У меня тоже есть лес. Но нет ни одного моего дерева. Они пересчитаны, и под них получены деньги. И эти деньги мычат коровами и жиреют свиньями. Все до последнего доллара поставлено на кон. Конъюнктура каждую осень мечет банк. Каждую осень биржа сообщает тебе, можешь ли ты готовиться к следующему прыжку или надо заживо ложиться в гроб. Я каждый год готовлюсь провалиться в преисподнюю. И если уцелеваю, то прибыль не радует меня. Велика она или мала, все до последнего доллара пожрет ферма. Ее шестерни не могут останавливаться ни на час, ни на минуту. Ты должен приобретать новейшие машины и улучшать обработку земли, чтобы избавиться от лишних ртов и рук! И если ты этого не сделаешь, рты съедят тебя.
      У Елены Сергеевны от этих разговоров защемило под ложечкой. Она выпила глоток остывшего чая и уселась поудобнее, полагая, что это лишь начало разговора и Трофим Терентьевич засидится у нее до полудня. Но тот вдруг поднялся, продолжая досказывать стоя.
      - И если ты пожалеешь своего работника, даже своего брата по вере, молоканина, и не заменишь его руки новой машиной, как это уж сделали твои соседи и конкуренты, - конъюнктура не простит тебе этого осенью, когда ты начнешь подбивать свои барыши.
      Надев шляпу, Трофим неожиданно закончил:
      - Лучше уж сторожем при хлебном амбаре да при солнышке и на твердой земле, чем главным колесом в чужой телеге... Я остаюсь в Бахрушах, - и рысцой выбежал из дома.
      Оказавшись на улице, он подумал: не зайти ли ему к Дарье и не объявить ли о своем намерении? Но, решив, что пока этого делать не стоит, он вышел на большак, намереваясь отправиться с попутной машиной в город. Не в Бахрушах же, в самом деле, заявлять ему о своем бесповоротном решении не возвращаться на ферму!
      XLV
      Весть о желании Трофима остаться в Бахрушах всполошила село едва ли не более, чем его приезд. Это происходило, наверно, потому, что все предшествующее - и разговоры Трофима, и суждения о преимуществах ведения хозяйства на его ферме - никак не готовило почвы для такого неожиданного решения. Даже, наоборот, можно было ожидать, что Трофим, вернувшись, не в пример Тейнеру, забудет гостеприимство и честь, оказанные ему. Забудет все то, чем он восхищался в Бахрушах, и вспомнит досадные промахи колхозной жизни, вытащив их на первый план. И где-нибудь в беседе с ловцами газетной клеветы или искателями очернения он, как человек, рожденный в России, а следовательно, заслуживающий доверия, с елейно-смиренным сожалением ханжи заляпает родное село. И может быть, он будет скорбеть о коммунистическом рабстве и о колхозном порабощении, в котором находятся его родной брат Петрован и его бывшая жена Дарья, пожизненно прикованная к своему телятнику и не знающая никаких радостей в жизни.
      При желании, как известно, можно очернить или подвергнуть сомнению все. Кто ему помешает сказать, что у Петра Терентьевича он собственными глазами видел лапти, висящие в сенцах на деревянной спице? Можно к этому приложить фотографический снимок. Ведь никому же не придет в голову, что Петр Терентьевич бережет лапти покойного отца, которые тот в молодые годы запасал впрок для отходной работы в горячих цехах.
      Как могут знать в Америке, если не знает пока и Елена Сергеевна, о том, что Петр Терентьевич сделает свой дом и две соседние избы "заповедником старины". Не случайно же он не отдирает от стен старые лавки и бережет на чердаке старинную жалкую утварь, собирая ее по старожильским дворам не только своей деревни.
      Дедовские иконы тоже ведь лежат упакованными в хорошем ящике на чердаке.
      Можно прискрестись и к ним: вот, мол, каково истинное лицо господина коммуниста Петра Бахрушина! Ходи потом и доказывай, что ты делал все это из самых лучших музейных побуждений.
