Слово "мое" породило законы, служащие ему, а потом оформило и бога, оберегающего его. Ну а про царей-королей, ханов-богдыханов нечего и говорить. Все они стали служками-прислужками старой ведьмы... окосевшей с годами на левый глаз. Она их короновала и раскороновывала или убивала по своему ненасытному велению, как мух.
      Поделив белый свет на царства-государства, великие и малые княжества-сутяжества, она подсказала хитроумные знамена, на которых писались высокие слова, но всякий зрячий и честный человек читал на них одно лишь слово: "Мое!" Во славу его складывали головы несчетные миллионы людей. В честь его возводились храмы. Запугивались. Томились в темницах. Попадали в кабалу. Продавались в рабство. Работали на износ. И по сей день эта старая ведьма управляет через свое колдовское слово "мое" половиной мира, половиной белых и черных людей...
      Только у нас ей после семнадцатого года тягу пришлось дать. Почвы не стало. Аминь подошел... Конечно, случается, и на нашей земле, пускает ростки старая ведьма, но уже скрытно. То садом-виноградом околдовывает, то белой свинкой завораживает или козой замоёкает... Пускай это все не былые времена, а всего лишь одна икота, однако и тем не менее, к слову доведясь, скажу...
      Да нет, не буду досказывать... Не буду я к этой старой сказке новый хвост пришивать. И так, что к чему, ясно, если в два глаза глядеть, в оба уха слушать...
      XXIV
      - К чему ты рассказывал эту сказку, Прохор Кузьмич? - спросил Василий, нарушая общее молчание.
      Копейкин обвел взглядом сидящих за столом и ответил, хитря:
      - Просто так. Спьяна, наверно. Сегодня она как-то плохо сказывалась. Серафимы Григорьевны постеснялся.
      Прохор Кузьмич кивнул в сторону березы.
      У березы стояла Ожеганова. Мужчины ее заметили только сейчас.
      - Вы-то, мамаша, как тут оказались? - удивился Василий.
      - Еще бутылочку принесла, да перебивать Кузьмича не захотела, к тому же заслушалась. На доброе здоровье, Прохор Кузьмич, - поклонившись, поставила она перед ним бутылку. - Пей. Может, еще что расскажешь веселенькое, домовой гриб.
      И она исчезла в кустах, словно растаяла. Словно ее и не было.
      Василию стало не по себе.
      - Не надо было, Прохор Кузьмич, понимаешь, приписывать ведьме косину на левый глаз...
      Вместо Копейкина ответил Баранов:
      - Кто какой эту ведьму видит, тот так ее и рисует. Мне лично эта сказка понравилась. К месту сказана. Кое-кого и сегодня держит на привязи эта старая ведьма. Ну да мы об этом как-нибудь еще поговорим.
      "Умен же Копейкин! - подумал Баранов. - Чеха он для большего веса приплел, а сказку-то сам выдумал". И вслух добавил:
      - Давайте по последней за сказку...
      Василий отказался, Чачиков тоже. Копейкин, молча раскланявшись, побрел к своему домику. Он сделал свое дело. Теперь кто как хочет, так пусть и понимает. А уж Василий-то понял сказку, и она не пройдет для него даром, произведет хоть какую-то работу в его голове.
      Кое-что намотали на ус оба сталевара и первый подручный Ласточкин. Они, распростившись с хозяевами, шумно обсуждали за воротами рассказанное Копейкиным.
      Серафиме Григорьевне в этот вечер стало понятно, что против нее не один Баранов и что страшная потеря тридцати тысяч, съеденных мышами, не самое тяжкое из того, что может ее ожидать.
      Ухо теперь надо держать особенно остро.
      Василию и Баранову постелили во дворе, под сосной. Ночь была теплая. Воздух чистый. Луна большая, полная. Она почему-то сегодня косила и, кажется, подмигивала одним глазом.
      Не приснилась бы только проклятая ведьма! Василий Петрович был очень податлив на сны. Они у него как кинохроника. Сегодня - в жизни, а завтра на экране.
