Надо сказать, что занять должность шахтного комсорга - это по тем временам была очень неплохое начало карьеры. Ведь помимо райкомовского оклада, руководителя шахтной молодежи обычно оформляли ещё каким-нибудь слесарем на самый лучший на шахте участок, и таким образом ему шел и подземный стаж, и весьма существенный шахтерский заработок. Ну и, само собой, к этому добавлялся авторитет в коллективе, близость к шахтному руководству и вытекающие из этого льготы, а также появляющиеся связи в партийных организациях района и даже области. Дорога комсорга, пролегающая через съезды ВЛКСМ и участие в загранпоездках по обмену опытом, неукоснительно выводила его в будущем прямиком в кабинеты райкома, а при некотором старании и благоприятных сопутствующих обстоятельствах - и обкома партии.
      Но я - отказался. Для меня как-то всегда было мучительным оказываться в ситуации, при которой моя индивидуальная свобода выбора попадала в зависимость от чьей-то чужой воли (может быть, именно поэтому Господь и избавил меня от службы в армии, где голос личного "я" военнослужащих самым жестким образом ограничивается необходимостью беспрекословного подчинения приказам командования да прихотям "дедов"). Все сильнее наполняющий мою душу ветер поэзии звал меня куда-то в неведомые дали; границы шахтерского городка становились мне тесными, я задыхался от обступающей со всех сторон однообразной прозы шахтерских будней и чувствовал, что наступит такой момент, когда мне захочется все бросить и, прыгнув в первый же проходящий мимо меня поезд, махнуть куда-нибудь на просторы Сибири или же, наоборот, на многолюдные бульвары столицы... Но вот тут-то как раз и даст себя знать моя принадлежность к касте комсомольско-партийной номенклатуры - мне тут же скажут: "Ку-уда? Дезертировать с идеологического фронта? Партии ты нужен именно здесь, так что сиди на своей шахте и не рыпайся!.." Я ведь помню, как бабушка Доня рассказывала о попытке Кирилла Семеновича изменить маршрут своего следования и по дороге в Крым, куда он первоначально направился на отдых, заехать на несколько дней в Гришино и повидаться с друзьями своей боевой молодости и родственниками. Но едва только маршальский вагон отцепили на станции Красноармейск, как Москаленко тут же вручили телеграмма с грифом "Правительственная", в которой ему строжайше предписывалось ограничить пребывание в этом городе проведением летучего митинга на вокзальной площади, после которого сразу же отбыть в направлении утвержденного ранее маршрута. Выйдя на перрон своего родного города, Кирилл Семенович увидел уже приготовленную для него трибуну и толпу встречающего народа во главе с руководителями райкома и горкома партии. Поднявшись на подмостки, он окинул взглядом лица собравшихся на площади, стараясь отыскать хотя бы кого-нибудь из знакомых. Но тут были в большинстве только случайно оказавшиеся поблизости люди. Пока кто-то из увидевших маршала гришинцев доковылял до села да сообщил об этом бабусе, да пока она (не забыв покормить перед уходом кур) собралась да дошла из села до станции, там уже заканчивали разбирать трибуну...
      Я же хотел ехать туда, куда меня в данный момент влекло мое сердце, а не правительственные или райкомовские телеграммы. Поэтому, проработав около трех лет на шахте, я, наплевав на предостережения искренне переживающих за меня (но абсолютно не понимающих моих устремлений) друзей и близких, подал заявление об уходе и маханул сначала в Забайкалье, где три сезона подряд пролазил с геологами по долинам рек Нерчи и Олёкмы в поисках урана и золота, потом переехал на озеро Селигер, где пару лет водил пьяных туристов к истоку Волги, а после этого...
