Евгений Андреевич Пермяк
      Семьсот семьдесят семь мастеров
      (сборник)
      Евгения Пермяка по праву считают мастером современной сказки. Обратившись к народной поэзии, писатель наполнил ее новым содержанием, созвучным современности, приблизил язык сказки к современному народному языку.
      Главной темой рассказов, сказов и сказок, включенных в "Избранное", является труд и утверждение высоких нравственных начал.
      Содержание
      Маркел-самодел и его дети
      Как Огонь Воду замуж взял
      Фока - на все руки дока
      Как самовар запрягли
      Семьсот семьдесят семь мастеров
      Трудовой огонек
      Золотой гвоздь
      Рукавицы и топор
      Тайна цены
      Самоходные лапотки
      Волшебные краски
      МАРКЕЛ-САМОДЕЛ И ЕГО ДЕТИ
      Давнее давнего это было. Жил в те незапамятные времена Маркел-Самодел. Все сам делал. Пашню пахал, железо ковал. Домницы ставил, руду в них плавил. Рыбу ловил, на охоту ходил.
      И жена у него, Маркеловна-Самоделовна, тоже сама всю женскую работу справляла. Лен пряла, холсты ткала, кожи квасила-мяла, одежу-обужу шила. Жарила, парила, варила, детей уму-разуму учила.
      Дельными подрастали сыны-дочери. В отца-мать пошли Маркеловичи-Самоделовичи. Никакая работа из рук не валится. Топором машут, сохой пашут, горн раздувают, горшки обжигают. Сеют и веют - все умеют.
      Только стал замечать Маркел, что набольший сын пуще других к пашне тянется и та же земля у него лучше родит, а второй сын от наковальни не отходит и до того славно кует, что и Маркел так не ковывал. То же и третий сын, Сазон Маркелович-Самоделович, все может, а рыбу-зверя лучше других промышляет. Подрос и четвертый сын, Платон Маркелович. И так-то он к топору пристрастился, что каждому брату срубил по избе, каждой сестре - по терему.
      Видит Маркел, что и дочери у них в отца-мать уродились, только в каждой своя трудовая жилка бьется. Одна одежу шьет - залюбуешься, вторая холстину ткет - не надивуешься. У третьей посуда в руках улыбается. Какой горшок-чашку ни слепит - всем весело.
      Задумался над этим Маркел-Самодел. Долго думал. А когда пришло время Маркелу-Самоделу со своей семьей навечно прощаться, созвал всех и напутствует:
      - Дети мои! Вижу я, что из всех дел каждый в своем уме. Значит, разные руки по-разному хватки, во всякой голове - свои задатки. Так и живите. Так и детям-внукам наказывайте.
      Умер Маркел. Разделили сыны-дочери между собою отцовский труд. А отцовское хозяйство не распалось. Каждый хоть и сам по себе - своим домом живет, а свою работу для всех делает. Один сын для всех пашет и сеет. Другой - для всех железо кует, руду плавит. Третий - в лесу промышляет, братьев-сестер в меха одевает.
      И дочери также - кто сукна ткет, кто кожи мнет, овчины квасит, холсты красит. Тоже для всех.
      Мастера, мастерицы на земле появились. Ремесла зародились. Лучше люди зажили.
      От Маркеловых сыновей-дочерей внуки-правнуки пошли. Эти-то уж вовсе хваткими мастерами стали. И каждый из них в своем деле так далеко шагнул, что ветер, воду, огонь на службу поставил да на себя работать заставил. Только это из других времен сказка, тоже не без умысла сложена.
      А в этой сказке умысел простой. Как станешь трудовую дорожку, счастливую тропинку искать - Маркелов наказ вспомни.
      Проверь, какая в тебе трудовая жилка бьется, какая работа лучше других удается, - та и твоя.
      Бери ее и дальше двигай, выше подымай. Не ошибешься. Далеко пойдешь, если свое дело найдешь. Не зря старый Маркел добрым людям памятный узелок завязал:
      "Каждые руки по-своему хватки, во всякой голове - свои задатки".
      КАК ОГОНЬ ВОДУ ЗАМУЖ ВЗЯЛ
      Рыжий разбойник Огонь пламенно полюбил холодную красавицу Воду. Полюбил и задумал на ней жениться.
