И действительно - со всеми своими ретроспекциями в прошлое, поэма полностью укладывается в исторические рамки, ограниченные именами этих двух Владимиров. Но суть не только в этом. Она в том, что, дав намек на поиск свого имени ещё в начале поэмы, в самом её названии самонаименованием "внука Ольгова", он, как и подобает по законам эпистолярного жанра (а чем "Слово" не письмо из Степи на Русь или из века двенадцатого в век двадцать первый?..), самым ПОСЛЕДНИМ из упоминаемых в тексте имен, как подпись под посланием, вывел:
      ...Певше песнь старымъ княземъ,
      а потомъ молодымъ пети:
      "Слава Игорю Святъславличу,
      буй туру Всеволоду,
      ВЛАДИМИРУ ИГОРЕВИЧУ!"
      И чем это не похоже по интонации на прозвучавшее шесть с половиной столетий спустя знаменитое "Ай, да Пушкин, ай, да сукин сын"!? Гений - он и в XII веке гений...
      ЭПИЛОГ
      Заканчивая изложение этой во многом спорной гипотезы о свадебной сущности Игорева похода, нельзя хотя бы вкратце не ответить тем оппонентам, чьи собственные разыскания не совпадают с изложенными в данной работе выводами. Не будем оспаривать массу утверждений типа того, что "только человек, бывший вместе с беглецами, мог бы отметить такую подробность, как обилие росы на степной траве", на основании чего генерал В. Федоров утверждает, что Автор таким образом должен быть ещё и участником побега Игоря. Может быть, конечно, для кого-нибудь из нынешних горожан строки о наличии по утрам росы на траве и представляются свого рода откровением, но для Автора, выросшего в охотах и военных походах, вряд ли было так уж необходимо быть рядом с Игорем, чтобы представить себе, как выглядит степь рано утром...
      Не будем полемизировать и по поводу КАЖДОЙ из других кандидатур на роль Автора - против них ВСЕХ выступает уже сама эта наша гипотеза. Ответим только на то, что пересекается непосредственно с предложенной нами кандидатурой. Так, например, доказывая авторство боярина Петра Бориславича и, соответственно, устраняя условия для выдвижения альтернативных кандидатур на эту роль, академик Б. Рыбаков пишет, что "летописи XI-XII веков не засвидетельствовали ни одного случая употребления слова "князь" при обращении самих князей друг к другу", а поскольку, дескать, Автор "Слова" употребляет именно это обращение, то был он, стало быть, не князь, а боярин - тот самый Петр Бориславич, которого Б. Рыбаков и выдвигает на роль Автора.
      Что касается самого Петра Бориславича, то этот по-своему талантливый человек не может рассматриваться на роль Автора "Слова" уже по той простой причине, что он был придворным летописцем соправителя Святослава - Рюрика, то есть откровенным противником Черниговского дома, в силу чего не мог создать произведение, полностью базирующееся на симпатиях к Игорю (ибо в "Слове", как заметили все исследователи поэмы, нет ни одного, не считая вложенного в уста Святослава, достоверного упрека по адресу Черниговского князя!).
      А что касается неподтверждения летописями обращения князей друг к другу при помощи слова "князь", то здесь следует напомнить, что "Слово", во-первых, не является летописью, а во-вторых, следует учесть тот немаловажный психологический нюанс, что Владимир Игоревич хотя и находился в вежах своего тестя в привилегированном положении, но князем себя в это время не осознавал, ибо все же пребывал на правах раба, пленника, что в поэме довольно ясно показано на примере Игоря: "...Ту Игорь князь выседе изъ седла злата, а въ седло - КОЩИЕВО..."
      Далее: рассматривая применение в "Слове" техники акростиха, А. Гогешвили обнаруживает весьма заметный пласт "прикровенного" изложения, в котором можно встретить и такие образцы, как уже приводимое нами выше обращение:
      ТЫ бо можеши посуху
      ЖИвыми шереширы стреляти
      УДАлыми сыны Глебовы.
