- Значит, ты бросаешь ее? - в упор спросила Серафима Григорьевна. Ее лицо перекосилось. Снова часто засверкал остекленевший левый глаз.
      - Если жена не следует за мужем, значит, не он, а она оставляет его.
      Тут Василий посмотрел на тещу и, увидев на ее лице густой слой пудры и подчерненные ресницы, добавил к сказанному:
      - Я никому не хочу мешать устраивать свою жизнь и... пудриться!
      Серафима хлопнула дверью. Теперь Василию оставалось только положить ключи. И он положил их на кровать. Положив, сказал:
      - Бывай здорова, Лина. Не беспокойся, на свою половину этого логова я не претендую. Нотариальная контора пришлет тебе какие следует бумаги. Давай поцелуемся.
      И они поцеловались. Поцеловались так, будто тот и другой целовали не живого, а мертвого.
      Василий медленно подходил к старенькому "Москвичу". Долго проверял уровень масла в картере, достаточно ли воды в радиаторе. Он даже сходил под навес и взял бутыль с дождевой водой для доливки аккумулятора. С той самой водой, которой наполнил недавний ночной дождь большую суповую миску из нового сервиза.
      Видно было по всему - он все еще ждал, что Ангелина выйдет и скажет: "Я согласна, Василий. Отдадим дом завкому..."
      Но Ангелина не вышла.
      Он сел в машину, нажал кнопку стартера. Машина взвизгнула, будто заплакала. Больно кольнуло сердце Василия Петровича. Пронзительно громко заскулила Шутка.
      - Ты что?
      А она, будто зная все, просилась к нему. Виляла обрубочком своего хвоста, наклоняя голову набок, глядела на него своим единственным глазом.
      - Да разве я тебя оставлю здесь? Прыгай, бедняга.
      Шутка прыгнула в открытую дверцу машины и села на переднее место справа от Василия, мордой к ветровому стеклу.
      Он хотел остановиться у ворот, чтобы открыть их. Но там оказалась Марфа Егоровна Копейкина.
      - Не останавливайся и не оглядывайся, - сказала она, открывая ворота. - Уход огляда не любит.
      XLVIII
      - А я тебя еще вчера вечером ждала, - как бы между прочим сказала Мария Сергеевна, когда Василий Петрович сел за стол в кругу своей старой семьи.
      - Да ведь я, мамочка, будто не оповещал тебя о своем приезде, ответил Василий, - и будто никому ни о чем не говорил. Откуда же ты могла, понимаешь, предположить такое?
      И та ответила, смеясь добрыми серыми глазами, светясь белизной своих волос, выглядывающих из-под шелкового клетчатого платочка, повязанного по-молодому:
      - Наверно, лампочка мигать начала. Как пробкам перегореть, всегда ты приезжаешь.
      И больше ни она, ни Лида и ни Иван ни одним словом не обмолвились о том, почему приехал он, что произошло там. Василий заметил, что его кровать была застлана особенно тщательно. Чистые, новые наволочки на подушках, новые шлепанцы на прикроватном коврике и снова появившийся на тумбочке жбан с квасом, который пил Василий и ночью, - все говорило о том, что его ждали, что здесь известно все.
      Мария Сергеевна подала к ужину стерляжью уху на ершином бульоне. Тоже, наверно, не случайно было приготовлено это блюдо.
      Лидочка налила первую тарелку отцу, потом бабушке, потом Ване, потом себе.
      - Эх, мамочка! А у меня, у бывшего домовладельца, ни гроша в кармане, а надо бы для такого случая...
      Ваня поставил перед отцом узкую бутылку пятизвездочного коньяка и сказал:
      - По звездочке на брата...
      Василий пересчитал сидящих за столом, спросил:
      - А пятая-то в честь кого, Ванек?
      - Это уж как ты пожелаешь. Хочешь - в честь Ангелины Николаевны, хочешь - в честь Аркадия Михайловича.
      Сказал так сын и откупорил бутылку.