      Ничего нет страшнее языка, умеющего красноречиво и доказательно клеветать. Именно этого и можно было ждать от Трофима, непостоянство которого было не только его характером, но и способом его жизни.
      Утром он называл Дудорова "заводным кукарекалом", а вечером прославлял его при той же Тудоихе как "пророка грядущего". Еще накануне свинарь Пантелей Дорохов был для него "пустым свиным корытом для потехи Петрована", а потом этот же Пантелей оказывался "самородным чудом", а день спустя Пантелея Дорохова Трофим сравнивал с грибом-обманкой: "С виду ах как хорош, а для еды негож".
      Но никому и в голову не приходило, что Трофим может повернуться на все сто восемьдесят градусов в самом главном. А он взял и повернулся. И все узнали, как Трофим проклинал жизнь на своей ферме и вскрывал неизлечимые язвы капиталистического строя. Вскрывал правильно и по существу, хотя он и был политически невежественным человеком.
      - Значит, нутром дошел, - твердил Тудоев. - На своей шкуре понял, что он не хозяин своей фермы, а ее раб, которому настоящий господин американской земли, господин Капитал, дозволяет поиграть в собственность.
      Тудоев долго митинговал среди стариков, своих постоянных слушателей, высказывая мысли о капиталистических странах.
      - Уж если и есть где самая зыбкая собственность, так это там, где правят законы незыблемой собственности. Закон-то незыблем, да собственность зыбка. Поэтому там каждый богач, ложась спать, боится проснуться нищим, повторял он сказанное Бахрушиным.
      Свинарь Пантелей Дорохов, которому сын сообщил новость о Трофиме, решил про себя:
      "Значит, подсылают поближе к нашему аэродрому".
      Пантелей никак не мог допустить чистых намерений Трофима. Мистер Бахрушин для него был только волком и никем другим.
      Пелагея Кузьминича Тудоева придерживалась такого же мнения. Разговаривая с Дарьей Степановной, Тудоева легонько, чтобы не оскорбить ее, поделилась своими мыслями:
      - Ты, девка, меньше думай об этом... Конечно, он для тебя не то, что для других. Хоть и мертвый, а не похороненный. Только, я так думаю, поблажит он, поблажит, покрасуется да и уедет.
      - Зачем ему это красование, эта блажь? Ты жизни его не знаешь, а он мне всю ее на могильнике рассказал. А Петровановой Ляльке и того больше... Была она у меня. Пересказывала, что политически прозревать начал человек. Прыжки. Весь капитализм так вывернул, что впору по радио передавать. Значит, копилось в нем все это. Спорил он с собой. С Дудоровым спорил, может, тоже для того, чтобы понять нашу жизнь... А потом лопнул в нем гнойный пузырь, и он захотел очиститься перед нами и перед собой.
      Тудоиха кивала ей в знак согласия, а от своего не отступалась:
      - Дитятко ты мое, Дарунюшка, а кем он тут жить будет? Подумай. Неужели ж в самом деле сторожем при хлебном складе или на конном дворе ворота станет открывать? Года-то у него уж пенсионные. А кто ему пенсию даст? За что? За его ферму? Значит, работать надо. Где? Не в правление же его выбирать...
      - Начнет со сторожа. Плохого в этом нет. И если хорошо будет сторожить, люди заметят это. А потом видно будет...
      - Да что же видно-то!.. В секретари райкома, что ли, его выберут?
      - Зачем в секретари? У Трофима своя стезя. Он сызмала торгаш. К тому же Америка отполировала его по этой части - дальше некуда... А у нас сбытовики сама знаешь каковы... Первый сорт огурцы еле третьим сортом сбывают... А Трофим любого кладовщика на базе усовестит.
      Тудоиха соглашалась:
      - Что говорить. Продать он, надо думать, мастер. И вид самый такой. Шляпа. Кругом бритый. И с трубкой. Не один бы миллион колхозу добавил... За свекольную бы ботву и за ту бы деньги взял... Да ведь только то помнить надо: сколько ты ни корми этого самого... сама знаешь кого... а он все в лес смотрит.
