В часовне было полно табличек и экс-вото[23], повешенных в благодарность за совершенные чудеса: прядка детских волос – за благополучные роды, заспиртованные креветки – за удачный выход в море, фотографии, картинки. Но главное – святой Мальверде был покровителем местных наркомафиози, которые приходили к нему, чтобы препоручить себя его заботам или отблагодарить после каждого благополучного возвращения и каждой успешной сделки, с дарами и табличками, выбитыми на металле или написанными от руки. На стене рядом с изображением святого – смуглого, усатого, одетого в белое, с элегантным черным платком на шее – можно было прочесть: «Спасибо, защитник что вытащил миня ис тюръмы», или: «Спасибо за што ты сам знаеш». Самые крутые, самые жестокие преступники равнин и гор носили с собой его образки на поясных ремнях, в ладанках на груди, пришпиленными к бейсболкам, подвешенными в автомобилях, произносили его имя, осеняя себя крестным знамением, и многие матери приходили в часовню помолиться, когда их сыновья отправлялись в свою первую «командировку», или в тюрьму, или же попадали в какую-нибудь неприятную историю. Некоторые киллеры приделывали образок Мальверде к рукоятке своего пистолета или прикладу «Калашникова», И даже Блондин Давила, утверждавший, что в такое не верит, держал на приборной доске своего самолета образок, оправленный в кожу, а внизу было написано:

Таким, вместе с орфографической ошибкой, Тереса купила его в часовне. Поначалу долгое время она приходила туда украдкой, чтобы зажечь свечу, когда Блондин по несколько дней не появлялся дома. Она делала это, пока он не узнал, а узнав, не запретил. Все это идиотские суеверия, смугляночка моя. Я не хочу, чтобы моя женщина выставляла себя на посмешище.

Однако в тот день, когда она принесла ему фотографию с молитвой, он не сказал ничего, даже не стал подтрунивать, а взял ее и прикрепил на панель управления «Сессны».

Когда огни фар, скользнув по стенам часовни двумя длинными молниями, погасли, Тереса уже держала подъехавшую машину на прицеле «дабл-игла». Ей было страшно, но страх не мешал ей взвешивать все за и против, прикидывая, в каком облике может явиться перед ней опасность. Те, кто некогда поставил ее работать менялой напротив рынка Буэльна, еще тогда обнаружили, что у нее просто золотая голова для всякого рода расчетов; А+В равняется X, плюс Z вероятностей в ту и другую сторону, умножение, деление, сложение и вычитание. А тут она вновь оказалась лицом к лицу с Ситуацией. Прошло как минимум пять часов с телефонного звонка в квартале Лас-Кинтас, и пара часов – с выстрела в лицо Коту Фьерросу. Отдав ужасу и растерянности дань, ее разум и все инстинкты теперь нацелились на выполнение одной-единственной задачи: не дать ей погибнуть. Поэтому ее рука не дрожала. Поэтому ей хотелось молиться, но из этого ничего не получалось; однако она помнила абсолютно точно, что расстреляла пять патронов, у нее остается еще один в патроннике и десять в магазине, отдача «дабл-игла» чересчур сильна для нее и потому в следующий раз нужно целиться чуть ниже, если не хочет промазать, а левая рука должна находиться не под рукояткой пистолета, как в кино, а поверх правого запястья, фиксируя его при каждом выстреле. То был ее последний шанс, и она это знала. Ее сердце должно биться медленно, кровь – спокойно струиться по жилам, а чувства – не притупляться; от этого зависит, будет она жить или через час валяться на земле бездыханной. Поэтому она дважды на скорую руку заправилась кокаином из лежавшего в сумке пакета. Поэтому же, когда подкатил белый «субурбан», она инстинктивно отвела глаза от света, чтобы не ослепнуть; и вот теперь смотрела поверх пистолета, держа палец на спусковом крючке, сдерживая дыхание, – если что-то пойдет не так, она уловит первый признак этого. Готовая выстрелить в любого.