      Хотелось проверить курятник. Да постеснялся показывать Аркадию свое беспокойство за кур. Хотя, с другой стороны, в этом не было ничего плохого. Глупо же, в самом деле, давать хорю жрать молодых несушек! Чтобы как-то оправдаться перед Аркадием, Василий сказал:
      - Я не вижу ничего плохого, Аркадий, если человек вырастит лишнюю свинью или курицу. Ни та, ни другая с мясного баланса страны никуда не денется. Во всех случаях в стране будет больше на одну свинью и на одну курицу. Что ты скажешь на это?
      Аркадий Михайлович промолчал. Ему не хотелось спорить с Василием по мелочам. Он готовился к большому разговору, накапливая слова и факты. А Василию не терпелось. Ему нужно было сейчас же, сегодня же выяснить, что значит насмешливая улыбка Аркадия. Эта улыбка, как и сказка Копейкина, заставляла Василия чувствовать себя виноватым. Забегая вперед, он хотел снять возможные обвинения:
      - Так, понимаешь, можно дойти до того, что тебя будут винить за то, что ты свою рубаху считаешь своей. И ты никак не сумеешь защититься... Потому что никто не скажет, с чего начинается собственность - с твоей курицы или с козы... Ну что же ты молчишь?
      - Я слушаю, как ты выясняешь отношения с самим собой, - отозвался улыбаясь Аркадий Михайлович. - Продолжай.
      - А что мне выяснять отношения с самим собой? Во мне разногласий нет.
      Сказав так, Василий посмотрел на своего друга. А тот улыбался еще насмешливее. И под его взглядом Василий продолжал чувствовать себя нашкодившим школьником. А ему не хотелось быть в этой роли. И он доказывал свое:
      - А почему бы и не чесать с козы пух, если он на ней растет? Ты небось не оставляешь своего пуха на ведомости, когда приходит время получать жалованье, а вычесываешь все до копейки. И тебя никто не называет собственником. А если моя Лина получает из своей козьей кассы за свой труд, так она собственница? Стяжательница? Да?.. Да не молчи же ты, черт тебя возьми! Не будь умнее жизни. Ответь.
      Аркадий, растянувшись под сосной, закрыл глаза.
      - Аг-га! Сонливость напала? Уходишь от прямого ответа? - обрадовался Василий и продолжал: - Если моя теща перегоняет гладиолусы в рубли, так она служит старой ведьме? А если какая-то черно-бурая мадам покупает шубу ценой в дом, так она укрепляет советскую торговлю? А мои свиньи подрывают социализм? Мои курицы, выходит, тоже наносят какой-то вред? Но разве они не несутся в счет выполнения семилетнего плана?
      Баранов слушал Василия с закрытыми глазами. Василий явно искал доказательства правильности ведения его тещей хозяйства. Так делал не только он, но и всякий начинающий торговать плодами своей земли или позволивший это делать другим членам своей семьи.
      - Свой дом, - продолжал Василий, - не то что квартира. Содержание дома стоит... ого-го! И если теща, понимаешь, ловчится и я смотрю на это сквозь пальцы, то только потому, что нужно покрыть какую-то часть расходов. И потом - ведь я же вложил в свой дом мой труд, свою заработную плату. А другие получили квартиру от государства даром. Так должен я хотя бы немного сравняться с другими и возместить свой урон, свои траты?
      Баранов по-прежнему не открывал глаз. Теперь это было для Василия безразлично. Кажется, он и в самом деле разговаривал с самим собой, убеждая себя в правильности своих слов.
      - Нашли, понимаешь, мишень для стрельбы, - возмущался он, - семерку пик! Взяли бы туза покозырнее, с наемным трудом и потерянной совестью. Взяли бы да и показали его во всей, понимаете, наготе перерождения в верноподданного слугу старой ведьмы. Не я же, в конце концов, выпустил ее из бутылки и дал ей волю околдовывать людей и ловить, понимаешь, их в свои сети. Попробуй теперь загони ее туда обратно! Да и захочет ли кое-кто расстаться с нею, если даже она добровольно полезет через узкое горлышко и согласится быть запечатанной сургучом? "Не-ет, - скажут ей, - не покидай нас, веселая старуха. Поживи, понимаешь, с нами, милая ведьмочка, до своего полного отмирания. До коммунизма..."
