Вместо матраца в сторожке были сложены на пол привезённые от моей мамы три большие старинные диванные подушки, набитые белым волосом. Во время нашего отсутствия Бобка придумал себе занятие: выпустил дух из всех подушек, взбил, распушил волос и превратил в привидение.

– Ах негодник!

Нагнувшись, схватив Бобку за шкирку, Вася несколько раз ткнул его носом в рваную наволочку, приговаривая:

– Нельзя!.. Нельзя!.. – и в сердцах больно шлёпнул.

Бобка взвизгнул, отскочил. И вдруг, подпрыгнув, с лёту вцепился зубами в Васину руку.

– Ах, ты так?

– Не бей, не бей его! Он ещё маленький! Но Вася уже снимал с гвоздя поводок.

– Будешь хозяина кусать? Будешь хозяина кусать?

Бобка завизжал пронзительно, увернулся и снова прыгнул на Васю.

– Да перестань же! Он несмышлёныш, всё равно ничего не поймёт, – взмолилась я.

– Отлично поймёт! – Вася тоже разошёлся. – Собаку смолоду надо учить… Маленький упрямец!..

По Васиному лицу я видела: ему смертельно жаль Бобку, но долг воспитателя сильнее.

Ох и наорался же Бобка в тот вечер! Он визжал как резаный поросёнок, так что звон стоял в ушах… И всё-таки не смирился. Не заскулил виновато, прося прощения, хотя Вася добивался именно этого.

Зато уже на другой день Бобка с утра до вечера не отходил от Васи, преданно ловя каждый его взгляд, слушаясь первого слова. Ну, а бедные растерзанные подушки?.. Нет худа без добра: Бобка проделал за меня огромную работу – я как раз хотела перебрать их…

А ещё через неделю Бобка пропал.

Мы давно уже приметили слонявшегося возле сторожки рыжего мальчишку из соседней деревни. Мальчишка делал вид, что собирает на опушке кору, шишки; заговаривал с Андрейкой; цыкая, подзывал к себе и Бобку. Бобка, конечно, прибегал. Вася запрещал ему брать пищу из чужих рук. Но щенок есть щенок, и один раз Бобка, виновато озираясь, слопал что-то принесённое рыжим парнишкой. Словом, тот явно приманивал Бобку, и я даже попросила Андрейку намотать это на ус. Вася ещё посмеялся, что усов у сына нет…

А Бобка пропал.

Мы свистали и звали его по лесу до поздней ночи. На рассвете чутьё повело меня в деревню.

Спрашивать про собачонку у встречных женщин, выгонявших коров, у пастуха или у идущих на работу колхозников? Нет, я не стала. Мальчишек спросила бы – они всегда всё знают. Но мальчишки в то утро точно сгинули из деревни, ни одного не было на улице. Это и убедило меня, что иду по верному следу.

Я пошла по задам деревни. Наверно, многие хозяйки смотрели подозрительно: чего, мол, шляется у нас за огородами эта бездельница горожанка?

А я шлялась не без дела: слушала во все уши. Бобка наш никогда не скулил. Он, если ему что не нравилось, свистал тонко и резко, пожалуй, как свистала воинственная Муха, сражаясь с крысами, только слабее.

И вот, проходя с безразличным лицом мимо одного из сараюшек на задах деревни, я увидела группу мальчишек. При моём приближении они прыснули в стороны, как стая воробьев.

«Ага, милые, попались!» – подумала я.

И тут же услышала в сараюшке знакомый приглушённый свист.

– Малый, пойди-ка! – позвала я единственного не убежавшего паренька, сосредоточенно ковырявшего изгородь.

– Ну, чего? – спросил он недружелюбно.

Это был совсем не тот рыжий мальчишка, что подкармливал Бобку, но я действовала безошибочно.

– Твой сарай?

– Ну мой.

– Отвори-ка.

– А зачем?

– Отвори, говорю. Хуже будет, если с милиционером приду.

Он нехотя повиновался. Так и есть! В тёмном, заваленном хламом сарае привязанный верёвкой к оглобле саней стоял жалкий, озадаченный Бобка. Морда у него была обмотана тряпкой.

