1 — бушприт; 2 — фок-мачта; 3 — грот-мачта; 4 — бизань-мачта; 5 — кливера; 6 — фок; 7 — фор-марсель; 8 — фор-брамсель; 9 — грот; 10 — грот-марсель; 11 — грот-брамсель; 12 — контр-бизань; 13 —нижний крюйсель; 14 —верхний крюйсель; 15 — 1-я батарея; 16 — 2-я батарея; 17 — ахтердек; 18 — шканцы; 19 — бак; 20 —палуба

Палуба 74-пушечного линейного корабля (вид сверху)

Первая и вторая орудийные палубы 74-пушечного линейного корабля

Трафальгар в полдень. Вероятная дислокация союзной и британской эскадр

Трафальгар в 1 час дня. Вероятное развитие атаки британцев

Последние минуты Трафальгарского сражения

1. Тендер «Энсертен»

Капитан-лейтенант Луи Келеннек, офицер военного флота Французской империи, вот-вот попадет на страницы учебников истории и этого повествования, однако сам пока еще не знает об этом. А не то первые слова, произнесенные им на рассвете 29 вандемьера[1] XIV года, или 21 октября 1805 года, были бы иными.

— Сукины дети.

Мокрая палуба «Энсертена» покачивается под его ногами от легкой зыби, что ерошит поверхность моря милях в тридцати — ну, может, чуть больше или меньше — к зюйд-осту от Кади-са. По сравнению с тем, что вот-вот должно появиться здесь, «Энсертен» — просто мелочь: шестнадцатипушечный тендер. Англичане называют его иначе — «катером»: на их языке это означает «резак» [2]. Но англичане, известное дело, вообще народ резкий. Так что пусть уж лучше будет «тендер». Вдобавок, если вспомнить о пушках, из которых стреляет Келеннек, с его тендера, или катера, как бы он там ни назывался, сняли четыре, чтобы судно стало легче и быстроходнее. Хотя даже так оно все равно, кажется, просто еле ползет в тумане, от которого на снастях и в углах парусов набухают капли сырости. Крррр, крррр, переваливаясь с борта на борт, скрипит тендер, как будто стонут и жалуются все его натруженные шпангоуты. Ветра почти нет — только легкий бриз порой вздувает паруса, грязными тряпками обвисшие на мачте и леерах, и заставляет трепыхаться на гафеле португальский торговый флаг. Купеческий флаг, само собой, для отвода глаз. В море все и каждый играют нечисто и врут напропалую.

— Сукины дети, — повторяет капитан-лейтенант.

Повторяет, естественно, по-французски. Fils de la grande putain или что-то в этом роде. Но вполне разборчиво. Рулевой и штурман, стоящие позади, рядом с нактоузом, молча переглядываются. Помощник штурмана — он тоже поблизости — остается в неведении, потому что он испанец. Как и следовало ожидать, его зовут Маноло, он низенький, смуглый, над глазами нависла одна сплошная черная бровь. Наверняка родом из Кониль-де-ла-Фронтера. Провинция Кадис. То есть самый что ни на есть местный. Поэтому его взяли на борт помощником штурмана, даже не поинтересовавшись, как он сам к этому отнесется. Мануэль Коррехуэвос Санчес, капитан рыбацкого суденышка, контрабандист, отец семейства. Типичнее просто некуда. Французы выговаривают «Манолё Когегуэвос» [3]. Всякий раз, слыша, как кто-нибудь из них окликает его по фамилии, помощник штурмана чувствует себя так, будто получил пинок именно в ту часть тела, о которой идет речь.

— Лучше уж зовите меня Маноло, мсье, если вы не против, — просит он, чуть шепелявя, как всякий уроженец Андалусии.

Вот только ни штурману, ни рулевому не понятно, по чьему это адресу прохаживается на арамейском наречии капитан-лейтенант Келеннек. Штурман по имени Кьеффер, возможно, думает, что командир поминает тех, по чьей милости сейчас вынужден торчать здесь, посреди утреннего тумана, в котором не разглядишь ни черта дальше собственного хозяйства. А рулевой — в I году Республики он был якобинцем и отличался особым революционным рвением, — наверное, склонен думать, что тот костерит сухопутных канцелярских крыс, засевших в парижских кабинетах Министерства военно-морского флота, этих сменивших личину аристократов, которые о море знают лишь то, что на нем бывают волны и по нему плавают корабли, а может, даже и самого адмирала Вильнева [4] вместе с его расфуфыренным штабом этой проклятой смешанной эскадры, в которую входит и «Энсертен» — ее разведчик, ее крохотная частичка. Впрочем, быть может, капитан-лейтенант имеет в виду союзников-испанцев, все это офицерье — белая кость, голубая кровь (эх, жаль, нет в Испании гильотины, думает рулевой), — обидчивое и надменное: их учтивые расшаркивания, разные там «безусловно, сеньор», «только после вас, сеньор» уже которую неделю сидят у всех в печенках.

— Проклятый туман, — произносит рулевой, чтобы выслужиться перед начальством. Разумеется, по-французски. Что-то вроде salop de brouille.

— Заткнись, мои гарсон[5], — обрывает его штурман.

Рулевой, хоть и бывший якобинец, благоразумно прикусывает язык. Одно дело сбрасывать в воду связанных по рукам и ногам офицеров в Бресте в I году Республики, но совсем другое — вступать в пререкания с такими типами, как Кьеффер и Келеннек, в I году Империи. Испанец, помощник штурмана, ни черта не понимает по-французски, однако смысл сказанного уловил и теперь почесывает бровь. Свою сплошную мохнатую бровь. Посмей кто-нибудь на борту испанского судна сам обратиться к начальнику, если тот не задал вопроса, или не спросив на то его дозволения, ему устроили бы такой аврал, что он дристал бы до самого гаванского порта. Куба начинает маячить на горизонте сразу же, как минуешь район пассатов, вскоре после того, как справа на траверзе покажутся Азорские острова.

На самом деле командир Келеннек думает об английской эскадре. Его послали в море, чтобы отыскать ее — вот так, запросто: мол, отправляйтесь-ка, юноша, найдите ее, а потом возвращайтесь и расскажите нам; и вот тендер всю ночь напролет рыщет зигзагами туда-сюда, порой вдали показываются огоньки, но эскадры нет как нет, несмотря на то, что эти мерзавцы, пришельцы из коварного Альбиона, шныряют где-то поблизости, будто призраки в тумане. Во всяком случае, вчера с «Ашилля» просигналили флагами, что к зюйд-осту от Кадиса замечено по крайней мере восемнадцать вражеских кораблей. Короче говоря, задача состоит в том, чтобы посмотреть, сосчитать мачты и паруса, а потом быстренько развернуться и успеть удрать прежде, чем фрегаты и корветы, охотники британского флота, бросят тебе перчатку, засыплют пушечными ядрами и отправят на дно или, что еще хуже, заставят спустить флаг и отправят куда-нибудь на Темзу гнить и считать клопов. В морских уставах такая задача именуется «визуальной рекогносцировкой». Те же, кому досталось ее выполнять, называют это иначе: ну и влипли, вашу мать. На флоте каждый выражается по-своему.

— Похоже, там что-то показалось даван, мон капитэн[6] .

Келеннек тоже слышал крик впередсмотрящего, сейчас повторенный ему Кьеффером, так что гардемарин Галопен, бегущий с сообщением, уже на полпути, возле шлюпки, чуть не сталкивается с командиром, который торопится на нос, впечатывая широкие шаги в скользкую от сырости палубу. Прежде чем сорваться с места, капитан-лейтенант успел расслышать, как Кьеффер спросил своего помощника-испанца: кескиля алан и все такое, мон ами[7] Когегуэвос, и как тот, мотнув головой и смачно харкнув через подветренный борт черной от табака слюной, ответил: да нет, ничего такого, мсье (в его устах слово «мсье» звучит крепким морским ругательством, а может, на его языке так оно и есть). Одна гуатер[8] , то есть вода, до Асейтерской банки еще добрых четыре лиги[9] на ост.

Компран-па[10] ? Однако — а может, как раз поэтому, — обходя трюмную помпу, минуя мачту и продолжая шагать по мокрой палубе к баку, Келеннек чувствует, что где-то внутри слегка будто бы защекотало. Это страх. Боязнь. La trouille, как говорят в его краях — в городке под названием Киберон. Не того, что по тебе могут внезапно грохнуть в упор всем бортом — тремя дюжинами пушек (это уж, так сказать, издержки ремесла), а боязнь не справиться. Он вдруг испугался, что английская эскадра с развевающимися вымпелами, музыкантами, наяривающими на своих волынках «Hearts of Oak» [11], и всей этой шайкой подданных Британии, «оседлавшей волны», и так далее, проскочит в тумане у него под самым носом, а он и не учует. Испугался, что, возвратясь, станет посмешищем всей объединенной эскадры, союзники-испанцы будут хохотать ему в лицо, ха-ха-ха, и адмирал Вильнев, этот тощий пес, этот сноб без единой капли уверенности и решимости, повернется к нему спиной и даже слова не скажет. Испугался, что после всего этого капитану-лейтенанту Луи Келеннеку не видать продвижения по службе как своих ушей, и что семидесятичетырехпушечный линейный корабль, о котором мечтает всякий уважающий себя морской офицер, достанется какому-нибудь разряженному везунчику со связями, а он сам так и сдохнет командиром несчастного шестнадцатипушечного тендера. В общем, такие вот мысли толкутся в голове у командира «Энсертена», пока он торопится на бак. Проходя мимо пушек — они выглядывают из своих портов, заряженные, накрепко принайтовленные, — он убеждается, что фитили дымятся, ведра наготове[12], а ядра, чистые, смазанные, сложены возле орудий на консолях. Для облегчения тендера перед этой разведывательной вылазкой пришлось оставить в Кадисе по паре шестифунтовых и восьмифунтовых пушек, а кроме того, в команде теперь всего шестьдесят восемь человек — после того, как спустили на берег нескольких комендоров, четверых сифилитиков и одного больного гонореей, сержанта морской пехоты и семнадцать его стрелков, вписанных в судовую роль. В общем, полное… ну, короче, по-французски это называется «гран-путад»[13]. Келеннек предпочел бы, чтобы все они остались на борту, включая сифилитиков и того, с гонореей; однако чем судно легче, тем оно быстрее и маневреннее. Юрче, как говорят в Гибралтаре. Но от него требуется не ввязываться в бой, если встретит противника, а улепетывать что есть мочи. Поставить все паруса и драпать так, будто его кусает за задницу рой ос.

