомерие и надменность – вот что отталкивает людей. Думает, что он лучше всех остальных. Ты знаешь, что он принадлежит к одной из богатейших семей Палантаса? Говорят, что его отец практически в одиночку субсидирует Рыцарство. И он хорошо платит за то, чтобы его сын служил в Утехе, подальше от сражений в Оплоте и других местах. Неудивительно, что другие рыцари его не уважают.
      И Лаура унеслась на кухню, чтобы наполнить тарелку отца. Карамон с изумлением смотрел ей вслед. На протяжении последних двух месяцев он каждое утро завтракал с этим молодым человеком, они, можно сказать, почти подружились, однако Карамон ничего про него не знал, а эта девчонка, которая не перемолвилась с рыцарем ни одним словом, кроме как «подать ли вам к чаю сахару?» или «что вам угодно на завтрак?», знает чуть ли не всю его биографию.
      – Ох уж эти женщины! – вздохнул Карамон, нежась в солнечных лучах. – Я в свои восемьдесят лет понимаю их ничуть не лучше, чем когда-то в шестнадцать.
      Из кухни появилась Лаура. Подав отцу тарелку, одну половину которой занимала огромная яичница, а другую аппетитная горка румяного картофеля с приправами, девушка снова поцеловала отца и вернулась к своим хлопотам.
      – До чего она напоминает мне свою мать! – растроганно пробормотал Карамон и продолжил завтракать.
 
      Герард Ут-Мондар шагал по улицам, погрузившись в мысли о женщинах. Он не мог не согласиться с Карамоном в том, что женщины – создания не совсем понятные для мужчин. Правда, при этом Карамон любил их, а Герард не только не любил, но даже не доверял им. Однажды, когда ему было лет четырнадцать и он впервые вышел из дому после болезни, погубившей его внешность, одна соседская девчонка рассмеялась ему прямо в лицо и заявила, что он «ну вылитая жареная морда».
      Захлебываясь слезами, он кинулся к матери.
      – Не обращай внимания на глупую крошку, мой мальчик. Ничего она не понимает. Когда-нибудь женщины будут любить тебя, – помолчав, добавила она в странной задумчивости. – В конце концов, ты ведь очень богат.
      Теперь, четырнадцать лет спустя, ему по-прежнему случалось просыпаться ночью от того тонкого, насмешливого девчоночьего смеха, и его душа сжималась от унижения и стыда. В ушах его звучало материнское утешение, и стыд сменялся гневом, который обжигал тем сильнее, что она оказалась права. В восемнадцать лет «глупая крошка» стала строить Герарду глазки, очевидно хорошо поняв, что богатство способно превратить уродливый репейник в прекрасную розу. Он получил большое удовольствие, высмеяв ее кокетство. И с того дня стал подозревать, что любому заинтересованному женскому взгляду он обязан только своим богатством, а за сладкими улыбками и льстивыми словами скрывается отвращение.
      Убежденный, что лучшей защитой является нападение, Герард окружил себя неприступной крепостью, чьи стены и башни усеивали зубцы ядовитых насмешек, чьи острые шпили прятались в облаках высокомерия и которую окружал глубокий ров угрюмой обидчивости.
      Цель была достигнута. И умозаключения Лауры были более правильными, чем чьи-либо еще. Герард Ут-Мондар действительно принадлежал к одной из богатейших семей Палантаса, возможно самой богатой на Ансалонском континенте. До Война с Хаосом его отец, Мондар Ут-Альфрик, владел самыми процветающими верфями города-порта Палантаса. Предвидя будущий опасный подъем Рыцарей Тьмы, господин Мондар мудро обратил свою собственность в звонкую монету и перебрался с семьей на Южный Эргот, где основал судостроительную компанию, дела которой пошли в гору.
      Мондар Ут-Альфрик был весьма влиятельной фигурой среди Соламнийских Рыцарей. Он жертвовал на содержание Рыцарства более значительные суммы, чем кто-либо другой. И он позаботился о том, чтобы его сын стал рыцарем, равно как и о том, чтобы должность Герарда была самой безопасной из наилучших и наилучшей из безопасных. Мондар никогда не интересовался тем, чего же хочет от жизни сам Герард, и считал само собой разумевшимся, что тот мечтает стать рыцарем. И тот тоже считал это наилучшим для себя поприщем – до самой ночи Посвящения в рыцарское звание. В ту ночь во время бессонного бдения над оружием молодому человеку было видение, которое оказалось не видением славных и заслуженных побед на полях сражений, а видением меча, бесцельно ржавевшего в ножнах, мелочных поручений и службы по охране Усыпальницы, не нуждавшейся в охране.
      Но было уже поздно. Отказаться от Рыцарства означало нарушить семейную традицию, восходившую предположительно к самому Винасу Соламну. Отец отрекся бы от него и навсегда возненавидел. Мать, которая уже разослала не одну сотню приглашений на торжественный бал по случаю Посвящения, слегла бы в постель на целый месяц. И Герард решился. Он принял участие в церемонии, принес обеты, которые считал бессмысленными, и надел доспехи, ставшие ему веригами.
      С тех пор миновало более семи лет; один год у него отняла «почетная» служба по охране Усыпальницы. До этого он заваривал крепчайший чай и переписывал письма для своего командира на Южном Эрготе. Он обращался с просьбой назначить его в Оплот и уже должен был отправляться туда, когда город был внезапно атакован Неракскими Рыцарями, и его отец позаботился о том, чтобы сына послали, в Утеху. Войдя в караулку, Герард счистил грязь с сапог и сменил дежурного на ненавидимом и презираемом им посту почетной стражи перед Усыпальницей Ушедших Героев.
      В архитектурном плане это сооружение представляло собой простой и элегантный комплекс, построенный гномами из белого мрамора и черного обсидиана. Окружали его посаженные эльфами деревья, которые цвели круглый год. Внутри покоились тела Таниса Полуэльфа, героя, павшего в битве у Башни Верховного Жреца, и Стила Светлого Меча, сына Стурма и героя последней битвы против Хаоса. Здесь также находились тела других рыцарей, которые сражались против Отца Богов. Над входом в Усыпальницу было выгравировано единственное кендерское имя – Тассельхофа Непоседы, героя Войны с Хаосом.