      Василий прошелся по дорожке. Вернулся и снова, как артист на сцене, принялся читать свой монолог:
      - Я и сам не всем доволен в своей жизни. Я бы тоже хотел жить, как горновой Бажутин со Стародоменного завода. Но у него же работают семеро. Семь заработных плат. Четырнадцать рабочих рук. А у меня - двое. Ему можно не торговать малиной и оделять цветами весь цех. Приходи да рви. Дайте мне стать на ноги. Избавьте меня, понимаете, от угля и дров, от домашних хлопот и дыр, которые надо затыкать чуть не каждую неделю, - и я завтра же ликвидирую свое свиное и куриное поголовье... А сейчас я не имею прав делать глупостей. У меня семья. Я их глава. Я отвечаю за них. Понимаешь, черт тебя возьми, я отвечаю...
      В это время, зарычав, тявкнула Шутка.
      Василий прислушался. Повернулся в сторону курятника и сказал:
      - Я не позволю никакому хорю вести подрывную работу в моем курятнике. Я его создал вот этими, мозолистыми, пролетарскими руками...
      Василий ушел. Баранов открыл глаза. Кое-что в словах Василия было правдой. Но у этой правды Василия была слишком короткая рубаха. Как ни одергивай ее, как ни тяни, а голого зада не закроешь. Василий хорохорился и оправдывался, а не признавался. Он обвинял обстоятельства, а не себя. Неладное происходило вовне, а не в нем. Но то, что Василий ищет обеляющие его причины и одобряет уклад жизни дома Бажутиных, это уже хорошо. Значит, внутри него происходит борьба, значит, он не принимает то, что есть, а лишь вынужденно уступает ему.
      Лай Шутки был напрасным. Василий вскоре вернулся и лег рядом с Аркадием на вторую раскладушку. Вскоре он уснул. Никакая старая ведьма ему не снилась. Зато дурные сны видела Серафима Григорьевна. Она видела шепчущихся мышей подле мешка с овсянкой. Они сговаривались съесть оставшиеся десять тысяч рублей. Поэтому Серафима Григорьевна стонала и потела во сне.
      И Ангелина видела тоже не очень приятный сон. Яков Радостин шептал ей слова любви и звал на целину. Она негодовала. Ей хотелось крикнуть, а губы не разжимались. Но все обошлось благополучно. Залаяла Шутка, Радостин испугался и убежал, и Ангелина проснулась.
      Засыпать уже не хотелось. Тянуло к Василию. Хотелось оправдаться, хотя она и не чувствовала себя виноватой за случившееся во сне.
      Серафима Григорьевна, как всегда, поднялась раньше всех. На уличной плите под навесом готовился завтрак плотникам. Варилась картофельная похлебка со свиным салом и яичница-глазунья с зеленым луком и тем же прошлогодним салом. Оно уже начало желтеть и горкнуть. Его следовало скормить, как и картофель, которого оказалось больше, чем нужно до нового урожая.
      В это утро все встали раньше обычного. Ангелина не отходила от мужа.
      - Васенька, хоть на минуточку забеги ко мне в сараюшку. Совсем я не вижу тебя... Истосковалась по тебе...
      И Василий пришел в сараюшку, где жили свиньи. Ангелина долго стояла, прижавшись к груди Василия. Большая белая матка, кормя поросят, пристально смотрела на Ангелину и Василия, мигая длинными, с загнутыми кверху кончиками, белесыми ресницами.
      Ангелина молча каялась Василию и казнила себя за увиденного во сне Яшу Радостина.
      Плотники тем временем хвалили похлебку, считая, что прогорклое, желтое сало для готовки - самый смак. Аркадий Михайлович ел вместе с ними, из общего котла, хотя ему и моргала Серафима Григорьевна, на этот раз правым глазом, давая знать, что его она будет кормить особо.