      - Как в кино, - заметил Василий, поглядывая то на сына, то на Марию Сергеевну. - Все со смыслом. Ну, если все со смыслом, то пятая звездочка пускай будет в честь Шутки. Это уж пожизненная спутница, вокруг Луны и обратно... А мой Аркадий, видно, сбег из города. Иначе показался бы... Ну а что касается остального-прочего, то за отсутствующих я не пью.
      Налили. Чокнулись стоя. Молча. Выпили, затем стали есть уху.
      Едва ли есть в мире вкуснее уха, нежели сваренная на ершах, а потом заправленная стерлядью. Купцы знали толк в этой дорогой еде! А из простого народа разве только уральцы, живущие близ больших рек, могли позволить себе приготовить такое блюдо. Архиереи - те варили стерляжью уху на курином бульоне. Ну, так им разрешал это не один лишь бог, но и карман.
      Ночь Василий проспал не просыпаясь. Проснулся выспавшимся. Свежим. Шутка вылезла из-под кровати, потягиваясь. Ей, кажется, тоже было хорошо среди знакомых людей. Лида и Ваня - это свои. И если они так внимательны к неизвестной ей Марии Сергеевне, значит, она тоже своя. Тем более - кормит ее. Кормит такими косточками, на которых есть что обглодать. И не бросает их, как Серафима Григорьевна, а подает, приговаривая. Пусть Шутка не понимает всех ее слов, но это ласковые слова. В них нет ни одного рычащего слова: "жри", "прорва", "мымра", "обжора". У Марии Сергеевны певучие слова: "Шуточка", "бедняжечка", "умница", "чистюлечка"...
      Через день Василий вернулся на работу. И все ему снова так дорого. И шум, и дым. И сверкание тысячи раз виденных слепящих искр, вылетающих золотым снопом из ковшей при разливке стали. И малиновый свет темнеющих слитков, освободившихся от форм и увозимых в прокатные цехи. Радостная и суетная работа одноруких завалочных машин, сующих в огненную пасть мартенов мульду. Все такое привычное и такое новое!..
      Киреев зашел в комнату цехового партбюро. Здесь он, кажется, не бывал больше года. И у него, кажется, там не было никакого дела. И он даже не помнил, кто теперь в партбюро. Но его ноги будто сами остановились перед этой дверью, а руки открыли ее. И он прошел туда. Прошел и увидел Афанасия Юдина, сталевара с девятой печи.
      - Здорово, Афоня!
      - Привет, Вася! Ну как?
      - Не знаю, что и сказать...
      - Василий Петрович, я тебе советую кончать с отпуском. Тебе нельзя сейчас оставаться без работы. Тебе нужно в жар, в пекло, по самую маковку.
      - Пожалуй, понимаешь, Афанасий, что так!
      Василий направился к начальнику цеха, чтобы объявить ему о прекращении отпуска по его личному желанию и по совету секретаря партийного бюро товарища Юдина.
      XLIX
      Через день Киреев появился в цехе во вторую смену. Эти два дня он провел с Лидой. Она ходила с ним по городу под руку. Они шли счастливые и нарядные, не замечая прохожих, витрин и, конечно, афиш. А на одну афишу им следовало бы обратить внимание. Это была цирковая афиша. На ней значилось:
      "Под куполом цирка воздушные гимнасты Анна Гарина и Алексей Пожиткин..."
      Эта строчка заставила бы их задуматься о дальнейшей судьбе Алины. Она вернулась в цирк и нашла себя в своем блистательном, но нелегком труде. Но нашла ли она своего Алешу не только лишь в воздухе, под куполом цирка, а на земле? - в афише не сообщалось.
      Добрые люди умеют прощать. Умение прощать - великое богатство человеческих душ. Все же не все и не сразу может простить и самое доброе сердце.
      Первая после отпуска плавка Василия была осторожной, но успешной. Когда началось раскисление стали и в плавке наступила некоторая передышка, Василий решил заглянуть в вечернюю газету. Там сообщалось о пленуме городского комитета партии и говорилось, что первым секретарем горкома избран т. Баранов А.М.
      Киреев заметил подручному:
      - Скажи, понимаешь, на милость, Андрей, сколько Барановых на свете! У моего-то Баранова имя, отчество тоже А.М.