Некоторые из дежурящих по штирборту сбились в кучки и вглядываются в завесу тумана; один, взобравшись на консоль и цепляясь за ванты, буквально повис над бортом, и Келеннек вполголоса приказывает второму боцману, по прозвищу Череп, убрать оттуда этого чокнутого, пока не свалился в воду. И, продолжая путь, слышит, как тот напустился на матроса: кретин, идиот — ну, в общем, всякие такие слова, которые французы произносят в нос, сильно округляя губы. Не то что грубияны-испанцы — эти чихвостят своих парней на чем свет стоит, не щадя ни матерей, ни бабушек, катись отсюда, ублюдок, а не то я оторву тебе яйца и сделаю себе брелок для ключей. Ни больше ни меньше. Наконец Келеннек добирается до носа корабля, где верхом на бушприте, крепко обхватив его руками, сидит впередсмотрящий.

— Я вроде бы что-то видел, мои капитэн.

— Что-то?.. Какое такое «что-то»?

— Же-не-се-па[14] .

Келеннек облокачивается на планшир и впивается глазами в сплошную серую массу, сквозь которую движется нос «Энсертена». Ровным счетом ничего. Ни силуэта, ни звука, если не считать плеска воды, рассекаемой форштевнем у него под ногами. Почти прямо по курсу, румбах в четырех левее, туман вроде бы немного рассеялся. Бриз свежеет, и парусина кливеров провисает меньше. «Энсертен» идет бейдевинд правым галсом, ветер ловят кливер, бом-кливер и огромная бизань; марсель на единственной мачте тендера зарифлен, но так, чтобы его можно было легко поставить, если понадобится удирать во все лопатки. Келеннек, ковыряя в носу, поднимает глаза на «воронье гнездо» — марсовую площадку; едва различимая во мгле, она покачивается в шестидесяти футах[15] над головой. Он не решается окликнуть другого наблюдателя, сидящего там, наверху, — ведь всем понятно, что таится в этом плотном тумане, — и посылает на ванты гардемарина Галопена, ему только четырнадцать, и он лазает как обезьянка. Мгновение спустя Галопен соскальзывает вниз — так быстрее — по мачтовому штагу и сообщает, что сверху видно меньше, чем в заду у покойника. Именно так он и выражается: в заду у покойника. Le cul de un palme. Даже для послереволюционного — еще полчаса назад императорского — военного флота это чересчур вольное выражение. В другое время Келеннек сурово отчитал бы Галопена, кескесеса, мои анфан-де-ла-патри[16], вы чересчур распустили язык, и рано или поздно это создаст вам проблемы, если, конечно, доживете; но сегодня, на рассвете этого утра, его голова занята другим. Где-то между «Энсертеном» и сушей плавает объединенная франко-испанская эскадра: тридцать три линейных корабля, пять фрегатов и две бригантины, плавает и ждет возвращения тендера с результатами разведки, а насчет задницы покойника — сравнение вполне подходящее. На ум Келеннеку вновь приходит, тревожа его, недавняя мысль. А вдруг он, сам того не зная, находится прямо посреди английской эскадры?

— Сукины дети, — сквозь зубы повторяет он.

— Но мы-то в этом не виноваты, несла[17] , мон капитэн? — отзывается впередсмотрящий, полагая, что это приглашение поучаствовать в разговоре. — Ведь в этом чертовом тумане не видно autentique merde[18].

— Не те э парле а туа[19] , Бержуан. Занимайся своим делом.

Впередсмотрящий умолкает и лишь тихонько ворчит себе под нос. Келеннеку не нужны разные там морские уставы, чтобы разбираться со своими людьми, поэтому он не мешает парню. А бриз-то все больше набирает силу, с облегчением отмечает он про себя. Он не суеверен, однако все же принимается тихонько насвистывать, зазывая ветер. Фью, фью, фью. Впередсмотрящий искоса на него поглядывает, но Келеннеку плевать. Куда смешнее было бы, начни он скрести ногтями мачту, как в подобных случаях делают англичане, или молиться и креститься, как испанцы — уж эти-то даже паруса не зарифят без того, чтобы не приплести господа бога и не помолиться всем святым вместе и каждому по отдельности. Так что он посвистит еще немножко — фью, фью. Ровно столько, чтобы ветру хватило силы хоть как-то разогнать эту серую мерзость и надуть паруса. Чтобы он, Келеннек, смог выполнить данное ему поручение и свой долг перед la Patrie[20] — как следует рассмотреть, что там, впереди. Потому что уже пора бы.

— Ветер крепчает, мон капитэн.

Это правда. Вест уже отчетливо потягивает, мало-помалу раздирая в клочья туман перед носом «Энсертена». Паруса, наполняясь ветром, рвут кренгельсы, крепящие их к леерам; шкоты натягиваются, и движение тендера становится все более уверенным и ощутимым.

— Там келькешоз даван[21] , — настаивает впередсмотрящий.

Келеннек, сошурясь, буравит зрачками туман, прислушиваясь. Время от времени он краем глаза посматривает на матроса, который по-прежнему невозмутимо вглядывается в серую завесу. Не зря здесь именно Бержуан. Из всей команды «Энсертена» у него самый зоркий глаз, а еще особое чутье на такие вещи — что-то вроде шестого чувства. Как-то раз, на обратном пути из Канады, в сотне миль от мыса Фарвель, он углядел в тумане айсберг на расстоянии всего двух кабельтовых[22]. «Айсберг!» — крикнул он (из этого негодяя лишнего слова крючком не вытянешь), и сердце у всех замерло, и не дышали они, пока рулевой, навалившись на штурвал, отворачивал тендер от этого белого чудовища, едва не царапая его днищем. Бержуан нюхом учуял лед. Хорошо бы он вот так же учуял сегодня англичан, думает Келеннек.

— Вуаля[23] , — произносит впередсмотрящий.

Пусть у меня все отсохнет, думает Келеннек, если этот парень неправ. Набирающий силу бриз сносит туман, и в разрывах серой завесы начинают мерцать золотистые огоньки, очерчиваются тени. Над морем очень низко висит обширная туча, сверху она освещена, снизу совсем темная; и по мере того как тендер продвигается вперед, забирая вправо, чтобы выйти на ветер, а в тумане образуется все больше просветов, белесая часть тучи распадается на десятки трапеций и квадратов — какой больше, какой меньше, — подсвеченные сзади солнцем, невидимым по эту сторону тумана. «Энсертен» проходит еще немного, бриз становится настоящим ветром, и странная туча прямо на глазах у Келеннека рассыпается уже не на десятки, а на сотни трапеций и треугольников — и это не что иное, как паруса. Сверху, из «вороньего гнезда», доносится тревожный крик марсового — как раз в тот момент, когда Бержуан застывает, как и его командир, не в силах произнести ни слова, глядя, как нижняя, темная часть тучи тоже распадается на бесчисленные корпуса с черными, желтыми и белыми полосами: это огромная эскадра двух— и трехпалубных линейных кораблей, идущих под всеми парусами курсом зюйд-зюйд-вест в окружении фрегатов, охраняющих, словно овчарки, свое грозное стадо.

— Сукины дети, — вновь обретя дар речи, в который уже раз произносит Келеннек.

Он окаменел с широко распахнутыми глазами. Никогда еще за всю свою пропитанную соленой морской водой жизнь он не видел столько вражеских кораблей сразу. И кто знает, сколько он еще простоял бы так, но тут с борта ближайшего фрегата что-то полыхнуло: беззвучная вспышка, грохот которой доносится мгновение спустя, и одновременно раздирающий барабанные перепонки вой летящего пушечного ядра накрывает «Энсертен» и уносится назад, туда, где еще не рассеялся туман.

— Считай их, Бержуан!.. К повороту! Все к повороту!

Келеннек выкрикивает эти и другие команды уже на ходу — он устремился на корму, стараясь не бежать, а тем временем люди несутся к брасам, карабкаются по вантам, комендоры собираются у своих пушек, а из-за переборки высунулось сонное, недоумевающее лицо старпома, старшего лейтенанта Де Монтети.