– Отвязывай. Отвязывай сейчас же! И сними тряпку!

Парнишка, оробев, высвободил Бобку; тот со счастливым лаем прыгнул мне на грудь, успел облизать нос, щёки…

– А теперь позови того, кто привёл тебе пса, – сурово, но спокойно сказала я.

– На что?

– Выдавать его и жаловаться я не буду. Если он так хочет иметь собаку, может быть, помогу достать.

Мальчишка не очень-то поверил. Однако чтобы избавиться от кары – он был уверен в ней, – дал дёру. Мы с Бобкой вышли из сарая, уселись на валявшееся бревно. Бобка всё не мог успокоиться: вертелся, юлил, тянул куда-то…

Ждали мы долго. Наконец, словно стягиваясь к осаждённому врагу, стали появляться мальчишки. Отовсюду: из-за плетня, с огорода, из канавы, прямо из-под земли…

– Нечего прятаться! Что крадётесь, как разведчики? – крикнула я.

Мальчишки двинули в открытую. Бобка, увидя рыжего знакомца, засвистал, но и весело завилял хвостом.

– Ты увёл собачонку?

Рыжий молча ковырял ногой щепку.

– Даёшь слово, что никогда в жизни больше не сманишь чужую собаку? Тебе самому приятно будет, если ты вырастишь, воспитаешь пса, а кто-нибудь подкормит и уведёт его?

Рыжий молчал.

– Если дашь честное слово, а товарищи твои за тебя поручатся, помогу тебе достать такого же, как мой.

– Не буду я… – угрюмо выдавил рыжий. Мальчишки вокруг зашептались, заговорили.

– Ну ладно. Нечего с вами философствовать… – Я встала.

– Сказал ведь, не буду больше! – вскинул голову рыжий, ударив себя в грудь.

– Тогда приходи: напишу записку к знакомой. Поедешь в город. Думаю, она тебе не откажет. – Я знала, у подруги остался ещё один «нечистопородный» щенок, которого она не прочь пристроить.

Мальчишки проводили нас с Бобкой до конца деревни почётным караулом. Я выложила им по дороге все сведения о воспитании и дрессировке собак. Они слушали с интересом, а вслед нам по всей деревне несся разноголосый лай: почти в каждом дворе лежала или бегала на цепи собака. Одна, бело-чёрная, пушистая, с хвостиком-крендельком, нагнала нас. Бобка сразу ощерился, хотел ринуться в бой, но я удержала его. А рыжий мальчишка прикрикнул на собачонку грубоватым баском:

– Пушина, ты зачем здесь?

– Твоя собака? – удивилась я.

– Моя.

– Погоди. Тогда для чего же тебе вторая?

– Эта на цепи ночью сидит. Пушинка, поди сюда, не бойся… – Он ласково поцокал языком. – А такого, как… ваш, дрессировать можно. Фокстерьеры (он сделал ударение на ТЕ) и к охоте способные. На грызунов, на кротов…

– Интересуешься охотой?

Рыжий мальчишка широко, открыто улыбнулся. На том мы и расстались.

Этой же осенью Бобка заболел.

Он съел Васин химический карандаш. Съел не целиком, а разгрыз аккуратно деревяшку, уничтожив графит. Зачем это ему понадобилось? Скорее всего, из любопытства, он был ужасно любопытный… Нас не было дома. Наученные горьким опытом, мы попрятали от Бобки всю обувь, оставив для точки зубов только старую галошу и теннисный мяч.

Как балованный ребёнок предпочитает игрушкам запретные гвозди и обыкновенные чурбачки, так и Бобка, вероятно, для игры выбрал скатившийся со стола карандаш и съел его незаметно для самого себя.

Язык у Бобки стал лилово-чёрный. Изо рта забила сиреневая пена. Я вернулась с работы раньше своих и пришла в отчаяние. Несчастный пёс встретил меня как спасительницу, бросился с жалобным визгом. А чем я могла помочь?

Вспомнив, что при отравлениях лучшее лекарство – молоко, бросилась к Хае Львовне, к Каречке, притащила блюдце с тёплым молоком.