      Запертый человек был для нее Баранов. Между тем запертого в нем не было ничего. Он давал понять, что, если плотников наняли с "хозяйскими харчами", значит, харчи должны быть хозяйскими, а не какими-то особыми харчами для плотников. Таков порядок учтивости.
      Это понял и Василий, вернувшийся со свидания из свинарника, садясь за общий стол. Серафиме Григорьевне ничего не оставалось, как подать в виде добавки изжаренное мелкими кусочками с луком и картофелем мясо. Подать и сказать:
      - Это вам наверхосытку, плотнички-работнички.
      - Ну что за золотая хозяюшка попалась нам! - нахваливал Серафиму Григорьевну старший из плотников.
      Это очень понравилось ей, и она переглянулась с Барановым. Его глаза были по-прежнему веселы и насмешливы.
      И то хорошо. Лишь бы они не оказались злыми.
      Вскоре зазвенели топоры. Зашелестела щепа. Обтесывались новые балки...
      XXV
      Дом Василия Петровича стоял в глубине участка. Метрах в пятнадцати от ворот. Поэтому в шуме стройки никто, кроме чуткой собачки Шутки, не услышал, как хлопнула калитка и как вошел рыжеватый, коренастый, невысокого роста человек лет сорока пяти, в холщовом пыльнике, с кнутом в руке.
      Он остановился у ворот и стал кого-то искать глазами среди работающих.
      - Наверно, к тебе? - указал Василию на вошедшего Баранов, и они направились к воротам вместе.
      - Мне бы Василия Петровича. Это вы? - обратился вошедший к Баранову.
      - Нет, это я. Здравствуйте! - Василий подал руку.
      - Очень приятно. Здравствуйте. Моя фамилия Сметанин Иван Сергеевич. Я новый председатель "Красных зорь". Знаете, наверно, - в пяти верстах от вас...
      - Знаю.
      - Я вас тоже знаю, Василий Петрович, по газетам, хотя и работал с вами на Большом металлургическом... А видывать вас не видывал. Потому что вы в цехе, а я - на подсобном хозяйстве. Может быть, тоже слышали... Грамотой меня награждали, а теперь меня вернули в колхоз. Я уже десятый день в председателях хожу. Можете проверить...
      - Нет, что вы! Зачем же мне проверять?
      Василий не мог понять, для чего это все ему знать и что нужно от него Сметанину. Но коли тот пришел, значит, есть дело. Поэтому Василий предложил:
      - Садитесь и рассказывайте...
      Сметанин, Василий и Баранов уселись на скамеечку в тени, около ворот.
      - Даже не знаю, как начать, чтобы политичнее и короче, - заговорил Сметанин, разглаживая усы и разглядывая Баранова. - Вы друг или сродственник?
      - Друг, - ответил Баранов.
      - Тогда лады. В партии состоите?
      - Состою, - чуть улыбаясь, снова ответил Баранов.
      - Тогда давайте в открытую, без подходов и без обид. Хотя обиды и могут быть, но мы их, можно сказать, превозмогём.
      Такой подход "без подходов" заинтересовал Баранова и обеспокоил Василия.
      - Что случилось? Выкладывайте, товарищ Сметанин, - попросил он.
      - Это уж обязательно, только дайте все-таки объяснить, что и к чему, для разбега и для ясности. А когда ясность будет, мы порешим все миром и без огласки. Курить разрешается?
      - Само собой... Мы же на улице.
      Сметанин стал свертывать цигарку.
      - Не из бедности, не подумайте. Привык курить самокрутные. А дело было так... Наш бывший председатель, Семен Явлев, сначала охаял меня якобы за клевету, а потом выжил из колхоза как бригадира по скоту начисто. А теперь, перед Пленумом, все увидели, что с моей стороны все это была правильная борьба против очковтирательства. Вызвали куда надо и рекомендовали председателем... А Явлева - наоборот. И было за что.
      - За что же его "наоборот"? - поинтересовался Баранов.
      - За обманные, главным образом, обязательства и надувательства. Обязательства год от году все выше и выше, а выполнение было год от году наоборот. Совсем до ручки колхоз довел. Но не буду задерживаться на этом. Партия о таких свое слово скажет, и думаю, что мое письмо тоже даром не пройдет.