— Ставить марсель!.. Как только повернем!..

Еще одна вспышка с фрегата, а потом третья — с одного из больших кораблей, тех, что поближе, до них меньше полумили; два новых ядра с воем пропарывают воздух совсем рядом с мачтой «Энсертена». Ррраааа. Ррраааа.

— Сукины дети.

На сей раз этот комментарий, с присвистом на букве «с», исходит, конечно же, от Манолё Ко-гегуэвоса, штурмана-испанца, который, согнувшись, спрятался за рулевого. Одно из ядер, прежде чем поднять столб воды у самой кормы, чуть не расчесало ему волосы на прямой пробор.

— Поднять drapeau[24]! — гремит Келеннек.

Гардемарин Галопен спускает португальский торговый (толку от него оказалось мало — всего лишь пара минут) и поднимает вместо него трехцветный стяг: Либертэ, эгалитэ, эт-сетерэ[25].

Де Монтети в одной рубашке — уже на своем посту возле нактоуза и выкрикивает распоряжения: командует маневром, попутно прочищая ногтем гноящиеся глаза. Первый и второй боцманматы подгоняют людей на палубе, главный комендор Пейреги готовит к стрельбе батарею бакборта. Все торопятся, все нервничают, но они вместе уже полтора года, и Келеннеку известно, что каждый человек в его команде знает свое дело. Он на глаз прикидывает курс, дистанции, направление ветра, отмечает, что возле орудий бакборта появились люди, а на штирборте уже изготовились и ждут лишь команды открыть огонь.

— Аллонзанфан[26] — говорит он Де Монтети.

Старпом кивает и начинает отдавать распоряжения. Келеннек приказывает рулевому сменить галс, а пока тот налегает на ручки штурвала, чтобы увеличить скорость, командует: кливер-шкоты раздернуть, гик перенести. Следующее ядро с фрегата, который, тоже сменив галс (тревожное зрелище), начинает разворачиваться в сторону «Энсертена», падает в море — на этот раз недолет, — в самый разгар поворота оверштаг: все больше крепчающий ветер наваливается на носовую часть тендера, над бушпритом хлопают кливера, а матросы приготовились выбрать шкоты с другого борта.

— Скажи им au revoir [27], Пейреги!.. — кричит Келеннек главному комендору. — За императора!

Пейреги, коснувшись матросской шапочки жестом — словно бы отдав честь, — убеждается, что три из шести пушек батареи бакборта готовы открыть огонь, наклоняется, сощурив глаз, к прицелу одной, отбирает у командира орудия пальник, раздувает фитиль, ждет, когда на следующей волне палуба снова поднимется, и подносит фитиль к запальному отверстию пушки. Буммм-рррааааас. Куда попало ядро, не видно, но, по крайней мере, выстрел дает понять, что тендер собирается вести эту игру с достоинством. Английскому фрегату — три мачты, все паруса подняты — маневрировать труднее, он продолжает разворачиваться, стараясь захватить полощущими парусами ветер, чтобы начать охоту. Он все больше уходит за траверз «Энсертена», сам еще оставаясь почти кормой к нему, когда — буммм-ррррааа, буммм-ррррааа — остальные пять пушек левого борта тендера дают залп, вздымая клубы черного дыма над палубой и пенно-водяные плюмажи совсем рядом с англичанином.

— Ставить грот и марсель, — говорит Келеннек помощнику.

Английский фрегат уже остался за кормой, тендер удаляется от него, держа курс норд-ост. Пока одни матросы найтовят кливера с подветренной стороны, другие ставят огромный прямой парус, который расправляется с оглушительным хлопком, а люди внизу брасопят реи и орудуют шкотами и брасами. Ррраааака. Следующий выстрел с английского фрегата — он еще не закончил разворот — пробивает дыру в гроте, заставляя пригнуться матросов, теперь ставящих марсель. Парус, освободившись, тут же захватывает ветер, и тендер разгоняется. Келеннек стоит на корме, засунув руки в карманы кафтана, и, зная, что штурман, рулевой и Манолё Когегуэвос исподтишка поглядывают на него, с притворным безразличием взирает на британскую эскадру, которая продолжает двигаться курсом зюйд-зюйд-вест величественно и невозмутимо — так, будто перестрелка между одним из кораблей ее конвоя и этим нахальным суденышком не имеет к ней ровно никакого отношения. Потом Келеннек думает: хоть бы уж Бержуан точно сосчитал корабли, хоть бы не ошибся. На всякий случай он оборачивается к гардемарину Галопену и приказывает записать, пока вражеская эскадра не скрылась из виду, сколько в ней больших трех— и двухпалубных. судов. Затем принимается мысленно подсчитывать круги, квадраты и треугольники, катеты и гипотенузы: движения фрегата, преследующего «Энсертен», — он как раз закончил разворот, — и еще одного, чуть к норду, который, судя по всему, тоже собрался поучаствовать в охоте. Вот сволочь. Но «Энсертену» скорости не занимать, и Келеннек успокаивается, ощутив, как его тендер легко мчится на всех парусах среди последних клочьев тумана — гик полностью растянул трисель, водорез форштевня рассекает море. На острие длинного прямого шлейфа белой пены — маленькое суденышко, изо всех сил несущееся туда, где должна находиться франко-испанская эскадра. Несущееся с известием о том, что сэр Горацио Нельсон[28] с английской пунктуальностью явился на встречу.

2. Линейный корабль «Антилья»

Капитан первого ранга дон Карлос де ла Роча-и-Окендо — за спиной пятьдесят два года, тридцать восемь из которых отданы морю, — командир семидесятичетырехпушечного линейного корабля «Антилья», справедлив, сух и непоколебим. А кроме того, набожен — носит в кармане четки и каждый день ходит к мессе, когда на берегу, — хотя и в разумных пределах. На борту своего судна он — первый после господа бога. А может (все зависит от точки зрения), даже и не после. Короче, он — господь бог.

Они нас просто сомнут, думает он.

Так он оценивает то, что видит.

Капитан с треском складывает подзорную трубу и сокрушенно качает головой, оглядывая строй судов. А сам думает: пресвятая дева Мария-дель-Кармен. Пока что это можно назвать походным порядком, только если призвать на помощь всю свою добрую волю, потому что на самом деле там полный кавардак. Некоторые корабли оказались с подветренной стороны или, хотя и благоразумно не разбив строя, отстали, и таким вот образом франко-испанская эскадра движется курсом зюйд при слабом весте, чуть с уклоном в норд-вест, штирборт. Пять фрегатов, обе бригантины и тендер (все французские), идущие вне боевого порядка, сигналят как безумные, изучая противника или повторяя распоряжения и указания адмирала Вильнева, который находится посередине строя, на борту своего флагмана. Тридцать три вражеских паруса вест, прямо-таки вопиют сигнальные флаги. Однако все это — флаги, сигналы и бешеная суета — уже ни к чему, потому что с первым лучом света этого дня на горизонте, с наветренной стороны, уже без всяких подзорных труб можно разглядеть огромную массу парусов английских кораблей, готовящихся к бою. А в морских сражениях, в принципе, кто на ветре, тот и решает, когда, где и как обломать противнику рога. Если сумеет. А эти сукины сыны — лучшие моряки на всем белом свете. Значит, они сумеют.

— Двадцать семь линейных кораблей… Четыре фрегата… Одна шхуна… Один катер… Сгруппированы беспорядочно.

Среди царящего на ахтердеке безмолвия голос гардемарина Ортиса, читающего с помощью другой подзорной трубы сигналы флажков с разведчиков, звучит немного взволнованно: самую малость, ровно настолько, чтобы у начальства не было повода призвать юношу к порядку. В конце концов, ему, самому старшему из троих гардемаринов «Антильи», всего лишь восемнадцать, а те, кто сейчас рядом с ним, сами когда-то прошли через подобное. Карлос де ла Роча смотрит на своего помощника, капитана второго ранга Хасинто Фатаса, который тоже отвечает ему только взглядом. Фатас — немногословный арагонец, из тех, кто сделал карьеру, следуя принципу «молчание — золото». А кроме того, они с де ла Рочей уже давно плавают вместе и научились обходиться без лишних слов. Они понимают, как натянуты нервы и у этого парнишки, и у всех остальных. А еще понимают, что на них надвигается — с самого момента их отплытия из Кадиса два дня назад. Или даже еще раньше. С тех пор, как французский адмирал не выполнил приказа Наполеона и позволил запереть себя там, как птицу в клетке, дав тем самым время Нельсону подойти, а англичанам — собраться в кулак. Проклятый трус Вильнев. В конце концов он-таки решился выйти в море — с опозданием и кое-как, — лишь узнав, что его собираются сместить.

— Сигнал с флагмана, — продолжает докладывать гардемарин. — Перестроиться… Так держать зюйд, правый бейдевинд, всем стоять по местам… Дистанция один кабельтов.