Бобка пить не мог. Ему было очень плохо. Он всё время старался убежать от боли: постоит-постоит среди комнаты с несчастной мордой, растопырив высокие лапки, вдруг взбрыкнёт ими, вроде жеребёнка, и бросится в угол. Не помогает, боль бежит с ним… Покрутится на месте – и боль крутится. Кинется к печке, потом под стол. Наконец я взяла его на колени, силком раскрыла пасть и влила молоко. Бобка всхлипнул горько, как обиженный ребёнок, и уткнулся мне чёрно-лиловым носом в платье. Вошла Каречка. Она собиралась в театр, была нарядная, завитая.

– Как? – спросила озабоченно.

– Да не пьёт… Вот вливаю понемногу. Каречка нагнулась над Бобкой. Её скуластенькое, засыпанное пудрой лицо было таким сочувствующим… Могла ли я думать, что Каречка, собаконенавистница, скандалистка, примет такое участие в бедном Бобке? Нет, определённо, испытания военных лет смягчили её.

– Может быть, сделать ему искусственное дыхание? – испуганным шёпотом спросила Каречка (она работала в поликлинике регистраторшей).

– Не знаю. Ветеринара бы надо… Вот когда Саши-сапожника нету…

– Минуточку! Каречка исчезла.

Не помню, где она раздобыла ветеринара, ко через час он был у нас, а Каречкин театр пошёл побоку.

Бобке приходил конец. Он лежал бездыханный, вытянувшись, только лиловая пена капала из стиснутых зубов.

– Усыпить могу, – сказал ветеринар.

– Нет! – решительно возразила Каречка.

И стоявшая сзади в дверях Хая Львовна, как эхо, повторила:

– Нет!..

Хорошо, что Васи с Андрейкой не было: они на весь вечер отправились куда-то…

– Дело ваше, – сказал ветеринар. – Налицо сильное отравление. Организм молодой…

– В том-то и дело, что молодой! – Каречка опять нагнулась над Бобкой, лежавшим у меня на коленях. – Молодые должны жить. Я знаю, как делают искусственное дыхание. Сейчас начнём…

Не знаю, почему Каречка считала, что при отравлении именно оно поможет. Но случилось чудо: ветеринар ушёл, а Каречка принялась энергично, не жалея нарядного платья, растирать бездыханному Бобке пузичко, поднимать и сгибать бессильные передние лапки. И Бобка медленно начал оживать. И вдруг ожил совсем. Посмотрел на меня, Каречку, Хаю Львовну удивлёнными карими глазами. Поднял ухо, слез с моих колен, с аппетитом долакал оставшееся в блюдце молоко. И, энергично подрыгав лапками, отправился к себе на место, в ту же старую картонку, в которой жил Мартик, где сладко-пресладко заснул.

Мы вздохнули с облегчением. Каречка с Хаей Львовной пришли попить со мной чайку, очень довольные.

Бобка никогда больше не ел карандашей, и зима прошла для него благополучно.

Следующий год до самой осени мы провели в городе, и лишь к началу сентября я и Вася смогли поехать к знакомым за Серпухов.

Андрейка остался под опекой Хаи Львовны. Мы с Бобкой должны были выехать первыми, Вася – через недельку.

Пока Бобка был малышом, мы всегда благополучно провозили его к вокзалам на трамвае. Сейчас он подрос, а ехать нам было до Курского вокзала, через весь город. Я решила запаковать Бобку в рюкзак и проскользнуть в метро – под землёй езды всего десять минут… Собрав чемодан с вещами, надела на спину рюкзак, взяла Бобку на поводок и отправилась. Как всегда, Бобка весело и охотно бежал у моей ноги, брезгливо перескакивая лужи – он был страшный чистюля. Против метро в переулке я завела его в первый же подъезд, поставила чемодан и стала запаковывать.

Подъезд был необычный, большой, пустой и гулкий. Под лестницей зачем-то стояла скамья. Недолго думая я взгромоздила на неё рюкзак; Бобка пытался выпрыгнуть, сердито щерил зубы, морщил нос. Я старательно затягивала его ремнями, приговаривая:

– Сидеть!.. Тихо… Слышишь, сидеть!

– Так, – спокойно и грозно произнёс надо мной чей-то голос. – Собачку прячем?