      Впрочем, путь мой был весьма извилист и долог, и единственно, где я не успел побывать, так это - за границей, хотя меня три раза и включали в состав делегации Читинского обкома комсомола (здесь тоже хотели видеть меня в числе номенклатурных работников и даже продляли мне решением бюро обкома комсомольский возраст!) для поездки во Вьетнам. Но я тогда совмещал должности старшего техника-геолога и завхоза геолого-съемочной партии и вынужден был летом ходить в маршруты, а зимой заниматься завозом продуктов и снаряжения на базу, так что ни одной из этих возможностей я так и не воспользовался. Хотя, надо признаться, первая связь с заграницей у меня завязалась ещё в шестом классе, правда, не с Вьетнамом, а с Чехословакией. Тогда, зимой 1967 года, у меня вдруг началась переписка со сверстником из Чехословацкого города Острава - Индрой Клечалом, адрес которого дала мне моя одноклассница Валька Мамонова, давно уже переписывавшаяся с чешской школьницей. Помню, от него приходили необычные длинные конверты с красивыми марками и несравнимые с нашими по красоте и яркости фотооткрытки, а однажды (кажется, перед Новым 1968 годом) почтальонка принесла извещение, по которому мы получили на почте две белые бандерольки с иностранными штемпелями (почему-то, правда, обе разорванные с торцов), в которых он прислал мне диковинные для тогдашней России шоколадные машинки в цветной фольге, непривычные для нас круглые вафельки, какие-то другие угощения, а также теплые белые шерстяные носки (видимо, из убеждения, что Россия - это некая сплошная Сибирь с трескучими морозами и сугробами). Во вложенном в один из пакетов письме он поздравлял меня с наступающим праздником и очень-очень-очень просил прислать ему в ответ какую-то непонятную мне "тельную резинку". Перебрав в уме все возможные варианты этого предмета (школьный ластик? мочалка? резинка для трусов? презерватив?), я так и остался в неведении относительно того, чего жаждал получить от меня мой чехословацкий друг (и, кстати сказать, не докумекался до этого и сегодня). И хотя мы с мамой и отправили ему в ответ посылку с какими-то нашими российскими сладостями, переписка вскорости все равно заглохла и поступление нестандартных конвертов с красивыми заграничными марками прекратилось. Я, грешным делом, решил тогда, что это произошло именно из-за того, что Индрих обиделся на меня за так и не присланную "тельную резинку", и только много лет спустя сообразил, что это было связано с назревавшими тогда событиями "Пражской весны", о приближении которых родители Индры наверняка уже догадывались и, боясь, что приходящие из СССР письма могут послужить в будущем причиной каких-нибудь неприятностей для их семьи, запретили ему переписку.
      Но жизнь была бы скучна и неинтересна, если бы не была пронизана некими тайными знаками, намекающими нам, что ничего в этом мире не случается просто так, и все имеет свою, как сейчас стало модным говорить, кармическую подоплеку. И, открыв много лет спустя историю Великой Отечественной войны, я с неким непонятным мне волнением прочитал в ней, что весной 1945 года именно мой дедушка К. С. Москаленко освобождал от немцев родину моего "друга по переписке" Индриха Клечала - город Остраву.
      При этом (как, впрочем, и почти всегда) Кирилл Семенович не смог обойтись без очередной из своих неординарных выходок.
      Вот как об этом пишет в "Военно-историческом журнале" Ф. Д. Давыдов:
      "10 марта 1945 года 38-я армия начала наступление на Моравска-Остраву. Шел густой снег, бушевала метель. Накануне К. С. Москаленко предложил командующему войсками 4-го Украинского фронта генералу И. Е. Петрову отложить наступление. Но тот, сославшись на сроки, утвержденные Ставкой, не согласился. Однако Кирилл Семенович все-таки добился переноса срока наступления. Произвел перегруппировку, дождался хорошей погоды - и армия освободила не только Моравску-Остраву, но и расположенный в 80 километрах южнее г. Олоумец. До Праги оставалось 250 км.
