... Не могу сказать точно, сколько я оставался без сознания. Последним, что отпечаталось в моей памяти, был гулко-металлический (словно из станционного репродуктора) голос, впечатавший в окружавшую меня тишину четкие команды: «В лодке по местам, стоят к погружению! Присутствуют все! Переведено управление вертикальным рулем в центральный пост, проверены в работе горизонтальные рули, провентилированы отсеки, запас ВВД девяносто пять процентов! » А через некоторое время мне почудился некий протяжный звук, похожий на глубокий вздох, и я успел вспомнить, что так, по словам подводников, уходит воздух из цистерн главного балласта, уступая место морской воде. Затем все окончательно стихло, и я надолго погрузился в волны беззвучного и темного забвения. И только множество долгих часов спустя, постепенно, словно бы выплывая из долгого-предолгого сна, я начал различать вокруг себя какие-то смутные, колеблющиеся, точно гигантские водоросли, тени невиданных ранее растений, силуэты проплывающих мимо меня цветовыми пятнами экзотических рыб, потом увидел как-то странно, как будто в призме, преломляющиеся вокруг меня лучи солнца, и вдруг понял, что уже давно лежу с открытыми глазами на небольшой песчаной поляне, окруженной густой высокой растительностью. Повернув в сторону свою тяжелую голову, я чуть было опять не потерял сознание, хотя на этот раз уже и не от боли, а от страха. На расстоянии всего нескольких шагов, вперив в меня взгляд вытаращенных раскосых глаз, уже подбирался, готовясь наброситься на меня, чудовищный краб вышиной не менее метра! Не сдержавшись, я закричал от ужаса, и из-за ближайшей же группы водорослей (а теперь я уже ясно видел, что нахожусь под водой, на дне моря) появилась группа людей с ружьями, и один из них, вскинув, как в замедленной съемке, свое оружие, выпустил длинную, сверкнувшую в полете стрелу, которая пронзила панцирь гигантского краба, пригвоздив его к дну в уже самый, как мне показалось, момент совершения прыжка.
      — Ну, как он? — расслышал я где-то, словно бы высоко над собой, чей-то, показавшийся мне уже слышанным где-то раньше, голос.
      — Только что стонал.
      — Ну и то уже хорошо. Значит, борется за жизнь. Даст бог, очухается.
      — Надеюсь, товарищ командир...
      — Надейся, Колесников, надейся. Создал ты нам проблему... Не ожидал я от тебя.
      — Но ведь я же... Геннадий Петрович...
      — Ладно. Доверь его доктору...
      Голоса говоривших куда-то отдалились, а тем временем спасшая меня от краба группа людей в скафандрах оказалась рядом. Один из них показал мне знаками руки, чтобы я поднимался и следовал с ними.
      Опершись руками о плотное песчаное дно, я поднял голову и только тут понял, что на нее надет точно такой же, как и на остальных, шарообразный металлический шлем с тремя круглыми смотровыми окнами — из-за чего у меня и не проходило ощущение, что я до сих пор не могу пошевелить своим отяжелевшим черепом. Поднявшись на ноги, я некоторое время постоял на месте, свыкаясь с необычными ощущениями, а затем шагнул к своим неведомым спутникам и, опираясь на плечо одного из них, двинулся вслед за ними в путь.
      Мы шли по мелкому, плотно слежавшемуся песку, на котором приливы и отливы, избороздившие приморские пляжи, не оставили и следа. Ослепительный песчаный ковер служил благодатным рефлектором для солнечных лучей — я видел, как от него исходила сила этого отраженного сияния, которым была пронизана каждая частица воды.
      Полипы и иглокожие устилали песчаное дно. Разновидности изид, трубчатые кораллы — корнулярии, живущие особняком, гроздья первобытных глазчат, грибовидные фунгии, ветряницы, приросшие к почве своей мускулистой подошвой, представляли собою настоящий подводный цветок, разукрашенный сифонофорами — порпитами в венчике лазоревых щупалец. Сплетенные руками наяд, трепетали при каждом нашем шаге гирлянды бугорчатых астерофитонов... Жаль было ступать ногами по этим блистающим моллюскам, устилавшим землю тысячами морских гребешков, морских молотков, донаксов, настоящих прыгающих ракушек, трохусов, красных шлемов, крылатиков, петушков, сердцевидок и множеству других созданий неисчерпаемого своей фантазией океана. Над нашими головами плыли отряды физалий с колыхающимися бирюзовыми щупальцами, медузы своими опаловыми или нежно-розовыми зонтиками с лазоревой окраиной защищали нас от солнечных лучей, а фосфоресцирующие медузы — пелагии — были готовы освещать дорогу, если бы нас вдруг настигла здесь ночь.
      Несколько в стороне от нашего маршрута я время от времени видел на дне моря остовы множества разбитых кораблей — якоря, пушки, ядра, железную оковку лопастей винтов, части машин, разбитые цилиндры, котлы без дна — одни уже покрытые отложениями кораллов, другие только ржавчиной. Все эти потерпевшие крушение корабли погибли при столкновениях или разбились о подводные скалы. При этом некоторые из них пошли ко дну совершенно отвесно, с уцелевшими мачтами и такелажем, как бы окостеневшими в соленой морской воде. Казалось, они стояли на якоре в открытом рейде и только ждали сигнала к отплытию! Но безмолвие и смерть царили в этой области бедствий...
      Затем мы прошли луга водорослей, поражавших своей мощью. Подводные лужайки по мягкости могли соперничать с самыми пушистыми коврами, вытканными руками искуснейших мастеров. Водоросли не только стлались под ногами, но и раскидывались над головой.
      Вскоре мы подошли к опушке настоящего подводного леса. Ни одна травинка не стлалась по земле, ни одна ветвь не сгибалась и не росла в горизонтальном направлении. Все устремлялось вверх, к поверхности океана. Тут было царство вертикальных линий!
      Между древовидными растениями, не уступавшими по величине деревьям умеренного климатического пояса, виднелись кустовидные колонии шестилучевых кораллов, настоящие кустарники в цвету!
      Пройдя еще несколько шагов среди этих зарослей, мои провожатые раздвинули кусты каких-то широколиственных водорослей, и мы неожиданно оказались прямо перед открытым люком подводного корабля. Как только мы вошли в кабину, овальная крышка за нами плотно закрылась, и внутри судна заработали насосы, что было видно по тому, как спадает уровень воды вокруг нас. Через несколько секунд в кабине не осталось и капли воды.
      Тогда распахнулась внутренняя дверь, и мы попали в своеобразную «гардеробную». Не без труда стащив с себя ставшие вдруг тяжелыми скафандры, мы прошли по ярко освещенному коридору и оказались в просторной кают-компании.
      — Где я? — хотел уже было спросить я кого-либо из присутствующих, но в эту минуту шедший впереди всех высокий человек с обрамленной длинными рыжими прядями лысиной вдруг остановился возле висевшей на стене картины с изображением плывущего по глади моря парусника и, ни к кому конкретно не обращаясь, монотонно и с легкой картавинкой в голосе заговорил:
 