С лестницы над скамьёй свесилась голова в милицейской фуражке. Я обомлела: оказывается, как раз над нами висела табличка: «Отделение милиции», и стрелка с указателем наверх.

– Да… – пробормотала я. – Грязно очень. Лучше понесу его, понимаете?

– Чего уж, понимаю.

Милиционер спустился с лестницы, пристально оглядел меня и, хлопнув входной дверью, ушёл. Я допаковала Бобку.

Он, молодец, притих, смирился видно. Нацепила рюкзак на плечи, взяла чемодан и, оглянувшись на улице направо-налево (милиционера нигде не было), вошла в метро.

Мимо контролёрши мы спустились к поезду благополучно. Но на платформе – о, ужас! – стоял тот же ехидно улыбавшийся милиционер.

– Гражданочка, – ласково сказал он, – не вы первая… Как собаку в метро везти, все к нам в подъезд зайти норовят. Кто в корзину, кто в сумку прячет. Один гражданин в футляр от скрипки запихнул… Поднимемся-ка лучше от греха наверх! Сами знаете, животных в метро возить не положено.

– Это очень неправильное правило! – рассердилась я. – На чём же их прикажете возить? Для такси свободные деньги не у всех есть…

– Сказать по совести (поезд уже укатил, мы с милиционером стояли на опустевшей платформе вдвоём), понимаю вас и даже сочувствую – у самого овчарка. Да что поделаешь, закон!

– Очень глупый закон, – брякнула я. – А кошкам, птицам можно?

– Птицам – да, если в клетках. Насчёт кошек тоже запрет. И в трамваях, и в автобусах.

– Не понимаю! – горячо сказала я. – Если собака чистая, в наморднике…

Мы с милиционером уже поднимались к выходу, он любезно нёс мой чемодан.

– Ничего не могу поделать! Законы на то и писаны, чтобы их выполнять.

Наверно, глупо выглядела я со стороны: шагаю с красным, злым лицом, за спиной возится в рюкзаке Бобка, а рядом вежливо и строго выговаривающий мне милиционер тащит чемодан. Спасибо, никого знакомых не встретили: подумали бы, что меня вроде воровки в отделение ведут!

Милиционер перевёл нас с Бобкой через улицу, поставил на тротуар чемодан. Я сказала растерянно:

– Вот история с заковыкой… Что ж теперь, домой возвращаться? Нам же на вокзал надо. На Курский.

И тут милиционер вдруг, как мальчишка, воровато оглянулся, быстро шепнул мне:

– Вон троллейбус пустой как раз подходит, сидайте скоренько! Не дурак он у вас, молчит, шельмец. Какой породы-то?

– Фокстерьер гладкошёрст… – Я прямо-таки порхнула в открывшуюся дверь троллейбуса.

Милиционер подал мне чемодан, выразительно мигнул кондукторше… Мы покатили. Я успела помахать ему рукой. Вот славный попался!..

Часа через три мы с Бобкой были уже на месте.

От станции надо было пройти пешком четыре километра. Бобку я, конечно, ещё в поезде вытащила из рюкзака, а как сошли, спустила и с поводка. Он бойко побежал по тропинке, я с чемоданом следом.

Скоро мы вошли в берёзовую рощу, прекрасную, как в сказке.

С тихим шорохом сыпались на землю оранжевые и золотые листья. Белые стволы сливались в гуще. Тонконогие осины багровели на краю оврага, молодые дубки стояли в зелени как богатыри. То и дело нога сшибала грибы: подберёзовики, красноголовики – тропинка через рощу была малохоженая, заросшая.

Устали. Я опустила чемодан, села на него, любуясь закатом. А Бобка вдруг пригнулся, гладкая шерсть на загривке поднялась. Он напрягся, задрожал…

Нам навстречу медленно шла небольшая собака. В лучах закатного солнца она была огненно-рыжая, как падающая листва. Точёные лапки легко и грациозно ступали на землю. Животное внезапно застыло – почуяло Бобку. Мгновение, и гибкое тело взлетело, исчезло в кустах, мелькнул только большой пушистый хвост. Неужели лисица?

Белой пулькой пронёсся, скрылся в кустах и Бобка. Он лаял уже где-то вдалеке, коротко, страстно.