Помощник, перегнувшись через леера, отдает необходимые приказания, и палуба «Антильи» заполняется людьми, занимающими места у брасов; шлепают бегущие туда-сюда босые ноги, матросы карабкаются по смоленым выбленкам под свистки и выкрики боцманов. Держать этот шкот, бестолочь. Крепить брасы, мать вашу. Быстрее, пока я вам задницы не надрал. Короче, все как всегда. Вывихнутые суставы, ободранные руки, на лицах растерянность и панический ужас, и так — от бака до юта. Хаос, от которого мурашки бегут по коже, потому что из восьмисот восемнадцати человек (команда — шестьсот шестьдесят восемь душ, — усиленная ста пятьюдесятью артиллеристами, матросами, юнгами и стрелками морской пехоты), которые должны были участвовать в сегодняшнем сражении, на борту, как вдруг выяснилось, не хватает пятидесяти шести. А кроме того, две трети их тех, кого, за неимением иного выхода, все-таки удалось согнать в кучу, как стадо (это помимо солдат-пехотинцев и артиллеристов, прежде не нюхавших соли), — просто всякий сброд, навербованный пару недель назад в Кадисе и его окрестностях: разные там пастухи, нищие, крестьяне, уголовники, пьяницы, люд из бедных кварталов; их приходилось поднимать на борт под угрозой рекрутерских штыков, и вот теперь они, оборванные, охваченные ужасом, измученные морской болезнью, блюют там и сям, поскальзываются на палубе и карабкаясь по вантам, вопят от страха, когда их плеткой загоняют на мачты, и сбиваются в кучки, как скотина, напуганные качкой и видом вражеских парусов. В общем-то, у противника люди — того же самого поля ягода, но долгие кампании, зверская дисциплина и доля в добыче сделали из английской шушеры отличных матросов и комендоров. А рекруты «Антильи» еще не успели усвоить, что настоящий моряк, поднявшись на борт, чтобы послужить королю, не должен забывать и о себе. Всего два дня, как они вышли в море, и ни одна пушка еще не выстрелила, а пятерых бедолаг уже нет — и это не считая тех, кто просто себе что-нибудь сломал или вывихнул: один свалился в воду ночью, когда ставили парус, трое расшиблись о палубу, сорвавшись с реев (последний — всего с час назад, на рассвете; пролетев сто двадцать четыре фута, шмякнулся прямо на влажные от ночной сырости шканцы, в четырех шагах от капитана. Аааааа, — выдохнул он. Чвакнуло, и голова у него треснула как арбуз). Пятого — крестьянина, который только что женился и которого вербовщики вырвали из объятий жены на другой день после свадьбы, — пришлось застрелить накануне вечером, когда он, свихнувшись, с абордажным ножом в руке набросился на лейтенанта второй батареи. Ну и дела.

— Фатас.

— К вашим услугам, мой капитан.

— Когда мы закончим этот проклятый маневр, постройте этих несчастных на палубе.

Коснувшись четырьмя пальцами одного из углов треуголки, арагонец возвращается к своим делам. А де ла Роча подходит к леерам штирборта и, оперевшись на одну из четырех установленных на ахтердеке восемнадцатифунтовых английских карронад[29] (на каждой — заводское клеймо: Carron Iron Company), оглядывает рассыпавшуюся за ночь смешанную эскадру. Еле ползя, потому что ветер совсем слаб и дует порывами, да и волнение затрудняет ход, тридцать три ее корабля мало-помалу выстраиваются в боевой порядок — дугу, растянувшуюся от десятой до двенадцатой мили норд-вест от мыса Трафальгар. Чтобы поскорее добраться до своего места в строю, одни подняли все паруса, другие маневрируют, пытаясь поймать ветер; те, кто оказался с подветренной стороны, стараются встать к ветру и удержаться на месте. Предутренняя мгла рассеялась, стало совсем светло, и теперь можно охватить взглядом почти всю дугу: впереди, к зюйду, эскадра наблюдения во главе с «Принсипе де Астуриас», на борту которого находится адмирал Гравина, а рядом с ним «Альхесирас» — там французский контр-адмирал Магон — и еще десяток испанских и французских линейных, по большей части семидесятичетырехпушечных кораблей. Среди кораблей центра (их четырнадцать — это основные силы, или вторая эскадра) выделяется черный корпус стодвадцатипушечной «Санта-Аны», которой командует генерал-лейтенант Алава, а чуть ближе, почти бок о бок, расположились восьмидесятичетырехпушечный «Бюсантор» (на нем держит свой флаг адмирал Вильнев, командующий объединенной эскадрой) и величественный «Сантисима Тринидад» (под командованием генерала Сиснероса и своего капитана Уриарте) — гордость испанского флота, построенный в Гаване, единственный в мире четырехпалубный корабль, несущий на борту сто тридцать шесть орудий. Его мощный корпус раскрашен красными и черными полосами, а не уставными желтыми и черными, как у большинства испанских кораблей: мачты желтые, каюты фарфорово-белые с синим, бак и твиндек — оливково-терракотовые, чтобы в бою пятна крови не бросались в глаза.

— Чтобы все было разумно, немарко, но fashion[30], — изрек в свое время очередной министр. — Чтобы наши ребята не скисали, когда их начнут крошить, а продолжали кричать «Да здравствует Испания!» и все такое.

Было бы слишком — и это отлично известно капитану де ла Роче — желать, чтобы подобный корабль, восхищающий и союзников, и врагов, построенный из испанской и американской древесины на отличных верфях, имел еще и команду, себя достойную. Иначе мы не говорили бы о той старой, всеми третируемой Испании, где прежняя политика маркиза де ла Энсенада, возвысившая ее до уровня морской державы, уже давно погибла от рук череды сменявших друг друга министров, которые, казалось, больше работали на врага за фунты стерлингов (и такие случаи действительно были), чем на благо своих соотечественников. К этому следует прибавить обычное положение вещей — повсеместную коррупцию, офицеров, опытных, но лишенных моральных стимулов и жалованья; матросов, порабощенных, неподготовленных, не видящих цели, из-под палки отдающих полжизни службе: единственное будущее для них — это смерть, увечья, нищета и жалкая старость. В отличие от французов с их свежим патриотизмом, новенькой Империей, ле-жур-де-глуар-эт-арривэ[31] и прочей параферналией, с правом на деньги своих пленников и на пунктуально выплачиваемое жалованье, или от англичан — отлично подготовленных профессионалов (ни один из их офицеров, независимо от его заслуг, связей или отсутствия таковых, не допускается к командованию более чем двадцатипушечным кораблем, пока не отбарабанит на море десяток лет), которым платят за пленных, а за особые заслуги повышают вплоть до капитана, после чего они получают дальнейшие звания в строгом соответствии с выслугой лет, сколько бы сражений ни выиграли: полная противоположность испанцам, которые становятся капитанами по очередности, а адмиралами — благодаря связям. А в довершение всего (горько заканчивает про себя де ла Роча), у нас безвольный, ни на что не способный король, королева-шлюха и ее любовник — Годой, Князь мира[32], мадридский красавчик, герой Апельсиновой войны[33], главнокомандующий морскими и прочими силами, каждый день лижущий задницу Наполеону с этими сан-ильдефонсскими договорами[34].

— С вашего позволения, сеньор капитан, — раздается за спиной голос гардемарина Ортиса. — Сигналы с «Формидабля».

Карлос де ла Роча бросает взгляд на флаги, ползущие вверх на флагмане адмирала Дюмануара, командующего подразделением арьергарда, или третьей эскадрой, в состав которой входит и «Антилья». Семидесятичетырехпушечный линейный корабль француза расположился на расстоянии двух третей длины дуги, между испанским «Сан-Агустином», который, хоть и относится к другому подразделению, немного отстал и оказался с подветренной стороны, и французским «Монбланом», сейчас поднимающим все паруса, чтобы занять свое место перед носом «Формидабля». Впереди движутся выбившиеся из строя французские «Дюгей-Труэн» и «Эро» и испанский «Сан-Франсиско де Асиз». Дальше дряхлый испанский трехпалубник «Райо» (дедушка эскадры) — он, как всегда, сильно отстал, — напрягая все паруса, торопится занять предписанное место в боевом порядке. За ним следуют «Энтрепид», «Сипион» (французские семидесятичетырехпушечные линейные корабли) и «Антилья», предпоследняя в строю. В кильватере идет, немного оторвавшись, весь в парусах по самые клотики, испанский «Нептуно» (восемьдесят орудий); им командует старый друг капитана де ла Рочи, бригадир[35] Кайетано Вальдес. Другой его добрый приятель, бригадир Косме Чуррука, на своем «Сан-Хуане Непомусено» сейчас, наверное, занимает место на другом конце дуги, во главе строя. Все трое, как и их товарищи, вышли в море, не получив жалованье за полгода, и, возможно, кому-то из них теперь уже не получить его никогда. Обычное дело на флоте. Так рождается слава Испании.

С «Формидабля» опять сигналят. Юный Ор-тис вскидывает подзорную трубу. Ну и фрукт этот Дюмануар, думает капитан, хлебом его не корми, а дай показать всем, кто командует арьергардом.

— Всем стоять по местам… Соблюдать дистанцию один кабельтов.

— Да пошел ты, лягушатник, — тихонько произносит кто-то сзади.