      - А есть ли лес-то у него? - в упор спросила Дарья. - Может быть, лес-то остался теперь малым кустиком, который Сергунькой прозывается... Дрожит даже, когда видит его. Собакой лает для него. Конем скачет под ним...
      Тудоиха пошамкала синими губами, потом облизнула их и сказала:
      - Значит, простить его удумала? Забыть ему все порешила? Ох, Дарья, Дарья... Видно, и ты, девка, овца.
      Это задело Дарью Степановну. У нее дернулось левое веко. Она не сразу ответила Пелагее Кузьминичне. Подумала. Выглянула в окошко, будто желая проверить, как играет на дворе Сережа. Потом расправила седые пряди на висках и сказала:
      - Я не вижу худого в том, если Трофим повинится перед народом и последние годы доживет на родной земле. Пусть я, как и Петрован, не верю всем его словам, но ведь чему-то надо поверить... Ведь что-то же пошевельнулось в нем? Не убеждать же мне его не оставаться! Не упрашивать же мне его вернуться в Америку! Ты это понимаешь иди нет?
      Тудоихе оставалось теперь только сказать ничего не обозначающее "да, да, да" и перевести разговор на небывалый урожай ячменя, который всех удивлял в этом году "ядреным зерном, большим колосом и ранней спелостью".
      Дарья, поняв уловку Тудоихи, обронила грустную смешинку, блеснув белыми, не знавшими "бломб" и дупел зубами, тихо сказала:
      - У каждого, видно, свой "ячмень". У кого в поле, у кого на правом глазу.
      Тудоиха не ответила на это и начала прощаться:
      - Батюшки, часов-то уж сколько... Тейнерок-то мой заждался уж, наверно. Я в эту пору его вторым завтраком кормлю, под названием "ленч". Малосольные огурцы, стало быть, и сыворотка творожная заместо чая для похудения живота. Побегу...
      Она ушла, хотя отлично знала, что Тейнера не было в Доме приезжих.
      Тейнер, готовясь к отъезду, использовал каждый час последних дней. И сейчас он беседовал с молодым архитектором - автором проекта нового села Бахрушино на Ленивом увале. Архитектор показывал планировку улиц, фасады строений первой, второй и третьей очереди. Наиболее интересные листы Тейнер фотографировал. Это происходило в старом клубе, где для общего обозрения была развернута выставка проектов нового села.
      Туда же пришел секретарь парткома колхоза Григорий Васильевич Дудоров. Поздоровавшись с Тейнером и обменявшись шутками, он спросил:
      - Между прочим, скажите, мистер Тейнер, почему вы не огорчены решением Трофима Терентьевича не возвращаться в Америку? Ведь из вашей будущей книги уходит такая фигура.
      - Григорий Васильевич, а почему я должен огорчаться? - задал встречный вопрос Тейнер. - Мне можно приписать все, что угодно, но не отсутствие здравого смысла. Неужели вы думаете, что это четвероногое способно оставить те пятьдесят тысяч или, может быть, более долларов, которые он тайком от Эльзы превратил в акции "Дженерал моторс" на черный день? Неужели вы думаете, глубокоуважаемый Григорий Васильевич, что я при моих долгах и тысячах обязательств стал бы брать в свою книгу человека, который не вернется в Америку? Три "ха-ха", как говорят ваши стиляги. Считайте меня кем угодно. Дельцом. Предпринимателем. Спекулянтом. Я не буду спорить. Наверно, эти слова в большей или меньшей степени подходят для меня. Но я не могу себя вести иначе, чем общество, в котором я функционирую. И я функционирую по законам, которые, может быть, я и не разделяю. Но мы не так близко знакомы с вами, как с Федором Петровичем. И я не так доверчив и откровенен, как мне, может быть, хотелось бы. Потому что "мой бог не на божнице, а внутри меня". Эту фразу, сказанную четвероногим господином, я повторяю сейчас применительно к себе, но не в прямом ее понимании. Перед тем как затеять свое предприятие с поездкой в Бахруши, я проверил все стропы, которые привязывают это человекоподобное к земле Америки. И я не мог иначе. У меня нет никаких фондов для риска.