      - Так, может быть, его и выбрали, - сказал первый подручный, заглянув в газету.
      Василий громко расхохотался:
      - Барановых и Киреевых на свете не меньше, чем Ивановых! Городской комитет такого города, как наш, - это, понимаешь, побольше другого обкома. Туда знаешь каких людей избирают... А мой Аркадий - почти что я. Только у него, конечно, на плечах голова раз в двести покрепче моей.
      - Тем более, значит, могли выбрать...
      - Тьфу тебе, понимаешь! - крикнул Василий. - Дай газету. Глянь в печь. Ты же первый. А я сталевар. Мое дело - читать, а тебе печься!
      Не хотел Василий да и не мог поверить, что Аркадий, который тесал вместе с ним балки, помогал Копейкину чистить свинарник, занимался судьбой циркачки Алины, спал под сосной, жил в каморке верхнего этажа, - и вдруг... первый секретарь! Не бывает такого. Это же номенклатура, город же у них союзного подчинения. Но...
      Но, с другой стороны... Теперь такое время... И такой свежий ветер...
      Нет, он больше не должен думать ни о чем. Нужно доводить плавку и готовиться к пробе, а потом к выпуску. Сталью больше шутить нельзя.
      В эту ночь в мартеновском цехе появилась "молния". Поздравляли Василия Петровича с новым успехом. Киреев отлично понимал, что это "аванс". Успех был не велик. В минутах по времени, в полутора тоннах по весу. Но все же это был успех. И Василий Петрович сказал комсомольцу, работавшему в канаве и вывешивающему "молнию":
      - Спасибо, понимаешь... Оправдаю!
      В это время в разливочном пролете Василий увидел сына. Он явно ждал отца. Уж не стряслось ли что? Да, кажется, нет - Иван весел.
      Сдав смену, Василий Петрович спустился вниз.
      - Ты что здесь, сын?
      - Жду тебя.
      - Зачем?
      - Есть поручение.
      - От кого?
      - От ребят. От цехового бюро комсомола.
      Они вышли из цеха. Ваня начал издалека:
      - Ты, конечно, знаешь, что новая печь стала на сушку. Это будет комсомольская печь. Полностью комсомольская. Все смены. И на завалке тоже наши ребята. И крановщики... Словом, сквозная, спаренная, комплексная и тому подобное...
      - Ну так что?
      - Ничего. Сообщаю.
      - А сообщаешь зачем?
      - Я думал, ты уже догадался...
      - Может, и догадался, да не вполне. Не темни уж, понимаешь... Чего вы хотите?
      - Бюро выдвигает твою кандидатуру возглавить наш комсомольский коллектив, который будет бороться за звание коммунистического.
      Василий Петрович остановился, заглянул сыну в глаза.
      - Ванька! Да ведь мне сорок третий. Опоздал я в комсомольских-то кандидатурах ходить. Андрюшку Ласточкина выдвиньте, он давно уже готовый сталевар...
      - Нет, папа. Нам нужен ты. Я ведь не как сын, а как член бюро. И в дирекции тебя рекомендуют...
      - В дирекции? Вот либералы, понимаешь, проклятые... меня же судить нужно, а не выдвигать...
      Ваня сказал на это:
      - Суд, папа, судом, а доверие доверием.
      В первый раз почувствовал Василий Петрович, что его сын взрослый, самостоятельный человек, член бюро цеховой комсомольской организации, фигура, с которой нельзя не считаться...
      - Я подумаю, товарищ Иван Киреев, - сказал Василий Петрович. - Утро вечера мудренее.
      Утро и в самом деле оказалось мудренее. Явился второй агитатор - сам секретарь комсомольского бюро цеха Миша Копейкин. Форменный Аркадий Баранов в молодости. Даже глаза карие. Он старше Ивана двумя годами... Мы должны бы сказать о младшем внуке Прохора Кузьмича несколько подробнее. Это эпизодическое действующее лицо могло бы начать ответвление романа, если бы он не был на исходе. Все же кое-что скажем о Мише, чтобы порадоваться за счастливый день Лидочки Киреевой, который может наступить через два или три года.