Я решила ждать. Лисицу он, конечно, не догонит. Порыщет, побегает и вернётся по своим же следам.

Время шло. Закат мерк. Я несколько раз свистала, звала, – Бобка не возвращался. Пошла на розыски, оставив чемодан под берёзой. Минут через десять, заслышав невнятное урчание, раздвинула кусты орешника и увидела: из-под земли торчит задняя половина Бобкиного туловища с куцым, бешено дёргавшимся хвостиком. Передняя половина ушла в землю.

Схватив Бобку за хвост, напрягая силы, вытащила извивавшегося, оскаленного, хрипящего от азарта, запорошённого землёй неудачника. В запале он прорыл к лисьей норе под берёзой ход – уши, ноздри, вся морда были в земле. А лисица, конечно, ушла другим ходом или притаилась где-нибудь в корнях…

Я с трудом успокоила Бобку. Лишь после того как мы вернулись за чемоданом, а потом вышли к реке и Бобка искупался – я зашвырнула ему далеко в воду палку – его перестала бить нервная дрожь.

Дом наших знакомых стоял на отлёте от деревни Солнышкино, возле пруда. Хозяева уехали на юг, и мы с Бобкой, ожидая приезда Васи, вели мирное существование. Днём я читала или шила, сидя в палисаднике; спать мы заваливались вместе с солнцем.

Бобка терпеть не мог нежничать. Я же, скучая, не только разговаривала с ним как с собеседником, а часто ласкала его, играла – словом, забавлялась. Бобку это злило. Стоило мне подсесть и начать воркотню, как он злобно морщил нос, показывал зубы, иногда даже хватал мою руку и держал, разумеется, не кусая (Васин урок запомнился). Я говорила:

– Что, не нравится? А мне вот приятно… Возьму и почешу тебе сейчас за ухом… – Бобка провожал насторожённым блестящим глазом мой палец. – Ах ты белый бесёнок! Ах ты зайчишка!

Я тормошила его – он не смел меня тронуть и от этого злился ещё больше. Зато только я лягу почитать, Бобка тут же бесцеремонно прыгал мне под бок и укладывался как ему угодно: поперёк моего туловища, через ноги, чуть не хвостом в лицо… Наверно, считал: раз он обязан терпеть мои глупые нежности, и я должна терпеть…

Однажды мы улеглись спать и вдруг услышали под окном жалкое, но громкое и неприятное мяуканье. В палисаднике настырно орал чей-то котёнок. Пришлось мне выйти с фонариком.

Действительно, это был котёнок; его, наверно, подбросили. Некрасивый, тощий, со слезящимися глазами… Должна признаться, я довольно равнодушна к кошкам. По-моему, они любят больше дом, чем хозяев, своенравны, живут как бы сами по себе. Сейчас же передо мной лежало хоть и противно орущее, но беспомощное, очевидно голодное, существо.

Я принесла из дома молока, накормила котёнка, он наелся и заорал ещё отвратительнее, с сипением разевая рот.

– Эк тебя разбирает… – проворчала я.

Пришлось пустить его в сени. Всю ночь Бобка беспокойно прислушивался к сиплому кошачьему мяву. Я тоже плохо спала. Наутро заперла Бобку, взяла котёнка и пошла в деревню отыскивать его хозяев.

– Не знаешь, чей это? – спросила первого встречного мальчишку.

– Ананьевский, – не задумываясь, ответил тот. – У них кошка трёх принесла. Двух раздали, этого, шелудивого, ещё вчера в овраг забросили. Он что, к вам приполз?

– Да, приполз.

Я отыскала дом Ананьевых, положила котёнка на крыльцо и ушла – пусть уж сами заботятся.

Среди дня мы с Бобкой услышали возле пруда гомон. Несколько деревенских ребят, мальчиков и девочек, возбуждённо горланя, собирались что-то делать. Я свистнула Бобку, и мы пошли к пруду.

Ребята стояли тесным кольцом. В середине старший – рослый, в цветной яркой рубахе, – присев, привязывал к шее лежавшего перед ним на земле котёнка завёрнутый в тряпку камень. Котёнок был тот самый, со слезящимися глазами. Сейчас он не орал, только беззвучно разевал рот. На лицах наблюдавших за ним ребят были написаны интерес, брезгливая жалость и… нетерпение. Котёнка собирались топить – это ясно; надо было помешать этому.