      Только как Огню Воду замуж взять, чтобы себя не погасить и ее не высушить?
      Спрашивать стал. И у всех один ответ:
      - Да что ты задумал, рыжий? Какая она тебе пара? Ты что? Зачем тебе холодная Вода, бездетная семья?
      Затосковал Огонь, загоревал. По лесам, по деревням пожарами загулял. Так и носится, только рыжая грива по ветру развевается.
      Гулял Огонь, горевал Огонь да встретился с толковым мастеровым человеком. Иваном его звали.
      В ноги ему пал Огонь. Низким дымом стелется. Из последних сил синими языками тлеет.
      - Ты - мастеровой человек, ты все можешь. Хочу разбой бросить, хочу я своим домом жить. Воду замуж взять хочу. Да так, чтобы она меня не погасила и я ее не высушил.
      - Не горюй, Огонь. Сосватаю. Поженю.
      Сказал так мастеровой человек и терем строить стал. Построил терем и велел свадьбу играть, гостей звать.
      Пришла с жениховой стороны огневая родня: тетка Молния да двоюродный брат Вулкан. Не было больше у него родных на белом свете.
      С невестиной стороны пришел старший братец Густой Туман, средний брат Косой Дождь и младшая сестричка Воды - Ясноглазая Роса.
      Пришли они и заспорили.
      - Неслыханное дело ты, Иван, задумал, - говорит Вулкан и пламенем попыхивает. - Не бывало еще такого, чтобы наш огневой род из водяной породы невесту выбирал.
      А мастеровой человек отвечает на это:
      - Как же не бывало! Косой Дождь с огневой Молнией в одной туче живут и друг на дружку не жалуются.
      - Это все так, - молвил Густой Туман, - только я по себе знаю: где Огонь, где тепло, там и редеть начинаю.
      - И я, и я от тепла высыхаю, - пожаловалась Роса. - Боюсь, как бы Огонь мою сестру Воду не высушил.
      Тут Иван твердо сказал:
      - Я такой терем построил, что они будут в нем жить да радоваться. На то я и мастеровой человек.
      Поверили. Свадьбу стали играть.
      Пошли плясать Молния с Косым Дождем. Закурился Вулкан, засверкал ярким пламенем, в ясных глазах Росы огневыми бликами заиграл. Густой Туман набражничался, на покой в овраг уполз.
      Отгуляли гости на свадьбе и восвояси подались. А мастеровой человек жениха с невестой в терем ввел. Показал каждому свои хоромы, поздравил молодых и пожелал им нескончаемой жизни да сына-богатыря.
      Много ли, мало ли прошло времени, только родила мать Вода от отца Огня сына-богатыря.
      Хорошим сын богатырем вырос. Горяч, как родимый батюшка Огонь. А облик дядин - густ и белес, как Туман. Важен и влажен, как родимая матушка Вода. Силен, как Вулкан, как тетушка Молния.
      Вся родня в нем своего кровного узнает. Даже Дождь с Росой в нем себя видят, когда тот стынет и капельками на землю оседает.
      Хорошее имя дали сыну-богатырю: Пар.
      На телегу сядет Пар-богатырь - телега его силой покатится да еще сто других телег поездом повезет.
      На корабль ступит Пар-чудодей - убирай паруса. Без ветра корабль катится, волну рассекает, паровой голос подает, корабельщиков своим теплом греет.
      На завод пожалует - колеса завертит. Где сто человек работали - одного хватает. Муку мелет, хлеб молотит, ситец ткет, людей и кладь возит - народу помогает, мать, отца радует.
      И по наши дни живут Огонь с Водой в одном железном котле-тереме. Ни она его не гасит, ни он ее высушить не может.
      Счастливо живут. Нескончаемо. Широко.
      Год от году растет сила их сына-богатыря, и слава о русском мастеровом человеке не меркнет. Весь свет теперь знает, что он холодную Воду за жаркий Огонь выйти замуж заставил, а их сына-богатыря нам, внукам-правнукам, на службу поставил.
      ФОКА - НА ВСЕ РУКИ ДОКА
      В одной стране никудышный царь Балдей правил. Ну, и стольники-пристольники, дьяки думные тоже под стать ему недоумками слыли. А народ в этой стране на редкость был дошлый. Много в народе мастеров было разные разности придумывать, хоть, к примеру, Фоку того же взять... О нем и сказка.