      L
      Миша Копейкин, младший внук Прохора Кузьмича, всего лишь мельком назывался на страницах, хотя он имел полное право быть показанным на них в березовом перелеске, где Лидочка пасла коз. Он появился там затем, чтобы сказать, как идет строительство новой, большой мартеновской комсомольской печи. И что он и Ваня придут на нее третьими подручными сталевара.
      Он рассказывал ей, что, наверно, его вскоре назначат вторым, а потом и первым подручным и когда-нибудь он будет, как и ее отец, сталеваром вместе с ее братом Ваней. И это очень хорошо.
      Миша Копейкин ничего не говорил Лидочке о своей любви. Потому что он еще пока всего лишь третий подручный, а она школьница. И Лида по этой же причине не сообщала ему о своих чувствах, хотя она как-то между прочим заметила:
      - У меня никогда не будет никаких коз, никаких поросят и садовых домиков.
      И Миша солидно-пресолидно сказал ей:
      - Лидия, зачем ты предупреждаешь меня? Неужели ты думаешь, что мы с Иваном способны торговать смородиновыми черенками или поросятами? Нам с Ваней дадут общую квартиру, и мы будем... А как ты относишься к Соне Ладышкиной?
      - Я думаю, - ответила Лида, - что у Вани очень хороший вкус, а у Сони Ладышкиной доброе сердце. Я сужу по глазам.
      - Это верно, - подтвердил тогда Миша. - Соню очень любят ее пионеры. А это лучшая рекомендация.
      Лида считала Мишу самым серьезным молодым человеком. Ему можно было доверять любые тайны. И она почти ничего не скрывала от него, кроме желания хотя бы один раз быть поцелованной им. Но за это желание Лида не уважала себя. Оно было неразумным. Если он поцелует однажды, то поцелует и дважды и трижды... А ей нужно кончать школу и не думать ни о чем таком... преждевременном. Поцелуй - очень серьезный шаг. Это почти обручение. Пусть она живет не в тургеневское время, но ведь лучшее-то из этого времени не умерло и не может умереть... Да и нужно сто раз проверить. Это же на всю жизнь. И нужно поговорить с бабушкой. Она же совершенно ничего не знает. Хотя ей и не о чем пока знать. И если Миша однажды, прощаясь, поцеловал Лиде руку, так это же всего лишь этикет. Аркадий Михайлович бабушке тоже поцеловал руку, когда прощался. И смешно было бы, если Миша, такой необыкновенный, и вдруг вел бы себя обыкновенно, как все... Это было бы невыносимо. Это было так же странно, как если бы она не встречала Мишу улыбкой или бы запрещала ему брать себя под руку, танцевать с ней и покупать для нее билеты в оперу. Из прошлого нужно брать самое лучшее и самое красивое.
      Вот и сегодня Лида, узнав, что придет Миша Копейкин, с утра надела плиссированное платье и тщательно заплела косы. Она будет угощать его чаем, не бабушка же. Ведь он ее гость, хотя и приходит к папе. Она приготовит легкий завтрак. Омлет с мелко нарезанной ветчиной. Наденет бабушкин фартук. Может быть, даже предложит по рюмке оставшегося коньяку. А что такого? Ведь он же почти второй подручный и официальный представитель общественности цеха.
      Миша Копейкин появился в светлом, чрезмерно выглаженном костюме. Поздоровавшись прежде с бабушкой, потом с Лидой (и правильно - она же тоже почти женщина) и только потом с папой, потом и с Ваней, он сказал:
      - Василий Петрович, Ваня уже, наверно, говорил вам...
      Миша Копейкин повторил предложение и неторопливо рассказал о замыслах комсомольцев, о мечте работать по-новому.
      Миша давно нравился Василию Петровичу, он всегда любовался им, а теперь втрое. Не зная, как ответить, внутренне польщенный, он сказал:
      - Посоветоваться мне кое с кем надо, ребята...
      - Пожалуйста, Василий Петрович, посоветуйтесь, - сказал Миша и, увидев кого-то через открытое окно, заметил: - Как это кстати!
