Василий теперь боится стен дома, крыши, растений. Она понимает это. Ожегшись на молоке, он дует на воду. Но пройдут месяцы, и дом станет для него только домом, жильем - и ничто не напомнит ему о проклятой ведьме. Поэтому Ангелина на правах хозяйки действовала самостоятельно и решительно. Явившись к Сметанину в "Красные зори", она сказала:
      - Иван Сергеевич, заберите оставшихся свиней. Если они что-то стоят, заплатите. А если не захотите, то возьмите так. За художества матери.
      Серафима Григорьевна пробовала подняться на дыбы. Но свиней увезли.
      Сметанин, сочувствуя Ангелине, понимая ее, помог ей в сносе чужеродных построек и, самолично перекопав освобожденную землю, пообещал также самолично засадить ее веселой черемухой и духовитой калиной. Он же послал своего садовода, и тот перепланировал цветочные гряды, разредил ягодники, перевез в "Красные зори" все лишнее и ценное. Участок обрел простор сада и потерял свой выжигательский облик.
      Серафима побаивалась теперь дочери. В Ангелину вселился протестующий дух Василия. И от нее тоже можно было ожидать всего. Сметанин, мужик прижимистый, но справедливый, учел каждый куст, каждый корень и платил правильную цену.
      У Ангелины впервые оказались свои деньги. Она решила изменить облик и самого дома - покрасить его в приветливые цвета. И вскоре нежно-кремовые стены, белые наличники и крылечко придали дому женский облик. Тот же, да не тот дом. В новом платье он как бы повторил собой Ангелину. Преображенную. Очищенную. Ждущую.
      Он придет в новый дом. Он придет. И в этом доме для всех найдется приют и место. Дом будет служить людям - Васе, Ване, Лиде, Марии Сергеевне... А не люди ему.
      И если борьба за счастье семьи Кереевых - ее семьи - будет стоить года или двух лет испытаний, она выдержит их. Василий рано или поздно поймет, что их милый, душистый, потом политый, трудом поднятый дом не может, не должен принадлежать проныре с тараканьими усами Смалькову.
      Прохор Кузьмич предложил глухой забор, сколоченный из горбыля внахлестку, заменить изгородью из балясника.
      - На виду надо жить, - сказал он. - Зачем от свежего ветра отгораживаться? Пусть он гуляет-прохаживается, добрую молву о твоем житье-бытье разносит.
      И появилась новая изгородь. Пустячное дело, а люди заметили. Хорошие слова сказали. Да и сама Ангелина при новой балясниковой изгороди, возведенной как бы для проформы, почувствовала себя не такой одинокой, как за глухим забором. Знакомый ли, чужой ли пройдет - всех видно. Через такую изгородь перемолвиться можно или просто махнуть рукой мимо идущей почтальонше Кате. И то хорошо. Изгородь тоже, оказывается, не без смысла на свете живет.
      Все теперь, как открытое письмо Василию, говорило об изменениях, которые произошли в ее душе, пламенеющей любовью.
      А стенной календарь тем временем терял листок за листком, становился все тоньше и тоньше. Не так далека и осень. Серая. Одинокая. Глухая.
      Нужно завести собачонку. Будет лаять - все-таки как-то веселее и спокойнее. Скоро она пойдет работать в железнодорожный детский сад воспитательницей. Пойдет туда и будет коротать время с детьми, но никому не отдаст дом, построенный ею и ее мужем Василием.
      LIII
      Василий Петрович узнал, где и кем работает его друг Баранов. Узнал он об этом от Афанасия Юдина. Юдин ждал, что скажет на это Василий. А он, скрыв свое удивление, но не пряча радости, сказал:
      - Я рад и за город, и за Аркадия Михайловича Баранова.
      Василий впервые назвал его по имени-отчеству, подчеркивая этим, с одной стороны, уважение к нему, а с другой - некоторую отчужденность. Охарактеризовав Баранова как человека большого и простого, Василий как бы предупреждал Юдина, что в барановской простоте многовато прямоты, которая не всем придется по вкусу.
      - Меня, между прочим, - неожиданно сообщил Василий, - он хотел рекомендовать в партию. Только теперь это не нужно.
      - Почему же не нужно? - мягко спросил Юдин. - Он же твой фронтовой друг. А фронтовая дружба никогда не обрывается.