      - А что вы скажете о таком "стропе", как его внук Сережа, которого он боготворит? - спросил Дудоров.
      Тейнер на это не без раздражения ответил:
      - Повторяю; когда четвероногое становится на две ноги, оно начинает напоминать человека. Да! Я говорю: да! У него проснулись нежные чувства к внуку. Он даже сам поверил, что вся его жизнь принадлежит Сереже. Но стоит высоким чувствам, которые всего лишь посетили его сердце, а не вырабатываются этим сердцем, покинуть его хотя бы на минуту, он снова станет на свои четыре ноги и его трудно будет поднять на две. Потому что стоять на четырех ногах - это нормальное состояние четвероногого, а ходить на двух - это шок или, в лучшем случае, цирковое представление. Так думаю я, и так думает Петр Терентьевич. Нет, я думаю так же, как думает Петр Терентьевич, который умеет слушать и понимать очень сложную музыку. Натура мистера волка, если бы вы захотели показать ее при помощи оркестра, выглядела бы циничной какофонией в сопровождении подвывающего старого самовара и скрипки, звучащей иногда то сентиментально, то трагически для доверчивых ушей. Для доверчивых. Не для ушей Петра Терентьевича, не для моих и, мне хочется верить, не для ваших. Больше я не добавлю и половины слова, чтобы не исказить суть моего соотечественника в ваших голубых глазах.
      XLVI
      А Трофим между тем шел по главной улице города, по улице Ленина. Он уже выяснил у постового милиционера, кому должен подать иностранец заявление о своем намерении остаться в СССР, и тот, подумав, назвал председателя областного Совета депутатов трудящихся, а затем рассказал, как пройти туда.
      Итак, Трофим шел по улице Ленина. Шел и думал о том, какие большие дома поднялись в старом городе, который он знал, в котором даже живал и в котором он, наверно, будет жить. Пятьдесят семь тысяч долларов в акциях "Дженерал моторс" - это деньги, и закон не позволит Америке отнять их у него. А если дела у "Дженерал моторс" пошли лучше, то к этим пятидесяти семи тысячам и четыремстам двадцати трем долларам кое-что причитается еще в виде дивиденда... Нет, он не пропадет здесь. Не пропадет.
      Остановившись перед гастрономическим магазином с большими окнами и нескончаемым потоком входящих и выходящих из него покупателей, Трофим стал думать о колхозном магазине, который он сможет открыть. Не сторожем же, в самом деле, при зерновом складе останется он! Это было все так, для красного словца. Для крайности проверки своего решения. Весело думалось Трофиму. Одна машина - туда, другая - сюда. Каждые два часа прибывают продукты из Бахрушей. Парное мясо, свежее молоко, овощи с грядки, сливки из холодильника. Хочешь - окорока, хочешь - грудинку...
      Хорошо.
      Ходит Трофим по колхозному магазину, покупателя слушает. Звонит по телефону в Бахруши: "Подкинь-ка ты мне, Петрован, сотни три с половиной уток да пяток бочек муромских огурцов". - "Будет исполнено", - отвечает Петрован. А сам радуется. Текут в колхоз денежки через магазин, и каждая копеечка славит Трофима.
      Трофим разыскал здание областного Совета и, узнав, где ему найти председателя, поднялся на лифте на третий этаж и по светлому коридору прошел в приемную.
      - Я из Америки, - отрекомендовался он секретарше. - Вот мой вид на проживание. Вот моя визитная карточка.
      Секретарша скрылась за дверью председателя облисполкома. Не прошло и минуты, как дверь снова открылась и секретарша пригласила его в кабинет.
      - Проходите, пожалуйста, господин Бахрушин Трофим Терентьевич, сказал председатель. - Приятно познакомиться с американским братом выдающегося человека в нашей области и моего личного друга Петра Терентьевича. Садитесь, пожалуйста. Уж не с жалобой ли ко мне? Не обидел ли кто вас в Бахрушах?
