Николай ПЕРЕЯСЛОВ
      Мой дедушка - застрелил Берию
      Роман с биографией
      Часть I.
      "ГЕНЕРАЛ НАСТУПЛЕНИЯ"
      ...Похоже, что после этого случая с опечаткой, на моей журналистской карьере можно поставить жирнейшую точку. И надо же было допустить такую досадную, прямо-таки анекдотическую оплошность, да ещё и буквально накануне выборов! Попробуй теперь, восстанови свое редакторское реноме, докажи всем, что ты не красно-коричневый...
      Хотя, если быть объективным, то господам демократам уже давно следовало бы вписать меня в свои cвятцы на строчку выше имен Собчака и Старовойтовой - шутка ли, это ведь именно мой дедушка, маршал Советского Союза Кирилл Семенович Москаленко, собственноручно застрелил из своего табельного пистолета главу страшных карательных органов страны (в те годы это был симбиоз органов МВД - МГБ) Лаврентия Павловича Берию, возведенного ныне бойкими мемуаристами и историками в символ Палача с большой буквы! При упоминании одного только его имени многие наши сегодняшние "господа" ещё и сейчас бледнеют так, что даже веснушки растворяются на их лицах, как звезды на утреннем небосклоне. Так что им меня сегодня не увольнять надо, а пожизненный пенсион выделить за то, что мой дедушка нажал тогда, 26 июня 1953 года, на курок своего нацеленного в Берию вороненого ТТ...
      Впрочем, по официально распространенной информации, приговор суда был оглашен маршалом И. С. Коневым аж 23 декабря 1953 года и якобы именно в этот день и приведен в исполнение, тогда как, по сохраняемой в нашем в роду легенде, Берия был застрелен маршалом Москаленко (в то время, правда, находившимся ещё в звании генарала армии) прямо на том самом историческом заседании Президиума ЦК КПСС, на котором его будто бы всего лишь арестовали. Вот как, к примеру, передает рассказ Н. С. Хрущева об этом событии его зять Алексей Аджубей:
      "Хрущев много раз вспоминал те рубежные для него дни. В его рассказах бывали несовпадения, какие-то штампы, наезженные обороты, противоречия, но ход событий передавался точно.
      Все согласились на арест Берии... На одном из заседаний Президиума ЦК, после того как Берии было высказано все, что о нем думают, Маленков должен был нажать кнопку звонка. Хрущев рассказывал, что тут произошла заминка. Маленков от волнения никак не мог отыскать под столом коробочку со звонком, и Никита Сергеевич нажал свою, запасную кнопку. Вошла группа военных. Маршал Жуков и генерал Москаленко объявили Берии, что он арестован. Берия рванул руку к портфелю, лежавшему на подоконнике. Хрущев выбил портфель, думая, что там оружие. Портфель оказался пустым..."
      А вот - версия ареста Берии, вычитанная его сыном Серго в одном из изданий последнего времени. Как уверяет её автор, он описывает только то, что якобы услышал когда-то от самого маршала Г. К. Жукова, рассказавшего ему, как тогдашний министр обороны Н. А. Булганин пригласил его однажды на заседание Совета Министров СССР, и там Маленков сообщил, что Берия хочет захватить власть, и поэтому его надо арестовать.
      "...Решено было так, - говорил Жуков. - Лица из личной охраны членов Президиума находились в Кремле, недалеко от кабинета, где собрались члены Президиума. Арестовать личную охрану самого Берии поручили Серову. А мне нужно было арестовать Берию... Я вместе с Москаленко, Неделиным, Батицким и адъютантом Москаленко должен сидеть в отдельной комнате и ждать, пока раздадутся два звонка из зала заседания в комнату.
      <...>
      ...Идем в зал. Берия сидит за столом в центре. Я подхожу к нему сзади, командую:
      - Встать! Вы арестованы.
      Не успел Берия встать, как я заломил ему руки.