      Как-то посеяли мужики царю Балдею горох... Земля в тех местах хорошая была. Дожди - когда надо. Солнышко тоже у других царств-государств занимать не приходилось. Сильный горох родился, да беда: ворон на гороховом поле черным-черно. Клюют урожай.
      - Что делать, как быть, мудрый государь Балдей Обалдуевич? - кланяется царю думный дьяк Пустая Голова.
      - Надо боярскую думу скликать, - велит царь Балдей.
      Скликали думу и стали думой думу думати.
      День думали, два дня судили-рядили, на третий день указ обнародовали:
      "Мы, царь Балдей Третий, государь премудрый, всея державы властитель, горохового поля повелитель, и прочая, и прочая... указываем подъяремному мужику Фоке Лежебоке денно и нощно на гороховом поле трещоткой трещать ворон стращать".
      Пришел Фока на гороховое поле, а оно черным-черно от ворон. Поймал пяток крылатых разбойниц и стал беличьи колеса мастерить. Как у царя в тереме: посадят в такое колесо белку, она бегает в нем и колесо вертит. Приладил он к этим беличьим колесам трещотки, посадил в каждое колесо вместо белки по вороне.
      Вороны колеса вертят, колеса трещотками трещат, и чем пуще треск, тем шибче очумелая ворона в колесе скачет, себе и другим воронам испуг нагоняет. Посветлело поле. Вороны даже мимо летать боятся. Думный дьяк Пустая Голова проверить пришел, как царев указ исполняется.
      Что такое? Ни Фоки, ни ворон. Трещотки трещат - не умолкают, вороны ворон пугают. Удивление!
      - Так и так, великий царь Балдей Обалдуевич. Вороны ворон пугают, а Фока Лежебока свои дела дома справляет. Народ Фоку умником называет, почести воздает. Своеволие!
      А Балдей любил - хоть хуже, да по нему. Не терпел новину. Боялся нового, как таракан света. На что уж во всех прочих державах вилками ели, а он - пятерней. Как тятенька, как дед-прадед. Летом на санях ездил тележного скрипу пугался. Весь в отца - дубовая голова.
      К тому же и побаивался Балдей, что кто-то в его царстве умнее объявится. Разве мыслимо, чтобы кто умнее царя был!
      Распалился Балдей - ногами затопал, закричал:
      - Повелеваю Фоке Лежебоке горох за одну ночь убрать!
      Получил царское повеление Фока, запряг лошадь в борону и начисто выборонил горох да в кучу сложил.
      Утром с поклоном к царю:
      - Исполнил твой приказ, царь Балдей.
      Услыхал это Балдей, пуще вчерашнего в ярость вошел:
      - Слыхано ли? Работы двумстам мужикам на неделю - и то не выдергают. А он за ночь управился. Повелеваю за два дня обмолотить горох!
      Расчистил Фока круглый ток. Стаскал на него кучи. Пустил лошадей. Лошади ходят по кругу, копытами горох из стручков вымолачивают.
      - Обмолотил, царь. Вели проверить.
      На царе лица нет. Губа с досады, как у старой лошади, отвисать начала. Он Фоку посрамить хотел, невозможный урок ему задал. А Фока всех удивил, царя посрамил, самого себя славить заставил. Если так пойдет, так хоть с престола слазь.
      Порешил царь Фоку непосильной работой доконать и приказал:
      - Провеет пусть. Два дня сроку даю. Да чисто, соринки чтобы не было.
      Задумался Фока. Не такое легкое дело - горох провеять. В Балдеевом царстве его по старинке веяли: из горсти в горсть пересыпали и дули что есть мочи. Выдували из зерна сор и шелуху.
      Если так веять Фоке, так и году не хватит. Да и где в одном человеке столько дутья взять?
      Разостлал Фока зипун, лег на бочок и думать стал.
      В умной голове никогда солнышко не заходит, всегда светло. У кого мысли цепкие, ветер их не выдует, а даже свои нашепчет.
      Так и случилось. Умел Фока болтливый ветер слушать. Выведал у него, как горох за два дня провеять.