      5 мая там началось народное восстание. Гитлеровцы бросили на его подавление крупные силы войск. На помощь восставшим двинулись советские танковые и общевойсковые армии. К. С. Москаленко сформировал подвижную группу, основу которой составляли три танковые бригады, стрелковая дивизия на автомашинах, и приказал ей прорваться к Праге. Но отправив группу, не усидел Кирилл Семенович на своем командном пункте. На следующий день догнал её и возглавил наступление. Решительно обходил даже крупные вражеские силы, смело выдвигал вперед артиллерию, пробивая путь танкам и мотопехоте. 9 мая подвижная группа вступила в Прагу с востока и встретилась с танковыми войсками 1-го Украинского фронта, наступавшими с северо-запада..."
      В 1969 году, через год после подавления советскими танками попытки буржуазного переворота в ЧССР, в Праге вспомнят о дедушкиной роли в освобождении Остравы от фашистских захватчиков и присвоят ему звание Героя Чехословацкой Социалистической Республики. До более поздних времен, когда вчерашних героев-освободителей начнут яростно переименовывать в "оккупантов" и "захватчиков", он, к своему счастью, не доживет. Господь освободил его от этого незаслуженного позора, и 2 февраля 1985 года, на самом пороге перевернувшей всю российскую историю перестройки, он скончался, не успев увидеть, что тот строй, на утверждению которого он отдал практически чуть ли не все годы из своей долгой 83-летней жизни, в одночасье прекратил свое существование. Это большинство из нас, остающихся жить до сегодня, открыв однажды глаза вроде бы на той же самой кровати, на которой вчера ложились спать, вдруг обнаружит себя проснувшимися уже совершенно в другом мире. И, оглядевшись по сторонам, увидит, что в этом мире не стало очень многих жизненно важных для нас вещей. Как напишет несколько лет спустя, проводя поэтическую ревизию этой эпохи, поэт Евгений Артюхов:
      Нет дома, где родился,
      нет школы, где учился,
      нет роты, где служил,
      страны, в которой жил...
      Впрочем, когда вся эта каша ещё только заваривалась, грядущие обновления казались такими желанными и многообещающими, что мы с отчимом целыми днями бегали с одного митинга на другой, крича там в адрес райкомовского и исполкомовского руководства крики "Долой!" и голосуя за резолюции, требующие их немедленной отставки.
      - Ой, дывысь, сынок, доминитуетэсь вы отам на свою голову! - горестно вздыхала мама, предчувствуя своим "необразованным" материнским сердцем приближаемую нами катастрофу. - Позакрывають граныци между рэспубликамы, я потом нэ сможу до тэбэ й в гости сйиздыть, на внучат подывыцця...
      - Да ну что ты! - уверял я, недоумевая, как же это она не понимает всей благотворности намечающихся перемен. - Мы же только хотим самостоятельности республик в решении своих собственных экономических вопросов! Чтобы распоряжаться национальным доходом республики, не выпрашивая каждую заработанную самими же копейку у Москвы!..
      Летом 1991 года мне неожиданно предложили должность заведующего отделом писем в одной из районных газет Тверской области, предоставив при этом однокомнатную квартиру, и я, без малейших колебаний, выписался из своего родного дома и, перебравшись в красующийся над только набирающей здесь свои воды Волгой маленький городок Старицу, словно в омут, ринулся в новую для себя деятельность. Это как раз было время августовского путча и первой обороны Белого дома - опухший с похмелья Янаев вяло уговаривал всех сохранять верность партии, проститутки лезли с цветами на застывшие без дела на московских улицах танки, а ещё не обрюзгший от пьянства и презрения к своему народу Ельцин красиво выступал с бэтээра в окружении Руцкого и Коржакова. Через несколько дней напряженно зависшего противостояния, подогреваемого слухами о готовящейся к штурму "Альфе", у путчистов закончилась водка и они покаянно полетели в Крым к генсеку. В Москву вернулся обосравшийся от страха Горбачев и начал что-то уныло говорить о "верности социалистическому выбору", но его политическая песенка была уже спета, и история России переходила в руки Бориса Николаевича.