      - Вы писали в ЦК? - спросил Баранов, которому Сметанин явно нравился и своим открытым взглядом, и прямотой суждений.
      - А как же? У меня, слава тебе, можно сказать, семиклассная грамота. С запятыми только нелады. Так дочь же есть. Все изложил. И получил персональный ответ... Только я не за этим к вам, а насчет вашей белой свиньи.
      - Свиньи? - переспросил Василий Петрович. - Тогда вам лучше разговаривать с Серафимой Григорьевной. Я ее сейчас позову...
      Сметанин удержал Василия за руку:
      - Не надо. С нею у нас мирных переговоров не получится. Все может кончиться прокурором и следователем, а у меня покос и строительство. Некогда.
      - Что же вы хотите от меня? - спросил, недоумевая, Василий Петрович.
      - Свинью, Василий Петрович. Белую свиноматку двух лет и трех месяцев. За наличный расчет.
      - А как же, понимаете, так? - растерялся Василий. - Во-первых, я не торгую свиньями, а во-вторых, понимаете, если бы и торговал, так зачем я должен...
      - По закону, Василий Петрович. По принадлежности. Свинья наша, колхозная, - сказал Сметанин, опустив глаза, похлопывая кнутовищем по голенищу сапога. - И ее надо возвернуть...
      Василий Петрович пожал плечами, посмотрел на Баранова, не зная, как дальше вести себя.
      - Товарищ Сметанин... Я отлично помню, что эта свинья куплена Серафимой Григорьевной небольшим поросенком...
      - Именно, - подтвердил Сметанин, - поросенком. Но как? По какому праву и у кого? Вот в чем вопрос, Василий Петрович... А куплена была эта валютная и призовая свинка у нашего подлеца председателя. И не она одна, а три и один боровок этого же призового, валютного племени. А получили мы их по централизованному распределению и для завода белого стада.
      - Я ни у кого ничего не покупал не по закону...
      - Я знаю. Но голова-то всему тут вы. Вы и в ответе за всех ваших, можно сказать, свиней... Но я не хочу на вас тень наводить! А наоборот. Я веду мирные переговоры. Этой матке нет цены. И отступиться от нее я не могу. Уже если меня на председательское место посадили, так не для одного на нем сидения, а для наверстывания упущенного. Таких свиней в нашей округе три да один боров. Двух я уже доставил обратно. Тоже сначала их незаконные хозяева то да сё... Особенно лесник, который свою свинку персонально выменял у нашего бывшего председателя на беспородного белого поросенка с большой придачей. И я ему объяснил, чем это все может кончиться. И он понял. А вам мне что объяснять? Вы сами понимаете, что отчуждение свиньи из социалистической собственности в частную собственность в районной газете может выглядеть, как не таё... А зачем вам нервничать, когда у вас и без того гнили достаточно? - Сметанин указал кнутом на груду досок, пораженных грибком.
      Слушать Сметанина далее было для Василия оскорбительно. Тем более, что он действительно не имел никакого касательства к покупке белого поросенка. Поэтому была приглашена Серафима Григорьевна.
      - Это новый председатель колхоза "Красные зори", - сказал Василий. Он требует белую свинью, как незаконно купленную вами...
      - Это еще что?.. Как же так незаконно, когда у меня свидетели? Когда я за нее, вот такухонькую, тысячу двести отдала? - стала защищаться Серафима Григорьевна, взвизгивая, притопывая и сверкая левым глазом, который выглядел теперь совсем стеклянным, искусственным.
      Баранов понял по этому крику, что председателю колхоза нетрудно будет уличить Серафиму Григорьевну, и вмешался:
      - Серафима Григорьевна, никто же не говорит, что вы купили краденого поросенка непосредственно в колхозе... Он мог попасть к вам через третьи руки...
      - А я о чем говорю? - обрадовался председатель. - Кто и что может сказать про вас, про такую самостоятельную женщину?.. Вам и в голову не могло прийти, что она, это самое... А поскольку это так, получите причитающееся.