      <...>
      ...Арестованного Берию держали в соседней комнате до 10 часов вечера, а потом погрузили в ЗИС; его положили сзади, в ногах сидения, предварительно укутав в ковер. Сделали это для того, чтобы охрана не заподозрила, кто в машине.
      Вез его Москаленко. Берия был определен в бункер Московского военного округа. Там он находился и во время следствия, и во время суда, там его и расстреляли..."
      Близка к этому, не считая некоторых деталей, трактовка событий и в официально признанном рассказе самого Москаленко, занимавшего тогда пост командующего войсками Московского военного округа.
      В 9 часов утра 25 июня (т. е. когда Берия ещё не вернулся в Москву из поездки в ГДР) по телефону АТС Кремля ему позвонил Хрущев и спросил, имеются ли в его окружении близкие и преданные люди. Москаленко ответил, что такие люди имеются, после чего Хрущев сказал, чтобы Москаленко взял этих людей и приехал с ними в Кремль к Маленкову. Тут же он добавил, чтобы Москаленко взял с собой планы ПВО и карты, а также захватил сигареты. Москаленко ответил, что заберет с собой все перечисленное, однако курить бросил ещё на войне, в 1944 году. Хрущев засмеялся и сказал, что сигареты могут потребоваться не те, которые он имеет в виду.
      Тогда генерал догадался, что надо взять с собой в Кремль оружие...
      Вскоре после этого последовал звонок министра обороны маршала Булганина, который предложил Москаленко сначала прибыть к нему. В беседе с глазу на глаз министр объяснил задачу и спросил: кого можно ещё привлечь, но без промедления? Москаленко предложил взять на дело Жукова. Министр согласился, но при этом поставил условие, чтобы Жуков был без оружия...
      В 11 часов дня 26 июня по предложению Булганина группа военных села в его машину и поехала в Кремль. Подъехав к зданию Совета Министров, Москаленко вместе с Булганиным поднялся на лифте, а генерал-майор Баксов, генерал-полковник Батицкий, полковник Зуб и майор Юферев поднялись по лестнице...
      Сразу же после условленных звонков, пишет в своих воспоминаниях маршал К. С. Москаленко, "пять человек вооруженных, шестой т.Жуков" быстро вошли в кабинет, где шло заседание. Маленков объявил: "Именем советского закона арестовать Берию". Москаленко направил пистолет прямо на Берию и приказал ему поднять руки вверх, а Жуков обыскал его, после чего Берия был отведен в комнату отдыха Председателя Совета Министров.
      В портфеле Берии обнаружили лист бумаги, на котором красным карандашом было несколько раз написано: "Тревога, тревога, тревога". Видимо, делает догадку Москаленко, когда о нем начался разговор на заседании, он сразу почувствовал, чем это может закончиться, и хотел как-нибудь передать этот лист своим людям в кремлевской охране...
      К сожалению, приводимая в официальных версиях, а также воспоминаниях Н. С. Хрущева и ряда других участников этого дела информация пестрит откровенной путаницей, нестыковками и противоречиями, и это давало и продолжает давать исследователям данного вопроса (особенно - зарубежным) основания усомниться в истинности излагаемой ими версии. Так, например, Серго Лавреньевич Берия в своей книге "Мой отец - Лаврентий Берия" цитирует известного французского журналиста Николя Верта, который в одной из своих публикаций на эту тему замечал, что "по официальным сведениям, суд, вынесший смертный приговор, и казнь Берия состоялись в декабре 1953 года; по другим же сведениям, исходившим, в частности, от Хрущева, он был расстрелян сразу же после ареста..."
      Аналогичные сомнения в официальной версии казни Берии высказывает в своей книге "Комиссар" и Виттлин, говоря, что "трудно сказать определенно, был ли он (т. е. Берия) расстрелян Москаленко (значит, такая версия имела хождение и за пределами нашей семьи!) или Хрущевым, задушен Микояном или Молотовым... Также трудно сказать, был ли он арестован на пути в Большой театр 27 июня (где все члены Президиума, кроме него, присутствовали на опере "Декабристы") или он был арестован на заседании Президиума ЦК... Поскольку Хрущев пустил в ход несколько версий о смерти Берии и каждая последующая разнится от предыдущей, трудно верить любой из них..."