      Я тогда всей душой жаждал политических перемен, верил словам "свобода" и "демократия", а потому, анализируя в одной из своих статей происходящие в эти дни в городке события, ничтоже сумняшеся обозвал "серым кардиналом" второго секретаря Старицкого райкома КПСС Наталью Федулину, которая, оценив ситуациии, приказала тогда сорвать с доски объявлений листовки местного демократического движения, информирующие население о ходе московского путча. Поначалу меня было потащили в суд за оскорбление чести и достоинства, но события в стране менялись с такой стремительностью, что вчера ещё правящая партия оказалась вдруг почти что вне закона, и чтобы не усложнять и без того тяжелое положение бывших работников райкома, дело закрыли. На какое-то время я стяжал себе славу "отчаянного борца за демократию", этакого местного Андрея Сахарова, но об использовании этой ситуацию для своей выгоды не подумал. В депутаты местной думы я на волне своего "геройства" не полез, на место главы районной администрации выдвигаться не стал, и власть в районе тихо заняли те же самые люди, кто сидел в руководящих креслах и до путча. И с таким же успехом, как они провалили только что построение социализма, они начали проваливать идею построения нового, ещё не понятого ими строя.
      Впрочем, довольно скоро я успел увидеть, что ничего хорошего из начавшихся реформ получиться не может, и отошел от политики (хотя и не перестал критиковать районное начальство за его полное равнодушие к тому, что оно делает). Помимо своей прямой работы, я организовал при газете районную литературную студию, и раз в месяц выпускал литературную страницу "Окно", в которой печатал стихи и рассказы местных авторов со своим предисловием. Иногда я проводил так называемые выездные семинары в каких-нибудь особо отдаленных селах - сначала несколько часов работал с рукописями начинающих литераторов, а затем проводил в местном клубе литературный вечер с их участием, о котором впоследствии помещал подробный отчет в газете.
      Так я однажды приехал в большое село Родня, напомнившее мне своим названием оказавшийся ныне на территории чужого государства (Боже, как права была в своих опасениях мама!) мой родной город Родинское. Когда-то Родня была городом Родин, мимо которого с верховьев Волги везли на судах товары в Тверь и другие города Поволжья. На берегу, возле причала с останавливающимися "дубками", шумела базарная площадь, кипела торговля, рядом звенел колоколами похожий на уменьшенную копию московского храма Христа Спасителя собор. Сегодня же все было в запустении - судоходство по обмелевшей реке давно прекратилось, храм опустел и разрушился, город обезлюдел и превратился в вымирающее село.
      Но и здесь нашлось начинающих поэтов разного возраста, которые пригласили меня приехать и оценить их стихи. И надо признаться, что некоторые из них были вполне на уровне, сказывалось благотворное воздействие окружающей природы. Я после этой поездки и сам потом написал стихотворение, которое впоследствии опубликовал в газете под названием "Глубинка":
      Здесь был когда-то древний городок
      меж хлебным полем, речкою и бором.
      На том краю - шумел работой ток,
      а здесь - шумел базар перед собором.
      "Где твёрдость веры, там и жизнь тверда",
      держась за эти правила простые,
      мимо причала двигались суда,
      и шел товар по ярмаркам России...
      Куда всё делось? Где медовый звон
      колоколов на звоннице соборной?
      Селом стал город. И объял всех сон:
      ни храма нет, ни клуба, ни уборной.
      Лишь тихо дремлет над рекою лес
      да, накренясь, стоят кресты в бурьяне.
      Да раз в году заезжий "мерседес"
      промчит, дивясь окрестной глухомани.
      И снова - тишь. Да солнце. Да река.
      Да счет кукушки, что вдали кукует.
