Уж ты станешь нас дарить
      Станем мы тебя хвалить;
      А не станешь нас дарить,
      Станем ХАЯТЬ и бранить...
      Пение славы Святославу немцами и другими народами соответствует пению свадебных величальных песен девушками, между тем как "каяние" Игоря связано с "хаянием" скупого жениха или гостей на свадебном пиру".
      Главный же упрек в этом каянии-хаянии сводится, как и в описанном выше обряде, к тому, что Игорь НАСЫПАЛ ЗОЛОТА не в стакан Святослава, а в "рекы половецкыя", что просится читаться как в "руки половецкыя". К тому же, как обратил внимание уже цитированный нами А. Гогешвили, кажется логически неправдоподобным, чтобы "Игорь, собираясь в ВОЕННЫЙ поход, захватил с собой такое значительное количества золота или других драгоценностей, что они, попав в результате его поражения к половцам, могли вызвать специальную авторскую ремарку!" А вот золото, взятое поезжанами для подарков родителям невесты, выглядит в поэме вполне уместно, так как восходящий в своей основе к торговой сделке свадебный обычай XII века требовал уплаты за невесту весьма солидного выкупа!
      Одним словом, "Слово" не так уж и "темно", как об этом привыкли говорить комментаторы, а если в нем и существуют какие-то кажущиеся непонятнами участки текста, то они же, как правило, оказываются и самыми интересными в силу таящейся в них многослойной образности. С полным правом к таким местам поэмы можно отнести и известный "сон Святослава", через образы которого Киевский князь узнает о судьбе Игоревой экспедиции:
      ...Си ночь съ вечера одевахуть мя, - рече,
      чръною паполомою на кроваты тисове;
      чръпахуть ми синее вино, съ трудомъ смешено;
      сыпахуть ми тъщими тулы поганых тльковинъ
      великый женчюгь на лоно и негуютъ мя.
      Уже дьскы безъ кнеса въ моемъ тереме златовръсемъ.
      Всю нощь съ вечера бусови врани възграяху
      у Плесньска, на болони беша дебрь Кияня
      и несошася къ синему морю...
      В объяснительных переводах "Слова" и комментариях к этому месту стало уже традицией отождествялять "тисовую кровать" с "символом смерти и гроба", "синее вино" - со спиртом, бывшим якобы ритуальным питьем (!?.) при похоронном обряде или же употреблявшимся при бальзамированиии трупов; жемчуг во сне - причем, со ссылкой на народные поверья - трактуется как символ крупных слез, "дьскы безъ кнеса" объясняются как отсутствие князька-конька на крыше терема, что вроде бы традиционно делалось на Руси для выноса покойника через разобранную крышу или для облегчения отхода души от тела. Из всего этого вместе взятого само собой выводилось, что Святослав видел во сне свои собственные ПОХОРОНЫ, и это якобы и давало законные основания боярам расшифровывать этот сон как провозвестие НЕСЧАСТЬЯ, привязывая его к событиям на Каяле. Однако же, если заглянуть в "сонники", благо их сейчас напереиздавали в достаточном количестве, то мы увидим, что во всем этом стройном на первый взгляд построении имеется одна существенная нестыковка. Так, например, по толкованиям снов в этих книгах приснившееся ВИНО сулит РАДОСТЬ в делах и ВЕСЕЛЬЕ, увиденный во сне ЖЕМЧУГ обещает БОГАТСТВО, а ПОКОЙНИК - ЗДОРОВЬЕ.
      ПОХОРОНЫ во сне вообще обозначают ВЕСЕЛЬЕ, так что, если принять на веру расшифровку сна современными комментаторами, то придется тогда признать, что, объясняя его значение князю, бояре, как говорится, "лепят горбатого к стенке", ибо, в соответствии с толкованием увиденных во сне похорон как будущего веселья, они должны сулить Святославу что-нибудь очень приятное. А поскольку в поэме присутствует все-таки такой ответ, какой мы там видим, значит, что-то во сне Святослава мы поняли не так, как бояре, и видит он вовсе НЕ ПОХОРОНЫ.
      Но тогда что же?