      Поднялся Фока до зари, полез на крутую крышу царева дворца. Приладил к ней деревянный желоб. Огородил тесинками крышу так, чтобы горох в желоб скатывался, и принялся мешками смолоченный горох таскать, на крышу сыпать.
      Катится по крутой царской крыше горох во все стороны, а тесинки-боковинки его в желоб направляют. Бежит по желобу горох и с разбегу в царский закром сыплется, а пока от конца желоба до закрома летит, ветер из него все шелуху до пылинки выдувает.
      Толпится народ. Шумит. Разные слова выкрикивает:
      - Вот каким людям надо царством править!
      - Ай да Фока - на все руки дока!
      Так шумят, что царя раньше обеденной поры разбудили. Глядит он - горох ветром веется, с разбегу в закрома сыплется. А Фока лежит на боку, нежится на царской крыше да кое-когда желоб из одного закрома в другой нацеливает.
      Застонал от обиды царь. Парчовый рукав со злости изжевал, чуть резной пуговкой не подавился. Думу трубой созывать повелел. Народ в царстве всполошил. Балдеевы думники во дворец бегут, а народные умники у дворца толпятся. Фоку прославляют да его выдумку перенимают.
      Темным людям свет всегда глаза режет. У дураков от чужого ума всегда голова болит. Удумала дума новый указ:
      "Мы, царь-государь Балдей Третий, повелеваем ленивому Фоке Лежебоке за неделю горох в муку перетолочи".
      Помрачнел народ. И Фока запечалился. У него овсы не убраны, своя рожь в поле не сжата стоит.
      Пошел опять ветер в поле слушать, ночь на зипуне не спать, дарового работника искать.
      Ветреная ночь была. Дерева туда-сюда так и качает. А Фока все видит и на ус мотает. И что надо было ему, то он и намотал.
      Приносят ему утром царские слуги песты, ступы да мешки для гороховой муки.
      - Толки горох! Если опять на боку лежать станешь - хуже будет.
      Куда уж хуже - из стольких закромов горох перетолочь! Только не стал Фока руками горох мельчить. Дерева вместо себя поставил толчеями.
      Натянул Фока от одного дерева к другому веревку. Подвязал посередь веревки пест, поставил под него ступу и засыпал ее горохом. Так и другую, и третью - и все, сколько было, ступы пристроил.
      Дерева туда-сюда качаются, веревку то натягивают, то ослабляют. От этого тяжелый пест то подымается, то опускается - сам собой горох толчет. А Фока тем часом свою рожь-пшеницу молотит, овсы убирает. Выберет из ступ гороховую муку, новым горохом их засыплет - и опять за свою работу.
      Весело толкут горох даровые работники. В лесу только стукоток идет. Народ Фоку честит и славит, челом ему за науку бьет, первым умником его называет и самотолчные песты перенимает.
      А царские прислужники к царю Балдею с доносом бегут:
      - Ваше величие! Твой неслух Фока таким умником себя выказывает самого царя переплюнуть умом-разумом хочет. Самотолчные песты в роще поставил. Всю работу исполнил.
      Кровью налились Балдеевы глаза.
      В ярости так головой мотнул, что корона слетела, под амбар закатилась.
      - Смерть ему! Смерть! Только казни не удумаю. Думу трубите.
      Опять труба трубит, народ валит, полоумные дьяки в исподниках на босу ногу в сапогах бегут:
      - Чем тебе служить, царь?
      - Придумайте, бояре, лютую казнь Фоке Лежебоке.
      Тут думный дьяк Пустая Голова почесал под мышками да и говорит:
      - Пресветлый царь Балдей Обалдуевич! Нашу державу волки одолели, всех овец прирезали. Пусть Фока волков из царства выгонит. Глядишь, они его и заедят.
      - Вот так голова! - говорит царь. - Всей думой думай, лучшей казни не удумаешь. Пиши указ.
      Услыхал народ указ. Понял народ, как темный царь за светлый ум Фоку жалует, перешептываться начал, сговариваться. Сплачиваться. Порознь народ дождь, а вместе - полая вешняя вода. Сила! Какую хочешь преграду смоет.
      - Надо, ребята, Фоке подмогнуть, - говорят мужики. - Какая тебе, Фока Корнеич, подмога нужна?