      Да у ворот - два русских мужика
      о колесе промчавшем всё толкуют...
      ...Гостиницы в селе, конечно же, не было и на ночлег меня определили к бывшему директору школы, а ныне пенсионеру - Ивану Даниловичу Струкову, который после того, как жена умерла, а дети уехали в город якобы учиться да так там и пооставались, пристроившись по разным ОАО и совместным предприятиям, проживал один в большом деревянном доме и, едва только после окончания литературного вечера зашла речь, к кому бы пристроить меня на ночь, он уцепился в мой рукав и не выпустил его, пока не уволок в свои действительно большие и пустующие хоромины. На стол были выставлены моченая капуста и огурцы ("Соседка помогает с заготовками, тоже одинокая баба, я вот все думаю, не сойтись ли нам?" - смущенно пояснил он), а также нарезанное на тонкие пластины сало, хлеб, толстостенные граненные рюмки и бутылка самогона.
      Пока хозяин готовил угощение, я подошел к одной из стен и принялся разглядывать желтоватые фотографии, вставленные в застекленные фанерные рамки с выпиленными по краям завитушками. На половине из них была заснята семья хозяина - жена, стоящая возле калитки, дети, внуки, а также групповые фотографии колхозников на фоне доски почета, снова жена - на этот раз где-то в южном санатории, под кипарисами. А на остальных фотоснимках был сам Иван Данилович - правда, ещё совсем молодой, с круглыми глазами, чаще в гимнастерке и пилотке, раза два в шинели и с автоматом ППШ на груди. Было там несколько его фотографий на фоне Праги, Бранденбургских ворот, рейхстага.
      Возле одного из снимков я остановился.
      - Кто это рядом с вами? - спросил я, оглядываясь на хозяина. Москаленко?
      - Да, это Кирилл Семенович, - кивнул он, наклоняясь к снимку. - Мне с ним несколько раз за войну довелось повстречаться. И при наступательных операциях, и во время окружения.
      - Расскажите, - попросил я.
      - Можно, - согласился он. - Только давайте для начала перекусим.
      Мы сели за стол, выпили по рюмке и захрустели огурцами.
      - Помню, - начал Иван Данилович, закусив салом с капустой, - на первом году войны наша 2-я батарея 1-й артиллерийской противотанковой бригады стояла в обороне около Чернигова... Я сидел на дереве, наблюдая за противником, и тут же докладывал об увиденном комбату. Вдруг пулеметная очередь срезала ветви дерева ниже моих ног. Только я хотел было посмотреть, откуда это по мне стреляют, как Москаленко, не дав этого сделать, закричал: "Прыгай! Прыгай немедленно!" - и я рухнул вниз. Еще не долетев до земли, я услышал (а стоявшие внизу хорошо увидели), что вторая очередь срезала ветви дерева именно в том месте, где мгновение назад сидел я...
      Мы снова наполнили рюмки и выпили за здоровье маршала.
      - ...И все-таки нас окружили, - продолжал Иван Данилович. - Связь со штабами прервана, обстановка неясная, ни танковой поддержки нет, ни авиационного прикрытия. Последний рубеж обороны - небольшой городок Оржица на реке Суле. На правом её берегу, преградив нам путь на восток, окопались немцы. Что делать? Москаленко собрал тогда всех нас, от бойцов до командиров, и повел в атаку. Но пробиться не удалось. Еще раз - и снова неудача. И так несколько раз.
      В ночь на 24 сентября он собрал всех оставшихся в живых и сказал:
      - Все равно будем прорываться. Чем позорная гибель в плену, лучше смерть в бою...
      И вот в предутренний час он построил красноармейцев и командиров в колонну и после хотя и слабенькой артиллерийской подготовки повел их через топь. Сам стоял у берега, провожая всех на смертельный бой. А потом не удержался, обогнал колонну, встал впереди и, вытащив пистолет, скомандовал:
      - Вперед!.. За мной!..