      Ответ опять-таки обнаруживается в обрядовой СВАДЕБНОЙ поэзии, сообщающей, в частности, что:
      ...Во сенечках стоит КРОВАТУШКА,
      Что во новых стоит ТЕСОВАЯ,
      На кроватушке лежит перинушка,
      На тесовой лежит пуховая,
      На перинушке лежит Грушенька,
      В головах стоит Матвеюшка,
      В руке держит ЗЕЛЕНО ВИНО... - и т.д.
      В этой же песне встретится нам и ЖЕМЧУГ, который хоть и не "сыпахуть" никому на лоно, но который все-таки все равно РАССЫПАЛСЯ по блюду.
      Любопытную ассоциацию вызывает и описание свадьбы князя Василия Ивановича с Еленой Глинской (1500 г.), где, в частности, говорится: "...И какъ дойдут до постеле и в те поры тысяцкого жена положит на себе две шубы, одну по обычаю, а другую на изворот, и будет из МИСЫ осыпать великого князя и великую княгиню у дверей сенника..."
      Если взглянуть на сон Святослава с позиций упоминавшегося нами выше метода "разделенного языка", то в строчке "черпахуть МИ СИнее вино" можно увидеть те же МИСИ (или МИСЫ), что и на свадьбе Глинской, только черпают ими не ВИНО, а, по-видимому, ВЕНО, то есть "выкуп за невесту", ссыпаемый на тесовую кровать:
      ...Одевахуть мя, - рече, - чермною паполомою на кроваты тисове; черпахуть миси (на) неё вено съ трудом смешено; сыпахуть ми тещиными тулы поганыхъ тльковинъ великый женчугъ на лоно и негують мя...
      Как видим, высвободив при помощи нескольких очень незначительных конъектур один из скрытых смыслов данного отрывка, мы получили вполне ясный текст с преобладающей свадебной символикой. При этом, проступившее сквозь не вполне ясное определение "тьщими" конкретное понятие "тещиными" таит в себе ещё и количественный показатель - "тыщами", что как раз и характерно для образной системы Автора, строившего свои образы по принципу наших разборных "матрёшек".
      Правда, иногда эту многослойность создают и сами интерпретаторы "Слова", подменяя исконное значение славянских терминов их сегодняшними эквивалентами. Именно так употребленное в сцене "сна Святослава" в своем исконном значении слово "лоно" упорно переводится всеми нынешними комментаторами и переводчиками поэмы как "грудь", тогда как это - понятный всем образ, зафиксированный в таких фразеологизмах как "материнское лоно", "лоно Земли", "вышли из одного лона" и им подобных. Поэтому и жемчуг, который сыплют Святославу на лоно, это не "слезы на грудь", а "радость в пах", что тоже более укладывается в систему образов БРАЧНЫХ, нежели ПОХОРОННЫХ.
      Не ломал никто и князька-конька (продольного бруса) в его тереме златоверхом, ибо, по утверждению С. Пушика, "кнесъ" - это свадебный князь, то есть ЖЕНИХ, а "дьскы" нужно правильно читать как "дьвкы", на что обращали внимание ещё Карамзин, Полевой и Калайдович. Таким образом, вся фраза имеет удивительно простое звучание - "уже девки без князя" - и говорит о том, что киевские невесты остались без такого жениха как Владимир Игоревич, который нашел себе невесту у "синего моря". Именно так и было напечатано в тексте первых изданий "Слова" в 1800 году: "на болони беша дебрь Кисаню и не сошлю къ синему морю", что можно разложить на вполне понятную фразу "на равнине были деверьски сани и несоша шлюб к синему морю"; где "шлюб" - это оставшееся ещё и поныне в украинском языке одно из наименований СВАДЬБЫ.
      Таким образом, нет более смысла доказывать, что Святослав видит во сне не похороны, а именно СВАДЬБУ, причем, свадьбу, которая угрожает ему не только в реальном политическом плане, но и по сонникам, так как СВАДЬБА ВО СНЕ как раз и означает перспективу "РАЗДОРА И НЕПРИЯТНОСТЕЙ", что дает вполне обоснованную возможность боярам для их расшифровки княжеского сновидения:
      "Уже, княже, туга умь полонила:
      се бо два сокола слетеста съ отня злата стола
      поискати града Тьмутороканя,
      а любо испити шеломомъ Дону..."