      "Как это кстати" относилось к Юдину. Он должен был зайти "кстати" минут через двадцать - тридцать после прихода Миши Копейкина. Как "тяжелая артиллерия". И он зашел.
      - Собрался навестить Кузьму Кононова да решил завернуть к тебе... Не помешал?
      - Афанасий, - обратился Василий Петрович к Юдину, - так партийную работу не проводят. Врать, понимаешь, не нужно даже по безобидным пустякам. Кузьма Кононов уже две недели как в отпуске, на Кавказе. И ты знаешь это. Ты шел ко мне. И у вас сговор...
      - Сговор? С кем?
      - Афоня... Хватит... Я согласен...
      - Тогда и говорить не о чем. Руку!
      - Изволь.
      Появилась Лидочка в белом фартучке, с омлетом на большой сковороде.
      - Ваня, приглашай гостей к столу...
      - И эта в сговоре?
      - Ну так ведь комсомолка же, - ответил за Лиду Юдин. - Комсомолка.
      - Ну да, конечно... Вы все здесь комсомольцы, коммунисты, только я... так сказать... Недозрелый, недовоспитанный... Сырой материал.
      Юдин на это с улыбкой, но всерьез сказал:
      - А ты их не сторонись, Василий Петрович. Довоспитают. До дела доведут да еще в партию передадут. Это ведь сила... Да еще какая... Попробуй им отказать...
      Василий Петрович заметно расчувствовался после этих слов. Расшатанные нервы все еще давали себя знать.
      - Ну что же, начнем новую биографию с комсомольской работы... Ах! стукнул он кулаком по столу. - Как жалко, что не видит всего этого мой друг Аркадий Баранов!
      LI
      Рано утром в приемной секретаря городского комитета партии появился человек в холщовом пыльнике, с кнутом за голенищем правого сапога. Он сказал молодому помощнику секретаря:
      - Доброго здоровьица. Я Иван Сметанин из "Красных зорь", председатель. Мне бы к новому секретарю, к товарищу Баранову.
      - Еще без пяти, - ответил помощник. - Он приходит ровно в девять.
      В это время в приемной появился Аркадий Михайлович Баранов.
      - Хо! Здорово, знакомец! - окликнул его Сметанин. - Никак тоже к секретарю? Ваша очередь, прошу покорно, вторая.
      Молодой помощник, слыша это, был страшно шокирован таким обращением с первым секретарем. Он хотел было тактичненько вмешаться и разъяснить. Но Баранов опередил его:
      - Здорово, товарищ Сметанин! Как поживает белая свинья?
      - Полный порядок. Теперь ей дана, можно сказать, настоящая зоотехника и полная проверка на заболевания... Спасибо вам за умный ход... Тогда вы очень хорошо подмогли. А где вы работаете?..
      - Да еще начинаю только, - ответил Баранов. - Проходите, - указал он на дверь кабинета.
      - Неудобно как-то без самого-то, - отказался войти Сметанин.
      Баранов открыл дверь.
      - Ничего, ничего... Я его знаю.
      - Тогда лады.
      Они прошли в кабинет.
      На стенах портрет Ленина в рост, огромный план города, раскрашенный в несколько цветов.
      Сметанин сразу понял, что к чему. У него такой же генеральный план своего колхоза. И тоже раскрашен разными красками, и каждая краска означала год пятилетнего плана, год прироста намеченного и запланированного.
      - Дельно, - одобрил Сметанин план, - наглядно, можно сказать, и перспективно для каждого. Не худо бы на главной площади такой вывесить. Только перечертить надо пошире разов в десять и соответственно подлиньше.
      - А зачем? - пытливо спросил Баранов.
      - Каждый увидит, что и когда, какая краска какому году соответствует. Массово нужно это все.
      - Вы правы. Так и будет сделано, Иван Сергеевич, - совершенно серьезно ответил Баранов.
      - Смотри ты, какая память! И отчество мое запомнил...
      - Привычка запоминать людей.
      - Это конечно, но все ж таки... А я вот и фамилии вашей не запомнил... Да разве упомнишь всех? Я теперь даже книжку в помощь голове завел. Вот видите. - Сметанин показал объемистую книгу-календарь. - Тут на каждый день. А вы, случаем, не в горкоме работаете?..