– Федька, бросай так, чего там! – не выдержал кто-то.

Я не успела протянуть руку. Федька крякнул, схватил котёнка, выпрямился и, сильно размахнувшись, запустил в пруд. Плеснуло, по воде пошли круги. Почти в то же мгновение Бобка, вырвав из моей руки поводок, совершив огромный прыжок, взлетел над прудом и бултыхнулся в воду.

Ребята шарахнулись.

– Собачонка, глядите!..

Бобка, усердно работая лапками, плыл к тёмному барахтавшемуся пятну. За Бобкой по воде стелилась полоска – плывущий поводок. Никто даже не оглянулся на мой возглас:

– Сюда неси, сюда! Все смотрели на пруд.

Бобка был уже возле котёнка. Он схватил его поперёк туловища зубами. И вот, как крошечный белый спасательный катер, фыркая, задвигался к берегу, а поводок снова полз сзади.

Бобка вылез и отряхнулся, не выпуская котёнка.

Мы ждали. Бобка вылез. Отряхнулся, не выпуская котёнка. Подбежал и вывалил к ногам Федьки свою жалкую мокрую ношу. Котёнок ещё не успел захлебнуться. Я сказала:

– Нет, друзья. Чему быть, того не миновать. Вы решили, бедное животное не жилец на этом свете? А вышло-то иначе…

Мне не ответили. Все смотрели на растекавшуюся от котёнка лужицу, на Бобку, сидящего рядом с высунутым языком. Один Федька бросил:

– Всё равно ему хана… Только мучаться дольше будет. Бездомный-то…

В его словах была жестокая правда. Я не нашлась сразу что ответить. А Федька молниеносно пригнулся, схватил котёнка и, размахнувшись, снова швырнул в пруд. Ребята, как один, громко ахнули…

И снова пущенной из лука стрелой взметнулся над прудом самоотверженный Бобка. Если в первый раз он принял спасение котёнка как игру, как привычную погоню за палкой, то сейчас спасал его всерьёз, напрягая силы. Доплыл, взял в зубы, повернул обратно, вынес, положил к Федькиным ногам.

И тут одна из девочек, всхлипнув, сказала:

– Пускай лучше у нас живёт. Маманя не заругает. Она добрая. В хлевушке будет спать…

Вторая – поменьше, очень похожая, босоногая, с красными, как у гусёнка, ступнями – повторила, тоже всхлипнув:

– Не заругает. Добрая. В хлевушке. Сестрички подобрали котёнка в подолы. Именно в подолы: встали друг против дружки, задрав платья, а кто-то из мальчишек положил им мокрого котёнка. Потом все облегчённо загомонили, зашумели и повели девочек к деревне. Федька отстал. Повернулся и долго, пристально смотрел на Бобку. Оглядывались и другие.

Я свистнула Бобку, и мы пошли домой.

С этого дня и до нашего с Васей отъезда в город Бобка пользовался у ребят деревни Солнышкино большой популярностью. Особенно у Федьки. Федька приходил за Бобкой с утра. Мы всегда отпускали его, и он часами играл в лесу, или возле пруда, или на лугу среди своих новых друзей.

Если бы мне предложили назвать отличительные черты Бобкиного характера, я бы, не задумываясь, ответила: энергия и смелость.

Энергию он проявлял во всём, кроме еды. К еде всегда подходил как к динамиту – медленно, брезгливо – и ел очень мало.

Смел же был безрассудно.

Однажды очертя голову бросился на громадную овчарку, раз в пять больше его самого – лишь за то, что та посмела заглянуть в наш двор.

С разгона Бобка вцепился овчарке в загривок, впился, как клещ, и повис, болтая лапками.

От неожиданности и ужаса овчарка взвыла, завертелась, пытаясь сбросить маленького негодяя. Но он только хрипел и вертелся вместе с нею, не разжимая зубов.

Сбежались ребятишки. Я кричала:

– Воды!.. Скорее воды!