Капитан оборачивается. На лицах у всех офицеров (старшего помощника Фатаса, капитан-лейтенанта Орокьеты, старшего лейтенанта Макуа, лейтенанта Грандалля, мичмана Себриана, старшего штурмана Линареса и гардемаринов Ортиса, Фалько и Видаля) написана полная непричастность. А ведь, как ни кинь, они правы. Контр-адмирал Дюмануар вполне мог бы избавить своего сигнальщика от лишних трудов. «Бюсантор», флагман адмирала Вильнева, уже передал этот сигнал пяток тысяч раз, фрегаты его повторили, так что увидели все, и распоследнему тупице в эскадре — а также англичанам — отлично известно, что адмирал-союзник распорядился держать дистанцию один кабельтов, или сто двадцать саженей, и что всем надлежит идти в линейном строю, в затылок друг другу, как лесные гномы: хей-хо, хей-хо и все такое. Но ведь очевидно, что при слабом ветре, с таким волнением и таким беспорядком, еще не расхлебанным после ночи, все весьма сложно, хотя каждый старается изо всех сил. Самого Дюмануара снесло немного под ветер, с удовольствием отмечает про себя де ла Роча, и его «Формидабль», пытающийся лавировать, брасопя то одни, то другие реи, являет собой не столь уж великолепное зрелище[36].

— «Формидабль» репетует приказ, сеньор капитан.

Де ла Роча не выносит Дюмануара. Даже сейчас, пользуясь сигнальными флажками, этот тип надменен и болтлив. На самом деле капитан «Антильи», как и большинство его товарищей, не переваривает своих французских коллег, навязанных им союзом с Наполеоном. Зато по-настоящему восхищается этими негодяями-англичанами, их профессионализмом, их патриотизмом, их хладнокровной сноровкой и их командами, дисциплинированными и убийственно точными, когда приходит время палить из пушек благодаря всем этим качествам они намного превосходят любой другой военный флот мира. С англичанином, с женщиной и с ветром, гласит пословица, держи ухо востро. Но именно так обстоят дела. Что же до смешанной эскадры, то аристократизм начальников и офицеров испанского военного флота (все они происходят из более или менее хороших семей), их классовое сознание и манеры контрастируют с простонародными грубостью и высокомерием их союзников, вышедших из рядов революционных матросов. У себя дома в начале революции офицерам Людовика XVI, то есть людям того же происхождения, что и испанцы, они старательно рубили головы — гильотина только знай себе постукивала; и до тех пор, пока Наполеон не сделался императором и не навел кое-какой порядок, новые звания давались не за выслугу лет, а за то, что такой-то лихо забрасывает абордажные крючья, а потом вместе с добром пленников оделяет своих ребят хлопками по спине, мол, оляля, Гастон, мон ами, да здравствуют эгалитэ, фратернитэ и все такое. Уи[37] . Капитана де л а Рочу — он приверженец классики и его власть опирается на почтительное уважение, богобоязненность и Королевский устав 1802 года — просто тошнит от всех этих вульгарных французских замашек; однако он признает, что лишь благодаря им (и в отличие от большинства испанских моряков всех рангов) союзники убеждены, будто рвут себе пупок во имя родины, как англичане, и так же, если не еще больше, почитают своих командиров, и обычно готовы последовать за ними даже в ад, и, в общем-то, делают это. Взять, к примеру, коротышку Люка с «Редутабля»: росту в нем всего-то метр пятьдесят, он самый низенький капитан на всем французском военном флоте, но отваги ему не занимать. По мнению Люка, вся тактика ведения морского боя заключается в том, чтобы подойти к противнику с наветренной стороны, открыть пушечный огонь в упор и палить друг в друга до того момента, пока какой-нибудь из кораблей не спустит флаг или не пойдет на дно, а может, еще куда-нибудь подальше. А потому, следуя своей идее, все время вынужденного ожидания в Кадисе он занимался тем, что натаскивал своих людей, обучая их всему, что касается абордажа, и платил из собственного кармана за вино, коньяк и шлюх для тех, кто лучше всех управлялся с пикой и саблей, стрелял из мушкета из «вороньего гнезда», забрасывал абордажные крючья, метал гранаты и бутылки с порохом, и в результате даже последний юнга с «Редутабля» дал бы содрать с себя шкуру заживо, будь на то приказ его командира. А когда ты в море и кругом сыплются ядра, пули и обломки, картечь сметает с палубы все и вся, а о твой борт стукается борт вражеского двухпалубника, такие вещи кое-чего стоят.

— С вашего разрешения, мой капитан, — говорит Фатас. — Люди построены на шканцах.

Карлос де ла Роча кивает, поправляет золоченую шпагу на поясе и украдкой бросает взгляд на свои поношенные чулки — не слишком ли бросается в глаза штопка. Да нет, почти незаметна. Перед боем он никогда не надевает сапог — с тех пор, как во время сражения при Сан-Висенте (тому — мать пресвятая богородица — уже восемь лет) осколок картечи угодил ему в ногу, и лекарю, чтобы добраться до раны, пришлось разрезать сапог. А сапоги стоят столько, что не приведи господь.

— Что ж, пойдем почитаем им букварь, — со вздохом произносит капитан.

С высоты правого трапа ахтердека — толстенная бизань за спиной покряхтывает под напором парусов и вант — де ла Роча оглядывает палубу. Люди построены (даже относительно четко, если принять во внимание обстоятельства) по бригадам и вахтам, они заняли собой все шканцы и полутораметровой ширины шкафуты по обе стороны, до самого бака; комендоры взобрались на консоли для боеприпасов и на лафеты пушек, еще крепко принайтовленных на своих местах у задраенных портов. Даже марсовые из «вороньих гнезд» свесились пониже, держась за снасти, и внимательно следят за тем, что происходит на палубе. Там-сям среди штатских лохмотьев рекрутов виднеются, придавая этому сборищу некую видимость дисциплины, коричневые холщовые мундиры и красные шапки морских пехотинцев и комендоров, синие формы сухопутных артиллеристов, белые кафтаны солдат Кордовского и Бургосско-го полков и синие с желтыми отворотами — каталонских добровольцев, восполняющих нехватку людей на борту (как говорится, и на том спасибо, хотя многих укачивает и рвет как свиней). Расчеты первой и второй батарей тоже поднялись на палубу вместе со своими капралами и офицерами; здесь также плотники, конопатчики, коки и все остальные; в общей сложности семьсот шестьдесят один человек (с капитаном — семьсот шестьдесят два). Их строй занимает всю палубу до первых носовых орудий, а над их головами — сплетение целого леса мачт и реев, парусины и снастей; оно колышется в такт волнению, и под бейфутами все деревянные части стонут, будто корабль заранее оплакивает свою судьбу. Даже хирург, его помощники и кровопускатели высунули головы из люка. Опытный глаз капитана по одежде и выражению лица мгновенно отличает бывалых моряков (которые не захотели, а вероятнее всего — не сумели удрать) от новичков, завербованных насильно: вытаращенные глаза, бледная кожа, раскрытые в оцепенении или от страха рты — рядом с лицами, выдубленными солнцем и морской солью, с мозолистыми руками и выражением безропотной покорности судьбе во взгляде — оно присуще людям, уже закаленным морем и войной. По крайней мере, мысленно утешает себя де ла Роча, больше трети команды — народ, уже прошедший огонь и воду, и большинство из них знает свое дело как следует. Или почти как следует. А вот многим из новичков, к сожалению, так и не суждено его освоить.

И все-таки, думает капитан, какой же Королевский флот был у нас еще недавно: мореходные училища, мастерские, изготовлявшие часы и приборы — навигационные, астрономические, геодезические; современные верфи в Гаване, Эль-Ферроле и Картахене, способные построить фрегат всего за полтора месяца. Еще шесть лет назад, через два года после того, как нам задали перцу при Сан-Висенте, у нас было семьдесят девять линейных кораблей, и некоторые из них англичане почитали (что уже само по себе — выражение почтения, когда речь идет об этих собаках) лучшими в мире. Теперь половина этих кораблей гниет на приколе из-за недостатка средств, а на тех, что еще способны держаться на воде (и которые мы еще не отдали французам), ходят те же, что и всегда: мы. Начальники и офицеры, получающие мизерное жалованье, без всяких стимулов, хотя многие из них — морские инженеры, математики, астрономы и ученые, уважаемые во всей Европе. Просто великолепно. И хотя, несмотря на заполонившие королевство небрежение и бюрократию, они несут (то есть мы несем) свою службу, движимые понятиями о чести и долге, нельзя требовать этого от матросов, лишенных денег, медицинской помощи и лекарств, или от рыбаков, шарахающихся от военного флота как от чумы. Или от комендоров, или от опытных моряков, дезертирующих, чтобы не попасть на корабль и избежать тягот и лишений жизни на борту и нищеты для себя и своих семей: они предпочитают законтрактоваться в сухопутные войска или военные флоты других стран, в том числе Франции. Короче, с ними всегда обращаются согласно старинному и зловещему испанскому уставу, гласящему: «Не по совести, а по изволению».