      (В котором при чтении его сверху вниз получим: "ТЫ Ж - ИУДА")
      Объясняя причины смелости, позволявшей Автору выступать с такими "неслыханными дерзостями" в адрес сильных мира сего, А. Гогешвили мотивирует это тем, что "в первую очередь он был новгородским или псковским мужем, защищенным военно-политической и торгово-экономической мощью одной из двух древнерусских республик, где князья, включая самого Ярослава Владимировича в бытность его в Новгороде, никогда не обладали неограниченной властью."
      Однако привлечение в качестве исторических параллелей переписки Курбского с Грозным или открытого письма Раскольникова Сталину показывает, что для психологического созревания до подобной смелости требовалось пересечение границ намного более существенных, чем границы удельных княжеств. Так что Автор позволял себе дерзости не потому, что он был псковичом, а потому, что он говорил из тогдашней "заграницы", из стана Кончака. Согласитесь, что ещё совсем недавно была весьма существенной разница - рассказывать ли анекдоты про Горбачева перед обкомом КПСС в Чернигове или же сочинять их в Парижской редакции журнала "Посев". А в XII веке гордыня и мстительность сильных мира сего были ничуть не меньше, чем и в веке ХХ, ибо в своих коренных вопросах в жизни вообще очень мало что меняется до неузнаваемости. Вот и сейчас: дописывая последние строчки этой работы, я нисколько не думаю, что она будет воспринята на "Ура!" - скорее наоборот, вызовет резкое неприятие тех, для кого постоянное пережевывание "Слова" является многолетней и удобной "кормушкой". Но что я могу поделать, если каждую ночь, едва только пройдут "мьглами" обходящие дозором Вечность "смотрци", ко мне является измученный 800-летним непониманием князь Игорь и, тяжело опускаясь на расшатанный стул, просит избавить его от славы неудачливого князя-авантюриста, воевавшего против своих степных соседей и родственников - половцев?..
      Список использованной и прочитанной литературы:
      1. Н. Карамзин. История государства Российского, т. III, гл. III.
      2. Древнерусские княжества X-XIII вв. - М., Наука, 1975.
      3. Н. Баскаков. Тюркская лексика в "Слове о полку Игореве". - М., Наука, 1985.
      4. А. Никитин. Лебеди Великой Степи. - В журн. "Наука и религия", №№ 9, 10, 12, 1988.
      5. И. Еремин. Лекции и статьи по истории древней русской литературы. Л., 1987.
      6. Б. Рыбаков. Петр Бориславич. - М., 1991.
      7. ПСРЛ, т.II. - М., 1962.
      8. "Злато слово". - М., 1986.
      9. С. Пушик. Криваве весiлля на Каялi. В кн. "Дараби пливуть у легенду" (на укр. яз.). - К., 1990.
      10. Г. Карпунин. По мыслену древу. - Новосибирск, 1989.
      11. Л. Наровчатская. Первозванность. - М., 1991.
      12. А. Косоруков. Гений без имени. - М., 1986.
      13. Д. Лихачев. Великое наследие. - М., 1975.
      14. Б. Зотов. Шел к синему морю. - В журнале "Техника - молодежи", № 3, 1984.
      15. Е. Осетров. Родословное древо. - М., 1979.
      16. Слово о полку Игореве, серия БП. - Л., 1985.
      17. В. Колесов. Мир человека в слове Древней Руси. - Л., 1986.
      18. В. Аникин. Русский фольклор. - М., 1987.
      19. Т. Акимова. Фольклор Саратовской области. - С., 1946.
      20. Песни, собранные Киреевским. - М., 1911, вып. 1.
      21. Русский народный свадебный обряд. - Л., 1978.
      22. В. Иванов, В. Топоров. Исследования в области славянских древностей. - М., 1974.
      23. Г. Сумаруков. Кто есть кто в "Слове о полку Игореве". - М., 1983.
      24. Обрядовая поэзия. - Л., 1989.
      25. А. Гогешвили. Акростих в "Слове о полку Игореве" и других памятниках русской письменности XI-XIII веков. - М., 1991.
      26. Исследования "Слова о полку Игореве". - Л., 1986.