      (В связи с обилием циркулирующих слухов, не лишне будет упомянуть, что, по версиии сына Берии - Серго Лаврентьевича, его отец вообще был убит не в Кремле и не в бункере, а у себя дома, на Малоникитской улице, во время самого настоящего штурма занимаемого им с семьей особняка, о чем С. Л. Берии сообщил дважды Герой Советского Союза Ахмет-Хан Султан, и в чем он смог убедиться лично, приехав по звонку А. - Х. Султана к своему дому вместе с генерал-полковником Б. Л. Ванниковым. "Когда мы подъехали, - пишет он, - во внутреннем дворе находились два бронетранспортера... Сразу же бросались в глаза разбитые стекла в окнах отцовского кабинета. Значит, действительно стреляли... Когда возвращался к машине, услышал от одного из охранников: "Серго, я видел, как на носилках вынесли кого-то, накрытого брезентом..." Со временем я разыскал и других свидетелей, что видели те носилки...")
      Опровергал официальную информацию об исполнении приговора 23 декабря и Авторханов, который сообщал в своих исследованиях о немедленном расстреле Лаврентия Берии прямо в день его ареста 26 июня 1953 года.
      Да и сам Н. С. Хрущев, как об этом пишет Н. А. Зенькович, неоднократно рассказывал о том, что участники свержения Берии вынуждены были срочно решить весьма непростую дилемму: "Держать Берию в заключении и вести нормальное следствие или расстрелять его тут же, а потом оформить смертный приговор в судебном порядке. Принять первое решение было опасно, ибо за Берией стоял весь аппарат чекистов и внутренние войска, и его легко могли освободить. Принять второе решение и немедленно расстрелять Берию не было юридических оснований. После всестороннего обсуждения минусов и плюсов обоих вариантов пришли к выводу: Берию надо немедленно расстрелять, посколько из-за мертвого Берии бунтовать никто не станет. Исполнителем этого приговора (в той же соседней комнате) в рассказах Хрущева выступает один раз генерал Москаленко (!), другой раз Микоян, а в третий даже сам Хрущев. Он подчеркнуто добавлял: "Наше дальнейшее расследование дела Берии полностью подтвердило, что расстреляли его правильно..."
      Так что, как можно видеть, слухов и небылиц по этому поводу было рассеяно немало, Алексей Аджубей упоминает в своих воспоминаниях о том, что "утверждалось даже, что Берия убит без суда и следствия прямо в автомобиле".
      По нашей же семейной версии Берия был застрелен ни в каком не в бункере, не в автомобиле, не у себя дома и не в соседней с заседающими комнате, а прямо в самом зале заседания, на глазах у Хрущева, Молотова, Микояна и других членов Президиума ЦК партии. При этом не было никаких "Именем советского закона!" и даже "Встать! Вы арестованы" - на карту было поставлено так много, что малейшая оплошность, промедление или ошибка тут же обернулись бы гибелью для всех без исключения участников этой сверхопасной операции. Ведь коридоры Кремля были переполнены людьми Берии, и стоило лишь информации о заговоре против него выскользнуть за пределы зала Президиума, как по сигналу тревоги (вспомним-ка исписанный красным карандашом лист в бериевском портфеле!) были бы тут же подняты части МВД, МГБ, внутренние войска и вся агентура тайных органов. Каждая лишняя секунда жизни Берии несла в себе не просто страшную, но без всякого преувеличения смертельную угрозу для всех, собравшихся в тот день 26 июня в Кремле на заседание Президиума, а потому, думаю, что, войдя в зал по сигналу нажатого то ли Маленковым, то ли Хрущевым, то ли обоими одновременно звонка, К. С. Москаленко ничего не провозглашал сам и не ждал, когда это сделают Маленков или Жуков, а просто вскинул зажатый в руке пистолет и выстрелил в Берию.