      Но ты, дескать, не беспокойся, говорят они далее. Свадьба сорвана, "соколома крильца припешали поганыхъ саблями, а самаю опуташа въ путины железны". И далее снова следует набор свадебной символики: явно сватовское выражение "а съ нима молодая месяца", восходящее к таким традиционным в свадебном ритуале оборотам речи как "у вас ясная зорька, а у нас МОЛОДОЙ МЕСЯЦ..." И здесь же - снова пример традиционной для "Слова" парономазии строка "на реце на Каяле тьма светъ покрыла", откровенно прочитывается как "окаянная невеста из ясной зореньки обернулась в кромешную тьму".
      А вот и наш Див на тонком шесте, втоптанный в грязь конскими копытами: "Уже връжеса дивь на землю..." Ну разве уместна была здесь эта фраза, если бы речь шла действительно не об охранно-предупредительном штандарте русичей, а о половецком разведчике-сигнализаторе? Это он что же, получается, - так все эти дни и сидел где-то на дереве, пока русичи с половцами бились?..
      И далее следует многослойный образ - "се бо готьскыя красныя девы въспеша на березе синему морю; звоня рускымъ златомъ, поютъ время Бусово, лелеють месть Шароканю", где, оттесняя неизвестно откуда взявшихся "готьскых" дев, отчетливо проступают лики "богов отьских", то есть языческих отцовских богов, в частности - гатьских (или, по иной версии, боготских) дев, т.е. русалок (от слова "гать", плотина, в омутах возле которых они жили, или же "богота" - бочажина, болотина); русалок, которым ещё во времена "Слова о полку Игореве" поклонялись русичи. Нужно сказать, что именно прочтение "готьскыхъ красныхъ девъ" как "гатьскыхъ" (или, как мы говорили "боготских", что одно и то же, а то и "гадъских", связанных мифологическим родством с ГАДАМИ морскими и речными), т.е. во всех случаях - РУСАЛОК, и выход через них на РУСАЛЬСКИЕ ПРАЗДНИКИ вообще позволяет понять, что такое есть "время Бусово" и о какой мести Шарукану мечтают вышеозначенные девы. Думается, что антский князь Боз, разбитый ещё в IV веке готским королем Винитаром, здесь совершенно ни при чем, хотя эти, вытащенные комментаторами из глубин истории персонажи и кочуют из одного издания "Слова" в другое. Наиболее близкой к истине представляется гипотеза Степана Пушика, отождествляющего таинственного "Буса" не с Бозом, а со славянским Дионисом-Бахусом, бузиной, Бусовой горой и Бусовым полем в Киеве, с украинским наименованием аиста - "бузько", "бузёк", а также с бусовыми праздниками древних славян - позднейшими купальскими.
      И действительно: события "Слова" полностью ложатся на весну и весенние праздники русичей, завершающиеся днем Купалы, то есть - на время прилета аистов (БУЗЬКОВ), цветения БУЗИНЫ, БУЗКА (БУЗОК - по-украински - сирень), хороводов и праздника УМЫКАНИЯ у воды, словом - на время, связанное с русалиями и культом русалок. Праздники в честь этих мифических богинь представляли собой весьма многозначную и красочную цепь ритуальных игрищ, включавших в себя пляски, хороводы вокруг символического дерева, плетение и бросание в воду венков (гадание на ЗАМУЖЕСТВО), песни о яровой пшенице и будущем урожае, о яр-хмеле, о девице и молодце, обращения к русалкам, к Ладе и Леле, Яриле и Туру, и проч.
      "Значительная часть хороводных песен развивает тему БРАЧНЫХ ОТНОШЕНИЙ. Это одна из коренных тем. Свойства весеннего хоровода как БРАЧНОГО ИГРИЩА замечены давно", - писал и В. Аникин.