...Безупречная линия горизонта. Без какого-либо изъяна.
Корвет разрезает волны профилем Франца Листа.
Поскрипывают канаты. Голая обезьяна с криком выскакивает из кабины натуралиста.
Рядом плывут дельфины. Как однажды заметил кто-то, только бутылки в баре хорошо переносят качку.
Ветер относит в сторону окончание анекдота,
и капитан бросается с кулаками на мачту.
Порой из кают-компании раздаются аккорды последней вещицы Брамса.
Штурман играет циркулем, задумавшись над прямою линией курса. И в подзорной трубе пространство впереди быстро смешивается с оставшимся за кормою...
 
      — Кто это? — не удержавшись, поинтересовался я у стоявшего рядом со мной толстогубого курчавого матроса.
      — Как? — с недоумением вскинул он брови. — Ты не знаешь первого поэта Подморья — Иосифа Уродского? Ты, может, скажешь еще, что не знал о том, что сегодня он будет читать свою поэму «Новый Жюль Верн»?
      — Нет, — покачал я головой. — И вообще — разве его фамилия не...
      — Тсс! Да тише вы! — зашикали на нас со всех сторон. — Слушайте лучше...
      И я повернулся к говорившему, который тем временем уселся в кресло и, закинув ногу на ногу, повел рассказ дальше:
 
...Пассажир отличается от матроса
шорохом шелкового белья,
условиями питания и жилья,
повтореньем какого-нибудь бессмысленного вопроса...
Матрос отличается от лейтенанта
отсутствием эполет,
количеством лет,
нервами, перекрученными на манер каната.
Лейтенант отличается от капитана
нашивками, выраженьем глаз,
фотокарточкой Бланш или Франсуаз,
чтением «Критики чистого разума»,
Мопассана и «Капитала».
Капитан отличается от Адмиралтейства
одинокими мыслями о себе,
отвращением к синеве,
воспоминаньем о длинном уик-энде,
проведенном в именье тестя.
И только корабль не отличается от корабля.
Переваливаясь на волнах,
корабль выглядит одновременно,
как дерево и журавль,
из-под ног у которых ушла земля...
 