      "Из-за мертвого... бунтовать никто не станет..."
      А уже потом были вынесенное тайком из Кремля завернутое в ковер тело, официальная информация об аресте (сделанная аж 10 июля), затянувшееся на шесть месяцев следствие и, наконец, якобы состоявшийся 23 декабря 1953 года закрытый суд, на котором Берия был признан врагом народа и ему была вынесена высшая мера наказания.
      Наверное, этот суд и вправду был формально проведен - по крайней мере для того, чтобы составить необходимый официальный документ, создающий у возможных в историческом будущем исследователей (которые-таки и на самом деле появились!) иллюзию соблюдения законности; и в этом документе исполнение смертельного приговора было перепоручено уже тому лицу, кто его должен был бы выполнять, совершись все и правда по закону.
      АКТ
      1953 года декабря 23-го дня
      Сего числа в 19 часов 50 минут на основании Предписания Председателя Специального Судебного Верховного суда СССР от 23 декабря 1953 года за № 003 мною, комендантом Специального Судебного Присутствия генерал-полковником Батицким П. Ф., в присутствии Генерального прокурора СССР, действительного государственного советника юстиции Руденко Р. А. и генерала армии Москаленко К. С. приведен в исполнение приговор Специального Судебного Присутствия по отношению к осужденному к высшей мере наказания расстрелу - Берия Лаврентия Павловича.
      Генерал-полковник Батицкий
      Генеральный прокурор СССР Руденко
      Генерал армии Москаленко
      Как видим, документ называет нам вполне конкретную дату и конкретного исполнителя, вопрос только в том, можно ли поверить, что прекрасно знавший коварство и мстительность Берии Хрущев рискнул бы шесть бесконечно долгих месяцев жить, держа в каком бы то ни было бункере свою собственную, готовую в любой момент вырваться из-под стражи, погибель? Не случайно, как замечает в своей книге "Возле вождей" Сергей Красиков, непосредственной "констатации факта смерти Л. П. Берии врачом в протоколе нет" - это тоже является косвенным подтверждением того, что констатировать 23 декабря 1953 года врачу было уже давно нечего, так как тело Берии почти шесть месяцев как было где-то тайно закопано или сожжено. По словам Серго Лаврентьевича Берии, тогдашний председатель Президиума Верховного Совета СССР Н. М. Шверник заявил ему: "Живым я твоего отца (на суде и вообще после ареста Н. П.) не видел. Понимай как знаешь, но больше ничего не скажу". Сюда же Серго Лаврентьевич присовокупляет и признание бывшего секретаря ЦК КПСС, министра культуры СССР Н. М. Михайлова, сказавшего ему, что "в зале суда сидел совершенно другой человек".
      Думается, что не так уж и глуп был Никита Сергеевич, как это иногда казалось окружающим. Да и остальные члены Президиума понимали, что живой Берия - под какой бы охраной он ни содержался! - это тлеющая пороховая бочка под каждым из них, а потому, скорее всего, и не было никаких шести месяцев следствия и никакого суда с предоставлением последнего слова подсудимому. Какое там ещё последнее слово, зачем?! "...Дальнейшее расследование дела Берии полностью подтвердило, что расстреляли его правильно..."
      О том, что К. С. Москаленко был отнюдь не рядовым участником всей этой операции, косвенно говорит и тот факт, что 25 декабря, то есть через день после официально заявленной даты приведения в исполнение приговора в отношении Берии, он был вызван к министру обороны Булганину, и тот предложил ему написать наградную реляцию на пятерых участников той, полугодовой давности, акции в Кремле для присвоения каждому из них звания Героя Советского Союза (при этом сам Москаленко становился бы уже дважды Героем). Однако дедушка мой категорически отказался это сделать, мотивируя свой отказ тем, что он просто выполнял свой долг. Булганин настаивал, говоря: "Ты не понимаешь, не осознаешь, какое большое, прямо революционное дело вы сделали, устранив такого опасного человека, как Берия", и когда Москаленко отказался вторично, предложил написать реляции для награждения их орденами Красного Знамени или Красной Звезды.