      При этом, отмечает Б. Рыбаков, "нехристианская сущность русалий проявляется уже в первом упоминании их в летописи. Такое огромное общерусское несчастье, как нашествие половцев во главе с Шаруканом в 1068 году, расценивалось летописцем как проявление Божьего гнева, вызванного тем, что русские люди (во время засухи) отвернулись от нового христианского бога и обратились к старым богам своих дедов", - то есть Шарукан явился им наказанием за почитание русалок. Так что гатьским девам, как видим, действительно было за что "лелеять месть Шароканю". А поскольку последнего к тому времени уже не было в живых, то - Шаруканидам. Тем более, что благодаря одному из них, Кончаку, Игорь, а с ним и множество прекрасных русских молодцев ушли в весенние праздники к чужой реке, "насыпаша" на её дно "русского злата" - т.е. лишив их потенциальных женихов, увезших свои подарки чужеземным невестам...
      Помимо всего этого, "готьскыя" могло обладать в качестве дополнительного смысла ещё и значением "господьскыя", в исполнении древнерусских книжников имевшее вид "гьскыя", где небрежно проставленный над словом титл (() мог быть вполне принят позднейшими переписчиками за писавшееся НАД СТРОКОЙ выносное "т". ГОСПОДЬСКИЕ ДЕВЫ - монашки, "невесты Господни" - тоже имели немалый повод растить в своем сердце месть половцам, по вине которых они лишились своих женихов и мужей и были вынуждены уйти из мирской жизни в "обители скорби".
      Одно, во всяком случае, можно сказать твердо: как бы ни сомнительно выглядели все приведенные выше предположения, связь "Слова" с русальными мотивами, а через них и с брачными - очевидна. "Время бусово" - это весна; пора, когда заканчивается посевной цикл аграрных работ и начинаются так называемые "моления о дожде", а вместе с ними и массовые гуляния, гадания, прыгания через костры, ночные хороводы, образование любовных пар, СВАДЬБЫ...
      И вдруг, вместо всего этого - нелепая и жестокая сеча, изрубленные русские молодцы, плен, неволя. Одним - смерть без могилы, другим - горькая участь рабов. Разве же тут не возжаждешь, чтобы все прокрутилось назад, как пленка в кинопроекторе, перенеся тебя из томительной половецкой неволи на далекие родные берега - к песням, к любимой, к простым жизненным радостям?
      ...А мы уже, дружина, жадни веселия!
      Удивительная строчка. Мне она всегда казалась какой-то чужеродной, до кощунства неестественной на фоне того благородно-трагедийного пафоса, которым наполняли "Слово" его истолкователи. Получалось, что Автор чуть ли не рвался в пляс, стоя среди трупов своих товарищей... И только обнаружение рассыпанных по поэме отголосков свадебности сняло это неловкое ощущение, сделав понятной связующую роль этой фразы между "весельем" родных русалий и тем, ради которого русичи вышли в "незнаемое" поле. Ведь никто из них не собирался воевать, целью предприятия как раз и было свадебное веселье! (Ср. с укр. "весiлля" - свадьба. - Н.П.)
      Но это-то и поставил в вину Черниговскому дому Святослав, понимавший русско-половецкую политику совсем иначе. "Рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати," - не без ехидства начинает он свое "золотое" слово к русским князьям. Суть его упрека Игорю и Всеволоду становится понятной при рассмотрении глагола "клевить", "квелить" и употребленной в "Слове" его разновидности "цвелити", об использовании которого в связи с невестой в свадебном обряде писал Р. Манн. Мать, отмечал он, "кливит" невесту, когда кладет ей плат на голову и говорит, что ей пора выходить замуж. Именно такой свадебный контекст лежит в обращении Святослава к "сыновчям" Игорю и Всеволоду, выраженном при помощи глагола "цвелити": "Рано, мол, начали подгонять Половецкую землю к союзу, ища себе этим славы..." (Ср. также с укр. цивiльний - т.е. "гражданский", НЕ ВОЕННЫЙ. - Н.П.)
      И сразу же вслед за этим, - уже зная, что Игорь потерпел предуготованное ему с помощью Рюрика Ростиславича и хана Гзака поражение, идет "подковырка" Святослава главе Черниговского дома Ярославу: "А уже не вижду власти сильнаго, и богатаго, и многовоя брата моего Ярослава", - и далее следует перечисление его воинства, в числе которого Н. Баскаковым определены следующий категории:
      МОГУТЫ - от др.угуйск. maq - хвала, слава - т.е. величальщики;
      ТАТРАНЫ - опытные советники, старейшины и одновременно - от глагола tatyr - снимать пробу, то есть в совокупности смыслов - распорядители пира, виночерпии и дегустаторы (здесь же, кстати сказать, в этом tatyr видится калька Всеволодова "буй tyr" или, как мы уже говорили, "бай tyr" свадебного тамады);
      ШЕЛЬБИРЫ - это просто "подарки от свекра или свекрови";
      РЕВУГЫ - плакальщицы, свадебные причитальщицы;
      ОЛЬБЕРЫ - слуги.