      Открыв лакированную сигарницу, поэт выбрал себе длинную тонкую сигару без ободка и, прикурив от сверкнувшей бриллиантами зажигалки, передал коробку по кругу и продолжил:
       «...Конечно, эрцгерцог монстр! Но, как следует разобраться, — нельзя не признать за ним некоторых заслуг...»
       «Рабы обсуждают господ. Господа обсуждают рабство. Какой-то порочный круг! » «Нет, спасательный круг!» «Восхитительный херес!» «Я всю ночь не могла уснуть. Это жуткое солнце, я сожгла себе плечи». «...А если открылась течь? Я читал, что бывают течи. Представьте себе, что открылась течь, и мы стали тонуть!» Вам случалось тонуть, лейтенант?» — «Никогда. Но акула меня кусала».
       «Да? Любопытно... Но представьте, что — течь... И представьте себе...»
       «Что ж, может, это заставит подняться на палубу даму в 12-б».
       «Кто она?» «Это дочь генерал-губернатора, плывущая в Кюрасао... »
      Некоторые из пришедших вместе со мной по дну моря, закуривая, рассаживались по стоящим вдоль стен диванам, иные продолжали слушать стоя:
       «...Я, профессор, тоже в молодости мечтал открыть какой-нибудь остров, зверушку или бациллу».
       «И что же вам помешало?» «Наука мне не под силу.
       И потом — тити-мити». «Простите?» «Э-э... презренный металл».
      Я почувствовал, как за моей спиной отворилась тяжелая дверь и кто-то, войдя в каюту, вполголоса спросил:
      — Ну что? Он по-прежнему без сознания? Да, товарищ командир. Хотя начал бредить.
      — Вот как? — удивился пришедший, и мне показалось, что кто-то наклонился ко мне, словно бы прислушиваясь к моему дыханию. — А что это он такое бормочет? Про какого-то кита, газету...
      — Да, похоже, стихи шпарит. Я уж тоже прислушивался.
      — Ну, блин... Хотя — пускай уж стихи, лишь бы оклемался. Оклемается, товарищ командир. Еще день-два, и все будет в порядке. Я ручаюсь.
      — Дай бог, дай бог.
      — Эх, Колесников, Колесников... Задал ты нам задачку, — тяжело вздохнув, опять произнес за спиной тот, кого, как я уже помнил, называли «товарищем командиром».
      — Ничего, Геннадий Петрович. Пока мы свое дело сделаем, он поправится. А потом высадим там, где взяли, и пускай себе гуляет...
      — Но ты же знаешь, какая у нас цель. И при этом теперь — на борту оказывается посторонний. Да еще — журналист, мать его!..
      — Ничего. Он все равно лежит без сознания. Пока начнет что-нибудь соображать, мы уже все закончим.
      — Хотелось бы на это надеяться... Зачем нам иметь за спиной свидетеля, который завтра раструбит о нашем рейде по всему белу свету?..
       Неукоснительно двигается корвет.
       За кормою — Европа, Азия, Африка, Старый и Новый Свет. Каждый парус выглядит в профиль, как знак вопроса. И пространство хранит ответ...
      Шаги за моей спиной удалились, и, тихонько скрипнув, невидимая дверь закрылась.
       «...Ирина! » «Я слушаю». «Взгляни-ка сюда, Ирина». «Я ж сплю». «Все равно. Посмотри-ка, что это там?» «Да где?»
       «В иллюминаторе». «Это... это, по-моему, субмарина». «Но оно извивается! » «Ну и что из того? В воде все извивается». «Ирина! » «Куда ты тащишь меня?! Я раздета! » «Да ты только взгляни! » «О боже, не напирай! Ну, гляжу. Извивается... но ведь это... Это... Это — гигантский спрут!.. И он лезет к нам! Николай!..»
      Чувствуя, как после непривычного металлического шлема у меня немного кружится голова, я выискал глазами свободное место и опустился на диван.
      Лениво смежив веки, рыжеволосый разглядывал откуда-то появившийся в его руке бокал с красным вином и, словно нехотя, продолжал:
 
...Море внешне безжизненно, но оно
полно чудовищной жизни,
которую не дано постичь, пока не пойдешь на дно.
Что порой подтверждается сетью, тралом.
Либо — пляской волн, отражающих,
как бы в вялом зеркале, творящееся под одеялом.
Находясь на поверхности, человек может быстро плыть.
Под водою, однако он умеряет прыть.
Внезапно он хочет пить.
Там, под водой, с пересохшей глоткой,
жизнь представляется вдруг короткой.
Под водой человек может быть лишь подводной лодкой.
Изо рта вырываются пузыри.
В глазах возникает эквивалент зари.
В ушах раздается некий бесстрастный голос,
счищающий: раз, два, три...
 