      Почему же, задаю я себе вопрос, написать наградные реляции было предложено не старшему из всех по должности и званию - заместителю министра обороны СССР маршалу Г. К. Жукову, тоже, как он говорил, принимавшему активное участие в аресте Берии и даже, по некоторым источникам, лично выкручивавшему ему руки за спину и производившему обыск, или, скажем, не тому же генерал-полковнику П. Ф. Батицкому, коли уж он был обозначен в официальном акте как исполнитель приговора, а - именно ему, Москаленко? Не было ли это, с одной стороны, благодарностью за его особую роль в этой весьма непростой и опасной операции, а с другой - своего рода компенсацией за сокрытие этой самой роли и передачу его славы П. Ф. Батицкому?
      К сожалению, мне самому так за всю жизнь ни разу и не довелось встретиться с Кириллом Семеновичем и задать ему интересующие меня сегодня вопросы. Да и кто был тогда он, и кто - я? Сначала все думалось - вот приеду в Москву, поступлю в институт, стану студентом столичного ВУЗа, потом будет не стыдно и к именитому дедушке заявиться... А потому, окончив в 1971 году вечернюю школу и заработав себе на одной из шахт три года стажа и немного денег (несколькуо позже, правда, выяснится, что ещё и радикулит, но это по молодости было как бы не в счет), я приехал в Москву и действительно поступил на дневное отделение Московского Горного института на факультет подземной разработки угольных месторождений в группу ТПУ-1-73. (Помню, попав в начале второго курса на сельскохозяйственные работы под Коломной, мы ещё пели тогда на мотив знаменитой в те годы рок-оперы "Jesus Christ - superstar" пересочиненные под себя строчки: "В магазин, в магазин - дружно идет ТПУ-1". Хотя, если говорить честно, то уж какой там был тогда поход в магазин, если за месяц работы в поле нам всего единственный раз выдали аванс, да и то - ровнехонько по два рубля, которых нам едва хватило, чтобы купить себе по пачке махорки да по 750-граммовой бутылке дешевого плодо-ягодного вина.)
      Первый курс я прожил в шестидесяти километрах от Москвы на станции Ашукинская, где находилось общежитие для первокурсников, и куда нужно было целый час ехать на электричке. Это были два дряхлых деревянных барака в два этажа, выстроенные на окраине большого поселка. Вокруг были прекрасные подмосковные леса, удивительная природа, музей-усадьба "Мураново", но из-за постоянной спешки и загруженности учебой мы практически ничего этого не видели. Нам даже до расположенного в ста метрах от общаги туалета было некогда добежать, и поэтому мы справляли малую нужду либо, забежав за ближайший угол, либо прямо на ходу, торопясь на электричку. Истинная полнота этого одичания открылась мне во всей своей "красе" только наступившей зимой, когда мы сдуру пригласили к себе в гости "снятых" на одном из студенческих вечеров девчонок и, встретив их на станции, повели по утопающей в глубоком снегу тропинке, пытаясь чем только можно отвлечь их внимание от расписанного по бокам желтыми струйками наста. Но вот мы вошли во двор общежития, и взору предстали два наших здания, на каждом углу которых наросли огромные желтые сталагмиты намерзшей мочи - и отвлечь от них внимание наших спутниц было невозможно уже никакими разговорами...