Лязгнула открывающаяся дверца. Тереса перестала дышать. Один, другой, третий. Черт побери. Возле машины – три мужских силуэта, подсвеченных уличными фонарями. Выбрать. Ей казалось, что она в стороне от таких вещей, они ее не касаются, пока кто-то берет все на себя. Ты не тревожься, смугляночка моя, – таков был принцип. Ты, главное, люби меня, а остальное – мое дело. Так было хорошо и удобно. Проснуться среди ночи и услышать спокойное дыхание Мужчины – от этого возникала обманчивая уверенность. Даже страха тогда не было, ибо страх порождается воображением, а у них с Блондином были только счастливые часы, струившиеся подобно красивой песне или тихой воде. И так легко было попасться в эту ловушку: его смех, когда он обнимал ее, его губы, скользящие по ее коже, его рот, шепчущий нежные или бесстыдные слова там, внизу, между ее бедер, так близко и так глубоко, будто собираясь остаться там навсегда… Она знала, что если ей суждено прожить достаточно долго для того, чтобы забыть, этот рот она забудет последним. Но никто не остается в этом мире навсегда. Никто не в безопасности, и всякая уверенность опасна. В один прекрасный день просыпаешься и понимаешь, что вычленить себя из жизни невозможно; существование – путь, который надо пройти, а идти означает беспрестанно делать выбор. Либо то, либо другое. С кем жить, кого любить, кого убить. Кому убить тебя. Каждый, желает он этого или нет, проходит собственный путь. Ситуация. В итоге все сводится к выбору. Мгновение поколебавшись, она навела пистолет на самый крупный из трех мужских силуэтов. В него было легче всего попасть, а кроме того, это был главный.

– Тересита, – позвал дон Эпифанио Варгас.

Голос, такой знакомый, что-то шевельнул в ее душе.

Она почувствовала, как слезы – она была слишком молода и думала, что их уже никогда больше не будет, – застилают ей глаза. Неожиданно Тереса потеряла всю свою твердость, сделалась совсем хрупкой; попыталась было разобраться, почему, а пока разбиралась, время ушло, и она уже не могла противиться. Дура, мысленно обругала она себя. Проклятая тупица, идиотка. Если что-то сейчас пойдет не так, ты пропала. Далекие огни улицы рвались у нее перед глазами, все слилось в сплошное месиво жидких отблесков и теней. Внезапно ей стало некуда целиться. Поэтому она опустила пистолет. Из-за одной слезы, подумала она, смиряясь. Теперь они могут убить меня из-за одной-единственной распроклятой слезинки.

– Плохие времена.

Дон Эпифанио Варгас затянулся гаванской сигарой и долго задумчиво смотрел на ее тлеющий кончик. В полумраке часовни зажженные свечи и лампадки освещали его профиль – отчетливо выраженные индейские черты, зачесанные назад густые, очень черные волосы, американские усики; его облик всегда напоминал Тересе Эмилио Фернандеса или Педро Армендариса в старых мексиканских фильмах, которые показывали по телевизору. Ему было, должно быть, за пятьдесят: большой, широкий, с огромными ручищами. В левой он держал сигару, в правой – записную книжку Блондина.

– Прежде, по крайней мере, мы имели уважение к детям и женщинам.

Он грустно покачал головой, вспоминая. Тереса знала, что это его «прежде» относится к тем временам, когда Эпифанио Варгас, молодой крестьянский парень из Сантьяго-де-лос-Кабальерос, вдосталь наголодавшись, сменил упряжку волов и клочок земли, засаженный кукурузой и фасолью, на кусты марихуаны: вытряхивал из нее семена, продавал травку, рискуя собственной жизнью и отнимая ее у кого мог, и в конце концов, спустившись с гор на равнину, осел в Тьерра-Бланка.

Когда контрабандисты из Синалоа начали отправлять на север вместе с брикетами марихуаны первые пакетики с белым порошком, прибывавшие по морю и по воздуху из Колумбии. Для людей поколения дона Эпифанио – тех, кто в свое время переплывали Рио-Браво с мешками на спине, а теперь жили в роскошных усадьбах Чапультепека, и дети их ездили в школы на собственных машинах или учились в американских университетах, – то было далекое время великих приключений, великого риска и великих состояний, нажитых в одночасье на удачной операции, хорошем урожае или благополучно доставленном грузе. Годы опасности и денег, вехи жизни, которая в горах никогда бы не перестала быть нищенской. Жизнь бурная, напряженная – и зачастую короткая, потому что лишь самым выносливым и жестоким удавалось выжить, утвердиться и застолбить свой участок в крупных наркокартелях. Годы, когда все только складывалось. Когда никто не занимал места под солнцем, не оттолкнув других, а за ошибку или неудачу расплачивался наличными. А монетой служила жизнь. Ни больше ни меньше.

– Они приходили и к Индейцу Парре, – сказал дон Эпифанио, – Об этом недавно говорили в новостях. Жена и трое детишек… – Тлеющий кончик сигары ярко вспыхнул, когда он снова затянулся. – Самого Индейца обнаружили у дверей дома – в багажнике его «сильверадо».