Но даже при таком положении вещей они сражаются как надо. Карлос де ла Роча не раз видел это — видел вот этих людей или других таких же, как они. Перепуганные, неуверенные, они думают: господи, что я тут забыл, почему не остался дома, — но под огнем, когда все становится так просто — чтобы остаться в живых, нужно драться, — и сквозь страх, кровь и боль пробиваются отвага, злость и ненависть к врагу, осыпающему тебя ядрами, иногда все меняется. Сильно меняется. Три месяца назад, в бою у мыса Финистерре, люди, поначалу такие же неопытные, как эти нынешние рекруты, и проведшие в море лишь недолгое время, сражались целый день в тумане, сражались отчаянно—и заставили англичан отступить. Кстати (и де ла Роча один из многих испанских моряков, которые так думают, потому что борьба с врагом совместима со здравым смыслом), винить во всем одних только англичан нельзя. Да — Испанию и ее военный флот привели к их нынешнему коматозному состоянию большие интересы других стран, но также и свары между разными шишками на ровном месте, низкие придворные интриги, чьи-то личные страхи, а более всего — абсолютная бесталанность правительства, отданного в руки Мано-лито Годоя (у других есть Питт, Талейран или Меттерних[38], а вот у нас — Годой). Лишь таким образом можно понять, как мы оказались в этом зловещем тупике: чтобы сохранить нейтралитет перед лицом Англии, пришлось заплатить кучу денег Франции, а это неминуемо привело к войне с той же Англией. А еще раньше нежелание признать реальное положение вещей, цеплянье за фальшивый, как свинцовая золотая монета, мир сделало жертвами бесчисленных нападений испанские суда, которые шли из Америки, битком набитые грузами и пассажирами, недостаточно вооруженные, и становились легкой добычей для английских боевых кораблей, пока Годой — ах, мсье, ах, Ваше Превосходительство, господин консул — переписывался с парижским недомерком, а Испания тем временем катилась в тартарары. Что же до англичан, то уже в прошлой войне с республиканской Францией (когда Людовику XVI и его подруге жизни, гражданке Капет[39], оттяпали головы этой новомодной машинкой) сыны коварного Альбиона оказались плохими союзниками — мелочными, неверными и жестокими, а уж теперь, когда они в роли врагов, и подавно хорошего не жди. Капитан «Антильи» знает это, что называется, из первых рук, потому что, помимо сражений и многих лет жизни в море, он был вместе с адмиралом Лангарой и его английским коллегой Худом в 1793 году в Тулоне, когда испанская и английская эскадры пытались помочь этому городу, восставшему против Республики. Кстати, «помочь» — это в данном случае эвфемизм, поскольку, в то время как испанцы дрались на суше и старались спасти людей, англичане только грабили, рушили и жгли то, что не могли унести с собой. Как, впрочем, они поступают всегда. Сукины дети.

Внизу, на шканцах, царит абсолютное молчание. Гробовое — сейчас это слово подходит как нельзя лучше. Все офицеры поднялись на ахтердек и столпились у бизань-мачты, позади своего капитана. Тут и боевые офицеры, и командиры пополнения, и гардемарины. Де ла Роча подходит к краю трапа и останавливается, заложив руки за спину, ощущая на себе взгляды, исполненные уважения и страха, и надеясь, что внезапный порыв ветра не сорвет с него шляпу и не испортит впечатления от его величественной позы. Ведь ему в ближайшие часы предстоит распоряжаться жизнью и смертью этих людей, и все они знают это. Он их хозяин. Он бросает взгляд направо, где английская эскадра — до нее еще около лиги, — судя по всему, начинает выстраиваться в боевой порядок, и, вскинув руку в этом направлении, до предела повышает голос:

— Моряки и солдаты «Антильи»!.. Вот идут англичане, и мы будем драться!.. Ваш долг, так же как и мой, — поддерживать на плаву наше судно и наносить максимальный урон им!.. Я хочу, чтобы вы отвечали им ядром на каждое ядро, пулей на каждую пулю, безжалостно и беспощадно, потому что они нас щадить не станут!.. Всевышний примет в свое лоно тех, кто падет, исполняя свой долг!.. А тех, кто не будет исполнять его, я велю расстрелять!

Слово «расстрелять» еще вибрирует в воздухе, когда де ла Роча раскрывает том Морского устава, только что принесенный гардемарином Ортисом, и начинает громко и ясно зачитывать параграф 34, пункт 11:

— «Тот, кто, в то время как его корабль находится в бою, трусливо покинет свой пост, дабы укрыться, будет приговорен к смерти. Такая же кара ждет того, кто во время боевых действий или до начала таковых примется кричать, прося остановить или не начинать их, и того, кто спустит флаг без непосредственного приказа командира корабля…»

Потом он резко захлопывает книгу, снова отдает ее гардемарину и смотрит на судового капеллана, падре Потераса, стоящего у подножия трапа. Капитану не по душе священник, доставшийся ему на сей раз, и он старается держать его подальше от кают-компании и ахтердека: он считает его тупым и нечистоплотным, к тому же чересчур падким на церковное вино, как, впрочем, и на любое другое. Но уж, как говорится, что бог послал. Совсем скоро, когда души начнут толпами отправляться в горние выси, будет все равно, пьян священник или трезв.

— Поднимайтесь сюда, падре, и делайте свое дело… Всем полное отпущение грехов. Это приказ.

Священник послушно подбирает сутану и поднимается до середины трапа, на ходу поправляя столу; и когда он, воздев руку, поворачивается лицом к морякам, все до единого, обнажив головы, опускаются на колени. Benedicat vos[40] и так далее. Аминь. Де ла Роча снял шляпу и крестится, опустив голову. Он молится по-настоящему, истово, препоручая господу богу свою душу и будущее своей жены и четырех детей, оставленных в Кадисе. Быть может, сегодня, еще до наступления вечера, они станут вдовой и сиротами, обездоленными, беззащитными, как всегда происходит в подобных случаях в этой дерьмовой Испании, где гибель солдата или моряка, которые уже не смогут потребовать своего, предоставляет государству замечательную возможность прикарманить то, что оно им задолжало. Когда священник заканчивает отпускать грехи, капитан, все еще со шляпой в руке, поднимает голову и провозглашает:

— Да здравствует король!.. Да здравствует король!.. Да здравствует король!

И все те несчастные, которым совсем скоро предстоит погибнуть или остаться калеками и чьи вдовы и сироты не смогут получить ни их невыплаченного жалованья, ни пенсии, ни хоть какой-нибудь компенсации за потерю кормильца, подхватывают, срывая голоса:

— Да здравствует… да здравствует… да здравствует..!

Де ла Рочу невольно передергивает. Бедняги. Если есть на свете король, недостойный этого клича, так это — их король. Их и его. Обрюзгшее напудренное ничтожество — Карл IV. Однако это не имеет никакого отношения к делу. Важно то, что на мгновение эти люди стали похожи на команду, а не на перепуганное стадо у ворот бойни. А засомневаешься — вспомни о долге. Умри, исполняя свой долг, и не ошибешься.

— Да здравствует Испания! — кричит капитан.

Семьсот с лишним голосов еще громыхают от носа до кормы: мол, да, мол, да здравствует Испания и все такое, а этих англичашек мы, мол, в бараний рог согнем и в порошок изотрем, если получится, — а де ла Роча думает: пока что я сделал все, что было можно. Даже если это совсем немного. Теперь остается только вступить в бой, повинуясь уставам, слепой дисциплине и так далее, приказам контр-адмирала-лягушатника, к тому же плохо знающего свое дело, вступить в бой в кое-как выстроенном порядке, при ветре, сносящем нас к опасному берегу и отмелям перед ним, так что если погода испортится (что вполне вероятно), положение оставшихся без управления кораблей станет критическим. Но все сложилось именно так, а не иначе. Поэтому де ла Роча бросает еще один взгляд на вражескую эскадру, нахлобучивает шляпу и делает знак шкиперу Роке Альгуасасу, надежному товарищу, с которым плавает уже шесть лет и который сейчас стоит чуть в стороне от толпы офицеров с командирской саблей в руках. Слов не требуется. Роке приближается, снимает с пояса де ла Рочи маленькую прогулочную шпагу (просто дурной тон) и пристегивает настоящую боевую саблю. Потом капитан поворачивается к своему помощнику.

— Фатас.

По свежевыбритому лицу капитана скользит печальная улыбка, выражающая покорность судьбе. Помощник тоже отвечает улыбкой. Точно такой же.

— К вашим услугам.

— Будьте так любезны, отправляйтесь на свой пост.

Осмотрительный, флегматичный, капитан второго ранга Хасинто Фатас де Понсано, сорокапятилетний отец двоих детей, поправляет галстук, проверяет застежки кафтана, приподнимает шляпу, приветствуя флаг, развевающийся на верхушке бизань-мачты, и в сопровождении состоящего при нем гардемарина Фалько спускается по трапу, ведущему на шканцы, главную палубу и нос. Начиная с этого мгновения его место — на баке, у подножия фок-мачты, и он вернется на ахтердек лишь для того, чтобы принять на себя командование судном, если капитан будет ранен или убит.

— Что я тут забыл? Ведь я родом из Уэски.