      Хотя выход был найден, и вполне благопристойный, но Серафима Григорьевна упиралась:
      - Так вы с того и спрашивайте, кто ее незаконно продал...
      Но Сметанин сказал:
      - Не советую вам, от души не советую виноватых искать. Дело прошлое, запутанное... Сколько вам за нее?
      - Я уж сказала, что за нее тысячу двести отдала, когда она была поросеночком...
      - Девятьсот пятьдесят, - поправил Сметанин, - вы забыли. Ну, будем считать - тысячу, а остальное доплачиваю по живому весу, по рыночной цене... Техник! - крикнул он за ограду. - Заезжай в ворота!
      Серафима Григорьевна опешила:
      - Это как же? Сразу и заберете ее?
      Сметанин любезно принялся убеждать:
      - А зачем вам на завтра откладывать? И мне будет думаться, и вам, можно сказать, икаться. Не ровен час захворает свинка - нарекания возникнут. А свинка валютная. Четыре приза у ее матери. Через два года она мне треть стада белых свиней даст... Прошу вас... Давай, Тихон Иванович, подъезжай к свинарничку, - обратился он к молодому человеку. - Это наш зоотехник. Знакомьтесь.
      Зоотехник провел под уздцы лошадь, запряженную в телегу, на которой стояла большая клетка. Видно было, что Сметанин действовал наверняка.
      - Что же это делается, Василий Петрович? - не столько спрашивала, сколько оправдывалась Серафима Григорьевна.
      - Это уж мне надо вас спрашивать...
      Василий еле-еле сдерживал себя. И он тоже не сомневался, что Сметанин знает гораздо больше, чем сказал, щадя его, известного сталевара.
      Белую свинью зоотехник легко загнал в клетку, а клетку с помощью плотников поставили осторожно на телегу.
      - В смысле расчета не беспокойтесь, - заверил Василия председатель, до грамма взвесим и до копейки высчитаем. А за быстроту решения вопроса от имени "Красных зорь" благодарю...
      Прощаясь с Аркадием Михайловичем, Сметанин сказал:
      - А что сделаешь? И у нас в колхозе, можно сказать, единоличный сектор есть. Другие тоже через свою гряду на колхозное поле глядят... Ничего, ничего, - похлопал он Баранова по плечу, - минует и это...
      Вежливый Сметанин сам закрыл ворота и, салютуя кнутом, крикнул:
      - Общий привет, товарищи!
      Закрылись ворота. Хлопнула калитка за веселым и хитроватым Сметаниным, а он между тем не ушел. Он остался рядом с Василием, насмешливым Барановым. Лицо, глаза, нос и все прочее - другое, а суть та же.
      - Вот тебе и ответ на твой вопрос, Вася. Выходит, одна и та же свинья может подрывать социализм и может укреплять его. Или я ошибаюсь? - спросил Аркадий.
      Василий ничего не ответил на это. Да и что мог ответить он? Защищать тещу? Это невозможно. Как обелить? А сознаваться не хотелось. Ой, как не хотелось! Далеко это пойдет. Так далеко, что и заблудишься во всех эти недоговоренностях, примиренностях и в сторублевых клочках, найденных при вскрытии пола.
      Иногда лучше кое на что закрыть глаза, чем открыть их. Откроешь - и не ровен час увидишь то, с чем нельзя уже будет смириться, а не смирившись, придется ломать все, что создавалось с таким упорным трудом и с такими радужными надеждами.
      Не пойти ли да не покормить ли хлебными объедками карпов? Веселое это и, главное, отвлекающее занятие...
      XXVI
      Казалось, что через день-два забудется визит председателя "Красных зорь", но этого не случилось. Вбитый им клин между Василием и его тещей продолжал увеличивать трещину в их отношениях.
      Баранов ничем не напоминал о случившемся. Он, видимо, считал, что Василий должен сам разобраться во всем этом и сделать выводы.
      Выводы Василия сводились к тому, что через неделю или две он поговорит с тещей при Ангелине, внушит ей то, что надо, и у них снова установятся нормальные отношения.