      По колонне пронеслось:
      - Товарищи!.. Генерал впереди!..
      Бойцы рванули через гать и мост, ворвались на восточный берег, развернулись по фронту на километр и пошли в рукопашный бой. Немцы не выдержали и бросились врассыпную...
      Иван Данилович ещё раз наполнил рюмки. Мы выпили и похрустели огурцами.
      - ...И еще, - оторвался от еды хозяин. - Подошли мы тогда к притоку Вислы - реке Дунаец. С наблюдательного пункта комдива простым глазом видно, как бегут фашисты, подгоняемые нашим пулеметным и артиллерийским огнем. На НП стоят Москаленко и Епишев. И вот мы видим, возле приземистого домика на той стороне копошится группа людей. Недалеко от них - подразделение пехоты, танки и орудия.
      - Это саперы, - догадался Кирилл Семенович и оглянулся по сторонам.
      Неподалеку от него стояло четыре наших танка.
      - Видите плотину и немецких саперов? - крикнул им Москаленко, на ходу принимая экстренное решение. - Сейчас они её взорвут. Срочно прорывайтесь на тот берег и помешайте им это сделать!
      Танки взревели моторами, на полном ходу прогремели по асфальтовому покрытию плотины и через пять минут уже были на том берегу.
      Иван Данилович ностальгически вздохнул, налил из бутылки в наши пустые рюмки и, не произнося никакого тоста, опрокинул в себя самогон...
      Позже я с тайной гордостью прочитал, что о дедушкином бесстрашии знали практически на всех участках фронта. Д. И. Ортенберг писал о нем: "Он часто бывал в самом пекле боя, на передовых позициях. Ему удивительно везло. У "эмки", на которой он прорывался из окружения в сорок первом году, были пробиты все четыре ската, на заднем сиденье убиты два офицера. На сторожевском плацдарме во время посещения переднего края снайперской пулей был сражен солдат, сопровождавший командарма, во время Львовско-Сандомской операции - тяжело ранены осколками снаряда находившиеся рядом с Кириллом Семеновичем генерал Епишев, командир дивизии генерал Ладыгин и его адъютант. Рядом с Москаленко падали люди, а он, словно завороженный, оставался невредимым и вел себя под неприятельским огнем так невозмутимо и хладнокровно, что даже сомнение брало, есть ли у этого человека естественный инстинкт самосохранения..."
      Насколько нелегко сохранять подобное самообладание, я понял только тогда, когда побывал на выездном Пленуме Союза писателей России в Чечне (это было уже после того, как я сначала переехал из своей Старицы в Сызрань к Ирине, а потом Дворядкин перетащил меня из Сызрани в Москву). Я и сегодня помню то раннее январское утро, когда, выйдя из дома, отправился к месту, где нас должен был ожидать автобус. Глядя на развешанные в метро красочные рекламные плакаты, с которых некий жизнерадостно оскаленый дебил, раскинувш руки в стороны и подняв на лоб какие-то водолазные очки, призывал каждого: "Не проспи тусовку в Нью-Йорке!" - я вдруг отчетливо почувствовал, какая глубокая трещина разделила надвое всё наше общество, и в особенности интеллигенцию. И в то время, как одни в это морозное утро торопились умчаться на солнечные Канары, в Париж или же в такое милое сердцу либеральных российских интеллигентов средоточие мировой демократии как Соединённые Штаты Америки, другие вылетели с военного аэродрома в Чкаловском в сторону обагрённого боями Северного Кавказа и, спустя два с лишним часа полёта, приземлились в аэропорту Моздока. Здесь, по согласованию с руководством Вооруженных сил РФ, начал свою работу Пленум Союза писателей России, посвященный проблемам современной армии и её взаимодействию с культурой. Неспроста же, вспомнил я, в книге "На Юго-Западном направлении" дедушка подчеркивал, "что слово писателя в годы Великой Отечественной войны играло важную роль в формировании и укреплении в каждом советском человеке, в каждом воине Красной Армии любви к социалистической Родине и ненависти к захватчикам. Большое моральное воздействие оказывали произведения Алексея Толстого, Михаила Шолохова, Алексея Суркова, Ильи Эренбурга, Константина Симонова и других писателей и поэтов. Они тонко понимали думы и чувства советских людей и умело, вдохновенно писали о любви к Отчизне. Их статьи, публиковавшиеся главным образом в "Правде" и "Красной звезде", перепечатывались во фронтовых и армейских газетах..."