      — ...Пульс в норме. Я думаю, скоро он придет в себя. Скорее бы, доктор... А то каперанг на меня смотрит, как на убийцу.
      — Не волнуйся, все будет хорошо. У него, конечно, здорово распухла башка над левой костью черепа, но непосредственной опасности для жизни это не представляет. Еще немного полежит и очнется. Так что иди, занимайся делами.
      — Ладно, я потом еще загляну...
       «...Дорогая Бланш, пишу тебе, сидя внутри гигантского осьминога.
       Чудо, но письменные принадлежности и твоя фотокарточка уцелели.
       Сыро и душно. Тем не менее, не одиноко:
       рядом два дикаря, и оба играют на укалеле.
       Главное, что темно. Когда напрягаю зрение,
       различаю какие-то арки и своды. Сильно звенит в ушах.
       Постараюсь исследовать систему пищеварения.
       Это — единственный путь к свободе. Целую. Твой Жак».
       «Вероятно, так было в утробе... Но спасибо и за осьминога.
       Ибо мог бы просто пойти на дно, либо — попасть к акуле.
       Все еще в поисках. Дикари, увы, не подмога:
       о чем я их ни спрошу, слышу странное «хули-хули».
       Вокруг бесконечные, скользкие, вьющиеся туннели.
       Какая-то загадочная, переплетающаяся система.
       Вероятно, я брежу, но вчера на панели мне попался некто, назвавшийся капитаном Немо».
 
       «Снова Немо. Пригласил меня в гости. Я пошел. Говорит, что он вырастил этого осьминога как протест против общества. Раньше была семья, но жена и т.д. И ему ничего иного не осталось. Говорит, что мир потонул во зле.
       Осьминог (сокращенно — Ося) карает жестокосердье и гордыню, воцарившиеся на земле.
       Обещал, что если останусь, то обрету бессмертье».
 
       «Представь себе вечер, свечи. Со всех сторон — осьминог. Немо с его бородой и с глазами голубыми, как у младенца. Сердце сжимается, как подумаешь, как он тут одинок...» (Здесь обрываются письма к Бланш Деларю от лейтенанта Бенца.)
 
      ... Я осторожно повертел головой из стороны в сторону, пытаясь рассмотреть убранство каюты и ее обитателей. Но очертания почему-то двоились в глазах, картины на стенах казались неясными цветовыми кляксами, фигуры присутствующих сливались в причудливые гибриды, и только обрамленное с боков огненно-рыжими волосами лицо поэта Уродского продолжало шевелить четко прорисованными, саркастически кривящимися губами:
 
... Когда корабль не приходит в определенный порт
ни в назначенный срок, ни позже,
директор компании произносит: «Черт»,
Адмиралтейство: «Боже».
Оба не правы. Но откуда им знать о том,
что приключилось? Ведь не допросишь чайку,
ни акулу с ее набитым ртом,
не направишь овчарку
по следу. И какие вообще следы в океане?
Все это — сущий бред.
Еще одно торжество воды
в состязании с сушей.
В океане все происходит вдруг.
Но потом еще долго волна теребит скитальцев:
доски, обломки мачты, спасательный круг;
все — без отпечатков пальцев.
И потом наступает осень, за ней — зима.
Сильнее дует сирокко. Лучшего адвоката
молчаливые волны могут свести с ума
красотою заката.
И становится ясно, что нечего вопрошать
ни посредством горла, ни с помощью радиозонда
синюю рябь, продолжающую улучшать
линию горизонта.
Что-то мелькает в газетах, толкующих так и сяк
факты, которых, собственно, кот наплакал.
Женщина в чем-то коричневом хватается за косяк
и оседает на пол.
Горизонт улучшается. В воздухе соль и йод.
Вдалеке на волне покачивается какой-то
безымянный предмет. И колокол глухо бьет
в помещении Ллойда...
 
