Петр Терентьевич рассказал дорогой о Тудоевой, и Трофим сделал вид, что узнал ее.
      - Здравствуй, молочная сестрица, Пелагея Кузьминична. - Трофим поклонился, а затем протянул ей свою большую пухлую руку.
      - Здравствуй, батюшка серый волк, Трофим Терентьевич. - Старуха поклонилась в ответ. - Далеконько ты от нас убежал, да, видно, вспомнил на склоне своей жизни родимую сторонушку.
      - Да как еще вспомнил-то, Пелагея Кузьминична! Ногам не верю, что они меня по родной земле носят.
      - Не разучился еще русскими словами говорить?
      - Да нет пока. Конечно, попризабыл кое-что, - сознался Трофим, - но у меня на ферме русские живут. Не дают родные слова забывать.
      Поздоровался и Тейнер с Тудоевой:
      - Очень приятно представиться такому почтенному директору отеля. Моя мама меня называет Джонни. Вы можете называть меня Ванькой...
      - Да зачем же Ванькой-то? Можно и Ванюшкой... - шуткой на шутку ответила Пелагея Кузьминична и попросила поглядеть "никем еще не обжитые горенки".
      - "Широка страна моя родная..." - запел Тейнер и заявил, что если ему продлят срок пребывания в Советском Союзе, то он согласен здесь жить до конца пятилетки.
      Петр Терентьевич приветливо улыбался и вникал в каждое слово, сказанное Тейнером. "Уж очень он как-то чересчур политически грамотен и чрезмерно осведомлен в наших делах", - подумал Бахрушин. И, подумав так, решил пока не делать для себя никаких выводов. "Поспешность заключений иногда уводит с истинного пути, и человек принимается не таким, каков он есть, а в соответствии придуманному твоим торопливым разумом облику", вспомнил он сказанное Стекольниковым.
      - Да так-то, пожалуй, лучше, Петрован, - будто продолжая начатый мысленно разговор, сказал Трофим, поставив чемодан в отведенной ему комнате. - И тебе буду не в тягость, и себя не стесню.
      - Именно, Трофим. Чем прямее, тем лучше... Ты как, отдохнешь или пойдешь куда?
      - Пойти-то бы лучше... А то как-то сразу и один... Давай уж, Петрован, пожертвуй денек для меня. Сходим на речку... Может, и окунемся по старой памяти... Да и дорассказать надо про свою жизнь.
      Тейнер, рассчитавшись с шофером, видимо желая опять оставить братьев одних, сказал Петру Терентьевичу:
      - А я хочу предоставить возможность огуречному рассолу и водке выяснить свои отношения и тем временем проверить качество новой кровати.
      На этом и порешили.
      Трофим сразу же, как они вышли в поле, приступил к продолжению начатого. Это был холодный рассказ, вовсе не похожий на ту исповедь, которую он обещал Петру Терентьевичу в письме. И Петр Терентьевич, слушая Трофима, не верил даже тому, что было правдой.
      И когда братья подошли к речке, Петр Терентьевич сказал:
      - Всего все равно не расскажешь... Давай лучше пойдем в воду.
      Здесь они когда-то купались мальчиками. Здесь ловили рыбу. Здесь они теперь снова, на склоне лет своей жизни. А речка течет, как прежде. Может быть, она стала чуть-чуть мельче. А может быть, только казалось, что она была глубже и шире в те далекие детские годы.
      - Ну что же... Это можно, - ответил тихо Трофим, оглядывая знакомые берега. - Как много утекло воды, Петрован!
      - Порядочно, - подтвердил Петр Терентьевич и начал вслед за братом неторопливо раздеваться.
      XV
      Вечером этого же дня Бахрушин зазвал к себе старика Тудоева и секретаря парткома колхоза Дудорова.
      - Не пропадать же пельменям, - пошутил Петр Терентьевич, довольный их приходом. - Да и перекинуться надо о текущем моменте.
      Жаркий день сменился теплым вечером. Солнце еще не село, а уже запахло табаком, посаженным в палисаднике Еленой Сергеевной. Доносились далекие песни воскресного гуляния молодежи.