      Но приходило утро и нужно было схватываться и бежать на электричку, а потому все эстетические критерии опять уступали место злободневной необходимости. Занятия в институте начинались, если мне не изменяет память, то ли в половине девятого утра, то ли даже в восемь пятнадцать, и по этой причине нужно было просыпаться как минимум часов в шесть (чтобы успеть сгонять если не в сам туалет, то хотя бы за ближайший угол, потом протиснуться к одному из двух - на сто человек! - умывальников, приготовить себе какой-никакой чай на завтрак, добежать минут за пятнадцать до станции, затем ехать час в набитой до предела электричке, полчаса в переполненном злющими от недосыпа пассажирами метро, и т. д., и т. п.) - не удивительно, что стоило только во время этого бесконечного марафона плюхнуться на освободившееся сидение, и мы мгновенно вырубались, заваливаясь на сидевших рядом попутчиков. Да что там - сидя! За год этой нескончаемой езды я научился спать в электричке даже стоя... И вообще весь первый курс запомнился мне как некий сплошной галоп - на электричку, с электрички, в институт, из института, а по ночам ещё - кучи всевозможных графиков, которые мы вычерчивали цветными фломастерами, да переписывание каких-то пропущенных лекций, написание курсовых работ... Ну и особняком - дни получения стипендии, с традиционным заходом в магазин "Варна", где покупалась сразу целая куча бутылок недорогого, но более-менее качественного болгарского вина, которое мы начинали пить уже прямо в электричке, благо, что вечером, когда мы ехали к себе назад в Ашукинскую, они были почти всегда полупустыми.
      Понятно, что во весь этот период жизни мне было не до поисков встречи с дедушкой... Ситуация стала меняться на благоприятную только к весне, когда нас начали переселять в новое шестнадцатиэтажное общежитие на Профсоюзной улице и, благодаря этому, высвобождалась целая куча времени, которую больше не надо было тратить на езду в электричке, а главное - между мной и им теперь оказывалось всего каких-нибудь полторы-две улицы расстояния (а как мне поведали много лет спустя, в те годы К. С. Москаленко жил уже в знаменитом "доме на набережной", то есть - совсем рядом с моим Горным институтом, находившимся возле станции метро "Октябрьская"). Но так уж случилось, что именно к этому времени я потерял, уснув в электричке, свой паспорт, и поэтому, не имея возможности выписаться со старого места и прописаться на новом, практически один из всего первого курса продолжал болтаться между Москвой и Ашукинской, ожидая, когда в местное отделение милиции придет ответ на посланный в Донбасс запрос, и мне наконец выпишут дубликат взамен утерянного. Но ответа все не было и не было, а когда он в конце концов пришел, то ушел в отпуск милиционер, в запертом столе которого осталось лежать мое "дело".
      Сжалившись надо мной, дежурный местного ОВД объяснил мне однажды, где проживает необходимый мне инспектор, и, мешая в душе матерщину с молитвами, я потащился по почерневшему последнему снегу искать указанные улицу и номер дома.
      Нашел. Вошел в калитку. Поднялся на крыльцо... И чуть не задохнулся от запаха самогона.
      Зациклившись мыслями только на своем паспорте, начал стучать в запертую (явно изнутри) дверь. Не дождавшись ответа, прижался лицом к мутному стеклу веранды и вскоре разглядел в полумраке коридора припасенные для какой-то надобности ведра со снегом. И, опять ощутив запах самогона, обо всем догадался... Точно так же когда-то (чего уж греха таить!) поступала и моя мама, перегонявшая на самогон не съеденное за зиму варенье. Набрав в ведра необходимого для конденсации спиртовых паров снега, она, чтобы не оказаться застуканной за этим небезопасным занятием кем-нибудь из непрошенных гостей (а самогоноварение в те годы считалось деянием уголовно наказуемым, и за него могли не только крупно оштрафовать, но даже и посадить!), хитро набрасывала на скобу снаружи двери замок, чтобы думали, что дома никого нет, затем запирала дверь изнутри и водружала на печь объемистую кастрюлищу с брагой, приспособленную с помощью вставляемой сверху алюминиевой миски под самогонный аппарат...
      Я отошел несколько шагов от крыльца инспекторского дома и, запрокинув голову, посмотрел на крышу. Из печной трубы энергичной колбасиной выползал густой дым. Повернувшись, я медленно поплелся через поселок назад в общагу.
      Так прошла ещё одна неделя, затем ещё одна, и еще...