      — Что это он опять говорит? Какого Ллойда? — снова отвлек меня от следования за текстом поэмы уже знакомый мне голос, и, с усилием открыв глаза, я увидел высоко над собой круглолицего человека в светло-синей морской куртке с нашивками капитана первого ранга.
      — Английская страховая компания «Ллойд», ежегодно издающая списки судов морского торгового флота всех стран с указанием порта приписки, — пояснил откуда-то сбоку невидимый мне собеседник, и, с трудом повернув голову, я увидел человека в белом халате. — Ну, вот он и открыл глаза! — с облегчением произнес доктор и, повернувшись к капитану, победно произнес: — Что я вам говорил? А?
      — Слава богу! — с облегчением вздохнул тот и благодарно тронул доктора за плечо. — Спасибо, Алексей Борисович. Теперь я могу спокойно заниматься своим делом... Пойду сообщу эту новость Колесникову, а то он, бедный, испереживался весь...
      Он с довольным выражением лица вышел за двери, и мы остались в каюте вдвоем с доктором.
      — Все идет просто замечательно, — скорее сам себе, чем мне, говорил моложавый корабельный врач, набирая в шприц какой-то бесцветной жидкости. — Теперь я вас быстро поставлю на ноги. Но для начала надо хорошо поспать. Так что мы сделаем один небольшой укольчик, — и я почувствовал, как комариным укусом в мое предплечье вонзилась тонкая игла шприца, и вслед за этим меня окутал долгий умиротворяющий, как волшебная сказка, сон...
 
      Долго ли длился этот сон, я не знаю, но когда я наконец окончательно открыл глаза, то увидел сидящего на табурете рядом с моей постелью молодого светловолосого парня, словно бы озаренного изнутри каким-то электрическим сиянием, то и дело растягивавшим его губы в улыбке, который, заметив, что я очнулся, еще более радостно встрепенулся и со совсем уж счастливой улыбкой подался мне навстречу.
      — Ну? Как ты?
      — Ничего, — прошептал я, чувствуя, что мои губы пересохли, как оставленное на ночь на столе пирожное, и, помогая себе объясниться жестом руки, попросил: — Пить.
      — Сейчас, браток, одну секунду! — Он вскочил с места и через мгновение подал мне целую кружку воды, которую я тут же, не отрываясь, выпил, так что аж голова закружилась, как когда-то в гостинице от спирта.
      — Порядок? — не стряхивая с лица свою чудесную улыбку, с надеждой спросил он.
      — Нормально.
      — Ну, слава Тебе, Господи! — радостно осенил он себя крестом. — А то я уже боюсь Лячину на глаза попадаться!
      — Лячину? — вздрогнул я. — Геннадию Петровичу?
      — Д-да, так зовут нашего командира…
      — А тебя?
      — Меня? Дмитрий... То есть — Дмитрий Романович Колесников. Капитан-лейтенант, командир турбинного отсека.
      — Седьмого?
      — Ну да.
      — А ваша лодка? Она называется...
      — «Курск». Или — К-141, если по номеру.
      — Да, да, верно... К-141. Хотя... То, что вы все уже в Раю, это мне понятно, вы ведь все — герои. Но я-то — заслуживаю совсем другого места! Почему же я оказался здесь, вместе с вами?..
      — Ну-у, — замялся Колесников, явно в затруднении от необходимости подыскивания слов для объяснения. — Это... Это пока еще не Рай, и ты, к счастью, живой и находишься не на небесах, а на действующей подводной лодке. И она тоже называется «Курск», понимаешь?
      — Но она же погибла! Со всем экипажем! Или я сошел с ума?
      — Да нет. Все верно, к сожалению. Погибла. Одна...А другая, сточно таким же названием...
      Он вынул из кармана платок и вытер им выступивший от напряжения пот на лбу.
      — Ты извини, пожалуйста, но я не могу тебе всего рассказать, это государственная тайна. Поговори об этом при встрече с нашим командиром.
      — С Лячиным? — не без саркастического оттенка, уточнил я.
      — Да, — твердым голосом подтвердил он. — С Геннадием Петровичем.
      — Ну, хорошо, — прошептал я и закрыл глаза, чувствуя, как в голове сгущается холодная пугающая темнота. Да и, наверное, было бы странно, если бы от подобного не поехала крыша. Колесников, «Курск», капитан Лячин... Может быть, я все еще нахожусь в бреду, и все это — только продолжение бесконечной поэмы рыжеволосого поэта Уродского?..
 