      - Это верно, - согласился Василий, - не обрывается, а отношения, случается, приостанавливаются. Он рвал их первый, ему и восстанавливать их.
      Сказал он так и задумался, а потом перевел разговор на другое:
      - Прохор Кузьмич, того гляди, во внештатные советчики к Баранову перейдет... Ох и любит же он старика Копейкина! И правильно любит... Ну, я пойду на печь, - закруглил Василий разговор, происходивший в комнате цехового партбюро.
      - Не перегружай себя, Вася, - предупредил Юдин, - а то из огня да в полымя... И надорваться можно. Кого мы тогда в заводской комитет выдвигать будем?
      Василий задержался, ухмыльнулся и сказал:
      - Комплексно, значит, лечите? С одной стороны, похвала в газете, с другой - выговор в приказе, с третьей - выдвижение в завком... Правильную, Афанасий, работу ведешь. Ладно, ладно, воспитывай! Только если тебе тоже воспитатель понадобится, в смысле, чтобы научиться тоньше шить белыми нитками, так, пожалуйста, прошу к нам на комсомольскую печь. Там у нас это все малость попроще и попрямее. Мы ведь боремся не только за коммунистический труд, но и, как говорит мой комиссар Михаил Копейкин и за ним мой сын Иван, мы боремся и за новые, коммунистические отношения друг к другу и ко всем людям. Даже к поскользнувшимся или смалодушничавшим, ошибавшимся... И мне смешно, когда ты начинаешь меня стимулировать славой, почетом, газетами, "молниями", выборами в завком. Вырубил я эту мелкосортную смородину из своей души. Слава-то ведь тоже иногда бывает отрыжкой старой ведьмы... Приходи ко мне вечерком - поговорим на эту тему. Мне ведь в одной партии с тобой состоять. А партия нашего брата спрашивает не об одной лишь стали, но и о том, как здесь варит, - он указал на свою голову, а потом на сердце, - и что тут кипит. Вот они, какие дела, товарищ секретарь партийного бюро мартеновского цеха... Жду вечерком.
      Василий Петрович неторопливо, вразвалочку, пошел мимо гудевших мартеновских печей к своей крайней печи, которая все громче и громче опять заявляет о своих успехах.
      Он знает теперь, что Баранов следит за его успехами. Он знает, что Аркадий в своем трудном и загруженном дне находит минуту, чтобы позвонить на завод и как бы мимоходом справиться о делах на комсомольской печи. Уж кто-кто, а он-то понимает Баранова. Наверняка он мучается, переживает, что тогда там, в березняке, перегнул палку... Мучайся, мучайся, первый секретарь! Это тебе на пользу, сапер. Ты еще увидишь, узнаешь, каков твой друг Василий. Не раскаешься, что ты, рискуя жизнью, вынес его с минного поля.
      День придет, и ты появишься в цехе у комсомольской печи и крикнешь: "Василий!" А он тебе: "Аркадий!.."
      И - как будто ничего не было. Никаких карпов, никаких мальчиков на заборе, никаких хорей и прочей домовой губки...
      Хорошо мечтается, весело думается Василию Петровичу Кирееву.
      "Славно бы, черт побери, было, если бы Мишку Копейкина на первого подручного натаскать! Не потому, конечно, что Лидия ему оказывает внимание. Это дело десятое и далекое. А потому, что этот Мишка догонит и перегонит со временем и самого Аркадия. И по принципам, и по существу..."
      Хорошо мечтается, весело думается Кирееву.
      "...Вот ты, Васька, и на пороге вступления в партию..."
      ...А Сметанин из "Красных зорь" - сила... Не мотануть ли к нему, если случится выходной? А то ведь и аккумулятор у "москвичонка" может сесть... Аккумулятор нужно подзаряжать, как и себя. Выходные могут случаться, если Андрюшку Ласточкина перевести сменным наставником на комсомольскую печь. Тоже ведь сила, которую не разглядел ты, Василий Петрович, а следовало бы разглядеть.
      Хорошо на душе у Василия Петровича. Только временами, особенно по утрам, когда он просыпается, слышится ему иногда ровное дыхание спящей Лины, тонко пахнет ее свежестью... А откроет глаза - одно воображение.
      А к Сметанину нужно съездить. Все-таки мимо.