      - Помогите, - отвечает Фока, - если милость будет. Поймайте мне десятка два волков. А я буду им кумачовые жилетки шить, да огненного цвета краску для их морд разводить, да колокольцы-бубенцы делать.
      - Это зачем?
      - Увидите, - отвечает Фока.
      Поймал народ два десятка волков. И живьем их в мешках Фоке доставил.
      Обрядил Фока волков в кумачовые жилетки, намазал им морды огненной краской, привязал им под брюхо колокольцы, нанизал на хвосты бубенцы да петушиные перья и выпустил на волю.
      Кинулись волки к своим стаям, а стаи от них. Боятся огненных морд. Страшатся кумача. А звон для них хуже стрельбы. В леса стаи кинулись, а Фокины волки не отстают от своих, ходу прибавляют. От своего звона уйти хотят. От своих волчьих хвостов с бубенцами убежать. А как убежишь? За одну ночь ни одного волка в этой земле не стало. А Фока косит себе овсы да под озимые клин земли подымает.
      Царя вовсе узнать нельзя. Волк рядом с ним за ягненка сойдет. Оба рукава сжевал. Каменья от обиды из короны выколупывать начал.
      - Без думы его казню. На плаху! Только как народу об этом объявить? До греха недолго. Вину надо придумать, закон подвести.
      А думный дьяк тут как тут:
      - А, ваше царское преувеличество, я хоть и Пустая Голова, а закон могу подвести! Фока герб нашей державы обесчестил.
      - Какой такой герб?
      - Как же, ваше еси до небеси! На гербе у нас волк в короне овцу на загривке тащит. Овец волки приели, а волков Фока в чужие земли выгнал. Мы теперь царство с фальшивым гербом. У нас ни волков, ни овец. Что другие державы скажут?
      - Боже ж ты мой! Да у тебя ума больше, чем у меня в закромах гороху. Готовь указ о казни. Вели палачу топор точить, урядникам - плаху на дворцовую площадь выкатывать. Завтра казнь.
      Занялась заря. Поднялось солнышко, красное, ясное. Фоку на казнь ведут. Жена замертво лежит. Дети Фокины при живом отце сироты.
      Высоко поднял палач топор. Взыграло лютое Балдеево сердце.
      Рубанул по широкой жилистой шее топор палача... и согнулся.
      - Что же это, царь? - спрашивает при всем народе Фока. - Твой топор мою голову не сечет.
      А народ все знает - шумит, хохочет.
      - Повесить его! В петле удавить! - велит Балдей.
      Вкопали в землю висельный глаголь. Накинул палач петлю. Выбил палач из-под Фокиных ног березовый обрубок. Взвизгнули девки, заголосили бабы, завопили старухи. А веревка оборвалась.
      - Что же это, царь? - говорит Фока. - Твоя веревка моего тела не выдерживает.
      Белее снега сидит в царских носилках Балдей. Ржой покрылось лицо думного дьяка Пустая Голова. Присмирела дума.
      - Утопить его! - кричит Балдей. - В реку кинуть.
      Ухмыльнулся на эти слова Фока да и молвит:
      - Как можно утопить человека, когда за него народ стеной стоит!
      Стали привязывать камень к Фокиной шее те же люди, которые восковой топор палачу подсунули и прелую веревку подсудобили.
      Привязали они ему на шею вместо камней крашеную сосновую кору, положили под рубаху надутые бычьи пузыри да и кинули в реку.
      Опять взвизгнули бабы, заголосили старухи. А Фока на плаву из реки кричит царю:
      - Что же, царь, твои камни не тонут, мешки с песком под моей рубахой меня ко дну не тянут?
      Позеленел Балдей, почернел злой царь. Хотел было Обалдуев сын Фоку огнем казнить, да нутро у Балдея пламенем занялось, задымилось и сгорело.
      Был царь - и нет царя.
      Ликует народ. Поет народ. В колокола звонит. Тружеников прославляет. Фоку первым старостой называет.
      Хорошо зажил Фока. В чести. Умом свою державу прославил и веселую сказку после себя оставил.
      Эту!