Разумеется, Фатас произнес это не сейчас. Он сказал это накануне вечером, за стаканом хереса в капитанской каюте, наедине с Карло-сом де ла Рочей, а за широким кормовым окном, будто зловещий занавес, чернело море. А тебе не кажется (добавил он через некоторое время, впервые за долгое время обращаясь к своему командиру на «ты»), что Гравина должен был послать этих лягушатников в задницу и по-ложш»' на стол Годою прошение об отставке, а не соглашаться на то, что теперь ожидает всех нас?.. Помощник капитана «Антильи» задал этот вопрос с бокалом в руке, глядя в глаза Карлосу де ла Роче, под шум кильватерной струи, поскрипывание корабля и первый удар колокола полуночной вахты. Доннн. Но тот не ответил, а теперь жалеет, что не пооткровенничал со своим помощником: мол, да, конечно, в этом все и дело, коллега, — наш адмирал Гравина, при всей своей дисциплинированности и понятиях о чести, просто придворная сволочь, в первую очередь политик и только потом моряк, и сейчас по его вине Испания наполнится вдовами и сиротами, среди которых, вполне возможно, будут и наши с тобой. И я тоже считаю его сукиным сыном. Однако де ла Роча не сказал этого, а промолчал и только отхлебнул глоток хереса. Начальственное положение означает одиночество, рот на замке и все прочее в том же роде. Будь проклят этот декор. И сейчас он сожалеет об этом, глядя, как удаляется Фатас — его друг (насколько возможно быть другом командира на борту линейного корабля), которого, возможно, ему больше не суждено увидеть живым. Потому что, в самом деле, какого черта. Какого черта тут делает уроженец Уэски, мысленно задает себе вопрос де ла Роча. Или я, астуриец. Или они — все эти несчастные. Но именно так оно и бывает — что в Королевском военном флоте, что в жизни. И, вздохнув, он поворачивается ко второму помощнику.

— Орокьета, — окликает он, не повышая голоса.

Преувеличенно громко щелкают каблуки. У капитан-лейтенанта Орокьеты, думает командир, многовато ветра в голове, он повеса и балагур, но моряк хороший. И высоко держит свою честь: вот сейчас, когда другие норовили отсидеться где-нибудь в тихом углу, чтобы не выйти в море с эскадрой, он примчался сам, удрав из госпиталя, где приходил в себя после тифа и жестокой малярии. Вы же не захотите, чтобы я пропустил этот круиз, сказал он, явившись в сопровождении матроса, тащившего на плечах его сундучок. Трепло.

— Всем известно, что в испанском флоте, если у тебя в послужном списке три славных поражения, ты получаешь повышение досрочно… У меня на счету Сан-Висенте и Финистерре, так что требуется еще одно.

Капитан «Антильи» хорошо знает его и рад, что Орокьета здесь, рядом, вместе со своей преданностью и добродушием. Рад, что здесь он, и Фатас, и все остальные. Сегодня даже худшие из них будут делать свое дело как надо. Бывают дни, заключает про себя де ла Роча, которые искупают ошибки и грехи целой жизни.

— К вашим услугам, мой капитан, — говорит Орокьета. — Готов к резне и пучине.

Де ла Роча смотрит туда, откуда дует ветер. Откуда приближаются англичане.

— Кончайте шутить и командуйте боевую тревогу.

3. Бак

— Раздерните кливер, а то душа болит на него смотреть.

Стоя рядом с колоколом, сразу за фок-мачтой, гардемарин Хинес Фалько наблюдает, как второй боцман Фьерро выполняет распоряжения дона Хасинто Фатаса, старшего помощника «Антильи», который, с пистолетом и саблей на поясе, только что занял боевой пост на баке, он очень спокоен, доброе утро, господа, надеюсь, мы с вами не ударим лицом в грязь перед командиром и теми, кто смотрит на нас с кормы. Сигнал «корабль к бою к походу приготовить», будь он неладен. Сзади, у подножия грот-мачты, барабан продолжает выстукивать боевую тревогу: трам, трататам, трататам, трам, трам, а тем временем юнги таскают на палубу ивовые корзины с саблями, топорами и абордажными ножами, солдаты под надзором сержантов заряжают мушкеты, комендоры готовят к бою орудия штирборта на твиндеке и палубе. Здесь, на баке, неуверенно шлепая босыми ногами по влажным доскам, подгоняемые выкриками и ударами плетки второго боцмана Фьер-ро (а глазомер у него отличный и рука тяжелая), люди, приставленные к фок-мачте и бушприту, раздергивают риф, чтобы кливер стал вдоль ветра, але-гоп, але-гоп, а потом крепят шкот с подветренной стороны, чтобы парус забрал. А это целое искусство.

— Найтовь!.. Я сказал: найтовь!… Найтовить, мать вашу!

Матросы кое-как подвязывают фал и шкот и растерянно переглядываются, не зная, то ли они делают. Да и откуда им знать. Из полусотни с лишним несчастных, отправленных на бак, чтобы производить нужные маневры и обслуживать шесть восьмифунтовых пушек носовой батареи (три с левого борта, три с правого), лишь около дюжины имеют морской и боевой опыт, так что боцману пришлось самому ухватиться за шкот, чтобы довести дело до конца. Мать вашу, бормочет он сквозь зубы. Мать вашу. Тяни, сукины дети. Еще тяни. Да вы просто сборище содомитов. Из Кадиса, понятное дело. В Кадисе только и есть, что тунец да содомиты.

Стоя в стороне, возле трубы камбуза, чтобы не мешать, дон Хасинто Фатас смотрит на них одним глазом, сощурив другой, будто целясь, чтобы выстрелить в рекрутов. Или в самого себя. Потом, сокрушенно вздохнув, оборачивается к гардемарину:

— Пусть здесь насыплют песка.

Он не говорит больше ничего, но Хинес Фалько угадывает остальное по его тону. Если эти бедняги скользят и спотыкаются уже сейчас, то лучше даже не думать о том, что будет, когда по доскам растекутся целые лужи крови. Внутренне содрогаясь, гардемарин просовывает голову в люк и отдает соответствующие распоряжения молоденьким юнгам, ожидающим внизу, на второй орудийной палубе, с бадьями песка. Когда им начинают посьщать палубу, бывалые моряки, переглядываясь, подталкивают друг друга локтями. Что скажешь, земляк? Да уж Новички тихонько задают вопросы, а получив ответ, озираются по сторонам, раскрыв рты и вытаращив от ужаса глаза, которые чуть не вылезают из орбит, когда другие юнги начинают раскладывать между орудиями сабли, топоры и абордажные ножи, такие острые, что даже смотреть страшно. Появляется мальчуган лет десяти-двенадцати с ведром водки и высокой кружкой; по только что рассыпанному песку он переходит от человека к человеку и дает каждому отхлебнуть этой вонючей отравы, но скупо: времени хватает лишь на один глоток. Один из «стариков», столпившихся возле кабестана, нарочито громко произносит, не прекращая точить о камень абордажный топор:

— Ну, коли моряка угощают выпивкой, значит, ему каюк. Верное дело.

Дон Хасинто Фатас для проформы велит боцману записать имя остряка. Чтобы потом не забыть всыпать ему по первое число, говорит он. И боцман делает вид, что записывает, хотя все, кроме новичков, знают, что через полчаса, когда полетят щепки и картечь, а сверху начнут валиться обломки мачт, куски мяса и чего угодно, всем будет наплевать на то, что запишет или не запишет Фьерро, мать его за ногу. А пока боцман прячет записную книжку, гардемарин Фалько поднимает глаза и смотрит на необъятный лес дерева, парусов и снастей, поскрипывающий у него над головой, на укрепленные мачты и реи, прихваченные цепями, чтобы не обрушивались в бою. Кррр, кррр, чррр, чррр — скрипит все это, лениво покачиваясь на волнах, и юноша чувствует себя мышью, оказавшейся внутри скрипки, на которой пытаются играть неумелые руки. Хинес Фалько уже восемь месяцев на судне и знает его от клотиков до льял, но когда он оглядывается по сторонам, вот так, как сейчас, его просто подавляют пропорции этого чудовища — с иголочки, только что из ремонта, семидесятичетырехпушечного корабля: три с лишним тысячи тонн дерева, парусины, пеньки, железа и человеческой плоти, несомые корпусом, имеющим сто девяносто футов в длину и пятьдесят два в ширину, ниже ватерлинии обшивка медью, болты и гвозди бронзовые, везде американское дерево, феррольский дуб, астурийский бук, арагонская сосна, канаты из Мурсии и Валенсии, андалусская парусина, каталонская и севильская бронза, железо из Кантаб-рии. Совершенная машина, чудо инженерной мысли, артиллерийская платформа, созданная, чтобы передвигаться с помощью ветра, выдерживать шторма и крошить врага, если он позволит. Non plus ultra[41] с килем и обшивкой из лучших лесов Испании и Америки. Все чистое, выскобленное, металлические части надраены до блеска, каждый свободный трос и канат уложен в бухту. Сорок миллионов реалов[42], покачивающиеся на волнах. А совсем скоро, думает юный Фалько, большая часть всего этого разлетится в щепки и клочья, палуба станет скользкой от крови, у людей сознание затуманится от порохового дыма, и здесь воцарятся ужас и хаос. Гардемарину это известно не понаслышке. Никак нет. Он сам пережил такое три месяца назад, у мыса Финистерре, когда объединенному флоту, возвращавшемуся с Антильских островов, пришлось целый день биться с эскадрой адмирала Колдера, бум, бум, бум, а вечером англичане отошли, уводя с собой два захваченных испанских судна, причем ни адмирал Вильнев, ни ближайшие французские линейные корабли (лягушатники, сволочи, помойные крысы) не сделали ровно ничего, чтобы этому воспрепятствовать.