      27. Этимологический словарь русского языка. - К., 1989.
      28. Словарь русского языка. - М., 1986.
      29. В. Шухевич. Гуцульщина. - Львов, 1908, кн. 5.
      30. Слово о полку Игореве. - М. - Л., 1961.
      31. О. Сулейменов. Аз и Я. - Алма-Ата, 1975.
      32. М. Попович. Мировоззрение древних славян. - К., 1985.
      33. А. Афанасьев. Живая вода и вещее слово. - М., 1988.
      34. Б. Рыбаков. Язычество Древней Руси. - М., 1987.
      35. Слово о полку Игореве. - М., 1978.
      36. Э. Бенвенист. Общая лингвистика. - М., 1974.
      37. Д. Лихачев. Слово о полку Игореве. - М., 1982.
      38. П. Мовчан. Хвала канону. - К., 1986.
      39. ТОДРЛ, т. XXXVIII.
      40. Сны и сновидения. - М., 1989; 1000 снов. - М., 1989; Водолей знак России. - М., 1991; и другие издания сонников.
      41. ТОДРЛ, т. XXXVI.
      42. М. Устинов. Без России не напишешь. - М., 1989.
      43. В. Моложавенко. Был и я среди донцов. - Р. - н. - Д., 1984.
      44. Г. Брызгалин. Чудесной тайны ключ: новое прочтение "Слова о полку Игореве". - Волгоград, 1994.
      45. Л. Гумилев. Древняя Русь и Великая Степь. - М., 1989.
      46. С. Плетнева. Половцы. - М., 1994.
      47. М. Аджи. Полынь Половецкого Поля. - М., 1994.
      48. М. Булахов. "Слово о полку Игореве" в литературе, искусстве, науке. - Минск, 1989.
      49. "Слово о полку Игореве": 800 лет. - М., 1986.
      50. Альманах "Памятники Отечества", журнал "Вопросы истории", другие периодические издания.
      ПРИЛОЖЕНИЯ
      КЛЮЕВ И "СЛОВО О ПОЛКУ"
      1. От общего истока
      (Мотивы и образы "Слова о полку Игореве" в поэзии Н.Клюева)
      "...Кто с таким искусством мог затмить некоторые местаиз своей песни словами, открытыми впоследствии в старыхлетописях или отысканными в других славянских наречиях?.."
      А. С. ПУШКИН (из записок
      о "Слове о полку Игореве").
      Творческое наследие самобытнейшего русского поэта Николая Клюева в ПОЛНОМ объеме в России пока еще, кажется, не издавалось, но и того, что пришло к отечественному читателю за последние годы в виде нескольких небольших книжек его "Избранного", а также на страницах различных антологий серебряного века и в разрозненных журнальных публикациях, достаточно, чтобы обнаружить в нем глубочайшую внутреннюю связь с самыми корневыми традициями русского поэтического опыта, над первыми проявлениями которого, как часовня над Волжским истоком, возвышается непостижимое в своей многослойной образности "Слово о полку Игореве". Весьма ощутимые следы близкого знакомства с этим памятником древнерусской литературы несет на себе и и поэзия Клюева, то и дело затрагивающая образно-поэтические струны гусель, лежащих на коленях "великого" и "вещего" Бояна...
      В методологическом плане в поэзии Н. Клюева можно выделить четыре своеобразных лексико-стилистических ряда, каждый из которых указывает на определенную связь со знаменитой "ироической песнью" про князя Игоря. К первому из этих рядов следует отнести прямые включения в текст клюевских произведений неизмененных слов, образов и персонажей, взятых им непосредственно из "Слова о полку Игореве". Ну, хотя бы таких, как образ плачущей на путивльской стене княгини Ярославны:
      1 ...Не Ярославна рано кычет
      На забороле городском...
      ("Я - посвященный от народа")
      2. И нет Ярославны поплакать зегзицей...
      ("Поле, усеянное костями")
      3.Ярославна - зегзица с Путивля...
      ("Деревня")
      Как видим, образ в данном случае переносится в новое произведение почти в первозданном виде, включая в свой "комплект" даже сопутствующие ему в прототексте слова - в примере с Ярославной это "на забороле", "зегзица" и "Путивль".