      Трофим, забыв узнать у секретарши имя председателя, теперь, не находя удобным спрашивать об этом, решил называть его господином председателем.
      - Нет, господин председатель, совсем наоборот. Я позволил себе обеспокоить вашу честь по другому делу.
      Сказав так, Трофим оглядел большой кабинет, письменный стол и другой стол со множеством стульев, затем боязливо посмотрел на ленинский портрет и сел на предложенное место.
      - Слушаю вас, господин Бахрушин.
      - Я, господин председатель, пришел заявить вам, что хочу остаться и умереть в Бахрушах.
      - Вот как? И давно вы решили?
      - Вчера ночью.
      - И чем это вызвано, господин Бахрушин?
      - Хочу порвать с капитализмом навсегда и бесповоротно. Я там один. Все там у меня чужие. А здесь мой внук Сережа, о котором я даже и не знал. Если мои акции "Дженерал моторс" мне не возвернут в Россию, и шут с ними! Проживу и без них. Кому и какое нужно написать прошение?
      - Да ведь у вас, насколько мне известно, кончается срок пребывания. За три или четыре дня едва ли может быть рассмотрена ваша просьба.
      - А я не тороплю, господин председатель. Подожду.
      Председатель облисполкома на это мягко заметил:
      - Но ведь по существующим и общепринятым правилам одна страна не может продлить срок пребывания приехавшему из другой страны без ее согласия.
      - А я и не собираюсь спрашивать у них согласия. Я прошу вас объяснить, кому я должен подать прошение. Вам или господину первому министру.
      Председатель ответил:
      - Председателю Президиума Верховного Совета СССР.
      - Черкните это все на бумажечке... А что касаемо срока, пока ходит письмо туда и сюда, не беспокойтесь. Родной лес и без визы прячет. Отсижусь. Не впервой... Силком не выселят с родной земли...
      - Вы, я вижу, решительный человек, Трофим Терентьевич... Но я хочу предупредить вас, ничуть не желая изменить ход ваших мыслей и намерений... Я хочу предупредить вас, - повторил председатель, - может случиться, что ваша просьба не будет удовлетворена...
      - Это почему же не будет? Разве я остаюсь не от чистого сердца и не от всей души?
      Председатель снова терпеливо и спокойно стал объяснять:
      - Дела такого рода хотя на первый взгляд и очень ясны, но иногда встречаются непредвиденные обстоятельства. Я не говорю, что с вами именно так и случится, но я должен предупредить... В родном лесу можно прятаться месяц, два, три... Но потом приходит осень... Зима... Господин Бахрушин, мы взрослые люди.
      - Спасибо вам, господин председатель. Я знаю теперь, что мне надо делать... Благодарствую... Думаю, что гражданин СССР Трофим Терентьевич Бахрушин еще будет иметь честь встретить вас если не в этом, так в том году...
      - Погодите, - остановил председатель. - Вы же просили написать вам...
      - Благодарствую. Я помню. Председателю Президиума Верховного Совета СССР... Благодарствую... Только если ваша милиция будет меня искать в дальнешутёмовских лесах, это зряшное дело. Меня в годы моей юности кликали, да и теперь кое-кто кличет серым волком... Пусть это прозвище сослужит мне последнюю службу, пока я не добьюсь своего права доживать век на родной земле. А если я, господин председатель нашей губернии, не добьюсь его, то уж лечь-то в родную землю мне не надо спрашивать разрешения ни у кого. Даже у бога. Гуд бай, господин председатель. Пока!
      XLVII
      Солнце было еще высоко, когда Трофим вернулся на рейсовом автобусе. До села ему нужно было пройти меньше километра. Он решил направиться прямо к Дарье. С Тейнером ему встречаться не хотелось. Напишет бумагу в Верховный Совет, тогда и объявит.