У Хинеса Фалько Альгамеки, родившегося шестнадцать лет назад на средиземноморском побережье, в Картахене (бывает же такое — в тот самый год и в том самом городе, на чьих верфях была построена «Антилья»), волосы почти белокурые, лицо в прыщах. Он мальчик из хорошей семьи — средний класс, на грани с высшим, — потому что в Кадисскую школу гардемаринов, источник кадров для Королевского военного флота, престижный центр, со дня своего основания воспитывающий образованных, хорошо подготовленных офицеров, принимают только мальчиков из семей с положением, сумевших доказать (или купить себе) дворянское происхождение и по отцовской, и по материнской линии. Из троих юных претендентов на офицерское звание, имеющихся на борту «Антильи», он средний: Косме Ортису, уже опытному моряку, который на шканцах ведает сигналами, восемнадцать, а маленькому Хуанито Видалю — тринадцать. Его Фалько только что видел — парнишка стремительно карабкался по вантам грот-мачты: наверняка его послали на марс разузнать что-нибудь у наблюдателей, — и ему показалось, что тот в хорошей форме, несмотря на то, что накануне вечером в каюте гардемаринов его рвало. Буээээ. Несмотря на то что маленький паршивец испортил всем ужин, Видаль, совсем еще зеленый, своенравный мальчуган, симпатичен Фалько куда больше, чем этот чопорный Ортис с его дурацкими сигналами, весь какой-то замороженный и негнущийся, будто в задницу ему загнали банник от тридцатишестифунтовой пушки. Хотя, может, и правда загнали. А то, что Видаля укачало, дело понятное: парень вышел в море — впервые в жизни — только два дня назад. Его мать и три сестры, рыдая в три ручья, долго плыли следом на лодочке, некоторое время сопровождавшей «Антилью», пока восточный ветер нес ее к выходу из гавани, а на берегу, в Сан-Себастьяне и Ла-Калете, весь Кадис махал платками, жены, дети, родители, друзья, все-все-все толпились там, глядя, как эскадра удаляется в гробовом молчании, люди на кораблях смотрели назад, на землю, будто видели ее в последний раз, а в лодочке, плывшей рядом с огромным бортом «Антильи», мать и сестры Видаля, заливаясь слезами, все кричали: до свиданья, Хуани-то, до свиданья, а сам бедный Хуанито, в застегнутом под самое горло кафтанчике, смотрел на них сверху, ухватившись за ванту, очень бледный и очень серьезный, украдкой потягивая носом, чтобы тоже не расплакаться. Хуан Видаль Ромеро, гардемарин. Тринадцать лет. Кстати, его отец, капитан-лейтенант, тоже здесь. Поблизости, на одном из соседних кораблей. Где-то в авангарде, на борту «Багамы»; так что сейчас мать и сестренки Видаля, так же как и весь Кадис от Пуэрта-де-Тьерра до Ла-Виньи, наверняка стоят на коленях, с четками в руках, перед каким-нибудь — в городе их много — образом Христа или Девы Марии, Virgo potens, turns eburnea, porta coeli[43] и так далее, молясь, чтобы отец и сын вернулись целыми, с руками и ногами на своем месте. Или чтобы хотя бы просто вернулись. Потому что при таком количестве англичан даже просто вернуться — в любом состоянии — уже подарок судьбы.

— Схожу-ка я отолью, — говорит дон Хасин-то Фатас. — А ты тут приглядывай.

Не тратя время на то, чтобы спуститься в гальюн (отхожие места — совсем рядом, пониже бушприта, весьма поэтически располагаются сразу же за фигурой увенчанного короной льва, свирепо вставшего на дыбы), старпом преспокойно влезает на консоль для боеприпасов с подветренной стороны, отводит назад полы кафтана и, прихватив их локтями, облегчается. При аврале никто не имеет права покидать свой пост, так что некоторые бывалые моряки незаметно делают то же самое чуть подальше, с трудом удерживая равновесие над огромными — каждый весом по шестьдесят шесть кинталей[44] — якорями. Накануне вечером в кают-компании, после ужина, воспользовавшись тем, что дон Карлос де ла Роча вышел посмотреть, как обстоят дела на палубе, старший помощник капитана «Антильи», дабы укрепить дух юных гардемаринов и некоторых офицеров, провел с ними небольшую беседу, разъясняя, что именно привело их сюда. В конце концов, спокойно заметил он, у англичан есть причины смотреть на нас косо. В прошлой войне, до того момента, когда из-за бестолковости адмирала Кордовы все пошло к такой-то матери при Сан-Висенте, дела у Армады[45] шли, в общем-то, неплохо, хотя адмирал Масарредо и докладывал королю (после чего, разумеется, был отправлен в отставку) о том, что она в ужасном состоянии. В 1796 году испанские моряки уничтожили английские базы в Булле и Шато, разнесли вдребезги острова Микелон и Сан-Педро, потопили или захватили сто тринадцать кораблей Его британского Величества, а в довершение всего «Сан-Франси-ско де Асис» задал хорошую трепку четырем английским фрегатам, нагло явившимся в Кадис-скую бухту; и это не считая той, что учинили канонерские лодки Нельсону, когда он решил устроить себе файв-о-клок в Тасита-де-Плата[46]. Позже, после того, как был подписан Амьен-ский мир и, в обмен на остров Тринидад, получена назад Менорка, Наполеон не раз пытался снова втянуть Испанию в войну. А не добившись этого, потребовал — открыто, без всяких церемоний — отставки губернаторов Малаги и Кадиса и военного коменданта Альхесираса, а кроме того, обещания выплатить компенсацию, перестать вооружаться, распустить милицию и передать французам базу в Эль-Ферроле и гарнизоны Бургоса и Вальядолида, а еще — пропустить через свою территорию две французские армии, идущие на Португалию и Гибралтар. Некоторое время Годою (а он, сеньоры, кто угодно, только не дурак) удавалось умерять страсти, а взамен ему пришлось пообещать отстегивать Его Императорскому Величеству по шесть миллионов ежемесячно. Соглашение держалось в тайне, чтобы Испания могла сохранять нейтралитет. Но, ясное дело. Поскольку парижский недомерок был заинтересован в том, чтобы предать этот договор гласности, вскоре о нем стало известно всем. Англичане подняли крик до небес, а потом взялись за дело: без объявления войны захватили у мыса Санта-Мария фрегаты «Санта-Флоренсия» и «Санта-Гертрудис», потом взорвали «Мерседес» (с женщинами и детьми на борту) и завладели «Медеей», «Фамой» и «Санта-Кларой» вместе с деньгами, которые они везли из Лимы, чтобы выплатить Франции обещанные субсидии. А на десерт прикарманили «Матильде» и «Анфитри-те», когда те выходили из Кадиса, чтобы плыть в Америку. Так что Наполеон, премного довольный, потирал руки, а Годою перед лицом народного возмущения не оставалось ничего, кроме как объявить войну мистерам и предоставить испанскую эскадру в распоряжение Ла-Франс[47] . Поэтому все они и оказались здесь.

— Ты уже ходил отливать? — спрашивает вернувшийся Фатас, застегивая ширинку.

— Нет еще, сеньор старший помощник.

— Ну так иди, парень. Иди, отлей. А то, не дай бог, продырявят тебя с полным трюмом.

Гардемарин послушно отправляется к консоли для боеприпасов, перебрасывает ноги за борт, опирается коленом на жерло пушки, чтобы не свалиться в воду из-за качки, распахивает полы синего с красными отворотами кафтана и расстегивает ширинку. Англичане так близко, что ему не сразу удается обнаружить то, что требуется. А возвращая искомое на место, вольно, юноша никак не может отделаться от тревожной мысли: а будет ли оно по-прежнему там через четыре-пять часов? Во время переделки у мыса Финистерре, в которой «Антилья» потеряла фор-стеньгу, одиннадцать человек убитыми и тридцать ранеными, Фалько пришлось помогать спускать в трюм комендора, у которого этой части тела уже не было, и он до сих пор обливается холодным потом, когда вспоминает, как кричал тот несчастный. Да уж. Вернувшись на боевой пост, Фалько смотрит туда, откуда дует ветер и где находится британская эскадра: пока она идет вроде бы как бог на душу положит, хотя, кажется, уже начала выстраиваться в две параллельные линии, перпендикулярно нацеленные на колонну франко-испанской эскадры. Но даже и сейчас, двигаясь с виду беспорядочно, она впечатляет. Хинес Фалько молод и только что отучился — Сискар, Мендоса-и-Ри-ос, «Сборник наставлений по навигации» Хорхе Хуана, «Орудийная стрельба» дона Косме Чурруки и «Тактика» Масарредо в том числе, — а потому знает, что традиционная манера ведения добротной морской баталии, когда эскадры-противники идут параллельным курсом, лупя друг по другу из всех орудий, а потом, в самом конце, одна охватывает линию другой, чтобы взять ее в два огня и разделать, как бог черепаху, еще более старомодна, чем накладные мушки Марии Антуанетты, упокой господь ее душу. Как говорят опытные офицеры, новая тактика англичанина Нельсона изменила картину. Они называют это touch Nelson[48] . Или что-то в этом роде. Даже командующий союзной эскадрой адмирал Вильнев в своем боевом наставлении, разосланном капитанам при выходе из Кадиса, предупредил, что, вероятно, противник вместо того, чтобы устраивать артиллерийскую дуэль на расстоянии, попытается рассечь франко-испанскую колонну или взять в клещи арьергард, сосредоточив массированный огонь своих пушек на оставшихся без поддержки и защиты кораблях.