      Фактический арсенал примеров этого ряда в поэзии Клюева немногочислен, образы его не опосредованны и используются практически в том же самом значении, что и в "Слове". Это "баснослов-баян" из стихотворения "Я пришел к тебе, сыр-дремучий бор", соответствующий образу "вещего Бояна", древнего певца из "Слова о полку Игореве". Это "шелом" из поэмы "Разруха"; несколько раз встречающиеся в различных стихах "аксамиты"; а также некоторые другие слова, употребленные в том же самом значении, что и в древнерусском тексте.
      Ко второму ряду следует отнести имена и наименования, существующие и вне поэмы об Игоре, но тематически касающиеся именно тех мест и событий, которые упомянуты или описаны автором ХII века. Это такие слова и выражения как "половецкий костер" из стихотворения "Воздушный корабль", "половчанин" из поэмы "Погорельщина", названия городов Изюм и Чернигов из стихотворения "Я знаю, родятся песни", и Чернигов и Курск - из "Разрухи", а также упоминание в поэме "Деревня" иконы Богородицы под названием "Пирогощая", по имени которой назывался в Киеве храм, к которому в финале "Слова" едет поклониться бежавший из плена Игорь. Ну, а кроме того, к этому ряду следует отнести и неоднократное упоминание Клюевым рек Дон и Дунай, тоже вызывающих ассоциацию с панорамой Древней Руси периода событий "Слова о полку Игореве".
      Самым же "урожайным" в принятой нами системе можно считать третий ряд, включающий в себя образы, являющиеся как бы только "эхом" своих прототипов в "Слове". Ну, скажем, такие, как в цикле "О чем шумят седые кедры", где строки "Ты уходил на Перекоп, / На молотьбу кудрявый сноп" (Разрядка здесь и далее моя. - Н.П.) зримо перекликаются с описанием битвы на реке Немиге, сделанным в "Слове" при помощи практически тех же символов:
      На Немизе снопы стелютъ головами,
      молотятъ чепи харалужными...
      Такая же узнаваемость первообразов видна и в "аукании"многих других соответстий "Слова" и поэзии Клюева. Ну, например: "Чръна земля подъ копыты костьми была посеяна, а кровью польяна" ("Слово") и - "Поле, усеянное костями, / Черепами с беззубою зевотой" (Клюев, "Поле, усеянное..."). Или: "Аще кому хотяше песнь творити <...> тогда пущащеть 10 соколов на стадо лебедей" ("Слово") и - "Нет прекраснее народа, / У которого в глазницах, / Бороздя раздумий воды, / Лебедей плывет станица!" (Клюев, "Песнь о Великой Матери"). Или же: "шизымъ орломъ подъ облакы" ("Слово") и - "Где утро сизая орлица" (Клюев, "Разруха"); "въ путины железны" ("Слово") и - "Из железного полона" ("Песнь о Великой Матери") и так далее.
      Но наиболее интересным для наблюдений оказывается последний четвертый ряд соответствий, входящие в который пары образов из стихотворений Клюева и "Слова о полку Игореве" не просто обнаруживают "родство" друг с другом, но ещё и как бы восходят к неким, скрытым от нас за столетиями, но общим для обеих по этических систем истокам. Так, например, в том эпизоде "Слова", который посвящен первой победе русичей над половцами, автор, перечислив захваченные в качестве трофеев "злато, и паволокы, и драгыя оксамиты", говорит:
      ...Орьтъмами,
      и япончинцами,
      и кожухы
      начашя мосты мостити по болотомъ
      и грязивымъ местомъ,
      и всякыми узорочьи половецкыми...
      Комментарии к этим строкам во всех изданиях "Слова" одинаковы: добыча русичей была так велика, что ею вымащивали гати через болота и топкие места. Хотя, можно ли так замостить узорочьем топкое болото, чтобы оно выдержало всадника с конем, да и вообще - зачем это было делать, если русичи в тот день всё равно остались ночевать на захваченных половецких вежах, комментаторы не уточняют...
      Дополнительный свет на это место "Слова" проливает употребление тех же самых образов в стихотворении Н. Клюева "Досюльная", где, в частности, говорится:
      Ах вы, сукна-заволок и,
      Вами сосны ли крутити,
      Обряжать пути-мосты?
      Побраталися с детиной
      Лыки с белою рядниной
      Поминальные холсты!..
      Здесь, как видим, перекликающиеся с "паволоками" из "Слова" ткани "заволоки" употреблены уже не для бессмысленного устилания ими болот и топких мест, а для некоего ритуала обряжания путей-мостов, за которым через определение "поминальные" угадывается тот трагический смысл, который откроется нам в "погребальном" сне Святослава и его последующей расшифровке боярами, сообщившими ему о трагической гибели Игоревых дружин. В построении же самой этой метафоры и автор "Слова", и Клюев обращаются к древнерусскому свадебному ритуалу прохождения молодыми сеней. "Сени, - говорится по этому поводу в книге "Русский народный свадебный обряд" (Л., 1978, с. 95), имеют особое значение, являясь как бы медиатором пространства и двора. Для понимания роли сеней в свадьбе существенно их название мосты". Таким образом, уподобление битвы на Каяле свадебному пиру начинается в "Слове" не со строк "ту пиръ докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша", а ещё с упоминания "мостов", для успешного прохождения которых свитой жениха служила традиция предварительного одаривания тещи дорогими подарками. Вот на это и идут в "Слове" праздничные ткани "паволокы", но только на месте любящей тещи в данном случае оказывается ожидавшая русские дружины Смерть, с которой они вскоре, пройдя мосты битвы, и породнятся на реке на Каяле...
      Или возьмем такой фрагмент "Слова" как описание смерти Изяслава, сына Василькова, в рассказе о которой, в частности, говорится: "Позвони своими острыми мечи о шеломы литовьскыя <...> и схоти ю на кровать, и рекъ: дружину твою, Княже, птиць крилы приоде... Единъ же изрони жемчюжну душу изъ храбра тела чресъ злато ожерелие..."
      Исследователей и комментаторов поэмы давно смущала эта появляющаяся посреди поля битвы кровать, поэтому в большинстве последних изданий "Слова" были произведены конъектуры "и с хотию на кров, а тъи рекъ" и "исходи юна кров, а тъи рекъ", избавляющие текст от этого далеко не воинского атрибута. А между тем в стихотворении Клюева "Годы" появляются образы, которые позволяют предположить правоту именно конъектуры "и схоти ю на кроват ь", ибо если под нею и подразумевается ложе для сна, то только - для вечного.
      Вот что пишет в своем стихотворении Клюев:
      Не узнаю тебя, пришлец.
      В серьгах, коралловый венец,
      Змея на шее, сладко жаля,
      Звенит чешуйками о зале
      Подземном, в тусклых сталактитах,
      О груде тел, лозой повитых
      На ложе обоюдоостром!
      Душе прозреть тебя не просто...
      Казалось бы, и тема совсем не та, что в "Слове", и атмосфера, и тем не менее, перебирая пары "злато ожерелие" - "змея на шее", "дружина, крилами птиць приодетая" - "груда тел, лозой повитых", мы дойдем и до соответствия так смущающей комментаторов "кровати" и "обоюдоострого ложа", под которым можно без особого труда угадать лезвие меча или кинжала. Думается, что при кропотливом исследовании фольклорных текстов древности окажется вполне вероятным обнаружение и того из них, который послужил общим истоком для появления вышеуказанных образов как в "Слове", так и в стихотворении Клюева.
      Интересные дополнения к раскрытию смысла строк "Слова" "коли соколъ въ мытехъ бываетъ, высоко птицъ взбиваетъ; не дастъ гнезда своего въ обиду" дают и такие образы из стихов Клюева как "искупайся, сокол, в речке - будут крылышки с насечкой" и - "Я... мылил перья океанской пеной", за которыми отчетливо прочитывается процесс закалки лезвия клинка или стрел, что в метафорическом плане соответствует символу возмужания (ср. с названием романа Николая Островского "Как закалялась сталь").