      Тещу надо щадить ради Лины, Лина не может отвечать за Серафиму Григорьевну. В любви Василия к Лине должно быть найдено снисхождение к ее матери. Но пусть пройдет время. Пусть теща попереживает, помучается из-за свиньи. Может быть, она и в самом деле купила ее через третьих лиц, ничего не зная. Хочется думать, а может быть, и следует думать, что это так...
      Новые балки уже на месте. Стелется новый черный пол из толстых сухих пластин, плотно пригнанных в закрой стыков и хорошо обработанных "адской" антисептической смесью. Скажем, что наш милейший Аркадий Михайлович Баранов показал себя недюжинным плотником. Он смело и точно выбирал топором в балках губку, не отставая в работе от нанятых мастеров.
      - Ну так ведь саперы - они все могут! - одобрил работу Баранова старший из плотников.
      Аркадий Михайлович, честно отрабатывая свои харчи и койку, которая все еще пока находилась под сосной, трудился до полудня, а потом уезжал в город, не объясняя зачем.
      - Я же работать здесь собираюсь, - отвечал он Василию. - Нужно позаботиться и о квартире, и о переезде семьи. Познакомиться с людьми. С городом, наконец. Отпуск отпуском, а дело делом.
      А сегодня, в субботу, Баранов не поехал в город. Он встретился с человеком, которого, оказывается, он знавал по фронту. Этот человек был тогда подполковником ветеринарной службы, а теперь он в отставке. На пенсии. У него свой дом. И свои полгектара.
      Речь, как вы догадываетесь, идет о Павле Павловиче Ветошкине. Он пришел к Серафиме Григорьевне относительно кормов. Ей хотя и не удалась осчастливить замужеством Ветошкина, за что она про себя желала ему "и язву, и рак, и затяжную смерть", но все же состояла с ним в деловых отношениях, приносивших ей немалые прибытки.
      Пронырливый доставала Кузька Ключ приобщил Серафиму Григорьевну к тому миру, который жил возникающими затруднениями в торговле, а чаще искусственно создавал эти затруднения.
      Аркадий Михайлович сразу узнал пришедшего. Ветошкин почти не изменился за эти годы. Та же бритая седина. Те же мешки под глазами, и такой же буро-малиновый нос. Правда, Ветошкин чуть располнел и даже порозовел.
      - Прошу извинить, но, мне кажется, ваша фамилия Ветошкин?
      - Ветошкин, - ответил тот.
      - В таком случае мы с вами встречались под Барановичами, когда вы приезжали к нам... Помните сержанта, который вас вывел после легкого ранения в руку из леса, где мы отсиживались?
      Ветошкин пристально посмотрел на Баранова.
      - Это вы?
      - Это я. Моя фамилия Баранов, а зовут меня Аркадий Михайлович. Тогда у меня не было возможности, а равно и оснований представиться вам подобным образом.
      Ветошкин обнял Баранова и сказал:
      - А я все равно помню ваше лицо, ваши глаза и даже голос. Теперь я получаю счастливую возможность хоть как-то отблагодарить вас. Прошу ко мне. Я живу в трех шагах. У меня превосходное хозяйство и соответствующий резерв "пороховых", так сказать, запасов в погребах. Хо-хо-хо!
      Баранов не отказался, и вскоре вместе с Павлом Павловичем они очутились в окружении цветов и благоухания.
      Клумбы - ромбами, овалами, кругами... Дорожки, посыпанные золотистым речным песком, мелким щебнем. Маленький журчащий фонтан. Огромный дог. Гамаки. Качалки. Садовые зонты. Стриженые кустарники, маленькая оранжерея, наконец, дом в стиле пряничного теремка, с петушками на коньках остроконечных крыш и росписью по ставням и ветровым доскам. Крылечко с белыми лебедями, выпиленными из толстых сплоченных досок. Коврик перед входом с надписью: "Прошу пожаловать".
      - Прошу пожаловать, - повторил Павел Павлович сказанное ковриком. Это мои скромные апартаменты, а это моя дражайшая Алина Генриховна.
      Алина Генриховна протянула смуглую тонкую руку.