      Василий ушел из дома, а дом не уходил из него. Добаливал в его сердце. Это же не просто дереве да камень, это и Лина...
      Где-то здесь можно закончить наше повествование и, не обрывая нити судеб живущих в романе людей, передать воображению и домыслам дальнейшее течение событий. Пусть не все можно предугадать, но если судить по жизни, то мы, наверно, не ошибемся, сказав, что люди, подобные Ветошкину, Серафиме Григорьевне, Кузьме Ключникову, ни при каких обстоятельствах не могут украсить наши финальные страницы искренним раскаянием.
      Нелепо же, в самом деле, надеяться, что прожженный стяжатель Ветошкин раздаст нахапанное детским садам или клубам, а сам, скажем, пойдет бригадиром в колхоз "Красные зори" и прославит себя в сельском хозяйстве!
      С Ветошкиным этого не случится. Он еще будет какое-то время сосуществовать с нами и пользоваться прорехами нашей жизни, а потом, наверное, им заинтересуется какая-нибудь газета, и он, подобно Кузьме Ключу, святоше Панфиловне, тоже станет печальным героем фельетона или всего лишь хроникальной заметки "Из зала суда". Это неизбежно.
      Другое дело - Серафима Григорьевна. Эта прежде, чем сделать какую-либо пакость, семь раз примерит, сто раз взвесит, обезопасит себя тысячами неуязвимостей и выйдет сухой из воды.
      Было бы очень приятно решить дальнейшую судьбу Ангелины Николаевны Киреевой до того, как будет поставлена последняя точка. Но жизнь, как и произведение о ней, не позволяет по мановению волшебной палочки или по прихоти нетерпеливого пера взять и свести два любящих сердца. И Василию и Ангелине нужно еще очень много пережить, понять, перечувствовать. Это же люди с характерами, самолюбиями. Обиды еще живы, раны свежи. Нужно дать времени свой срок. Этот старый мудрец, наверно, найдет для них счастливое примирение. А про любовь нечего и говорить. Если уж Алексей Пожиткин решил про себя простить Алину, то что же помешает Василию и Ангелине обнять друг друга? Ведь между ними никогда не стоял третий человек.
      Очень жаль, что Прохор Кузьмич Копейкин тоже как-то молча ушел с наших страниц, а у него между тем продолжается своя стариковская и очень интересная жизнь. Гуляевскую улицу, где в его доме живет старший внук, оказывается, будут застраивать большими домами. И оказывается, Копейкин будет жить в новой квартире со старшим внуком и нянчить вместе с Марфой Егоровной правнуков.
      Тоже ведь не очень второстепенная возможность представить себе и порадоваться тому, как счастлив будет этот старик...
      Уж кто-кто, а Афанасий Юдин не оставит Василия своим "комплексным и массированным" вниманием. И комсомольская мартеновская печь прогремит не только на Урале. В этом можно не сомневаться.
      Теперь о Лиде.
      Лидочка и Миша Копейкин как будто выглядели той парой, у которой все ясно и предопределено. Однако это не совсем так. Дело в том, что приехали дети Аркадия Михайловича Баранова - молодой инженер-строитель Володя и семнадцатилетняя Надя.
      Володя еще до приезда жаждал познакомиться с Лидочкой Киреевой. О ней так много писал ему отец. А Надя, дочь Баранова, встретившись с Мишей Копейкиным, восторженно рассказывала матери, как удивил ее Миша своим умом и своей душевной чистотой.
      И как знать, куда это все поведет... Юношеская любовь, конечно, всегда остается памятной, но она далеко не всегда переходит в ту большую любовь, которая скрепляет на всю жизнь любящую пару. А Миша и Лида еще очень юны, и в их отношениях больше воображаемого, нежели действительного. Кто знает, может быть, дружба Василия и Баранова, начавшаяся на фронте, продолжится родством в их детях и внуках. И можно заранее сказать, что Киреев и Баранов будут способствовать этому родству. Но это уже завязка из другой книги. А этот роман кончился.
      Расстанемся с лучшими надеждами на лучшее и с твердой уверенностью, что победу за победой одерживало и будет одерживать хорошее, чистое, светлое. И терпит и будет терпеть поражение за поражением все гнилое, гадкое, лживое...
      На том стоит и будет стоять наша советская земля и ее великий народ-труженик.
      1961