      Таким образом, выражение "соколъ въ мытехъ" обозначает сокола не линяющего, как о том том говорится почти во всех комментариях к этому месту поэмы, а - возмужа вшего, закаленного, чем и объясняется его отвага при отогнании птиц от своего гнезда. (Вспомним-ка здесь и желание князя Игоря "испити шеломомъ Дону" - думается, оно весьма наглядно перекликается с призывом Клюева "искупайся, сокол, в речке", что говорит ещё и о том, что "соколъ въ мытехъ" - это сокол мытый, тот, что уже мылил перья во вражеской реке, т.е. доходил до вражеских берегов с победой).
      Немало споров среди исследователей вызывает и строка из описания сна Святослава Киевского: "черпахуть ми синее вино, съ трудомъ смешено", где под "трудомъ" видят и яд, и спирт, и уксус, и печаль, и горе, тогда как в уже упоминаемом нами выше стихотворении Клюева "Годы" этот самый образ употреблен в своем неискаженном смысле:
      И клонят чаши до земли,
      Чтобы вино смешалось с перстью.
      С "перстью" - значит, с пылью, вот с каким "трудомъ" смешано вино во сне Святослава! Мы ведь помним широко известное в народе выражение "н а т р у д и т ь ноги", соответствующее понятию "пройти большое расстояние", "собрать п ы л ь дальних дорог", вот оно-то и позволило автору "Слова" употребить это словосочетание - "съ трудомъ смешено". Смешанное с пылью вино, о чем наверняка знал и Клюев, это своего рода б а л ь з а м, целебное средство, примерно такое же, какое употребил в свое время Христос, когда для исцеления слепорожденного плюнул на пыльную землю и, сотворив таким образом "брение", помазал им ему глаза (От Иоанна, 9; 6). То есть и над Святославом во сне производится аналогичная операция - ему как бы открывают глаза на произошедшие в Степи события, помогают п р о з р е т ь случившуюся с Игорем трагедию.
      Таковы наиболее интересные примеры, свидетельствующие о восхождении некоторых образов поэзии Николая Клюева к тем же самым истокам, из которых черпал свои краски и автор "Слова о полку Игореве". Пожалуй, это была последняя нить, связывавшая русскую послеоктябрьскую поэзию с фольклором т а к о й глубины. Но вскоре была оборвана и она: 13 октября 1937 года Клюев был приговорен бериевской "тройкой" к расстрелу, а спустя несколько дней этот приговор был приведен в исполнение. Новой власти такие глубины культуры были абсолютно ни к чему, ибо единственным истоком для творчества любого рода она отныне признавала только л ю б о в ь к с а м о й с е б е.
      2. "О, кто ты, темное виденье?.."
      (Сравнительный анализ некоторых образов "Слова о полку Игореве"
      и поэмы Николая Клюева "Каин".)
      Явив себя в 1792 году в составе Спасо-Ярославского "Хронографа", хрестоматийно известное всем ныне "Слово о полку Игореве" принесло с собой в русскую литературу не только пафос высочайшего патриотического звучания, но ещё и, скажем так, "код судьбы" для самой этой литературы на многие из её дальнейших лет. Вот и извлеченная из архивных папок КГБ поэма Николая Клюева "Каин" ("Наш современник", 1993, № 1) иллюстрирует своей историей не что иное как верность всё той же 800-летней схеме, по которой произведениям русской литературы суждено приходить к читателю не иначе как только через годы забвения, потери листов, искажения текста переписчиками и щедрое вмешательство всевозможного рода цензуры...
      К сожалению, не миновала подобных испытаний на своем пути к ценителям русского поэтического слова и эта поэма, почти шесть десятилетий протомившаяся в душной папке "Дела № 3444". Наверное, в силу этого "б и о г р а ф и ч е с к о г о" сходства "Каина" со "Словом о полку" кажется естественным и прослеживаемое между ним и этим памятником древнерусской литературы сходство о б р а з н о е. Так, даже при самом поверхностном прочтении клюевской поэмы, нельзя не обратить внимание на целый ряд художественных образов и словесных конструкций, имеющих свои узнаваемые параллели в тексте "Слова". Собственно, уже и само начало поэмы Клюева восходит к тому характерному для древнерусской литературы приему, который мы видим и в зачине одного из начальных фрагментов поэмы о князе Игоре:
      ...То было въ ты рати и въ ты плъкы,
      а сицей рати не слышано!..