      Через него передаст последние слова и проклятие съевшей его жизнь и его ферму Эльзе. А что касается акций, то верный молоканин, у которого они лежат, продаст их, перешлет деньги. За это, может быть, Трофим вызволит его обратно в Россию вместе с его старухой и даст им кусок хлеба в Бахрушах или в городе. Надо отсидеться пяток - десяток месяцев - и он будет здесь как рыба в воде. Еще и в правление выберут. Он знал не только по словам дочери Надежды, но и по другим разговорам, что Советская власть дает помилование даже уголовным, если они от души раскаялись и порвали с прошлым, доказав это трудовыми делами. А он докажет. И Дарья тогда сменит гнев на милость. Все образуется само собой.
      Дарью он нашел на огороде и сразу же объявил ей:
      - Был у губернатора. Подаю прошение в Верховный Совет. Помоги мне написать поглаже и от всей души. Помоги найти слова.
      - Если ты хочешь написать в Верховный Совет от души, зачем тебе у других искать слова? Они сами родятся в твоей душе, - ответила Дарья. - Иди и продиктуй Петровановой машинистке Сашуне все, что тебе хочется сказать нашей державе, у которой ты просишь прощения...
      А Трофим:
      - Оно так. Это все верно. Тебя не к чему в это дело впутывать. Да боюсь околесицу наплести. Начну про Фому, кончу про Ерему. А надо суть. Всю-то ведь жизнь не продиктуешь на бумагу.
      - Так ты и диктуй только суть.
      - А в чем она, моя суть, Дарья?
      - Если ты не знаешь в чем, так другим-то откуда знать?
      - Опять верно сказано. Когда я убегал, так ни с кем не советовался. А как следы заметать, так метельщиков ищу... Нет уж! Сам уж я. Сам! У меня есть слова, которые не отскочат. Я, может быть, теперь могу даже себе голову отрубить. Не остынуть бы только, пока я до правления иду.
      - И я об этом же думаю. Ты ведь как солома. Пых - и зола.
      - На это не надейся. Словесно я остынуть боюсь, а не как-нибудь. Спасибо. Побегу, пока правление не заперли...
      Трофим ушел.
      Дарья старалась больше не думать о нем. Не думать потому, что она после прихода Тудоихи разговаривала с Петром Терентьевичем, и он сказал ей: - Если тебе уж так хочется поверить ему, так хоть на людях-то в этом не признавайся, чтобы потом, когда он уедет, не краснеть перед народом.
      Уверенность Петрована в отъезде Трофима была железной. Дарья не могла не считаться с этим. Но если Трофим был в облисполкоме и теперь готовит заявление в Верховный Совет, то как она может усомниться в этом.
      Петрован всю жизнь был для Дарьи главным судьей. Во всем. Она ему доверяла, может быть, больше, чем своим глазам или ушам. Но ведь и он может ошибиться. Человек же...
      Тут она поймала себя на том, что ей хочется, чтобы Трофим остался. И она спросила: зачем ей этого хочется? И, ответив на это, она успокоилась.
      Решение Трофима остаться вовсе не льстило ей. А если и льстило, то в-пятых или десятых, а не во-первых. Ее по-прежнему ничего не связывает с ним. Потому что, сколько бы лет он ни прожил здесь, все равно ему никогда не обелиться перед ней, если даже она его со временем простит.
      Но прощенный не уравнивается с прощаемым. На солнце гляди, на земле живи, а рыла не задирай. Прошлое засыпает, но не умирает. Прошлое можно крепко-накрепко позабыть, но не для того, чтобы не вспомнить о нем, если ты его разбудишь каким-нибудь своим поступком.
      - Здоровый - это здоровый. Вылечившийся - тоже здоровый человек, но леченый.
      Теперь все стало на место в душе у Дарьи, и она снова принялась подрывать картофельные кусты, выискивая первые маленькие плоды для дорогих внучат.
      Трофим тем временем, дождавшись, когда в правлении никого не будет, начал диктовать свое заявление, которое начиналось так:
      "Осознав на склоне моих лет всю тяжесть разлуки с родиной, я, Трофим Терентьевич Бахрушин, проживающий в Соединенных Штатах Америки в штате Нью-Йорк, а ныне находящийся в родном селе Бахруши, решил в таковом остаться бесповоротно и пожизненно..."