      - Да, здесь. Садитесь, - пригласил Баранов, и они уселись на диван.
      - Тогда, может быть, пока да что перекинемся. У меня три вопроса. Не знаю, все ли они правильные. А если что не так, то вы мне, прошу покорно, по знакомству подскажите... Можно закурить?
      Сметанин вынул знакомый Баранову кисет.
      - Конечно. Окна открыты.
      - Не буду, пожалуй, - раздумал Сметанин и сунул кисет в карман. - Так, пожалуй, начнем с кадров. Семен Явлев подразогнал из колхоза людей порядочно, а моя задача вернуть их на свои места. Особенно дельных. Агафью, например, Волову. Доярка первой руки. На Стародоменном в сторожихах работает. А зачем? Ради каких таких высоких материй? То же самое первый свинарь Акульшин Николай Степанович. Там же в подсобных при домне околачивается...
      Увидев, что Баранов записывает фамилии, Сметанин сказал:
      - Не утруждайтесь. Вот список потерянных колхозных кадров. - Он подал список, перепечатанный на машинке. - А это вот особая бумага. Не то что секретная, а в партийном порядке и не для всякого глаза. Наш бывший председатель Семен Явлев в кладовщики через Кузьму Ключникова метит. На городскую базу. Этого допускать нельзя. Там он при продуктах не исправится, а кончит тюрьмой. А на конном дворе он, может быть, через два-три года человеком станет. У меня на него зуб горит, а мести к нему нет. Если можете, посодействуйте.
      - Посодействую, - сказал Баранов, - обязательно посодействую. Список будет рассмотрен самым доброжелательным образом.
      - Вы к кадрам имеете отношение?
      - Да.
      - Тогда лады полные! Теперь о земле. После недавнего укрупнения Нижняя Березовка со всеми землями, а равно и со всеми убытками, приплюсована к "Красным зорям". В смысле укрупнения. А семнадцать га с гаком, где незаконно расположился Садовый городок, являются законными нижнеберезовскими, а теперь краснозорьскими гектарами. И у нас, скажу я вам, назревает своего рода рабоче-крестьянский конфликт с затяжной тяжбой.
      Баранов, любуясь Сметаниным, расхохотался:
      - Рабоче-крестьянский конфликт?
      - Именно. Когда-то, давным-давно, эти земли ходили в заводских покосах. Но в тридцатых годах по земельному переустройству эти земли были прирезаны к Нижней Березовке, а потом оформлены по акту на вечное землепользование нижнеберезовскому колхозу. Оформить-то оформили, а взять не взяли. Они тогда даже со своими коренными землями не справлялись. Соображаете, что и как?
      - Соображаю, Иван Сергеевич, соображаю... Получается, что земля Садового городка принадлежит вам.
      - Именно. Вместе с Ветошкиным и с Василием Петровичем, хотя, сказывают, он там теперь не живет.
      Сметанин заметно волновался. Он поминутно то разглаживал усы, то хватался за кисет.
      - Да курите вы, дорогой Иван Сергеевич, курите. И рассказывайте, что вы собираетесь делать с Садовым городком.
      Сметанин, торопливо свертывая цигарку, сказал:
      - Во-первых, пока мы решаем да соображаем, арендная плата за городок должна идти на текущий счет "Красных зорь". Это уж как пить дать.
      - Если это ваша земля, она должна у вас и арендоваться, а Большой металлургический завод тут ни при чем.
      Это очень обрадовало Сметанина.
      - Вот если бы вашему первому могли это внушить!
      - Внушу, Иван Сергеевич... Значит, вам эта земля необходима, чтобы получать арендную плату? Да?
      - Не только. Это, прошу покорно, только пока, - ответил Сметанин. Пока... Не хотелось бы мне говорить, что будет впоследствии, но я вижу, что вы человек тоже с приглядом, скажу. Два у меня плана. Либо сад разбить впоследствии на месте городка, либо затопить. Поскольку тут низина, а талой воды на семь прудов хватит.
      В это время вошел помощник и тихо сказал:
      - Аркадий Михайлович, вас к прямому.