      КАК САМОВАР ЗАПРЯГЛИ
      Про одно и то же разные люди по-разному сказки сказывают. Вот что я от бабушки слышал... У мастера Фоки - на все руки доки сын был. Тоже Фокой звали. В отца Фока Фокич дошлый пошел. Ничего мимо его глаз не ускользало. Всему дело давал. Ворону и ту перед дождем каркать выучил - погоду предсказывать.
      Сидит как-то Фока Фокич - чай пьет. А из самовара через паровик густо пар валит. Со свистом. Даже чайник на конфорке вздрагивает.
      - Ишь ты, какая сила пропадает! Не худо бы тебя на работу приставить, - говорит Фока Фокич и соображает, как это сделать можно.
      - Это еще что? - запыхтел-зафыркал ленивый Самовар. - С меня и того хватит, что я кипяток кипячу, чайник грею, душеньку песней веселю, на столе красуюсь.
      - Оно верно, - говорит Фока Фокич. - Только песни распевать да на людях красоваться всякий может. Неплохо бы тебя, Самовар, хлеб молотить приспособить.
      Как услыхал это Самовар - вскипел, кипятком плеваться начал. Того гляди, убежит. А Фока Фокич сгреб его да на молотильный ток вынес и давай там к нему рабочее колесо с хитрым рычагом пристраивать.
      Пристроил он колесо с хитрым рычагом и ну Самовар на полный пар кипятить. Во всю головушку Самовар кипит, колесо вертит, хитрым рычагом, как рукой, работает.
      Переметнул Фока Фокич с рабочего колеса на молотильный маховичок приводной ремень и:
      - Эх, поспевай, не зевай, снопы развязывай, в молотилку суй.
      Стал Самовар хлеб молотить, паровой машиной прозываться. А характер тот же остался. Сварливый. Того гляди, от злости лопнет - паром обварит.
      - Вот ты как! - говорит Фока Фокич. - Погоди, я тебе работенку получше удумаю.
      Долго думать не пришлось. Захромала как-то у Фоки Фокича лошадь. А в город ехать надо. И надумал Фока Фокич Самовар запрячь.
      Повалил Фока Фокич Самовар набок. Загнул ему трубу, чтобы она в небо глядела. Приладил под него крепкие колеса. Отковал хитрые рычаги-шатуны да и заставил их колеса вертеть. А чтобы Самовар со злости не лопнул, добрым железом его оковал. Потом прицепил к Самовару тарантас, а к тарантасу телегу, загрузил чем надо, поднял пары и:
      - Эх, поспевай, куда надо поворачивай. Пару поддавай.
      Стал Самовар людей и поклажу возить - паровозом прозываться. А характером еще злее стал.
      - Ну ладно, - говорит Фока Фокич. - Я тебе не такую работу удумаю.
      Опять долго ждать не пришлось. Лето безветренное выдалось. Паруса на кораблях, как трава в засуху, сникли. А за море ехать надо. Хлеб везти. Тут-то и надумал Фока Фокич Самовар на корабль перенести.
      Сказано - сделано. Трубу еще выше нарастил. Самовар в трюм поставил. Корабельные колеса смастерил, а к ним шатунные рычаги приспособил и:
      - Эй, не зевай, успевай! Рулем рули - куда надо правь.
      Начал Самовар людей да товары за море возить - пароходом прозываться. Тут-то уж он вовсе послушным стал. Уступчивым.
      Вот как оно, дело-то, было. Другие, может быть, и по-другому рассказывают. Только моя бабушка врать не будет. Сама она это все видела и мне пересказала. А я - вам.
      СЕМЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ МАСТЕРОВ
      На лесной опушке, в небольшой деревушке жил Ваня. Дурачком он не был, но и умником не слыл. Пришло Ване время за дело браться - мастерство по сердцу выбирать. А какое мастерство ему по сердцу, он не знает.
      Тогда ему отец и говорит:
      - Иди, сынок, в лес. Лес, Ваня, семьсот семьдесят семь лесных мастеров знает. Вот и увидишь, катам тебе мастером быть.
      Не поверил Ваня, что лес семьсот семьдесят семь мастеров знает, потому как сам-то он знал только одного лесного мастера - дровосека. Не послушал отца и не пошел в лес.
      А в этом году лес именинником был. Он раз в сто лет именины справлял. Потому что жизнь у леса не одна тысяча лет, и каждый год рождения справлять - большой расход.