      Заявление было длинным и подробным. Трофим не забыл и не утаил даже того, что не имело особого значения. Он рассказал, как он прятался от красных в лесу, как он не верил в Советскую власть и как он дезертировал из колчаковской армии. Он подробно рассказал об Эльзе, на которую батрачил всю свою жизнь, и о пятидесяти семи тысячах долларов в акциях фирмы "Дженерал моторс", которые, если надобно, может пожертвовать в пользу Красного Креста или передать на строительство Нового Бахрушина.
      Трофим рассказал, каким он увидел свое село и как узнал, что у него есть внуки Екатерина, Борис и Сергей, а также их мать, его единственная родная дочь Надежда Трофимовна.
      Машинистка Саша мало что поправляла в его заявлении. Она даже не стала вычеркивать не подходящие для Верховного Совета слова, где он Христом-богом молил вернуть ему родную землю, и дедовское право видеть внуков своих, и посмертное право быть упокоенным в земле своей.
      Саша, перечитывая потом Трофиму черновик заявления, оценила и то, что он ни в одной строке не сослался на Дарью Степановну, хотя и знал, что это ускорило бы, а может быть, и предрешило положительный исход его дела.
      Было уже поздно, и Сашуня сказала, что она перепечатает заявление набело завтра утром. Встанет до света, и к восьми часам все будет исполнено на хорошей бумаге.
      XLVIII
      Трофиму не хотелось возвращаться в Дом приезжих. Тейнер может заставить повременить его, пока еще не послано письмо. Зачем испытывать судьбу и встречаться с Тейнером! Ночь такая теплая и короткая. Можно провести ее на берегу Горамилки. Посидеть наедине с луной, полюбоваться серебристыми струйками речки. Прикорнуть на мягкой мураве... И после полуночи, когда Тейнер будет дрыхнуть, вернуться в Дом приезжих, чтобы рано утром отправиться к Саше, подписать прошение и самолично отнести письмо на почту.
      И вот он на берегу. В его душе, если воспользоваться музыкальным образом Джона Тейнера, сейчас ликовала скрипка, звучание которой переливалось в унисон серебристым струйкам речки Горамилки. В Трофиме смолк разноголосый хаос труб, литавр и новейших американских инструментов, способных воспроизводить поражающие слух завывания.
      Он снял свой клетчатый пиджак и, положив его под голову, развалился на зеленом бережке, думая о том, как начинается его новая жизнь...
      Хорошо пела скрипка в его душе...
      Здесь нам предоставляется возможность вместе с Дарьей Степановной поверить в искренность его намерений. Ее логика ничуть не противоречит здравому смыслу. Подобным образом завершались не только многие произведения сцены, кинематографии, литературы, но и подлинные истории, о которых мы читали в журналах и газетах.
      Но нам также никто не запрещает согласиться с утверждениями Петра Терентьевича и Тейнера. Ведь Тейнер тоже довольно убедительно призывал нас разобраться в зверином сердце Трофима и посетивших его нежных чувствах.
      А скрипка между тем внутри Трофима, захлебываясь, торжествовала где-то за "верхним си" и предрекала необыкновенно изящную развязку этой истории, способной в театре музыкальной комедии (если б она происходила там) вызвать слезы умиления у зрителя. И пары: Трофим и Дарья, Андрей и Катя, Петр Терентьевич и Елена Сергеевна, даже Тейнер с Тудоихой, могли бы, танцуя, пропеть примиряющие всех куплеты и ждать благожелательных рецензий на спектакль.
      Но, к сожалению, в романе действующие лица не всегда послушны, как хотелось бы. Они нередко совершают поступки в соответствии с тем, что было заложено в них. Иногда они, упираясь и конфликтуя с автором, мало сказать не следуют за его пером, но и водят им.
      Именно так и произойдет в предстоящей, сорок девятой главе, на том же берегу удивительно милой речки Горамилки.
      XLIX
      Налюбовавшись вдоволь серебряными струйками речки Горамилки, посидев наедине с луной, Трофим Терентьевич принялся размышлять об акциях "Дженерал моторс".