      Не утратило, как я смог убедиться во время этой поездки, своей роли писательское слово и сегодня, хотя демократическая власть и старается всячески отдалить писателей от армии и народа.
      Чтобы максимально использовать непродолжительный в это время года световой день, мы тогда разделились на три группы и вылетели на вертолётах в населённые пункты Гудермес, Автуры и Урус-Мартан, где нас должны были ждать местные жители и воины дислоцированных там частей Российской Армии. О-о, что это были за ощущения, когда набитая людьми махина грузового вертолета то вдруг взмывала ввысь, уходя от места возможного обстрела, а то резко припадала к заснеженной земле, маневрируя таким образом на протяжении всего полета, чтобы не быть сбитой!..
      Нашу группу высадили на краю селения Урус-Мартан, название которого переводится как "Русская могила", и привели в дислоцированную на его окраине воинскую часть. В большую палатку набилось душ тридцать свободных от службы ребят, и мы начали свой литературный вечер - читали парням стихи, рассказывали о журнальных планах на будущее, пели песни. Прямо здесь же, в палатке, входивший в нашу группу пишущий священник отец Ярослав Шипов окрестил пятерых воинов, а я и прозаик Александр Сегень, как могли, ему в этом помогали. Но, даже стоя рядом с батюшкой и выводя "Правило веры", я не мог до конца отдаться глубине совершаемого нами таинства и с замирающим сердцем вслушивался в канонаду работающей где-то неподалеку артиллерии и перестук крупнокалиберных пулемётов.
      Вечером, уже по возвращении в Моздок, где состоялось наше итоговое пленарное заседание, была проведена пресс-конференция, на которой собравшимся журналистам рассказали о работе Пленума и зачитали текст обращения писателей к воинам Российской Армии. На память о встрече представителям командования были подарены икона Божией Матери "Державная" и, естественно, привезенные нами книги. В свою очередь группа участников Пленума (в том числе и я) была удостоена медалей "За укрепление боевого содружества".
      Там, в зале, я записал выступления некоторых из участников Пленума, думая, что смогу опубликовать их в нашей "Всенародной кафедре", но подготовленный мною материал был почему-то положен Дворядкиным "под сукно", а потом прозвучали те роковые выстрелы в подъезде его дома на Кутузовском, и в суете наступившего на некоторое время редакционного безвластия мой очерк где-то окончательно потерялся. Правда, в одной из записных книжек сохранилась запись самих выступлений, но обрабатывать их сделалось уже некогда и незачем, и они так и остались до сих пор мною нигде неиспользованными. Хотя, вполне возможно, что кому-нибудь их и было бы интересно прочитать.
      Вот что, к примеру, сказал тогда, обращаясь к воинам, дважды Герой Советского Союза писатель Владимир Васильевич Карпов:
      - Я из того поколения, представителей которого называют вечно молодыми. Но почему, спрашивается, несмотря на наш весьма солидный возраст (а мне уже под восемьдесят), мы продолжаем принадлежать к вечно молодым? Мне кажется, потому, что в тех братских могилах, которые разбросаны от Сталинграда до Берлина, лежат наши 25-летние сверстники. Они навсегда остались в этом возрасте, привязав и нас к поколению ВЕЧНО молодых, молодых НАВСЕГДА... Когда мы хоронили своих друзей в братских могилах - мы клялись одержать победу, добыть её любой ценой, добить врага, и мы эту клятву выполнили. Когда мы думали о том, какая жизнь будет после войны, мы представляли её, как сплошное счастье. И вот этой радости мешают события, которые происходят в Чечне. И вы своим подвигом не позволяете бандитам взрывать дома, города. Вы выполняете здесь завет фронтовиков, помогаете восстановить спокойную счастливую жизнь...