      Как-то проснулся Ваня до солнышка. Не сам встал, а скамейка его разбудила, на которой он спал.
      - Вставай, - говорит, - Ваня, с меня. Я в лес пойду.
      - Это еще что такое? Зачем ты в лес?
      А скамейка ему:
      - Сегодня, - говорит, - в лесу праздник. Именины, день рождения и все прочее. Лес свою деревянную родню собирает. И потому как я тоже деревянная, его кровная племянница, непременно должна идти.
      Сказала так скамейка и быстрехонько на своих четырех ножках побежала в лес.
      Ваня глазам не верит. Только за скамейкой и стол и стулья в лес собираться стали. Поторапливают Ванину семью:
      - Скорее чай пейте, пока мы не ушли.
      Отец, мать, дедушка с бабушкой торопятся - пьют-едят, ложки моют, посуду, утварь деревянную трут, глянец наводят. Потому как им на именинах неряхами нельзя показаться.
      Ну хорошо. Вымытые чашки, ложки на стол уставились, березовый веник за ножку стола увязался, а бочки, кадушки, лохань сами по себе за столом покатились. Колода дубовая долбленая, из которой скотину поили, и тесовые ворота вместе с корытами и коромыслами на телегу грузиться стали. А баня с колодезным журавлем на санях решили ехать. Те хоть и скрипят, трещат по летней поре, а везут. Своя ноша не тянет.
      Глядит Ваня - все деревянное имущество на именины в лес собирается. И старуха изба тоже начинает отряхиваться да охорашиваться. Изба у Ваниной бабки шаль кашемировую поверх крыши надеть выпросила, потом два нижних венца вместо катков под себя подложила и покатилась на них к лесу. Видит Ваня - на дворе одна печь да самовар остались, да и те попутчиков подыскивают в лес ехать.
      - А ты-то, кирпичная печь с медным самоваром, какая лесу родня? спрашивает Ваня. - Вы-то ведь не в лесу родились.
      - Так-то оно так, - отвечает печь. - Не в лесу родились, только лесным теплом хлебы печем, щи варим, чай греем.
      Совсем тут Ваня умнеть начал. "Не пойти ли, думает, и мне!" Только он подумал это, лапти его сами в лес повели.
      - Пойдем, пойдем, Ванечка, нам по пути. Мы ведь как-никак тоже лесные внуки. В лесу лыком на липе росли, из лесу лыком пришли, лаптями стали.
      Сказали так и повели Ваню в лес. Вывели его на широкую дорогу, а по дороге видимо-невидимо гостей к лесу направляются. И лодки плывут, и мельницы идут, мосты шагают, балалайки с гитарами, скрипки друг дружку обгоняют... Корзины, плетни, катки, вальки, колодки для хомутов, дорогая резная мебель - лакированная, полированная, редкие меха, куньи воротники, скипидар, деготь, смола, пихтовое масло, кедровые орехи, целебные корни-травы...
      Тысячи гостей со всех волостей: лесовальной, лесопильной, смолокуренной, плотницкой, охотницкой, тележной, санниковой, столярной, дегтярной, мебельной, корабельно-лодочной, литейно-модельной, токарно-резной... Семьсот семьдесят семь лесных мастеров.
      Вечером пир на большой лесной поляне начался. И Ваню позвали.
      - Приглядывайся, - говорит лес. - Может, семьсот семьдесят восьмым моим мастером станешь.
      Весело пир пошел. Сосны хорошей смолы дали. Факелы зажгли. Лесная мурава зеленый ковер на поляне разостлала. Тысячи соловьев прилетели именинника славить. Хором пели. Зайцы, белки, ежи скоморошничали, представление представляли.
      Потом снедь лесную начали подавать. Соленые, вареные грибы. Грибы жареные, дичь разную: куропаток, тетеревов, глухарей, рябчиков. С брусничкой, клюквой, княженикой-ягодой. Лесным диким медом запивали, кедровым орехом заедали, свежей лесной малиной-смородиной закусывали.
      И чего-чего только на том пиру не было, каких лесных съестных припасов не подано! Понял Ваня, что за дары в себе лес таит, каких лесных мастеров он требует, и задумался.