      - Прошу извинить, Иван Сергеевич! - Баранов поднялся и подошел к телефону. - Баранов слушает... Здравствуйте.
      Сметанин понял, что разговор ведется с Москвой. Он также понял и еще кое-что...
      Когда Баранов положил трубку, Сметанин, прохаживаясь по кабинету и машинально ударяя кнутом по голенищу, сказал:
      - Ну вот и полный порядок, товарищ Баранов Аркадий Михайлович. "В горкоме свои, в обкоме наши..." После Пленума, бог даст, и райком переизберем... Оно и пойдет. Благодарствую вам на беседе. У меня все. Когда зайти насчет списка?
      - В самые ближайшие дни, - сказал, прощаясь, Баранов. - Только, если можно, без кнута.
      - Кнут не вопрос. Его можно и на вешалке оставлять... Желаю вам! А если вздумается, у нас Дом рыбака оборудуется. Пятнадцать рублей комната. За право ловли четыре рубля с носа... Везде приходится деньги выискивать. Даже с внеплановых белых крыс сто тысяч годового дохода планируем. Пока!
      Когда Сметанин ушел, Аркадий Михайлович обратил внимание на газету, лежащую на столе. Красным карандашом была отчеркнута заметка, озаглавленная "Комсомольская печь задута". В заметке сообщалось о том, что на Большом металлургическом вступила в строй новая печь. Киреев В.П. назывался в заметке сталеваром-наставником. Корреспондент, подписавший заметку буквами М.К., надеялся, что при таком руководителе, как опытный сталевар Василий Петрович Киреев, молодые сталевары дадут стране тысячи тонн сверхплановой стали.
      Баранов тут же позвонил директору Большого металлургического завода. Поздравляя его с задувкой печи, спросил:
      - А как относительно выговора в приказе сталевару Кирееву?
      В трубке послышалось:
      - Аркадий Михайлович, если бы вы знали этого человека, если вам рассказать все, с какой честью он вышел из...
      - Я об этом знаю со всеми подробностями... - перебил Баранов.
      - Конечно, - снова послышалось в трубке, - горкому виднее.
      - Киреев - мой фронтовой товарищ... - сказал Баранов. - Выговор в приказе будет правильно понят им. К тому же вы снимете с его души камень, успокоите угрызения совести. Ведь он же мучается, переживает свой проступок. Висит он на нем. А ему теперь нужно не переживать, а отрубить все и работать. Копию приказа прошу прислать мне.
      LII
      А вокруг дома Василия Петровича ходил Смальков, ласковый, опытный, с голосом агнца и хваткой бульдога.
      Где пахнет поживой - продающимся домом, осиротевшим автомобилем или даже просто усиленно спрашиваемым товаром, всегда появляются хищные ловцы с елейной улыбкой простачков. Будь это редкая библиотека, составленная за долгие годы ученым, или стоящее собрание картин, или даже коллекция почтовых марок - всегда находится покупщик, "идущий навстречу" и умеющий доказать выгодность сделки.
      Олимпий Макарович Смальков действовал через Ключа. Смальков работал где-то по заготовке кож, числясь там для видимости в малых чинах. Он посредничал по сбыту даров щедрых земель Кавказа, знал толк в мехах, не брезговал черной браконьерской икрой, покупаемой в Астрахани. Он скупал с надбавкой выигравшие облигации золотого займа, нужные ему как оправдательные документы наличия у него сумм, во много раз превышающих его заработную плату.
      Он предлагал Серафиме Григорьевне ни много ни мало как шесть оценочных стоимостей дома, из которых пять вручал без расписки до нотариального оформления, а одну оценочную стоимость в нотариальной конторе.
      - И вам хорошо, и для меня не боязно. Отдадите половину официальной суммы для очищения совести строителю дома сего, а остальное себе на черный денек.
      Кузьма Ключ ручался за сделку головой. И Серафима не могла не верить этому ручательству. Ключ был у нее в руках. Он не посмел бы обмануть ее даже на рубль. И у жулья есть своя грабительская этика.