      Ну и вот он, его главный упрек, вырвавшийся в обращении к князю Всеволоду Юрьевичу: "Аже бы ты былъ, то была бы чага (рабыня) по ногате (одна из самых мелких денежных единиц Древней Руси), а кощей (раб) по резане (чуть дороже, но тоже очень дешево)."
      Смысл высказывания предельно откровенен и, как бы ни упорствовали некоторые "Слово"-веды, за ним никак не видится фигуры "мудрого собирателя древнерусской земли". Уж скорее - какого-то предтечи наших сегодняшних "новых русских", готовых на все ради прибыли, или небезызвестного Фамусова - помните его сетования в адрес молодых?
      Вот то-то, все мы гордецы!
      Спросили бы, как делали отцы?
      Учились бы, на старших глядя:
      Мы, например, или покойник дядя,
      Максим Петрович: он не то на серебре
      На золоте едал!..
      Интонации, как видим, довольно схожи, и это, как отметил Г. Карпунин, не случайно, ибо в отношении исканий Игоря, пишет он, "Русь уходящая произносит устами Святослава такую же сентенцию, что и Москва уходящая устами Фамусова в отношении исканий Чацкого. Фамусов смешон. Но не менее смешон в своем мнимом величии и Святослав, пытающийся повернуть вспять колесо истории."
      Как же сильно должно было все в этой истории перепутаться, если мы до сих пор воспринимаем СМЕШНОГО Святослава как пример ПОЛОЖИТЕЛЬНОГО государственного деятеля! Поистине - "наниче ся годины обратиша" наизнанку время перевернулось...
      Глава третья
      ПОЭМА XXI ВЕКА
      Итак, напомним себе вкратце ту цепь событий, которая предшествовала "золотому" слову Святослава: продолжая, как мы отмечали выше, завещанную их дедом Олегом политику дружбы и сотрудничества с половцами, Игорь - с благословения главы Черниговского дома Ярослава и своих братьев, но тайно от Святослава и прокиевских княжеских группировок, отправляется в Степь, чтобы выполнить заключенный с Кончаком брачный договор и женить своего сына Владимира, выделенного перед этим на самостоятельное княжение в Путивль, на ханской дочери - Свободе Кончаковне. Выступлению свадебного поезда предшествует солнечное затмение, словно бы предупреждающее Игоря о трагическом исходе его затеи, но он заставляет себя перешагнуть через суеверие и дает сигнал к выходу.
      Наряду с непоколебимостью его как политика, не привыкшего отменять единожды принятые решения, такой отчаянной для XII века смелости способствовало ещё и то обстоятельство, что год назад Игорь привел в дом вместо умершей матери Владимира новую жену - пятнадцатилетнюю Ярославну, пребывание которой в одном доме с Владимиром, её ровесником, вызывало в нем ревность и вынуждало не откладывать его женитьбы в долгий ящик. Поэтому, пренеберегая знамением неба, 23 апреля, в Егорьев день, бывший одновременно и именинами Игоря (в крещении - Георгия), и началом "георгиевских" хороводов, к которым "приурочивались свадьбы" и которые несли в себе "мысль о счастливых брачных связях", из ворот Новгород-Северска вышел свадебный поезд и направился в половецкую Степь. 9 мая, когда "никольские" хороводы переходят в "семицкие" (не их ли, кстати, эхо звучит в неясной до сих пор фразе "на седьмомъ веце Трояни", что можно читать как на "седьмовице Тройни" или на "седмице Троицы", то есть в "Троицкий семик" - первую неделю после Троицы?..), русская "сторожа" встретила половцев у реки Сюурлий, причем следует помнить, что это был "пятокъ", пятница, что подчеркивает и Автор, напоминая нам, что пятница была посвящена Фрейи-Макоши и была связана с весенними праздниками Лады и Лели, которые почитались славянами как покровители любви и БРАКОВ.