      Долго ли, коротко ли думал Ваня, только стал он новым, семьсот семьдесят восьмым лесным мастером. А каким - про это сказка не сказывает и я сказать не могу.
      У других поспрошайте.
      ТРУДОВОЙ ОГОНЕК
      У одной вдовы сын рос. Да такой пригожий, даже соседи налюбоваться на него не могли. А про мать и говорить нечего. Рукой-ногой ему шевельнуть не дает. Все сама да сама. Дрова-воду носит, пашет-жнет-косит, на стороне работенку прихватывает - лаковые сапоги да звонкую гармонь сыну зарабатывает. Вырос у матери сын. Кудри кованым золотом вьются. Уста алые сами собой смеются. Красавец. Жених. А невесты не находится. Ни одна за него не идет. Отворачиваются.
      Что за чудеса?
      А чудес тут никаких нет. Дело простое. Чужой травой в трудовом поле сын вырос. С руками - безрукий, с ногами - безногий. Ни сено косить, ни дрова рубить. Ни ковать, ни пахать. Ни корзины плести, ни двор мести, ни коров пасти.
      Солому метал - с телеги упал. Рыбу ловил - в пруд угодил, еле вытащили. Дрова носил - живот занозил. Кто такого товарищем назовет?
      Хороводы водить не зазывают. Работать напарником не принимают. Маменькиным божком, лаковым сапожком кличут. Круглым неумельником, на завалинке посидельником дразнят. Пустоцветом величают.
      Малые ребятишки и те смеются. Каково это ему?
      Затосковал парень, зарыдал. Так-то он зарыдал - кирпичная печь и та вздохнула. Дубовые стены избы и те разжалобились. Пол тоскливо заскрипел. Потолок насупился, почернел, задумался.
      Жалеют!
      А он в три ручья слезы льет, приговаривает:
      - Зачем ты меня, матушка, так любила? Для чего ты меня, родимая, в безделье холила, в лености пестовала, в неумельности вырастила? Куда я теперь с моими руками белыми, квелыми, неумелыми?
      Похолодела мать, обмерла. А ответить нечего. Чистую правду ей в лицо горькими слезами сын выплеснул. Поняла мать, что ее слепая любовь злосчастьем сыновним обернулась.
      Ночи не спит сын - как дальше жить, не знает. Днем места не находит. Только нет на свете таких слез, которые не выплакиваются, такого горя, которое не размыкивается, такой думы, которая не додумывается. Не зря говорят, что в тяжкий час и печь разумеет, стены помогают, потолок судит, половицы с умом поскрипывают.
      Наскрипели они ему что надо, утешили. Слезы высушили, добрый совет дали.
      Обул сын тяжелые отцовские сапоги, надел его рабочую одежу и пошел по белому свету бездельные годы наверстывать - заново расти.
      Нелегко было рослому парню в подпасках ходить, в двадцать один год с топором знакомство сводить, гвоздь в стену учиться бить, руки белые, квелые, неумелые на ветру дубить.
      Знают только лютый мороз да жаркое солнышко, какими трудами кудрявый сын до дела дошел. Мастером домой вернулся. На ткачихе женился, тоже не из последних мастериц. Как родную ее полюбила старая мать, и больше того, когда она ей внуков подарила. До того пригожие они росли, хоть на карточку снимай да в рамку ставь.
      Без ума любила их бабушка, только пестовала с умом. Не как сына.
      Кровью, бывало, жалостливое старухино сердце обливается, когда старшенький внук в трескучий мороз дрова пилить собирается. Сердце старухе свое твердит: "Не пускай, пожалей, ознобится", - а она: "Иди, милый внук-богатырь. Дубей на ветру. С морозом спорь. Отцовскую трудовую славу своим трудом подпирай".
      У внучки, бывало, глазенки слипаются, ручонки еле веретено крутят, а бабушка ей: "Ах какая у нас тонкопряха растет проворная, да неустанная, да дреме-сну неподатливая".
      Замиловать бы девчоночку, по пальчику бы ее ловкие ручки перецеловать, а старуха изъян в пряже ищет. То в нитке тонина неровна, то слабина одолевает. На изъяны укажет и хорошее заметит. Да не просто так, а дорогой бабушкиной лаской, редким огневым словом душу девчонке осветит и согреет.