      А там закончился четвертый семестр, и подошло время ехать на каникулы.
      О-о-о! Кажется, ради них одних я сегодня снова готов пойти в какой-нибудь ненужный мне институт, чтобы терпеть там все эти коллоквиумы, зачеты, экзамены и прочее - лишь бы дождаться, когда, подбрасывая высоко в воздух свою кожаную папку, на институтское крыльцо выбежит очумевший от радости Стас Голубовский и дурным от нескрываемого счастья голосом закричит на весь Ленинский проспект: "Кани-и-икулы-ы!.." Разве же я когда-нибудь смогу забыть то чувство, с которым я, наскоро отметив с друзьями окончание первого курса, сел в фирменный поезд "Уголёк" (в те мифические по сегодняшним понятиям времена купейный билет в нем стоил всего каких-то четырнадцать рублей!) и отбыл на свою малую родину - в город Красноармейск Донецкой области, где 12 мая 1954 года я и появился на свет? Километрах в пяти отсюда, в большом селе Гришине, 11 мая 1902 года родился и будущий дважды Герой Советского Союза (в 1978 году он все-таки согласится принять вторую "Золотую Звезду") маршал СССР Кирилл Семенович Москаленко, доводившийся двоюродным братом матери моего отца и моей любимой бабуси Евдокии Фоминичны Бражко.
      В конце шестидесятых годов от районного центра Красноармейска и до самого села Гришина появилась хорошая асфальтированная дорога, которую, как гласит одно из наших родовых преданий, дедушка проложил за свой собственный счет в подарок землякам и родственникам. Хотя, как я сегодня понимаю, сделать это тогда на свои личные деньги было бы весьма проблематично, да и зачем, спрашивается, дедушке нужно было это делать, если ему, члену ЦК КПСС с 1956 года и депутату Верховного Совета 2 - 10 созывов, достаточно было поднять в Москве телефонную трубку и намекнуть сектретарю Красноармейского райкома или Донецкого обкома партии о своем желании видеть эти пять - семь километров заасфальтированными, чтобы это пожелание практически тут же начало воплощаться в реальность!..
      Вспоминая иной раз о давно миновавших днях, бабушка рассказывала, что будущий маршал СССР был в своей молодости настолько худой и длинношеий, что языкастые гришинские девчата, хихикая, присвоили ему между собой за это далеко не героическое и даже несколько обидное прозвище - Гусак. По её словам, в 1920 году он украл в селе единственного пригодного для верховой езды жеребца и ускакал на нем в Красную Армию, а годы спустя, сделавшись уже крупным советским военачальником, прислал в родное село целый табун из двух десятков породистых лошадей, девятнадцать из которых предназначались местному колхозу, а одна - остававшемуся жить в Гришине родному брату Кирилла Семеновича (кажется, его звали Григорием).
      Если я ничего не перепутал в подслушанных детским ухом историях, то с этим самым братом Кириллу Семеновичу довелось возиться практически до самого конца его жизни. Наиболее отчетливо помню рассказ о каком-то бесконечно длившемся ремонте братового дома, которым уже в шестидесятые годы занимался прямо из Москвы К. С. Москаленко. Сначала он, по своему неведению, два или три раза просто присылал брату крупные суммы денег, чтобы тот сам отремонтировал на них дом, в котором жил в Гришине. Однако брат эти тысячи благополучно (и довольно быстро) пропивал и опять жаловался маршалу на то, что его заливают дожди сквозь дырявую крышу. Тогда Кирилл Семенович перевел деньги на счет местного сельсовета, и тот нанял на них бригаду строителей, чтобы они привели в порядок жилище брата их знатного земляка. Строители привезли и разгрузили во дворе толь, доски и шифер, натащили полный дом банок с всевозможными лаками и красками, ящики со стеклом и гвоздями, и принялись за дело. Однако, прошло всего лишь несколько дней, как они вдруг обнаружили, что продолжать ремонтные работы им больше нечем - в выходные дни брат маршала повытаскивал из дома весь строительный материал и даже оставленные рабочими инструменты и за бутылку-другую попродавал все это своим односельчанам. И пришлось Кириллу Семеновичу в очередной раз перечислять деньги в сельсовет, но уже с жестким требованием: не оставлять без присмотра в доме брата ни единого гвоздя...