      Практически с тех же самых слов начинает изложение своего "Каина" и Николай Клюев:
      То было в числах октября
      В завечеревший понедельник,
      Когда, как тартара насельник,
      Боролась с тучами заря...
      Здесь же, как видим, в двух последних строчках этого четверостишия присутствует и своеобразная перекличка с нависающим над "Словом о полку Игореве" солнечным затмением, символизирующим собой вечную борьбу сил тьмы и света (или по Клюеву - туч и зари). Чуть позже мы ещё возвратимся к этой световой символике, а пока что перечислим хотя бы бегло те образные параллели со "Словом", что видны в поэме Клюева буквально невооруженным глазом. В первую очередь здесь следует упомянуть ту россыпь отдельных слов и выражений, которые словно бы "заскочили" в клюевского "Каина" из лексикона автора поэмы ХII века. Это - "вежи", "яруги", "тростию", "полон", "аксамитный", "Буй-Тур", "закличет сокола - Стрибога", "шейная гривна" и другие. Ну а кроме того, это те конкретные фрагменты поэмы про Каина, которые имеют свое соответствие в образной системе поэмы о князе Игоре. Так, на мой взгляд, просто невозможно пройти мимо такой откровенно прослушивающейся переклички, какая обнаруживает себя между строками Клюева "Не снится пир в родимой стороне, / По ней ли грусть з в е н и т во мне?" и известным восклицанием автора "Слова": "Что ми шумить, что ми з в е н и т ь - далече рано предъ зорями?.."
      Определенное образное сходство имеют и следующие фрагменты двух поэм:
      Надо...
      Работать в мировом масштабе,
      Забыв о суздальской бабе
      В аксамитном сарафане, монистах!..
      ("Каин")
      И:
      ...Кая раны дорога, братие,
      забыв чти и живота,
      и своя милая хоти, красная Глебовны
      свычая и обычая!..
      (То есть: "...Замечает ли раны, братья, тот, кто ради воинского дела забыл и честь, и богатство, и <...> своей милой, желанной прекрасной жены Глебовны привычки и обычаи?..")
      ("Слово о полку Игореве", обращение
      к Всеволоду Юрьевичу С у з д а л ь с к о м у)
      Одна и та же образная "матрица" просматривается также и в том эпизоде сна Святослава, где ему подносят "синее вино, съ трудомъ смешено" и в строчках поэмы Клюева "И женщине принес я кубок / С гадюкою на самом дне". Причем строка, которая завершает это четверостишие, несет в себе "эхо" ещё и самого вещего сна Святослава, насыщенного, как мы помним, зловещей похоронной символикой.
      Автор "Слова":
      А Святъславъ мутенъ сонъ виде въ Киеве на горахъ...
      Клюев:
      И женщине принес я кубок <...>
      Луну в зрачках и жуть во сне!
      К этому же, испытанному в "Слове" приему сна прибегает Клюев и в эпизоде, начинающем собой главу третью.
      Мне снилося: заброшен я
      В чумазый гиблый городишко,
      Где кособокие домишки
      Гноились, сплетни затая...
      И снова, как видим, параллель: образ "кособоких домишек" перекликается с привидившимся Святославу в его сне "златоверхим теремом", в котором "уже дьскы безъ кнеса" - то есть тоже готовом скособочиться, а то и рухнуть.
      Или же возьмем введенный в финальную часть "Каина" рассказ Клюева о друге его детских лет, в котором
      ...Чуялся павлиний гарус,
      Подснежный ландышевый сон.
      Любил он даль, стрельчатый парус,
      Морей нездешних Робинзон...