      - Баранов, - отрекомендовался Аркадий Михайлович и почему-то смутился, увидев жгучую, черноволосую красавицу, стоявшую рядом с розовощеким и седым Павлом Павловичем.
      Алине Генриховне никак нельзя было дать больше двадцати шести двадцати семи лет. Ее темные большие глаза были грустны. И весь ее облик напоминал индианку-танцовщицу, недавно виденную Барановым не то в журнале, не то на экране телевизора. Вызывала она и другие сравнения. Пришла на ум лермонтовская Бэла. Может быть, причиной этому была молчаливость Алины.
      Разговаривал пока только Ветошкин.
      - Вас, Аркадий Михайлович, попугай судьбы вынул из урны случайностей не только приятным подарком для меня, но и для Алины Генриховны. Она так одинока в этом Садовом городке!..
      Молодая женщина украдкой рассматривала Баранова.
      Аркадий Михайлович - человек среднего роста. Подвижен, но не тороплив. Широкоплеч, но не коренаст. Чуть смугловат. Чуть седоват с висков. Но эта ранняя седина так украшала его волнистые, склонные к кудрявости и, видимо, сдерживаемые в этой склонности гребенкой густые темно-каштановые волосы, обрамляющие продолговатое лицо. Лицо с прямым носом, гладкой кожей и единственной глубокой складкой меж густых бровей.
      О глазах Баранова говорилось несколько раз на этих страницах. Они привлекали внимание каждого. Алина Генриховна, попав в их карие лучи, почувствовала себя в том освещении, в каком она давно уже не бывала.
      Тут нужно предупредить заранее читающего эти строки, чтобы он не делал пока никаких предположений и тем более не строил боковых сюжетных конструкций.
      Однако скажем, что ничто живое не было чуждо Аркадию Михайловичу. Но не будем отвлекаться на привходящие абзацы...
      XXVII
      Павел Павлович и его молчаливая жена провели Баранова по комнатам, обставленным с большим вкусом то старинной, тяжелой, то легкой и элегантной мебелью.
      Повторяясь, скажем, что огромные глаза Алины были грустны. Строгий, как у "Неизвестной" на картине Крамского, нос украшал ее лицо в сочетании с тонкими собольими бровками. Именно собольими. Нельзя же ради хвастовства мнимым словарным богатством искать иное, идентичное, но худшее слово. Мелкие синевато-белые зубки и вишневые губы, не знающие губной помады, были ярки.
      Алина Генриховна куда выше низкорослого Павла Павловича. Наверно, этому помогали очень высокие и очень тонкие, немногим толще карандаша каблучки.
      Была показана ванная, а затем и кухня, сверкающая белизной кафельных плиток и кружевного фартука девушки, поджаривающей ароматные деволяи.
      Наконец Баранова провели в гостиную, где было предложено сесть.
      Павел Павлович добыл из буфета коньяки, настойки и виски, расставил рюмки различных калибров и форм, по пути включив магнитофон под названием "Мелодия". Он продекламировал под музыку:
      - Вальс! Вальс! Вальс!
      Это прозвучало как приглашение потанцевать с Алиной.
      - Приглашайте же, приглашайте Алину Генриховну, а я займусь хозяйством. Это мне нравится куда больше... Хо-хо-хо!
      Павел Павлович скрылся. Они остались вдвоем.
      Баранов не ожидал такого поворота. Танцы никак не ожидались им. Пусть он не чуждается их, но всему свое место и своя "музыка". Однако же...
      Однако же коли ты решил побыть в роли "груздя", то и "лезь в кузов". И Аркадий Михайлович неожиданно для себя и наперекор себе спросил:
      - Вы, конечно, танцуете, Алина Генриховна?
      - Еще бы...
      - Если вам хочется...
      - Я с удовольствием, Аркадий Михайлович. - Она подошла к нему и подняла глаза. В них читалось теперь что-то похожее на признательность.
      И они закружились.
      Алина Генриховна танцевала, едва касаясь пола. Порхая, она будто заранее знала, куда поведет ее Аркадий Михайлович, предупреждая каждое его движение.