      Петр Терентьевич начал рассказывать о своих впечатлениях не сразу. Надо же было расспросить о здоровье семьи, о том, как провели день, каков был улов карасей у Дудорова на Тихом озере, где тот бывал каждое воскресное утро.
      - Ты, парень, давай не о карасях речь заводи, а о Трошке, - сказал Тудоев, - о карасях он тебе завтра расскажет, а об этой "рыбе" желательно бы знать сегодня.
      Петр Терентьевич помедлил с минуту, а потом начал так:
      - Один себе на уме, а другой не крепко запертый дуботол. Я говорю про Трофима. Пустой он или, лучше сказать, опустошенный. Читал, видать, маловато, а может быть, и вовсе ничего не читал. Но, видимо, свое дело на ферме знает. Русские слова попризабыл, но говорит складно. Политических убеждений никаких. Стыдно даже как-то за него. Люди у него все еще, как в девятнадцатом году, делятся на белых и красных. Вот и все его политические взгляды. Себя не обеляет, но и не раскаивается. О людях судит по одежде и по стенам, в которых они живут. Деньги, я думаю, у него единственный и главный аршин. Душонка, если она у него есть, - не больше луковицы. Словом, серый мужик. Скуповат. Жаден. О себе высокого мнения. "Я" да "я"... Жену, Эльзу, не любит. В бога едва ли верует, но козыряет им. Не он один так поступает в Америке. И у нас такие деляги есть. В колхозе он мало что сумеет увидеть и того менее - вынести. Тары нет. Голова хоть и велика у него и порожняя, да в нее, как мне думается, ничего положить нельзя. Наглухо она запечатана для всего нового. А старое в ней сгнило. И вообще он замороженный человек.
      - Какой, какой, Петр Терентьевич? - переспросил Дудоров.
      - Законсервированный, - разъяснил Бахрушин. - Смолоду он хоть как-то да мыслил. Отличал все-таки эсеров от коровьего хвоста. А потом его будто взяли и замариновали в консервной банке и продержали в ней сорок лет. Потом откупорили эту банку, и он явился к нам из маринада этаким овощем соления двадцатых годов... Может быть, я в чем-то и ошибаюсь, что-то преувеличиваю, наговариваю на него. Может быть. Ведь у меня с ним особые отношения... Но каковы бы они ни были, он для меня мертвый.
      - А тот как? - спросил Кирилл Андреевич Тудоев о Тейнере. - Ребятью он приглянулся.
      - Да и мы с Еленой Сергеевной пока худого не можем сказать про него. Американец он. Я с ним будто встречался раньше много раз. Наверно, в книжках. Там он бывал под другими именами, другой масти, а существо одно и то же. Но это все, Григорий Васильевич, - обратился он к Дудорову, - первые впечатления. И, я думаю, впечатления поверхностные. Но какие бы они поверхностные ни были, можно сказать, что Тейнер - человек общительный, прост в обращении с людьми. Острословен в разговоре. Понимает толк в русской речи и, как мне показалось, любит ее до щегольства. Зорок. Любознателен и откровенен. Или делает вид, что откровенен. О нас знает раз в сто больше, чем Трофим. В машине мы перебросились с ним о пятилетке, и оказалось, что он читал съездовские материалы и даже помнит наизусть некоторые цифры. Сталь. Зерно. Рост производительности. Очень хорошо отзывался об электрификации.
      - Допускает ли он, что мы перегоним Америку? - спросил Дудоров.
      - Мы не касались этого вопроса, но все же он сказал, что в мире нет шагов шире, чем наши. Но он тут же, как бы мимоходом, вставил о том, что мы, широко шагая, многое перешагиваем. В смысле - недоделываем. Не обращаем внимания. Не заботимся о качестве некоторых вещей. И с этим нельзя было не согласиться, особенно когда мы ехали через наш старый мост. Мы ведь его тоже перешагнули, не сменив опорные сваи.
      - Он на меня произвел тоже неплохое впечатление, - заметил, к удивлению Бахрушина, Дудоров.
      - Как это понимать? Неужели ты виделся с ним, Григорий Васильевич?
      - Разумеется. Должен же секретарь парткома знать, не терпят ли приезжающие неприятностей.
      - А он что?
      - Ничего. Ответил, что чувствует себя отлично, и спросил, с кем имеет честь разговаривать, и я назвал себя по имени, отчеству, фамилии и партийной должности.
      - Ну и как? - заинтересовался Бахрушин.
      - Очень был доволен и ни капли не удивлен моим приходом. А потом попросил показать ему село. И я не отказался. Пока вы купались с одним американцем - с другим мы успели побывать в новом саду, в библиотеке, в музыкальном кружке. Тейнер, оказывается, играет на скрипке. Не ахти как, но все-таки... Ребята-скрипачи с удовольствием слушали его американские детские песенки. А потом он играл "Сомнение" Глинки. Жалею, что не было вас, Петр Терентьевич.
      - А я и не сомневался, что Тейнер любит музыку и любит детей. За это велю завтра же доставить ему подарочную бутылку Петровской водки.
      - Тогда велите доставить две, - сказал Дудоров. - Тейнер заснял маленьких скрипачей узкопленочным киноаппаратом для американского телевидения и записал маленьким магнитофоном их игру. Я думаю, это все вам должно быть приятно.
      Бахрушин остался доволен. Может быть, Тейнер в самом деле такой человек, каким выглядит. Не притворство же это ради стремления расположить к себе! Зачем ему это? Хотя...
      Всякое бывает на белом свете.
      В этот вечер не в одном бахрушинском доме разговаривали о Тейнере и Трофиме. Едва ли была изба, завалинка, улица, где не упоминались бы эти имена и не пересказывались события минувшего дня, сразу же ставшие достоянием всех. Но все это, как поведала Пелагея Кузьминична Тудоева, только запевка к песне, а песня - впереди. И как она споется, пока гадать рано.
      - Утро вечера мудренее, - повторила Тудоиха известные сказочные слова и добавила к ним свои: - А день и того больше. Не столько мудростью, сколько длинностью. Поживем - увидим, а видеть, я думаю, будет что...
      XVI
      Трудовая жизнь колхоза шла своим чередом...
      Как всегда в первый день сенокоса, Бахрушин поднялся до зари, чтобы не упустить росу. До зари поднялись и остальные.
      Сенокос и поныне остается веселым деревенским праздником. Даже бухгалтерские работники и те просились покосить, погрести, пометать в стога сено. Пусть машина давно вошла в обиход жизни колхоза, все же техническое богатство не вытеснило матушку-косу. Коса все еще остается живой, не знающей старости прабабкой шустрых косилок, как и старые деревянные грабли, потерявшие в веках счет своему возрасту. И этому есть свое объяснение.
      Самые сочные, молокогонные травы в Бахрушах растут в лесах, по малым полянам, где для косьбы непригодна даже верткая одноконная косилка. А коса, обкашивающая каждый пень, каждое дерево, дает добрую треть самородного зеленого богатства, ничуть не уступающего сеяным травам.
      Для "разминки телес" косил и сам председатель. Во время покоса на своих постах оставляли только самых незаменимых. Птичниц. Доярок. Сторожей. Дежурных по водокачке. Секретаря при телефоне... Да и те ухитрялись выговорить себе подмену, чтобы хоть день-другой провести на покосе, на вольном воздухе.
      Большая половина косарей выехала на свои участки с вечера, чтобы переночевать в лесных балаганах, сооруженных из веток, в незатейливых шатрах или просто под разлапистой елью у костерка.
      Ночевать в лесу ни с того ни с сего было бы странным для всякого, а оправданная покосом ночевка в шалаше манила каждого. Теплые ночи, звонкие песни, смолевые запахи, скородумки из первых грибов, уха с дымцом, ужин с винцом, печеная картошечка особенно хороши в родных лесах.
      И от мала до стара все веселы в эти покосные дни. Одни вспоминают, другие надеются...
      Кого только не одарил уральский лес своими щедротами, своим умением молчать!
      Семнадцать лет Кате, внучке Дарьи Степановны. Семнадцать лет. Еще по-девчоночьи Катя тоща, легка и пуглива. Рано ей еще, как еще рано цвести в сосняке, щебетать в ельнике... А что сделаешь, коли месяц тому назад он повстречался на просеке, затормозил голубой, ухоженный до зеркального блеска мотоциклет и, словно боясь своего голоса, сказал:
      - Здравствуйте, Катя! Можно вас подвезти?
      А Катя почему-то вдруг застеснялась, потупилась и ответила тоже на "вы", как будто это был не их бывший вожатый Андрюша Логинов, а посторонний, малознакомый человек:
      - Да что вы, Андрей Семенович, я и пешком дойду. Тут всего-то осталось километра три...
      А он:
      - Нет, что вы, пять! - И, отстегнув у коляски чехол, еще раз пригласил Катю: - Пожалуйста!
      С этого дня бахрушинским невестам стало ясно, что завидное и всегда пустовавшее место в коляске мотоцикла молодого главного механика колхоза прочно занято внучкой Дарьи Степановны - Катей.
      Вот и сегодня Андрей Логинов гонял по лесным покосным таборам, оставляя за собой синий дымок. Он якобы проверял технику. Только всякому было ясно, что лесная покосная техника - коса да грабли - не нуждается в заботе главного механика.
      Андрей не знал, что Кате строго-настрого приказано Дарьей Степановной не появляться весь этот месяц в Бахрушах. И пока не уедет в Америку "бабушкина напасть", Катя вместе с братьями будет жить подле Дальней Шутёмы, на Митягином выпасе.
      Надежда, дочь Дарьи, не соглашалась с матерью. Она не считала нужным прятать своих детей и прятаться самой от человека, к которому у нее не было и не могло быть никаких чувств. Надежде Трофимовне даже хотелось показать себя и ребят Трофиму Терентьевичу.
      - Пусть увидит, как он далек нам, - уговаривала она мать. - Пусть это будет хоть какой-то отплатой за прошлое.
      Но Дарья Степановна не уступила дочери. Она даже привела в доказательство и то, во что не верила:
      - Сглазит еще ребят. Особенно Катьку.
      Напрасно мотоцикл Андрея Логинова сегодня ревмя ревет, одолевая лесные колдобины. Катя не услышит его, не появится светлым видением, не скажет свое: "Опять я вас встретила..."
      И вот занялась заря. Зашипели со свистом литовки. Мягко ложатся лесные травы, стоявшие в этом году куда выше пояса.
      Петр Терентьевич косил в белой рубахе с расстегнутым воротом. Он шел за молодыми, выкашивая трудные места.
      Сенокос начался.
      XVII
      Солнце уже поднялось, а в лесу все еще было прохладно, и росяная трава пока еще и не думала высыхать.
      Увлекшись косьбой, Петр Терентьевич и не услышал, как к нему подошел Трофим. Он тоже был в русской рубахе, без пояса и с косой.
      - Ты это что? - сказал, увидев брата, Петр Терентьевич. - В косаря поиграть захотелось?
      - Кто его знает. Может, и так. С хорошей погодой, брат! С хорошим укосом. - Трофим поклонился Петру Терентьевичу и принялся довольно уверенно точить косу.
      - Тудоиха небось тебя так обмундировала?
      - Она. И косу она принесла, - ответил Трофим.
      Петр Терентьевич посмотрел на брата, усмехнулся, глядючи на знакомые штаны старика Тудоева, и сказал:
      - Поглядишь - так вовсе как русский!
      - А я и есть русский, Петрован! - твердо заявил Трофим. - Русская нация не на одной русской земле живет.
      - Оно, конечно, так, Трофим, да не совсем. Ну да не будем касаться этого вопроса... Покажи лучше, как ты не разучился страдовать.
      Трофим принялся косить. Было видно, что коса не по его руке. Легка. Но на втором десятке взмахов он приноровился к ней. Косил низко, под корень, чуть ли не сбривая траву. Огрехов не оставлял даже там, где ему меж деревьев было тесно и без косы.
      - Можешь, значит, еще, - похвалил Петр Терентьевич брата.
      - Могу, да недолго. У меня на ферме лесок не велик. Годов десять тому назад я в нем один за день управлялся. А теперь дня три его кошу. И тоже балаган ставлю из веток, хоть дом и рядом.
      - Старый как малый, - отозвался Бахрушин, - тешится, чтобы утешиться. А лес там такой же?
      - Может, он и такой же, да не тот. В Америке, Петрован, понимаешь, и русская береза по-американски растет.
      Петр Терентьевич, перестав косить, громко захохотал.
      - Вот видишь, Трофим, если уж береза на всякой земле растет по-своему, то что же говорить о человеке! О нации по одному языку или там, к слову, по косьбе не судят. Нация - это не только общая земля, но и воздух. Чем дышит человек, как думает, может быть, важнее того, на каком языке он разговаривает.
      - Так кто же я? Без роду-племени, что ли? - заспорил Трофим. - Разве мы не одного семени плоды? Разве не эта же земля вскормила, вспоила меня? Ты что? Неужто политика сильнее, чем кровь?
      - В лесу нынче много народу, - предупредил Бахрушин, - не будем толковать про кровь. Ты гость, я хозяин. Тяжбы между нами нет. Не надо шевелить прошлое и выяснять точки зрения на будущее...
      - Воля твоя, Петрован. Ты хозяин, я гость. Только я-то думал, нам есть о чем поговорить, окромя политики.
      - Ну коли "окромя", пусть будет "окромя". Под елочкой квас стоит. Ты никак с непривычки-то уморился? Испей. Отдохни, а я докошу для порядка полянку и, если захочешь, свожу тебя по полям. Мне так и так надо ехать...
      Трофим молча сел под ель. Принялся набивать трубку. Рубаха на нем взмокла. Живот мешал сидеть вытянув ноги.
      Послышался треск приближающегося мотоциклета. Вскоре появился вместе с ним и его обладатель.
      - Никак Катерину в рабочее время ищешь, товарищ главный механик?
      - Да, Петр Терентьевич, - сознался Логинов. - Здравствуйте. Говорят, что она с Дарьей Степановной уехала из Бахрушей.
      - Ну, коли говорят, значит, правда. А что?
      - Редкий альбом я для Кати достал. Все коровы мира. И в красках, и на фотографиях. Как бы ей передать? Где она?
      - Не велено знать мне об этом, Андрей, - ответил Бахрушин, переводя глаза на Трофима. - Ее бабка, видишь ли, не хочет своих внуков заморскому деду показывать. Вот и уехала без адреса... Познакомься, Андрей. Мистер Бахрушин, Трофим Терентьевич.
      Логинов, не ожидавший такой встречи, замер, не зная, как себя вести. А Петр Терентьевич не унимался:
      - А ты не робей. Не ровен час и у тебя родня в Сэшэа будет, если Катьке твоя тарахтелка больше к душе привьется, чем самоходный "Москвич" нового зоотехника. Он ведь их всех четверых увез в неизвестном направлении. А Катю-Катерину, распрекрасную картину, на переднее место посадил. Как в рамку, под ветровое стекло вместе с собой врезал...
      Андрей окончательно растерялся. Он неловко направился к ели, где сидел Трофим, и поклонился ему:
      - Здравствуйте, мистер Бахрушин. С приездом.
      Петр Терентьевич, чтобы не показать, как он любуется молодым выдвиженцем, стал косить, повернувшись к нему спиной.
      - Здравствуйте, молодой человек. У меня тоже есть свой механик. Только постарше.
      Дальше разговор не пошел. Логинов постоял, помялся, потом решил объяснить свой уход:
      - На третий участок надо съездить. Там два трактора только что из капитального вышли... Хочу взглянуть.
      Андрей исчез так же быстро, как и появился. И когда стих гул мотоциклета, Трофим спросил:
      - Значит, она на выданье?
      - До выданья далеко, - ответил Петр Терентьевич, - пока зоотехнический техникум не окончит, и думать не о чем. Ты лучше спроси, какова она из себя.
      Тут Петр Терентьевич повесил на сук свою косу и принялся описывать, какова собой Катя. Бахрушин, рассказывая о ней, не желая того, воскрешал облик Дарьи, которую, даже судя по скупому словесному рисунку Петра, теперь повторила ее внучка.
      Не так-то просто складывалось все в Бахрушах, как представлялось еще вчера. И Трофим, чтобы не думать или, может быть, скрыть свои переживания, снял с дерева косу и принялся ожесточенно косить, будто желая на траве выместить свое недовольство.
      XVIII
      Общительный, разговорчивый и любознательный, Кирилл Андреевич Тудоев короче других сошелся с Тейнером. Старик называл его запросто Джон или даже "парень". Вот и сейчас Тудоев, привезя Тейнера на большой покос, указывал:
      - Ты, парень, только погляди, какое нынче выдалось распокосное времечко. И ведренное и ветреное. Сено сохнет, как на сковороде. Глянь, какое оно гонкое да звонкое.
      - Да, да... Гонкое и звонкое... Ведренное и ветреное, - повторял Джон Тейнер новые для него слова, а затем, записывая их в объемистую памятную книжку, требовал у Тудоева объяснения каждому впервые услышанному слову.
      Нестерпимая жара заставила Кирилла Андреевича разуться. Он быстренько скинул сапоги, размотал белые, хорошо стиранные портянки и пошел по лугу.
      - Идея! - воскликнул Тейнер. - Вы еще можете косить, Кирилл Андреевич?
      - Вот тебе и на, - ответил старик. - Как же не мочь. А зачем ты спросил об этом?
      - О! Вы не можете представить зачем. Вы такой необыкновенный человек. Вы так похожи на вашего великого писателя Льва Толстого! Он тоже косил босиком.
      Тудоеву это понравилось. Он уже не раз слыхал об этом сходстве, которым, в частности, Кирилл Андреевич объяснял для себя свое умение складно рассказывать.
      - Пожалуйста, покосите косой, и я сделаю в память о нашей встрече хороший портрет. Вы понимаете?.. Гонкое и звонкое сено... Кругом ветрено и ведренно... Очень хорошо.
      - Это можно. Отчего не сняться. Только тут не сыщешь литовки, видишь, чем косят. - Тудоев указал на машины. - Поедем в лес.
      И они, набив коробок ходка свежим сеном, поехали к лесу. Раскормленный "шеф-конюхом" племенной жеребец Вихрь бежал степенно и легко, далеко выкидывая вперед тонкие ноги.
      Путь до ближайшего леса оказался недолог. Пока расторопный Тейнер привязывал коня к дереву, Кирилл Андреевич сбегал в лес и раздобыл косу. Из лесу вместе с ним появились любопытные. В их числе оказался секретарь райкома Стекольников, имевший обыкновение в страдную пору объезжать покосы.
      - Надо же посмотреть, как Кирилл Андреевич будет сниматься Львом Николаевичем Толстым, - шутил он, выходя из лесу с главным агрономом Сергеем Сергеевичем Сметаниным. - Да и неплохо взглянуть на живого американца. Я ведь когда-то их видел тысячи...
      Разговаривая так, Стекольников замедлил шаги, не желая мешать съемке.
      Кирилл Андреевич позировал отлично. Тейнер, сделав несколько снимков, сменил аппарат.
      - Теперь идите на меня, - командовал Тейнер. - Боже вас упаси, Кирилл Андреевич, не утирайте со лба пот и не смотрите в аппарат!
      Тейнер завел пружину небольшого киноаппарата, присел и, нацелившись, приникнув к видоискателю, медленно повел аппарат за косящим Кириллом Андреевичем Тудоевым.
      - Теперь последнее. Теперь крупно. Только одна голова во весь экран.
      Тейнер подбежал к Кириллу Андреевичу и сказал:
      - Сейчас вы устали. Сейчас вы вытираете рукой пот...
      Старик оказался хорошим артистом, и Тейнер громко выражал свое восхищение:
      - Да, да! Это прекрасно! Это так неожиданно. Это так естественно!
      - Не знаю, насколько естественно и неожиданно то, что сейчас снял Джон Тейнер, - поделился Стекольников своими мыслями с главным агрономом, - но мне кажется, продолжение этой съемки будет куда неожиданнее для Тейнера, если мне не изменяет память и слух.
      - А что такое, Федор Петрович? - спросил Сметанин.
      - Если мне не изменяет память и слух, - повторил Стекольников, - то я должен напомнить избитую полуправду о том, что мир не так велик. Мы с ним встречались на Эльбе. Он был тогда переводчиком. Даже не верится...
      - Скажите, как бывает, Федор Петрович! А вдруг это не он? Мало ли схожих лиц.
      - Но голос? Суетливость?.. И короткие пальцы. Нет, это он, Сергей Сергеевич. Это он.
      - Может быть, подойти ближе, Федор Петрович?
      - Нет, зачем же? Не надо. Потом... Только вы, Сергей Сергеевич, пока не делитесь этим ни с кем... Может быть, я и в самом деле ошибаюсь...
      - Вот именно... И вообще надо ли вам, следует ли его узнавать? Ведь вы как-никак... Хотя, конечно, ничего особенного в этом нет, но все же...
      Стекольников, не скрывая улыбки, заглянул в маленькие серые глазки Сметанина, сказал:
      - Вы очень тонкий и чрезвычайно дальновидный стратег.
      Главный агроном скромно потупился.
      - Не похвалюсь, Федор Петрович, но бдительность всегда была свойственна мне. Даже когда я еще не был кандидатом в члены КПСС. И если бы я был на месте Тудоева, я ни за что бы не согласился сниматься босиком и с косой, когда у нас такая техника, - Сметанин сделал широкий жест рукой, как бы показывая огромность зеленого пространства, где машины косили, гребли и метали в стога сено.
      XIX
      Наверно, за всю свою многолетнюю историю Бахруши не запечатлевались так подробно на пленку, как за эти несколько дней. Тейнер не зная устали фотографировал все. И дом правления колхоза. И слесарей за работой. Огородные гряды. Свиней в луже. Старые избы. Новые строения на Ленивом увале.
      Старуха Тудоиха еле успевала переодеваться. Она снималась и в новом городском костюме, в котором выступала по телевидению, рассказывая свои были-небыли. Она снималась и в старинной одежде - пряхой. Снималась и на завалинке подле своего дома... А ненасытный Тейнер искал новые сюжеты.
      Чувствуя себя необыкновенно свободно, быстро сводя знакомства с колхозниками, благодаря знанию языка и завидному умению усваивать новые слова, Тейнер всех удивлял своей энергией. У него находилось время отвечать на вопросы, которые задавали ему об Америке. И, судя по этим ответам, он вовсе не превозносил американский образ жизни и не козырял многими несомненными достижениями Америки, а даже наоборот, он иногда выглядел нашим агитатором, разбирающимся в цифрах и фактах социалистического строительства.
      - Да, избы... Очень тесные избы... - говорил он. - Но каждую вашу избу я вижу счастливой женщиной с большим животом, у которой если не в этом году, так в том появится красивый сын. Он будет походить на свою мать только бревнами... Да, да, только бревнами... У него будут большие, светлые глаза с хорошими стеклами. У него будет хорошая крыша и теплые сени... Я верю, я вижу... Я знаю, что на увале, который все еще пока немного ленится, появится много таких красивых деревянных сыновей... Из них составятся новые улицы... Да, да! Я верю в это...
      Бахруши всегда, и даже в трудные годы, были крепким колхозом, а теперь, после слияния с соседями и покупки машинно-тракторной станции со всем ее инвентарем, появилась возможность стать большим и богатым хозяйством. И об этом Петр Терентьевич много рассказывал Тейнеру.
      Тейнер не был глух к цифрам, называемым Петром Терентьевичем. Бахрушину было свойственно убеждать собеседника неоспоримыми доказательствами. А доказательства были простые: для того чтобы показать завтрашний день, Петр Терентьевич оглядывался на вчерашние дни. И для Тейнера было очевидным, что если кривая успехов подымалась год от году круче, то какие основания думать, что она изменит теперь своей крутизне!
      Бахрушин при первом знакомстве всегда выглядел мечтателем, преувеличивающим свои возможности. Таким он и показался Тейнеру. А может быть, хотел показаться таким для затравки разговора. Для того, чтобы собеседник усомнился. И после того, как он усомнится, у Бахрушина появится необходимость оперировать фактами и цифрами. Факты и цифры убеждали Тейнера, и он видел еще не появившиеся даже на чертежной доске проектировщика консервный завод колхоза, небольшое мясоперерабатывающее предприятие, механизированное зернохранилище, задумываемую канализацию Нового Бахрушина со станцией перекачки сточных вод из жилых домов, коровников, телятников на поля.
      И горожанин Тейнер отлично понимал, как это разумно и выгодно. Тейнер даже как-то сказал Бахрушину, что, может быть, он напишет небольшую книгу и назовет ее "Мечты и цифры".
      Можно было этому верить и не верить, но вторая толстая тетрадь с записями бесед была у Тейнера на исходе. Может быть, эти страницы тетрадей, испещренные стенографическими значками, он обратит во зло. Этого не исключал Бахрушин. Как бы хорошо ни относился Петр Терентьевич к Тейнеру, он оставался для него человеком, торгующим продукцией своей толстой ручки-самописки. Человеком, торгующим и зависимым от спроса. И его разговоры о свободе печати в Америке походили на свободу полета домашних голубей, которые никуда не могли деться от своей голубятни.
      Тейнер, может быть, и сам не понимал своей зависимости от тех, кто печатает написанное им, как не понимал Трофим, что мелкая собственность в развитых капиталистических странах подобна автомобилю, даваемому напрокат и принадлежащему настоящему хозяину капиталистической страны капиталисту-монополисту. Но как Петр Терентьевич мог сказать об этом Тейнеру? Еще обидится... Поэтому Бахрушин ограничивался тем, что помогал видеть свой колхоз не одними лишь стеклянными глазами аппаратов, но и глазами человека, умеющего заглянуть в завтрашний день.
      Колхозникам нравилось, как рассуждает Тейнер. Им была близка его хотя и коверканная, словесно бедная, зато образная речь. О переезде на склон Ленивого увала мечтали почти в каждой избе и ждали: когда же, когда начнется строительство железной дороги, которая пройдет по Бахрушам, и бахрушинцы получат субсидии и материалы для переселения?
      Увлекаясь мечтами Петра Терентьевича, стремящегося как можно скорее и как можно больше перенять у города все целесообразное для села, Тейнер пропагандировал бахрушинские замыслы. И пропагандировал настолько увлеченно, что находились недалекие люди и люди, желающие во всем видеть только самое хорошее, которые считали Тейнера коммунистом. Некоторые были даже уверены в этом, утверждая, что он скрывает свою партийную принадлежность. Скрывает потому, что ему может не поздоровиться, когда он вернется домой.
      Но однажды ему вопрос был задан прямо... Впрочем, об этом следует рассказать в особой главе хотя бы потому, что описания и пересказы, которые неизбежны во всяком романе, нужно стараться не смешивать с главами, где преобладает действие.
      Именно такой будет следующая глава.
      XX
      Однажды Тейнеру был задан прямой вопрос:
      - Сэр, вы так часто разговариваете о коммунизме, наверно, потому, что верите в него?
      Этот вопрос был задан один на один белокурой и синеглазой женщиной в легком дорожном пыльнике и тонких нейлоновых перчатках, входивших в этом году в моду. Она отрекомендовалась до этого Тейнеру корреспондентом Всесоюзного радио Еленой Михайловной Малининой.
      - Я реалист, коллега Малинина, - ответил Тейнер. - Я верю во все, что есть... Что я могу увидеть, осязать руками...
      - Мистер Тейнер, вы уходите от прямого ответа. Я спрашиваю вас, как на Эльбе... Не для радио... При мне, как вы видите, нет магнитофона...
      - Вы, госпожа Малинина, сказали: "Как на Эльбе". Но, судя по вашей молодости, вы не могли быть на Эльбе...
      - Нет, могла, мистер Тейнер. Мне тридцать пять лет. Как жаль, что я вынуждена признаться в этом... Я могла быть на Эльбе, мистер Тейнер, хотя и не была на ней... Но если бы я была, то могла ли бы я встретить там похожего на вас переводчика, на циферблате часов которого был светящийся портрет его жены Бетси?.. Этот портрет был виден только в темноте. Бетси тогда улыбалась из-под стекла часов...