      По-видимому, я на какое-то время снова то ли заснул, то ли потерял сознание, потому что, когда опять открыл глаза, рядом с моей кроватью сидел уже не капитан-лейтенант Колесников, а тот, кого он называл командиром «Курска», Геннадием Петровичем Лячиным. Это был крупный, прямо-таки богатырски сложенный мужчина лет пятидесяти-пятидесяти пяти на вид (хотя большинство подводников, насколько я уже мог судить, выглядело обычно лет на пять-десять старше своего настоящего возраста), с большими залысинами у лба и грустными серыми глазами.
      — Ну, привет, — улыбнулся он. — Заставил ты нас поволноваться, ничего не скажешь! Почти четверо суток без сознания. И при этом все какие-то стихи бормотал... Кого это ты штудировал?
      — Бродского... Иосифа.
      — Он что — действительно такой гениальный поэт, как о нем говорят?
      — Да как вам сказать... Я думаю, что даже у самого никудышного автора можно найти несколько строчек, которые соответствуют или твоему внутреннему состоянию, или данному моменту истории.
      — Например? — вскинул брови каперанг.
      — Из Бродского? Ну вот хотя бы такое четверостишие. Я как раз недавно наткнулся на него в «Избранном»:
       «...Мне — бифштекс по-режиссерски». «...Бурлаки в Североморске тянут крейсер бечевой, исхудав от лучевой...»
      — Кх-гм! — подозрительно сощурив глаза, прокашлялся собеседник. — И чем же это соответствует текущему моменту?
      — Ну-у... Вспыхнувшим сегодня вниманием к Североморску. А также характеристикой уровня состояния нашего флота... Наверное. Тут ведь все затушевано иронией.
      — Не надо смеяться над нашим флотом. У него вполне соответствующий уровень, и я надеюсь, что скоро ты сможешь в этом и сам убедиться.
      — Вы меня специально для этого и увезли с собой?
      — Получается, что так. Зачем-то Бог да послал же тебя на нашу голову.
      — Если о чьей-то голове и можно говорить, то скорее о моей, — потрогал я стягивающую мой лоб повязку.
      — Да-да, извини. Это Колесников перестарался...
      — Колесникова месяц назад похоронили. Вдова осталась. Я знаю об этом. И Олю знаю. И настоящего Лячина. Но так пока надо, поверь мне...
      Я видел, что он крепко мучит себя, решая, посвящать или не посвящать меня в эту странную игру. Но и мне было тоже непросто принять ее правила без объяснения сути.
      Не смел раскрыть эту тайну без санкции командира лодки и псевдо-Колесников.
      — Насчет имени я не вру — меня, правда, зовут Дмитрием, — убеждал меня он. — А об остальном пока не спрашивай. Командир сейчас думает над этим.
      — Ну скажи хоть, на фига вы меня с собой взяли! — приставал я.
      — А что с тобой было делать? — вскипел он. — С минуты на минуту над бухтой мог появиться вертолет с Клебановым и всякими московскими шишками, так что лодке нужно было срочно уходить под воду! Не бросать же нам было тебя на берегу без сознания? За камнями у нас была спрятана резиновая лодка, и мы подумали: возьмем тебя к себе на борт, доктор сделает перевязку, а потом мы тебя опять высадим... А тут оказалось, что надо срочно двигаться к Хоконсверну...
      — Так мы сейчас возле Норвегии! — не удержался я. — Не за лодкой «Мемфис» ли ведем слежение? — вспомнились мне статьи о ремонтировавшейся в этом порту английской субмарине, якобы как раз и получившей свои повреждения во время столкновения с «Курском».
      — Этого я тебе не могу сказать, — сделал каменное лицо Дмитрий. — На такие вопросы может ответить только командир...
      И я ждал, когда меня снова заглянет проведать каперанг Лячин. (Или, вернее, «Лячин-2», как я его для себя классифицировал.)
      Но пока что мне приходилось общаться только с Колесниковым да с занимавшимся моим лечением доктором — капитаном медицинской службы Алексеем Борисовичем Станкевичем (я уж и не стал спрашивать, как его зовут на самом деле).Один раз заглянул минут на пять «бравший» меня тогда на берегу вместе с Колесниковым Рашид Аряпов, да как-то зашел с двумя краснобокими яблоками (и где он только достал их здесь, спрашивается?) и ксерокопированной версткой статьи Николая Черкашина «Дитя глубин и страха» инженер гидроакустической группы Алексей Коробков (если б кто-нибудь только знал, сколько требуется усилий, чтобы даже мысленно называть их именами погибших подводников!), с которым мы минут тридцать проговорили на разные темы.