      Финал этого рассказа звучит трагически: юный "Робинзон" погибает, и, судя по окружающим этот эпизод "морским" образам, погибает именно в в о д е, то есть, попросту говоря, - т о н е т.
      Вот как звучит это место у Клюева:
      ...Напрасно звал на поединок
      Я волны и медуз на дне.
      Под серый камень лег барвинок
      Грустить о чайках и весне,
      И с той поры, испив у трупа
      Морской зеленой глубины,
      Я полюбил холмов уступы
      С ущербным оловом луны!..
      Близкий к этому мотив возникает и в предшествующей финалу части "Слова о полку Игореве", в том небольшом эпизоде, где упоминается о гибели "уноши князя Ростиславля", которого во время переправы через речку Стугну разлившаяся весенняя в о д а "затвори д н е при темне березе". При этом оба эти эпизода оказываются схожими не только по характеру запечатленной в них смерти да по юному возрасту утонувших в них персонажей, но и по своему месту и характеру появления в поэмах. И в "Слове", и в "Каине" эти эпизоды произошли задолго до тех основных событий, что легли в сюжеты обеих поэм, и носят характеры ярко выраженных личностных ретроспекций. И это не просто память о произошедших утратах: это - боль из-за того, что утонувшие не смогут приобщиться той радости, о которой говорят, завершая свои произведения, оба автора.
      Что же это за радость, которую не суждено узнать так рано погибшим юношам?
      Для понимания этого, нам необходимо возвратиться к началу нашего разговора и ещё раз посмотреть на ту символику, которая выражена в образах солнечного затмения (у автора "Слова о полку") и борющейся с тучами зари (у Клюева).
      По сути дела, обе поэмы начинаются практически с одного и того же явления, а именно - с обнаружения исчезновения с в е т а и встречи с т ь м о й. Это происходит в завязке сюжета "Слова о полку Игореве":
      Тогда Игорь възре на светлое солнце
      и виде отъ него т ь м о ю
      вся своя воя прикрыты...
      Фактически это самое же мы видим и в первых строках поэмы о Каине:
      ...И мыши грызли половицы,
      Гнилушки гроба вурдалак,
      Свечой неодолимый м р а к
      Казался крыльями орлицы...
      Самое любопытное при этом - то, что воцарение тьмы в обоих случаях сопровождается появлением таких персонажей, которые, будучи на первый взгляд абсолютно несопоставимыми друг с другом, вызывают тем не менее у авторов обеих поэм одинаково ярко выраженное чувство н е п р и я з н и. Речь в данном случае идет, во-первых, о таком всемирно известном персонаже "Слова" как вещий Боян, от которого, несмотря на всю поэтичность его образа, автор старается с первых же строк откреститься, заявляя, что ему "не лепо... начяти старыми словесы" творить песнь об Игоре, и что "начати же ся тъй песни... н е п о з а м ы ш л е н и ю Б о я н ю", а, во-вторых, о таком, как сам главный герой клюевской поэмы - Каин, появление которого сопровождается исполненным самого настоящего у ж а с а возгласом:
      "О кто ты, т ё м н о е виденье?"
      Спросило сердце наугад...
      Возникает вопрос: а сильно ли эти персонажи н е п о х о ж и друг на друга? Что мы знаем о каждом из них, исходя из сказанного про них в самих поэмах?
      Вот перед нами описание творческого метода Бояна:
      Аще кому хотяше п е с н ь творити <...>
      тогда пущашеть 10 соколов на стадо л е б е д е й,
      которыи дотечаше,
      та преди п е с н ь пояше... - и т.д.
      А вот слова, характеризующие персонажа поэмы Клюева:
      ...Достоин жернова злодей,
      Что золотил веревок нити
      На горла п е с е н-л е б е д е й...
      При этом, точно так же, как и вспоминаемый автором "Слова о полку" легендарный певец Древней Руси, осуществляющий свое дело, летая "шизымъ орломъ п о д ъ о б л а к ы", чувствует себя свободно в воздушной стихии и герой поэмы Клюева - "жених с крылом нетопыря, что бороздил ш а т е р н е б е с н ы й", гоняясь с золоченными веревками за песнями-лебедями.