      Скульптор Вячеслав Клыков:
      - Дорогие друзья! Вы вершите праведное дело, и это могут засвидетельствовать все присутствующие здесь писатели. Поверьте мне, вас поддерживает в этом и весь наш русский народ. Предки наши всегда говорили: "За Веру, Царя и Отечество!" - ну, а мы будем сегодня стоять за Веру и Россию. Храни вас Господь!..
      Вопрос из зала командующему Северо-Кавказской группировкой генералу В. Г. Казанцеву:
      - Вы опытный воин-ратник, как вы думаете, может сегодня, как в 1996 году, появиться предательский приказ остановиться и отойти на прежние рубежи?
      Ответ генерала В. Г. Казанцева:
      - Мне кажется, вряд ли. Ведь сегодня победы хочет весь наш народ причем народ не только России, но и Чечни. Я официально заявляю, что большая часть банд-формирований разгромлена и уничтожена. Начало этому было положено уже в Дагестане, сейчас это продолжается здесь. В том, что будет обеспечен разгром бандгруппировок, не должно быть сомнений ни у кого. Причем это будет завершено в ближайшее время... Что же касается дальнейшего, то потребуется определённые сроки: не год и не два, гораздо больше. Но факт есть факт: руководство страны твёрдо решило, что такого бандитского разгула на территории Чечни больше быть не должно. С этой целью параллельно с выполнением боевой задачи здесь размещается крупное соединение российских вооруженных сил внутренних войск, достаточное для того, чтобы выполнить поставленную задачу и не повторить тех ошибок, что были... Наконец, уже сейчас закрывается южная граница, закрывается на сто процентов. Поэтому я уверен, что те задачи, которые перед нами поставлены, будут выполнены. Сил и средств для этого сегодня вполне достаточно.
      Главный редактор газеты "Завтра", прозаик Александр Проханов:
      - На чеченских полях сражений рождается блестящая когорта русских генералов - Шаманов, Трошев, Квашнин и другие. Есть надежда, что, победив в Чечне врага России, эти СИЛА, ПОБЕДА, ЗДОРОВЬЕ, ДУХ придут отсюда и в саму Россию. Офицеры и генералы, которые здесь воюют, они наверняка ощущают свою сверхзадачу, которая не закончится с окончанием чеченской кампании. И эту ПОБЕДУ, ВОЛЮ надо вернуть в наш народ, который очень нуждается в таком моральном и сильном духовном здоровье...
      Почувствовав, что прессонференция клонится к концу, я отыскал свое пальто и, одевшись, вышел на улицу.
      - Только не курите на открытом пространстве, - предупредил меня прячущийся за сложенными на крыльце мешками с песком часовой. - Тут могут снайперы работать...
      - Я вообще не курю, - успокоил я и сделал несколько шагов в темноту.
      Здесь, вспомнил я, на этой же самой земле и под этими самыми звездами, в немыслимо далеком уже от нас 1922 году, довоевывая финальные бои гражданской войны в России, К. С. Москаленко в составе 6-й Чонгарской дивизии завершал ликвидацию, казалось, последней на Северном Кавказе банды князя Джентемирова. И вот сегодня здесь снова грохочет артиллерия...
      Уже в самолете, возвращаясь обратно в Москву, я попытался начать читать захваченный в дорогу роман "Убийство в китайском ресторанчике", рецензия на который давно была оплачена издательством и её нужно было ставить в ближайший номер, но текст абсолютно не воспринимался.