Кто-то ринулся в подъезд, и через минуту я опрокинула над воющей овчаркой ведро. Мокрый, оскаленный Бобка свалился на землю. Но тут же вскочил и снова взвился в бесстрашном прыжке. Однако овчарка уже бросилась наутёк.

С тех пор, гуляя с хозяином по переулку, она всегда проходила мимо наших ворот со взъерошенной шерстью, боязливо озираясь, и не совала в них носа.

А ещё у Бобки была страсть к исследованиям.

Не было во дворе уголка, который бы он не облазил. Мало этого: с некоторых пор он решил заняться изучением окрестных переулков.

По утрам мы обычно выпускали его во двор одного, под надзор соседских детишек, зная твёрдо: в определённое время за дверью кухни раздастся требовательный короткий лай – Бобка возвращался домой сам. Днём, пока мы были на работе, а Андрейка в школе, за ним присматривала Хая Львовна. Вечером всегда выводили на поводке Вася или я.

Но вот как-то мы обнаружили, что Бобка нарушил запрет выходить за ворота, решительно семенит по переулку, обнюхивая подворотни, и вообще ведёт себя слишком самостоятельно. Мы стали следить за ним строже. И не напрасно.

Однажды нам в окно забарабанила чья-то девочка:

– Ваш Бобик на тот двор убежал!

Я оделась, выбежала, обыскала соседний двор, куда через забор вела узкая лазейка, но Бобки не нашла. Звала, свистала – безрезультатно. Спрашивала встретившихся женщин и детей. Нет, никто не видел белую маленькую собаку с пятном у глаза…

Вспомнилось, как я искала украденного Бобку в деревне.

Решила обойти все соседние подвальные помещения, сараи. И правда, вскоре в одном из подвалов услышала знакомый тонкий свист.

Бобка лежал на каменном полу у запертой двери в котельную и тонко, призывно свистал.

– Биба, что ты здесь делаешь? – сурово спросила я.

Он знал, что виноват и должен быть наказан.

Помедлив, распластавшись, пополз ко мне чуть ли не на брюхе, – он всегда полз, а не шёл, провинившись.

Я ждала как неумолимый судья. Хорошенько оттрепав, взяла его на поводок и увела домой.

Странное дело! Уже по Буле и Мухе, даже по бедному Тобику я заметила: собаки никогда не обижаются за заслуженное наказание. Они как бы радуются ему: отодрали, мол, и с плеч долой, опять мы с хозяином друзья… Весь этот день Бобка был очень послушен и мил. А на другое утро та же девочка оторвала меня от работы стуком в окно:

– Ваш Бобик обратно на тот двор ушёл!

Теперь я направилась прямо в соседский подвал. Так и есть! Бобка лежал, посвистывая, у двери в котельную, как на посту. Это было неспроста, и я поручила Андрейке узнать, в чём дело.

Оказалось, у истопника того дома была собака – симпатичная чёрная мохнатая дворняжка. Уходя по делам, хозяин запирал её всегда в тёплую котельную – жил он на втором этаже в населённой квартире, где жильцы не любили собак. Бобка познакомился со своей подружкой, наверно, через лазейку в заборе, а теперь решил навещать её в заточении.

С поразительной настойчивостью он стал удирать из дома. Откроет Хая Львовна ненароком кухонную дверь – Бобка, чутко прислушиваясь, вскочит с подстилки, бесшумно скользнёт на кухню, и будь здоров – только его и видели! Можно поручиться, уже дежурит возле котельной: не выйдет ли Лохматка на волю.

Мы с Андрейкой заделали дыру в заборе. Хитрый Бобка умудрялся проскочить наши ворота и, галопом обежав переулок, проникал в соседний двор.

Запирать его дома? Мне казалось это жестоким. Не лучше ли поговорить с хозяином Лохматки? Пусть тот пускает её иногда поиграть с нашим фоксиком…

Из разговора ничего не вышло.