      Такая сделка во всех отношениях устраивала Серафиму Григорьевну, косившую теперь на оба глаза. Устраивала тем более, что после ухода Фени она достигла соглашения с Ветошкиным исполу кормить крыс. То есть получать половину доходов, взяв на себя уход и корм. Она надеялась совсем переселиться на дачу Павла Павловича, затем стать ее полновластной хозяйкой, а впоследствии наследницей. Киреевский дом оказывался для нее лишним. Его нужно было сбыть Смалькову, предлагающему без расписки неслыханную цену. Лучшего нельзя было и ожидать, но для этого необходимо согласие, а затем и подпись Ангелины. Покорная дочь на этот раз не оказалась покладистой. Она повторила сказанное Василию:
      - Дом - это радость моей жизни.
      И все. А без Ангелины нельзя было ступить и шагу. Дом переписан теперь на нее.
      К этому надо прибавить и размолвку Ангелины с матерью. Даже две размолвки.
      Первая возникла после оскорбительного зазыва в ее дом Якова Радостина. Она точно знает, что ее мать через того же Ключа нашла Радостина и сказала:
      - Зашел бы ты, Яшенька, вечерком навестить соломенную вдову.
      А он ей:
      - Зашел бы, да боюсь, что мне дорого может обойтись это посещение.
      Дальше - больше. Та ему:
      - В каком смысле дорого? Как это понимать? Мы за встречи денег не берем, а сами можем приплатить, если будет стоить того...
      А он ей:
      - Я знаю. Помню ваши бесстыдные три тысячи, переведенные за мой позор.
      А потом Радостин прислал письмо:
      "Глубокоуважаемая Ангелина Николаевна! На вас у меня нет обиды. Вы привада в руках у Серафимы Григорьевны. Будьте счастливы, а я счастлив. У меня сын и дочь - Миша и Линочка. Всегда уважающий вас Яков Радостин".
      Ангелина ответила:
      "Хороший человек вы, Яша. Я счастлива вашим счастьем и благодарю вас за добрую память. Мне стыдно за мать. Уважающая вас Ангелина Киреева".
      Вторая размолвка возникла из-за Ветошкина. Ангелину унижало и оскорбляло поведение матери. Это корыстное, низменное заигрывание немолодой женщины со стариком, эта пудра, эти подчерненные ресницы, эти подложки-толщинки, моложение голоса были противны здоровому естеству Ангелины. Она все еще не могла сказать, что ей хотелось, что нужно было сказать матери. И лишь однажды не со зла, без тайного умысла, со всей непосредственностью она заявила Серафиме Григорьевне:
      - От тебя нестерпимо пахнет крысами... Переодевайся, что ли, там у него. Или как-то еще... Я не могу есть с тобой за одним столом.
      Мать попыталась было объяснить, что никакого запаха нет, что это все выдумка, но дочь сказала:
      - Хватит. Будем есть порознь.
      С этого дня они размежевались, живя в одном доме. Ангелина часто бывала у Агафьи, нянчилась с ее маленьким Гришенькой. Ангелина не знала, чем объяснить эту неожиданную любовь к детям. Ей и в голову не приходило, что просыпающееся чувство материнства заполняло всю ее душу, будило в ней нежность, и, кажется, впервые за эти четыре года просыпалась в ее сердце первая любовь...
      - Случается и такое, - говорила ей Агафья, - случается, что и десять лет муж с женой проживут вместе, а на одиннадцатый год прорвется что-то такое внутри - и приходит счастье!
      Редкий день не ждала Лина знакомого тарахтения "Москвича" за воротами... Он не мог не приехать. Не могло оборваться все это навсегда.
      Но Василий не приезжал.
      Ангелина знала, проверяя себя в долгие бессонные ночи, что в борьбе за сохранение дома в ней не говорит собственническая наследственность. Нет у нее этой наследственности, а если и была, то ее съели ветошкинские крысы. В ней говорила целесообразность.
      Если уж дом построен, то в нем нужно жить. Дом дорог ей как разумное сооружение, в которое вложен труд Василия и ее труд. Во всех случаях дом будет заселен, кому бы он ни принадлежал. Зачем же кто-то, а не они должны стать его жильцами?