      Не поторопился ли он сгоряча, пообещав их Красному Кресту или на строительство Нового Бахрушина? Конечно, это благое дело было велением его сердца, но все же почти шестьдесят тысяч долларов, если считать проценты, хотя и не ах какой капитал, но и не маленькие деньги...
      Трофим, мысленно переведя доллары в рубли, почувствовал легкий озноб. Может быть, этому ознобу способствовал потянувший с реки холодок. Но как бы там ни было, здесь эти денежки проглотят, как собака муху.
      Ам! - и нет их. Растекутся они в колхозных миллионах, и не узнаешь, куда и на что истрачены...
      Потом он, надев пиджак, стал думать о ферме. Ферма, что там ни говори, для него каторга, и он каторжанин на ней. Это верно. Однако же столько лет... И он так привык быть колесом... Ферма может лопнуть. Это тоже верно. Так рано или поздно обязательно случится. Но если он завтра подпишет письмо и пошлет в Верховный Совет, то ферма лопнет для него завтра же. Завтра же он должен будет отказаться от всего, чем жил и что составляло его жизнь все эти годы. Даже разведенные им голуби "кинги" и те не будут принадлежать ему. Но голуби - пустяк. Их можно развести и тут... А "бьюик"? Пусть он старее его собаки, но может бегать довольно быстро.
      Нет, он не должен думать о каком-то старом "бьюике", которому место на свалке. Он не должен забивать себе голову пустяками, когда уже решено зачеркнуть все и начать жизнь снова. Там у него нет твердой земли под ногами. Там у него нет тихой старости. Через несколько лет его растопчут молодые и безжалостные люди так же, как когда-то он растоптал старика Айвана и Ро... Нет! Он не растаптывал Роберта. Это сделала Эльза... Но ради кого?
      Трофим не хочет больше оглядываться назад. Ферма не сулит ничего хорошего. "А так ли это?" - вдруг довольно настойчиво спрашивает Трофим, лежавший до этого во прахе и признавший себя несостоятельным. Так ли это? Даст ли он растоптать себя? Настолько ли уж он стар и беден? И потом почему только Тейнер должен получить деньги за его встречу с Петрованом? Разве Трофим не главное лицо в этой встрече? Могло ли бы все это завертеться без него?
      Уж не дурак ли он, размягченный родными местами и воспоминаниями о прошлом? Дарья-то ведь тоже прошлое. Уж не плотвичка ли его внук Сережа на крючке самолюбия Дарьи? Уж не глупая ли он сам, Трофим, щука, которую потом никто не пожалеет и не кинет обратно в реку?
      Ради чего же бросать ферму, с которой еще можно стричь золотую шерсть и тайно превращать ее в акции на черный день? Зачем, в самом деле, отдавать Тейнеру все доходы за книгу о Бахрушах? Ведь Тейнер настрижет немало долларов в свой карман. Ведь чем-то из этого положено воспользоваться и Трофиму.
      Поверженный и лежавший пластом фермер Трофим стал на четвереньки и принялся шептать другому Трофиму, стоящему сейчас, широко расставив ноги, на родном берегу:
      "Ночь еще не минула, и нужно последний раз взвесить все. И если уж ты решил перебраться в Россию, так зачем же так скоропалительно? Разве нельзя вернуться сюда, побывав в Америке, получив все, что причитается? К тому же брат во Христе и по секте может оказаться подверженным человеческим слабостям и заграбастать акции. И нужно будет с ним судиться, а на суде выяснится, что ты обворовал ферму, которая принадлежит Эльзе и ее дочери. По букве закона это будет выглядеть только так".
      Нет, нет... Еще не минула ночь и есть время, чтобы откровенно поговорить с самим собой. Эльза вот-вот умрет. Она не может не умереть. И может быть, это произойдет без него, и он, приехав, сумеет повести себя так, что окажется невыносимым для Анни. И Анни, расставаясь с ним, обязана будет отдать ему треть. А это ого-го-го сколько...