Хозяин Лохматки, мрачный верзила, когда я пришла к нему, ответил грозно:

– Если ваш паршивый кобелёк ещё хоть раз в котельную прибежит, я его поленом пришибу. Мне из-за него и так жильцы покоя не дают. Давеча не у котельной, возле двери в квартиру часа два, зануда, скулил…

Я не могла понять, как грубость этого человека уживалась с нежностью к черномазой Лохматке. Говоря, он всё время ласково гладил её большой заскорузлой рукой. Но делать было нечего. Пришлось нам стеречь Бобку как узника…

Он затосковал. Перестал есть: выходя гулять, рвался на соседний двор, царапал заделанную в заборе дыру и грустно свистал.

Все эти дни я была очень занята: кончала большую работу, следила, чтобы Андрейка готовился к экзаменам, собирала Васю в очередную командировку… И как раз в эти дни проглядела нашего любимого пса!

Я вернулась с вокзала, проводив Васю на поезд. Было поздно, около часа ночи. Андрейка, конечно, спал, как и все в квартире. Я тихо отворила дверь в переднюю. Цокая коготками, как маленькая белая лошадь копытцами, из нашей комнаты тотчас выбежал Бобка.

Мне сильно жали новые туфли, я открыла из кухни дверь во двор, шепнув:

– Иди гуляй…

В ту же секунду он скрылся в темноте.

Переобувшись, я взяла поводок и вышла следом. Во дворе было черно, тихо. Показалось, что в воротах мелькнуло что-то светлое. Был ли это Бобка? Разве я могла думать, что вижу его последний раз?

Сердясь, побежала я переулком к Лохматкиному двору. Обутые наспех тапки слетали с ног, я с трудом добралась до подвала. Дверь в котельную освещала заросшая паутиной лампочка. Нет, конечно, Бобки там не было; наверно, он наверху, у Лохматкиной квартиры… Но его и тут не оказалось! А в доме все спали. И никаких решительно следов, что Бобка успел побывать здесь, я не обнаружила. Два здоровенных кота с горящими глазами чинно сидели на лестнице, прянув в стороны, когда я решила осмотреть её.

Озадаченная, спустилась я снова в подвал – пусто. Возможно, он и не прибегал сюда совсем; в подвале тоже бродили кошки.

Но где же он тогда?

Я поплелась домой. Вдруг Бобка ждёт меня уже у двери? Нет. Его не было нигде. Ни в нашем дворе, ни в соседних, ни в ближних переулках…

Я разбудила Андрейку, хотя назавтра у него была контрольная, и мы оба долго ходили, звали, искали… Куда же ты девался, наш маленький Боба-Бэмби, белый барашек на стройных лапках? Неужели над тобой зло подшутили или тебя подстерегла нежданная беда?

Светало. Небо над крышами порозовело, фонари побледнели. Прогромыхал за углом первый трамвай. Дворничиха вышла из ворот с метлой и большим совком.

– Вы что это, – удивлённо спросила она, – ни свет ни заря встали?

– Бобка у нас пропал… Всю ночь ищу.

– Прибежит, эко чудо… – Она сладко зевнула. – Спать бы шли.

Андрейку я давно уже отослала досыпать. А сама всё оглядывала пустой переулок, тёмные подворотни, первых прохожих…

Дворничиха подмела тротуар, ушла. Вдруг вернулась. Сказала таинственно:

– Вчера, чуть завиднелось, собачники у нас в районе ездили. Бездомных, говорят, ловили. Может, и нынче были?

У меня защемило сердце. На Бобке был, конечно, ошейник с регистрационным знаком. Ещё раз обошла я соседний двор, спустилась в подвал к котельной, поднялась на второй этаж. По лестнице шёл истопник.

– Здравствуйте, – сказала я. – Скажите, наш Бобка сегодня ночью к вам не прибегал? Он исчез. Понимаете, исчез! Давно уже.

Истопник ответил сумрачно:

– Я за вашей собакой не слежу.

– Очень вас прошу: если прибежит – не гоните его, не бейте… Мы придём за ним.

– Что я, зверь? Меня жильцы заездили. Не желаем твою псину терпеть, и всё.

Он косо, как-то странно посмотрел мимо меня и пошёл. Что значили его слова? Я решила побывать у его соседей.

Люди по-разному относятся к собакам. Одни – равнодушно, другие – с восторгом, многие – со злобой. Жильцы Лохматкиной квартиры встретили меня тоже по-разному.