      Почти во всех письменных источниках, претерпевших за столетия значительные искажения и редакторские правки, описание этого дня силится выглядеть БИТВОЙ, но даже случайно сохранившиеся в тексте выражения говорят в пользу того, что это была СВАДЬБА. Выше мы уже приводили цитату из Ипатьевской летописи, описывающую ритуальное пускание стрел "в сторону русских", после чего половцы тотчас же ускакали; дополнительный штрих к этой сцене дает нам и Татищев, приводящий цитату из какой-то не дошедшей до нас летописи, где сказано, что когда русичи подошли к Сюурлию, то застали половцев за "убиранием станов своих", где в УБИРАНИИ нужно видеть не снимание с места, что практически невозможно при неожиданном бегстве, а процесс украшения, УБРАНСТВА, подготовки к торжеству, который застали русичи и который в дальнейшем подтверждает и Радзивилловская летопись, прямо говоря, что они там "три дня веселились".
      А в это самое время, крайне не заинтересованный в успехе Игоря, Святослав Киевский предупреждает родственную своему соправителю Рюрику орду хана Гзака, имевшего, к слову сказать, основания для мести Игорю за то, что в 1168 году его старший брат Олег Святославович захватил вежи, пленив Гзаковых жену и детей, и тот теперь, собрав под свои знамена отряды не входящих в коалицию Кончака "диких" половцев, напал на пьяных и не ожидающих нападения русичей и, перебив большую часть поезжан, пленил всех князей, включая самих Игоря и Владимира. Правда, в это же время к месту пира, ставшему местом сечи, подошел и Кончак, который должен был засвидетельствовать факт "умыкания" и закрепить брак родительским благословением, но которому пришлось заниматься поручительством за сватов и улаживанием произошедшего конфликта, о чем и сообщил на Русь случайно проходивший через место боя (!) с купеческим караваном Беловод Просович.
      И как же отреагировал "великий и грозный" Киевский князь на разгром Игоревых дружин? "Нъ се зло, - как бы поморщился он, отмахиваясь от расспросов о числе жертв на Каяле. - Княже ми не пособие! Наниче ся годины обратиша". То есть, не в том, мол, зло, что разбиты дружины Игоря, а в том, что князья перестали быть пособниками в походах против Поля. Совсем, дескать, времена шиворот-навыворот перевернулись...
      Но "вывернутость" времен наизнанку обнаруживает себя далеко не в одном только том, что Святослав осознает, как из-под него уходит незыблемая, казалось бы, опора верховной власти. Да, удельные русские князья начали выходить из-под традиционного подчинения Киевскому правителю и жить без постоянной оглядки на его политику. Но "вывернутость" времени заключалась ещё и в другом: например, в той переориентации политики в сторону сотрудничества с Полем, которую проводили Ольговичи и за успехами которой следили, по-видимому, и все другие князья Древней Руси, неудовлетворенные политикой Центра и искавшие наиболее эффективной тактики для собственных действий.
      Вывернутость времени, напоминающая тот кожух, который надевала на себя "наизворот" жена тысяцкого на свадебном пиру у Елены Глинской, обнаруживает себя и во всем образном строе поэмы и её многослойной "тайнописи". Собственно, и само словосочетание "трудныхъ повестий" несет в себе, по замечанию М. Салминой, обозначение "сокрытых или тайных (т.е. с тайным смыслом) сказаний". В поэме нет почти ни единого слова, которое не имело бы своей симметрии в тексте, благодаря чему можно проверить любую сомнительную конъектуру. Так, например, несколько выше мы заменили в эпизоде "сна Святослава" слово "тьщими", трактуемое всеми исследователями памятника как "тощими", на "тёщиными", а это значит, что в соответствии со сказанным нами только что о законе симметрий, где-то в тексте у него должна быть однокоренная пара. Этимологические словари определяют слова "тесть" и "теща" производными от индоевропейского "tek-tь", "родители невесты" (форма tektь является образованием с суффиксом - t-ь от глагольной основы tek "родить"). Этот неожиданный "подарок от тещи" мы встретим в финале поэмы, в сцене бегства Игоря из плена, где сказано, что вся живность молчит и только "дятлове ТЕКТОМЪ путь къ реце кажутъ", что намекает на то, что побег был устроен Игорю не без помощи Кончака, с чем, кажется, согласны почти все исследователи "Слова".