      Рассказывали также о нескольких совершенных им поездках в Москву в гости к своему брату-маршалу. Схема каждой из таких поездок выглядела примерно следующим образом. Он садился в поезд "Донецк - Москва", доезжал до столицы и, явившись в военную комендатуру Курского вокзала, заявлял, что он родной брат маршала Советского Союза К. С. Москаленко. После проверки его документов, комендатура созванивалась с секретарем Кирилла Семеновича и либо на своем, либо на присланном из Министерства обороны (а начиная с 1962 года, Москаленко являлся заместителем министра обороны СССР) автомобиле доставляла брата по указанному маршалом адресу. Там его отмывали, одевали, кормили красной и черной икрой, выслушивали скучные рассказы о том, кто из дальних сельских родственников ещё жив, а кто за последние годы умер, как обстоят дела с видом на нынешний урожай пшеницы и каковы успехи в местном животноводстве.
      Ну, а вечером на дачу или в квартиру к Кириллу Семеновичу приезжали высокопоставленные гости - коллеги по Министерству обороны, члены ЦК КПСС, известные деятели науки, культуры. Накрывался богатый стол, появлялись диковинные бутылки с заморскими этикетками. Григорий Семенович заметно оживлялся, наливал себе для пробы из одной, из другой, из третьей... Его быстро развозило, он начинал, как говорится, "выступать", швырял об пол какую-нибудь дорогую чашку или тарелку и...
      И просыпался уже у себя дома в Гришине.
      Как утверждалось в этих историях, напившегося брательника прямо с маршальской дачи (или квартиры) увозили на один из аэродромов Московского военного округа, забрасывали в бессознательном состоянии в маршальский самолет, довозили по воздуху до Донецка (благо, что лететь-то было всего один час двадцать минут), перегружали там в вызванный по спецсвязи армейский автомобиль и уже на нем доставляли так и не проснувшегося гуляку до порога его утопающего в садах дома.
      А сады у нас были действительно знатные, да и вообще места вокруг лежали привольные, помню, забравшись на громадную старую вишню в бабусином саду, я мог часами глядеть на выглядывающие из густых крон черепичные крыши и простирающиеся за ними желтые и зеленые нивы, посадки, уходящие к горизонту дороги - не зря же, завершая второй том своей книги "На Юго-Западном направлении", К. С. Москаленко не удержится и посвятит несколько страниц описанию тех мест, где он родился и вырос.
      "Этот уголок Донбасса, - напишет он, - тогда, в начале века, представлял собой бескрайнюю ковыльную степь, изрезанную полями и прочерченную двумя небольшими речушками. По их берегам и раскинулось на много километров большое село Гришино.
      Местность здесь была очень живописная. Летом село утопало в фруктовых садаха. По берегам речек росли ерасивые ивы и вербы. За селом лежали большие пруды, или, как у нас их называли, ставки. У одного из них чудесный лесок. Он был невелик, но в нем росли крупные лиственные и частью хвойные деревья с роскошными кронами и пышной зеленью. Особенно хорошо было укрыться в жаркую погоду в их прохладной тени. Сюда по вечерам и в праздничные дни стекалась молодежь села. Девчата и парубки затевали веселые игры и танцы под гармонь, пели чудные песни. Отсюда как на ладони была видна вся окружающая местность. Поближе к воде - густая трава, дальше огороды, лен и конопля. За ними во все стороны - ровная степь и поля, засеянные пшеницей, ячменем и овсом, бахчи с сочными и сладкими дынями и арбузами. Много дичи, степной птицы, перекликавшейся весенней и летней порой на разные голоса. Быть может, о таком уголке когда-то писал А. К. Толстой: