Как показывают современные комментарии к "Слову", подлинная суть этого, подмеченного Е. Осетровым, новаторства оказалась не до конца постигнутой ещё и сегодня, хотя, назвав свой труд "Великое ДЕЯНИЕ (ПОДВИЖЕНИЕ) князя Игоря", американский исследователь Р. Якобсон подошел почти вплотную к коду понимания и названия, и всей поэмы. Ведь помимо лежащего на поверхности истолкования слова "полк" как "поход, война, войско или дружина" оно значит ещё и "множество, толпа, собрание, народ в целом, все люди рода, которые в нужное время составят воинскую когорту... В бытовом смысле оно долго сохраняло общую идею совокупной множественности не только лиц, но и предметов, отсюда народные выражения "налетел полк девок" или былинное "а ты женского полку".
      Еще более определенно толкует слово "полк" В. Аникин, приводящий его следующую расшифровку: "Древнерусский брак, помимо брака "умыкания", имел и другую форму - выкупа за "вено". Старинная песня "А мы просо сеяли, сеяли" говорит о возможности выкупа:
      - Не надо нам тысячу, тысячу.
      - А что же вам надобно, надобно?
      - Нам надобно девицу, девицу.
      - А мы дадим вам девицу, девицу.
      Игра завершалась переходом девицы из одной партии в другую. В песне пелось:
      - А у нас в ПОЛКУ убыло, убыло.
      - А у нас в ПОЛКУ прибыло, прибыло.
      Слово "полк" в древнерусском языке означало не только "рать", "войско", "ополчение", но и вообще всякое объединение людей, достаточное для выполнения каких-либо совместных действий. Таковы, в частности, ПОЕЗЖАНЕ, дружки жениха или ЖЕНИХОВ ПОЛК."
      Справедливость такого прочтения слова "полк" подтверждается и традиционными приговорами дружки к родителям невесты, приводимыми в книге М. Забылина "Русский народ: его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия": "Отец родимый! мать родимая! у нас князь молодой, ясный сокол со всем ПОЛКОМ, со всем поездом..."
      Здесь же, как видим, присутствует и известное нам по "Слову" уподобление князя - соколу.
      Таким образом, вынесенное Автором в заголовок слово "плъкъ", помимо фиксации имевшего места реального сражения, могло служить ещё и как обозначение более глубинного смысла Игорева деяния, подтверждая тем самым наше предположение о свадебной сущности поэмы, а одновременно и оконтуривая понятие сообщности единомышленников границами рода Ольговичей, исповедовавших политику дружбу и добрососедства в отношении Степи. В этом случае понимание слова "полк" выходило за рамки чисто внешнего мероприятия Игоря, а должно было бы читаться как "Слово об Ольговичах" или "Слово о главном деле жизни Ольговичей", что точнее, ибо женитьба Владимира Игоревича на дочке хана Кончака была по своей сути лишь одним из составных звеньев той политики, которую проводили внуки Олега Святославовича. Об этой, определяющей для понимания смысла поэмы, связи Игоря с его дедом Олегом говорит, по наблюдению А. Косорукова, и сделанная в названии именная привязка "внука Ольгова", подчеркивающая, что "сфера деятельности внука и деда ОДНА И ТА ЖЕ".
      И так же, как "ветры - Стрибожии внуци", бесприкословно подчиняясь, выполняют волю "деда", выполняет волю Олега и Игорь - крепит контакты с Полем. Ну а кроме этого, столь пышное поименование князя в названии поэмы восходит опять-таки к традиции обрядово-свадебной поэзии, величавшей своих персонажей не иначе как по имени-отчеству:
      1.
      Ах, кто у нас умен
      Кто у нас разумен?
      Как Иван-то умен,
      Максимыч разумен...
      2.
      Долго, долго Василий не едет,
      Долго, долго Григорьевич не едет...
      3.
      Она выбрала себе жениха,
      Она честного и речистого,
      Она белого и разумного,
      Чернобрового, черноглазого,
      Да Михайлу Ефремовича,
      Али ой ли! Ефремовича...
      В такой же самой традиции выдержано употребление имени-отчества и в названии первой древнерусской поэмы: "Слово о полку Игореве, Игоря, сына Святославля, внука Ольгова". И все оно настолько пронизано свадебной символикой, настолько следует схемам свадебных ритуалов, что может быть безо всякой натяжки отнесено к такой разновидности обрядовой поэзии как вьюнишные песни или вьюнишники.
      Вьюнишные песни - это текстовая часть старинного свадебного обряда поздравления молодых в первую послесвадебную весну. При этом нас не должна смущать кажущаяся внешняя разница в объемах и ритмах "Слова" и самих вьюнишников, как не смущает нас выставленное Н. Гоголем в подзаголовке "Мертвых душ" слово "поэма". Несмотря на выбранную Автором форму вьюнишника, его произведение все же не предназначалось для распевания под окнами молодых, как не предназначалась для декламации и Гоголевская поэма. Необходимо в полной мере уяснить себе тот факт, что Автор "Слова о полку Игореве" был не просто талантливым поэтом своего времени, но на несколько столетий обогнал его, показав себя подлинным революционером в области развития поэтического искусства. Увы! Но, начиная уже с момента появления "Слова", противники Ольговичей стали делать все возможное, чтобы древнерусский читатель воспринял поэму исключительно в воинском смысле - и, как показывает эхо "Слова" в "Задонщине", усилия их были не безуспешными.
      А между тем, сопоставление поэмы с наиболее распространенными вьюнцами помогает взглянуть и на памятник, и на сопутствовавшие ему исторические события в весьма новом свете, позволяющем увидеть в нем то, что было скрыто за шорами традиционного истолкования. Прочтем же "Слово", сравнив его со строением и мифологической символикой вьюнишных песен, традиционно мифологические символы которых соотносили брачный ритуал со всем космосом языческих представлений об устройстве мира, как, например, в приводимых ниже текстах:
      ...Под вершиной деревца
      Соколы-то гнезда вьют - они яйца несут,
      А они яйца несут, молодых детушек ведут!
      Посередь-то деревца пчелы ярые сидят,
      Пчелы ярые сидят, много меду надышат,
      Ах, много меду надышат,
      Про нас квасу насытят!
      У комля-то деревца дубовые столы стоят,
      Дубовые столы стоят - звончатые гусли лежат.
      Ах, кому в гусли играть, все поигрывать?
      Ай, вот играть ли не играть
      Молодому с молодой.
      Молодому с молодой,
      Сыну Сергеюшке, сыну Николаевичу,
      Еще тешить - утешать молодую свою жену...
      Или же:
      Как в вершине тех дерев
      Соловей гнездо свивал,
      В середине тех дерев
      Пчелы гнезда вьют,
      Во комлях тех дерев
      Горностай гнездо свивал...
      Как видим, оба примера (а их можно было бы привести гораздо больше!), пускай и в упрощенном виде, но довольно точно передают собой схему конструкционного строения поэмы в проекции на традиционные представления славян о мировом древе. Этот образ имел достаточно широкое распространение в славянских представлениях о мироустройстве и носил вполне определенную локализацию основных символов семейного очага на различных своих частях: соловей и соколы помещались на его вершине или рядом, пчелы яры - в середине, а в корнях, у подножия, "во комли-то деревца - кровать нова тесова". Примерно такие же символы являются излюбленными мотивами многих жанров народного искусства, донесших свои традиции вплоть до наших дней. И в художественной вышивке, и в живописи многих областей присутствуют те же дерево-цветок со сказочной птицей в ветвях или на вершине, а по сторонам этого дерева-цветка или у его основания - то всадники, то нарядный кавалер с барышней... Всадник - это тоже образ вьюнишных песен, которые "часто начинаются с описания выезда героя из дома на коне", что показательно и для "Слова о полку Игореве", непосредственное действие которого начинается в соответствии именно с этой традицией:
      Тогда въступи Игорь князь въ златъ стремень
      и поеха по чистому полю...
      Обращают также на себя внимание и такие детали, как наложения символов мирового дерева во вьюнцах - на "мысленое древо" в "Слове", соловья во вьюнцах - на соловья-Бояна в "Слове", ярых пчел - на жужжащие и жалящие стрелы каяльской битвы, которыми "прыщет" в поэме не кто-нибудь, а именно "ярый" тур Всеволод. То же самое - и с символом горностая возле комлей вьюнишных песен, накладывающегося на образ убегающего из плена Игоря, который "поскочи горностаемъ къ тростию", и с вопросом "Ах, кому в гусли играть?", разросшимся в зачине поэмы до полемики с творческим методом Бояна, и со многими другими символами.
      Естественно, композиционные требования поэмы и те цели, что стояли перед её Автором, были гораздо сложнее, чем при сочинении коротеньких вьюнишных песенок, ведь "Слово" являло собой совершенно иной, новый - и новый не только для XII века, но и, как мы увидим в дальнейшем, для всей русской литературы вообще - жанр поэзии. И тем не менее, в основе этого жанра, матрицей для возведения его архитектуры явился именно древнейший обрядово-бытовой комплекс свадьбы, элементами которого служат помимо различных песнопений ещё и заговоры, присказки-приговоры, загадки, драматические сценки с ряжением и некоторые другие слагаемые. Все это, если вглядеться, имеется и в "Слове о полку Игореве": вспомним хотя бы заговор-плач Ярославны, величальный диалог-заговор Игоря с Донцом, припевки-присказки Бояна и самого Автора, загадку сна Святослава, а также "драматические сценки с ряжением", проведенные через всю поэму при помощи использования образов половецких тотемов-зверей, да плюс в рассказах о "превращениях" князя Всеслава в волка и в сцене побега из плена самого князя Игоря, становившегося то горностаем, то белым гоголем...
      Хочется ещё и ещё раз подчеркнуть: перекличка "Слова" с обрядовой свадебной поэзией звучит настолько явственно, что не замечать её можно только в силу какого-то умысла. Ну чем, к примеру, не матрица для всего содержания поэмы такой вот образец свадебных песен?
      Не бывать бы ветрам, да повеяли,
      Не бывать бы боярам, да понаехали,
      Траву-муравушку притолочили,
      Гусей-лебедей поразогнали,
      Красных девушек поразослали...
      Тут, как видим, почти та же самая схема, что и в строках "Не буря соколы занесе черезъ поля широкая", вообще очень характерная для величальных и корильных песен, особенно, адресованных поезжанам: "Не белы наехали - чтой черные, как вороны", - а кроме того, тут и притолоченная трава-муравушка, так знакомая нам по строкам "ничить трава жалощами", тут и гуси, которых Игорь "избивал" во время своего бегства из плена к "завтроку, обеду, и ужине", и лебеди, на которых напускал соколов своей творческой фантазии "вещий" Боян. Тут и красные девушки, которых куда-то "поразослали" понаехавшие "бояре" - не туда ли, думается, куда "помчаша красные девкы половецкыя" и Игоревы поезжане?..
      А вот строки, которые очень хорошо объясняют происхождение образа Бояновых соколов, напускаемых им на стадо лебедей, - помните? - "которыи дотечаше, та преди песнь пояше":
      Как летал, летал сокол, ладу, ладу,
      Сокол ясный летал, ладу, ладу,
      Искал стадо лебедей, ладу, ладу,
      Он нашел, нашел, сокол, ладу, ладу,
      Нашел стадо лебедей, ладу, ладу,
      Всех лебедок пропустил, ладу, ладу,
      Одное оставил, ладу, ладу...
      В некоторых случаях и словесные обороты, и образы "Слова" кажутся буквально скалькированными с обрядовых свадебных песен, как вот в строках "при утри рано на зори шшолкотала пташечка на мори", перекликающихся с фразой "что ми шумить, что ми звенить далече рано передъ зорями". То же можно сказать и в отношении припевки "ни хытру, ни горазду", сочиненной Бояном Всеславу Полоцкому и обнаруживающей свои параллели в величальных песнях:
      Хитер-мудер Иван-молодец,
      Хитрей-мудрей да его не было...
      Или фрагмент "Галичкы Осмомысле Ярославе! Высоко седиши на своемъ златокованнемъ столе, подперъ горы Угорскыи своими железными плъки..." - не его ли канва угадывается в следующем четверостишии?
      Во тереме во высоком
      Иван-сударь сидит.
      Никто его, никто его
      Не смеет будить...
      К обрядовой свадебной поэзии восходят и такой вот оборот "Слова" как "О, стонати русской земли...", который перекликается с тем, что поется перед самой отправкой свадебного поезда к венцу: "Земле станать - да перестать будет", - а также неясные до сих пор места из описания побега Игоря: "полозие ползаша" и "претръгоста бо своя бръзая комоня", которые напрямую восходят к сценке описания свадебного поезда в величальных песнях, где мы встретим и такие выражения как "полозьи притерли", и такие как "семь комоней пригонили", и где есть встречающиеся в "Слове" жемчуг, золото, "каленые стрелы".
      Из свадебных песен родился и плач Ярославны с его знаменитым "Полечу, - рече, - зегзицею по Дунаеви", находящим свое зеркальное отражение в таких вот, к примеру, строчках из обрядовых песен:
      Попрошу я, молодешенька,
      Я у ласточки перьица,
      У касатки крыльца,
      Полечу я, молодешенька...
      При этом следует обязательно помнить, что у древнерусского читателя не было никакой необходимости "вылавливать" все эти параллели специально, сличая текст "Слова" с хрестоматиями по фольклору. Это наше, сегодняшнее зрение "испорчено" для чтения подобных текстов, а не сам текст. Причем, как замечал исследователь "Слова" Г. Карпунин, наше зрение даже "не то что испорчено, а просто приспособлено для восприятия только обычных текстов, текст же "Слова" необычный, он построен на художественных принципах, рассчитанных на иной угол зрения - на зрение читателя, который в букве видел бы не просто знак для обозначения на письме звука, а символ, исполненный глубокого внутреннего смысла". Подобные же мнения высказывают и другие исследователи древнерусского памятника - Л. Наровчатская, С. Пушик, А. Гогешвили, Г. Сумаруков, О. Сулейменов, А. Чернов...
      Но очень уж медленно освобождается наше сознание от постулатов школьных учебников. "Народы не бывают хорошими или плохими, - сказал несколько лет назад Д. Балашов, - но имеют историю, на протяжении которой их национальный характер изменяется в строгой последовательности." Почему же мы так упорно пытаемся хоть что-нибудь в этой истории да подретушировать? Чего нам, как говорит Л. Наровчатская, стыдиться, "былым рабам и вольным всадникам - своей истории? Того, что мы не ассимилировали, сохранили добрососедство даже в условиях тирании, рабства, бездорожья и бестелевиденья?" Откуда в нас, хочется также спросить, это извечное стремление изобразить себя с мечом или автоматом, крушащими какого-то постоянно живущего рядом с нами врага, без которого нам просто некуда приложить свои способности? И разве миротворческая миссия Игоря в Степи была по своему значению ниже, чем те грабительские по своей сути набеги, которые осуществлял Святослав против мирных половецких становищ? При чем тут оборона Руси, если Святослав открыто сетует на то, что если бы русичи ходили на половцев ещё более многочисленными дружинами, то "была бы чага по ногате, а кощей по резане", то есть, как мы уже отмечали выше, рабов было бы столько, что они продавались бы за бесценок.
      Кто же в таком случае благороднее выглядит - "великий и грозный" представитель тогдашнего Центра Святослав Киевский, эхо политики которого до последнего времени ещё звенело в воздухе нескончаемым нагнетанием атмосферы внешней угрозы, или же все-таки - "сепаратист" Игорь, трезвого дипломатического подхода которого к межнациональному вопросу так не достает нам сегодня для урегулирования всё растущих в стране очагов напряженности?.. Вот он - вдел ногу в стремя и, взлетев на коня, окинул взглядом напуганных солнечным затмением воинов. Отложить поход до более благоприятного момента? В глазах простого люда это было бы, пожалуй, психологически правильным, но сколько же можно играть в прятки со Святославом - к весне он ведь снова пришлет гонцов, будет склонять к участию в антиполовецком походе?.. Нет, узел нужно разрубать одним ударом, а если, как предвещает затмение, его ждет неудача, то это по крайней мере хоть какая-то да определенность, а не это двойственное состояние... - И именно здесь у него вырывается та, принятая нами за патетическую, фраза "луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти", которая на самом деле воспринималась, наверное, современниками как "лучше уж погибнуть, чем жить, как в плену, связанным по рукам и ногам этой постылой обязанностью подчиняться Киеву, необходимостью всякий раз выкручиваться перед Святославом, зависеть от массы мелочей, включая и такие предрассудки, как это затмение. Да и Владимира нужно срочно женить, дело ли - на мачеху засматриваться? Так ведь и до греха недалеко..."
      Отбросив подобную цепь рассуждений, вернее - внутренних обстоятельств, подвигнувших Игоря на попрание небесного предупреждения, нам никогда не понять смысла этого его монолога, в котором он, не испытывая НИКАКОЙ УГРОЗЫ ИЗВНЕ, говорит свое "луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти", и только после этого зовет братию сесть на коней и отправиться в Степь, то есть именно туда, где они как раз и оказываются и "потятыми", и "полонеными".
      То же самое получается и с "хотью", т.е. с супругой: объясняя, почему Игорь пренебрег знамением небес, Автор говорит: "Спалъ князю умь по хоти... "Хощу бо, - рече, - копие приломити конець поля Половецкаго, съ вами, русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону", что в современных изданиях "Слова" переводится как "Разожгло князю ум желание... "Хочу, - говорит, - копье с врагом скрестить на краю поля Половецкого; с вами, русичи, хочу главу свою сложить или испить шеломом из побежденного Дона." Одной из причин, способствовавших такому прочтению, явилось использование Автором "Слова" приема так называемого "разделенного языка", основанного на синтезе реально сущемствующих недеформированных слов в новое образование, что позволяет, сохраняя внешнее логическое единство текста, создавать игру слов, используя их в двух и более значениях. Говоря об этом явлении, автор интереснейшей книги об акростихе в "Слове о полку Игореве" А. Гогешвили писал, что "современная текстология "Слова" стремится к однозначной интерпретации текста", тогда как его Автор "ставил себе во многих случаях прямо противоположную задачу", в чем, отчасти, и "заключается одна из причин непрекращающихся предложений новых конъектур и прочтений в тексте "Слова"."
      В качестве примеров приводятся словосочетания "А уже не вижду власти," - читающееся ещё и как "А у жене вижду власти"; "На реце на Каяле," читающееся как "нарецена каяле" (т.е. "нареченная", "невеста"). Фраза "Се бо готския красныя девы" звучит как "се бог отския"; "Земля тутнетъ" - как "земля тут нетъ", - и тому подобное.
      К примерам использования такого вот "разделенного языка" можно отнести и цитированную выше строчку "спалъ князю умь по хоти", публикуемую в большинстве случаев в слитной форме, дающей прочтение "похоти". А между тем в чешском языке ещё и доныне сохранилось это древнее славянское слово в своем первоначальном значении, то есть - "жена, супруга". Приводя такие примеры из "Слова" как "плачется мати ПО УНОШИ князи Ростиславе", из Повести временных лет по Лаврентьевскому списку (под годом 985) - "Ольга же, плакася ПО МУЖИ своем", Э. Гребнева пишет: "Эти параллели убедительно показывают, что "спалъ князю умъ ПО ХОТИ" - это обычная для древнерусского текста конструкция. В переводе на современный русский язык это можно бы выразить приблизительно так: сжигало князю ум по супруге..."
      Несколько выше мы уже говорили, что именно так все на самом деле и было, и что ум князя страдал именно из-за "хоти", то есть из-за "любимой", "желанной", ревность из-за которой к собственному сыну и вынудила его переступить через все знамения и поспешить в Поле за "хотью" и для Владимира. В этом свете выражение "хощу бо копие приломити конець поля Половецкаго" никак не может иметь предложенной Д. Лихачевым расшифровки "хочу вступить в единоборство", ибо означает то же, что и известная индейская формула "хотим зарыть топор войны". Не менее беспочвенно искажается и вторая часть этой фразы - "съ вами, русици, хощу главу свою ПРИЛОЖИТИ", истолковываемая как желание эту голову СЛОЖИТЬ, тогда как в паре с переломленным копьем, означающим ОТКАЗ ОТ ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ, данное выражение приобретает смысл, аналогичный фразеологизмам "приложить талант", "приложить руки", "приложить старания" и т.п., что не противоречит и этимологическому значению латинской лексемы "закон", "уложение" и возникающей в результате чередования "лог-лаг" формы "лагати", имеющей с приставкой "при-" значение "присоединять", "добавлять", но уж никак не "складывать мертвой".
      На фоне всего этого не может восприниматься альтернативой сложению головы и венчающая этот монолог фраза "а ЛЮБО испити шеломомъ Дону", укладывающаяся в современные переводы только благодаря подмене "любо" на "либо". Значение же безличного сказуемого "любо" всегда было "мило, приятно", "по душе, нравится"; как пишет Г. Брызгалин, в казачьем языке это слово означает особую прелесть желательности; оно никоим образом не тождественно разделительному союзу "либо", и в данном случае говорит о том, что именно достигнуть Дона и быть на нем не убитым, а принятым как дорогой гость, как раз и является заветным желанием князя Игоря, то есть тем, что ему ЛЮБО. Ведь для того, чтобы "испити шеломомъ Дону", нужно этот шелом как минимум СНЯТЬ, то есть - перестать быть воином, прийти с миссией мира.
      ...Обуреваемый мыслями о жене и о невесте для сына, пренебрег князь даже знамением небес. "Хочу, - сказал он, - копье свое сломать на краю поля Половецкого. С вами, русичи, хочу приложить ум свой к тому, чтобы впредь приходить нам на Дон без опаски..."
      Примерно так должен был пониматься данный фрагмент читателями XII века и, продолжая объяснять, чем же его манера отличается от Бояновой, Автор приводит далее образец того, как бы написал эту поэму его маститый "коллега по перу" или предшественник. "Не буря соколы занесе чрезъ поля широкая галици стады бежать къ Дону великому", - воспроизводит он стиль Бояна, напрямую возводя его к таким образцам обрядовой свадебной поэзии как приговор "Не ясный сокол с гнезда слетает - новобрачный князь со двора съезжает" или уже цитированные нами ранее строки "Не бывать ветрам, да повеяли, не бывать бы боярам, да понаехали..."
      Что же касается истинного значения выражения "галици стады", то в данном случае и оно обозначает не "стаи галок", как то повсеместно трактуется переводчиками и комментаторами поэмы, а самые настоящие стада домашних животных - коз, коров, лошадей, овец, которых поезжане гнали вместе с собой как для своего собственного пропитания, так и для свадебного пира, а главное - для уплаты Кончаку КАЛЫМА за дочь-невесту. Ведь галица это вовсе не галки, которые почему-то ещё и "бежать к Дону стадами", галица - это широко распространенное на западной Украине название всякой домашней живности, что подтверждается как фундаментальным трудом В. Шухевича "Гуцульщина", так и бытующими ещё и по сей день поговорками и пословицами типа "На чужую галицу - не бросай палицу" и другими.
      Вырисовывающийся из данного примера стиль Бояновых песен зримо говорит о том, что суть его "замышлений" сводилась лишь к наложению воспеваемого события на ритмико-символическую основу широко известных всем песен, и те уже "сами княземъ славу рокотаху". Естественно, что при таком творческом методе было невозможно "ущекотать" едким словом такие явления "былин сего времени" как предательство Святослава Киевскеого, ибо хотя запас песенных "матриц" и доходил у Бояна до "первыхъ временъ усобице", аналогов на каждый случай все-таки в этом арсенале недоставало. Поэтому вслед за воссозданием торжественного слога Бояна в духе "Не буря соколы занесе чрезъ поля широкая" идет и саркастический упрек ему в "лакировке" действительности:
      Чи ли въспети было, вещей Бояне,
      Велесовь внуче:
      "Комони ржуть за Сулою
      звенить слава въ Кыеве?.."
      Словосочетание же "чи ли" - это опять-таки не "или", как упрощенно трактуют его переводчики, а аналог задиристым "чи й ли", "что й ли" или "что ж не", несущим в себе ту иронию, о которой говорил в своих неоконченных заметках о "Слове" ещё А. Пушкин, записавший в примечании в скобках: "Если не ошибаюсь, ирония пробивается через пышную хвалу."
      Не эта ли ирония подчеркнута здесь этим двойным обращением "вещей Бояне" и "Велесовь внуче", которые кажутся бутафорскими одёжками на фоне его "не ущекотания" реальных событий.
      "Что ж, мол, не воспеть тебе было, любимче богов: "Кони ржут за Сулою - звенит слава в Киеве?.."
      Перевод этого участка текста Д. Лихачевым, звучащий как: "Только враги подошли к границам Руси, как слава русской победы над ними уже звенит в Киеве", не может быть принят всерьез уже хотя бы по той причине, что в реальности, как тонко подметил О. Сулейменов, Автор описывает здесь "обратное движение - в конце апреля 1185 года не половцы идут к границам Руси, а войска Игоря отправляются за Сулу", из-за чего весь этот пассаж в существующем переводе выглядит какой-то пустой похвальбой. Но все становится на свои места, если вспомнить, что речь идет не о половецких конях, а о русских, о тех, на которых выехали в Степь поезжане, о чем Святослав уже успел предупредить орду Гзака.
      "Что ж тебе не воспеть было, прозорливому Бояну, Велесову внуку: "Кони, мол, ржут за Сулою, свидетельствуя, что Игоревы дружины движутся к уготованной им гибели, - и эхо скорого их разгрома пророчит Святославу упрочение его собственного положения..."
      И - как бы в противоположность "славе" Святослава в Киеве - появляются трубы в Новгороде - те, которые главным героям поэмы предстоит пройти в соответствии с условиями поговорки про "огонь, воду и медные трубы", что соответствует в нашем случае солнечному затмению, переправе через Сюурлий и свадебному пиру на Каяле, завершившемуся разгромом Игоревых спутников. Но все это пока ещё впереди, а пока Автор подыскивает подходящую манеру, пока "трубы трубять въ Новеграде, стоять стязи въ Путивле", а "Игорь ждет мила брата Всеволода..."
      Глава вторая
      "АХ, ЭТА СВАДЬБА, СВАДЬБА, СВАДЬБА..."
      Первое из упомянутых в тексте поэмы практических действий, в строгом соответствии с древнейшими мотивами вьюнишных песен, начинается с описания сборов в дорогу, выраженных переговорами Игоря со Всеволодом, а также - с "выезда самого героя из дома на коне", фиксирующего собой начало движения как самой поэмы, так и героев внутри нее. Говоря о возможности сведения любого вирилокального свадебного обряда к схеме поездки жениха за невестой и возвращением с ней, авторы книги "Русский народный свадебный обряд" А. Байбурин и Г. Левинтон (Л., 1978) писали: "Свадьба, как сюжетный текст, связана с движением, т.е. оказывается значимым противопоставление движущегося и неподвижного, проявляющегося на самых разных уровнях обряда. Сюда относятся как противопоставления персонажей свадьбы друг другу, так и противопоставление их тому статическому пространству, в котором они перемещаются... Второе противопоставление связано с наличием двух типов текстов: описывающих некоторую неподвижную структуру мира и описывающих движение, являющееся нарушением этой неподвижности...
      Важность категории пути предполагает особую актуальность границ. Можно сказать, что все пространственное поведение участников свадьбы состоит из прохождения определенных границ и пребывания в разделяемых ими локусах. Особенности представления о границах в пространственном коде свадебного обряда обусловлены, по-видимому, в первую очередь наложением двух систем восприятия пространства: концептуальной и топографической...
      Существует ряд текстов, описывающих противоположность признаков своей и чужой стороны, причем речь идет именно о стороне как таковой, т.е. описываемые признаки - это, например, ландшафт, почва и т.п., а не признаки чужой семьи, чужого коллектива. Отсюда - роль таких концептуальных, мифологических границ, как, например, лес, море, а чаще река - как компромисс между мифологическим и реальным топографическим пространством. Чужие появляются "из-за леса, леса темного" (в "Слове" - "и от Дона, и от моря, и от всех стран", - Н.П.), в ряде случаев фигурирует мотив переправы", - имевшей место, добавим мы, и на реке Сюурлий.
      Учитывая тот факт, что "необходимость в свадьбе как можно более далекого пути видна не только из его мифологических описаний, но и из того, что все передвижения в свадьбе совершаются на лошадях", думается, нет никаких оснований сожалеть о якобы утраченных переписчиками листах, событийно-повествовательная часть поэмы начинается именно с того, с чего она только и могла начаться в соответствии с законами вьюнишного жанра - С ВЫЕЗДА ГЕРОЯ НА КОНЕ:
      Тогда въступи Игорь князь въ златъ стремень
      и поеха по чистому полю...
      "Чистое поле" в данном случае понятие менеее всего топографическое, оно не имеет своих реальных характеристик и появилось бы даже в том случае, если бы Игорь ехал густым лесом. Употребленное в поэме семнадцать раз, "чистое поле" - это "пространство, как бы не имеющее своей структуры, практически не упорядоченное. Так, в его описании могут совмещаться противоположные признаки - разное состояние погоды, время суток, время года", - что наблюдается и в описаниях "поля" в поэме: "солнце ему тьмою путь заступаше - нощь стонущи ему грозою", "рекы мутно текуть - въ поле безводне..."
      Таким образом, движение, начатое героем в момент выезда с "отня" двора, приобретает по мере удаления от него все более ярко выраженный характер чисто ритуального пересечения чужого пространства с обязательным преодолением неких условных границ-испытаний, которые начинаются сразу же по выезде из родной деревни или, как в нашем случае, из княжества.
      "Выехав за околицу, поезд останавливается в соответствии с приговором: не ясный сокол с гнезда слетает, новобрачный князь со двора съезжает; съехать бы нам с широкого двора и выехать в чисто поле, в том чистом поле приостановиться, на святую церковь помолиться..."
      Такая остановка, как мы знаем, была сделана Игорем после переправы через Оскол, где, выехав за пределы Руси, он два дня ожидал встречи с идущим из Курска Всеволодом.
      О Руская земля! уже за шеломянемъ еси!
      Так воскликнул, отмечая пересечение первой из значимых границ, находившийся рядом с Игорем поэт, хотя первой эту границу мы назвали чисто условно, только из-за порядка появления её в поэме, в свадебных же текстах в сходной функции фигурируют многочисленные реки, леса, горы - по крайней мере, если не в плане выражения обряда, то в его концептуальной структуре такие границы представляются вполне реальными.