      К своеобразной "тайнописи" поэмы следует отнести и обнаруживаемую в ней числовую символику, при ознакомлении с которой отпадает вопрос не только об устном происхождении "Слова", но впору предположить ещё и использование ЭВМ при его создании. При знакомстве с этой стороной текста "Слово" кажется вообще поэмой не 12-го, а - в соответствии с принципом "вывернутости" времён наизнанку - 21-го века. Так, вникая в суть числовых соответствий, уже упоминаемый нами С. Пушик в своей работе "Кровавая свадьба на Каяле", в частности, говорит: "Общая численность героев "Слова" 60 (производное от умножения 12 на 5). Понятно, что словно живые действуют 12 богов и 12 водоемов, а вместе получаем 84, то есть 7 раз по 12. Действуют также птицы, рептилиии и звери; живых существ получается 7 раз по 12, а восьмой ряд - водоемы, которые тоже одухотворены.
      К числу общего числа действующих лиц можно приплюсовать и девиц, что поют на Дунае, - параллель к тем Девам, что пели к морю, прославляя "время Бусово". Если это мифологические существа - русалки (нереиды), то их не меньше 12. Говорилось и о боярах, которых тоже 12 <...>.
      В средневековье числа обозначались буквами. Имя Нерон, например, соответствовало числу 666 <...>. Идя этим путем, открываем, что имя Боян в сумме чисел дает сумму - 120, то есть 10 раз по 12. Если же перевести "Слово" на числа, то получим число 372, которое обретаем от умножения 12 на 31 <...>" - и так далее.
      Интересные наблюдения над акростишной тайнописью "Слова" приводит А. Гогешвили, посвятивший разбору этого вопроса свою книгу "Акростих в "Слове о полку Игоревом" и других памятниках русской письменности XI-XIII веков". Так, в частности, зашифрованные в обращениях к князьям оскорбления говорят, что это никакая не хвала им, а самые настоящие "хула" и "лихоречье", пример которых особенно ярко виден в обращении ко Всеволоду:
      ТЫ бо можешь посуху
      ЖИвыми шерширы стреляти,
      УДАлыми сынами Глебовы,
      где вертикальное прочтение краестиший сверху вниз дает четкое прочтение фразы "ТЫ Ж ИУДА".
      В "Слове" вообще почти нет слов, не обладающих тайным смыслом. "Плък" в значении воинского похода накладывается на "плък" в значении "свадебный поезд"; помогший Игорю бежать из плена половец Влур, переведший для него лошадей на другой берег Тора, перекликается с православными святыми Флором и Лавром, являющимися покровителями лошадей; Каяла, обозначающая реальную реку, на которой произошла свадьба-битва, несет в себе в то же время и код "покаяния", и эхо обрядового свадебного "каяния"-"хаяния", и характеристику "окаянности" всего на ней случившегося, и намек на "Каиново" предательство Святослава по отношению к Игорю...
      Потаенного смысла в поэме полон даже каждый звук, как это показала в своей книге "Первозванность" неоднократно цитированная нами выше Л. Наровчатская. Губной звук П (Б), например, обозначает "понятие пустоты, т.е. субстанции, готовой дать, отдать, произвести дитя, плод, добычу с разбуханием, изменением местопребывания жизни и смерти", что удивительно накладывается на аллитерированный этим звуком эпизод первой встречи с половцами ("Съ зарания въ Пятокъ ПотоПташа Поганыя Плъкы Половецкыя..."), который "раскодируется" в последующем практически по всем обозначенным пунктам: и в "добычу", материализовавшуюся в виде "злата, паволоков и япончинцев", и в "изменение местопребывания жизни и смерти", вызванное увозом пленников в половецкие становища, и даже в "произведенное дитя", с которым Владимир Игоревич через два с лишним года возвратился на Русь...
      Но один из самых неожиданных результатов получил поэт Г. Карпунин, который просто попробовал читать "Слово"... вверх тормашками! И оказалось, что это не только возможно, но и что в этом "обратном" тексте много внимания уделяется женке, оставшейся без мужа, к которой льнет дьвол. "У меня, - признавался Г. Карпунин, - есть основания полагать, что речь идет о Ярославне. В прямом тексте образ Ярославны - это, можно сказать, идеал женщины. Любящей, верной супругой предстает она перед нами в Путивле-городе на забороле. Здесь же, в обратном тексте, её окружают бесы, "лешеви рогатие", искушают, пытаются соблазнить, "женке сердце донимают". Иными словами, здесь она лишена ставшего привычным для нас поэтического ореола." Вот, к примеру, один из фрагментов такого необычного прочтения текста, как он выглядит по методике Г. Карпунина. В прямом тексте этот участок, заканчивающийся словами бояр о пленении Игоря - "...въ путины железны", ну, а в обратном мы как раз отсюда и начнем читать. Итак: "Нылзе жыни ту уповаша! Ту пою, а сама имля басъх ынаго. Пила же, пируя, - ць ли, рка, молоко?.. Сежу уно дьмом, а леши ти пси об ю лая: на которумь тада роги таки?.." - В олитературенном виде это может читаться примерно следующем образом: "Нельзя жене верить! Я тут пою, а она там имеет бесов всяких. Пила ведь, пируя, - или, скажешь, молоко?.. Сижу потом дома, а лешие те псы лают по её поводу: на ком, мол, теперь из нас рога больше?.."
      Так что основания для ревности у Игоря, судя по этому обратному тексту, действительно имелись. Вот и в знаменитом плаче Ярославны, адресованном, казалось бы, исключительно мужу, Игорю, чуть ли не каждое слово оказывается связано с Владимиром, как, например, в строке "прострЕ ГОРЯЧЮ сВОю лучю на ЛАДЕ вои", где рядом с отчеством в звательном падеже "ЕГОРЯЧЮ - ИГОРЕВИЧУ" звучит прямо-таки чуть ли не голос современной женщины, зовущей: "ВОЛАДЕ" - "ВОЛОДЯ"!
      А разве не свидетельствуют о более чем просто мачехиных чувствах к Владимиру такие, к примеру, из выделенных Г. Карпуниным анаграмм: "ВЪзЛелей госпОДИне МОЮ" (ВЪЛОДИМОЮ), "ВЪзЛелей госпОДИне... на МОРЕ" (ВЪЛОДИМОРЕ) или "ВЪзлелей... ЛАДУ на МОРЕ" (ВЪЛАДУМОРЕ)?..
      Собственно, из имени Владимир, как подметил Г. Карпунин, возникает в плаче добрая половина слов: лада, вои, море, горе, мою, моея, горы, корабли... И это естественно, говорит он, так как на уме у Ярославны, как у всякой матери, мысль о сыне, и о чем бы она ни говорила, мысль её, помимо её воли, сама собой, отражается в словах, в подборе слов, которые, сопрягаясь, дают имя сына...
      Думается, что психологическую схему появления анаграмм имени Владимира Г. Карпунин обрисовал достаточно верно, и единственное, что он забыл учесть, это им же самим приводимые данные о том, что Ярославна НЕ БЫЛА матерью Владимира, так как на момент похода ей было не более ШЕСТНАДЦАТИ ЛЕТ - примерно столько же, сколько тогда было и Владимиру.
      Понятно, что считать приведенные выше свидетельства за стопроцентное подтверждение нашей гипотезы нельзя, но игнорировать проступающие сквозь основной текст, как древние надписи сквозь штукатурку Софии Киевской, ассоциативные признаки правильности нашего пути нельзя тоже. Потому что "слово в "Слове", - как говорил Г. Карпунин, - всегда многозначно. Оно именно СЛОВО в СЛОВЕ".
      Вот, скажем, Влур устроил Игорю побег и, скакнув горностаем (тоже, кстати, образ вьюнишных песен, являющийся символом СЕМЕЙНОГО очага и БРАЧНОЙ жизни) через речку, он поскакал в сторону Руси, и это - тут же порождает один весьма важный спор ханов Кончака с Гзаком.