Дон Эпифанио сидел рядом с Тересой на скамеечке, справа от маленького алтаря. Когда он качал головой, пламя свечей отражалось лаковыми отблесками в его густых, тщательно зачесанных назад волосах. Годы, прошедшие с тех пор, как он спустился с горных склонов, отшлифовали его внешность и манеры; однако под костюмами, шитыми на заказ, галстуками, которые ему доставляли из Италии, и шелковыми рубашками, стоившими по пять сотен долларов каждая, он оставался все тем же сыном Синалоа, крестьянином, сошедшим с гор.

И не только по своему пристрастию к деталям северного наряда – остроносым сапогам, расшитому ремню с серебряной пряжкой, золотому «сентенарио»[24] на цепочке для ключей, – но также, и прежде всего, по взгляду, временами бесстрастному, временами недоверчивому или терпеливому – взгляду человека, которого век за веком, поколение за поколением град или засуха заставляли снова и снова начинать все с нуля.

– Похоже, Индейца прихватили утром и разговаривали с ним целый день… По радио сказали, что они зря времени не теряли.

Тересе не составило труда представить себе все это: руки, связанные проволокой, сигареты, опасные бритвы. Вопли Индейца Парры, заглушенные пластиковым пакетом или куском пластыря размером с ладонь, в каком-нибудь подвале или складе, прежде чем с ним покончили и занялись его семьей. Может, сам Индеец в конце концов и сдал Блондина Давилу. Или свою собственную плоть и кровь. Тереса хорошо знала Индейца, его жену Бренду и троих детишек. Двух мальчиков и девочку. Она вспомнила, как прошлым летом они играли и резвились на пляже в Альтате: их смуглые, нагретые солнцем тельца, укрытые махровыми полотенцами, когда малыши на обратном пути засыпали на заднем сиденье того самого «сильверадо», в котором теперь нашли останки их отца. Бренда была маленькая, говорливая, с красивыми карими глазами, на правой щиколотке всегда носила золотую цепочку с инициалами своего мужчины. Тереса и Бренда много раз ходили вместе по кульяканским магазинам: узенькие кожаные брючки, расписные ногти, высокие каблуки, джинсы «Гесс», «Калвин Кляйн», «Каролина Эррера»… Интересно, подумала она, кого послали к Индейцу – Кота Фьерроса и Потемкина Гальвеса или других убийц на жалованье. Послали прежде, чем к ней, или потом. Кого убили сначала – Бренду или детей. Прикончили их быстро или, как с Индейцем, постарались продлить себе удовольствие. Черт бы побрал этих скотов, этих сволочей – мужчин. Она задержала воздух в легких и выдыхала его маленькими порциями, чтобы дон Эпифанио не заметил рыданий. Потом мысленно прокляла Индейца Парру, а следом за ним – и еще ожесточеннее – Блондина. Индеец был храбр, как многие из тех, кто убивает или занимается контрабандой, но храбр только от неведения, ибо мыслить он не умел. Нарывался на неприятности по собственной глупости, совершенно не думая о том, что подвергает риску не только самого себя, но и всю семью. Блондин же, в отличие от своего двоюродного братца, был умен, ловок и хитер. Он хорошо знал, чем рискует и что случится с ней, если он попадется, но ему было плевать. Эта проклятая записная книжка. Не вздумай ее читать, сказал он. Отнеси ему, а сама не читай.

Будь ты проклят, снова пробормотала она. Будь ты трижды проклят, Блондин. Мерзавец.

– Что случилось? – спросила она.

Дон Эпифанио пожал плечами:

– Случилось то, что должно было случиться.

Он смотрел на телохранителя, стоявшего в дверях с «Калашниковым» в руке, безмолвного, словно тень или призрак. То, что он, дон Эпифанио, сменил наркотики на фармацевтическую фирму и политику, не исключало обычных мер предосторожности. Еще один охранник, также вооруженный, находился снаружи.

Они дали ночному сторожу часовни две сотни песо, чтобы он ушел. Дон Эпифанио взглянул на сумку, стоявшую на полу, между босыми ногами Тересы, потом на «дабл-игл» у нее на коленях.

– Твой парень уже давно дразнил гусей. Это был только вопрос времени.

– Он правда погиб?

– Конечно, правда. С ним разделались там, в горах… Не солдаты, не федералы, точно не они. Это были ребята из своих.

– Кто?

– Да какая разница, кто? Ты же знаешь, какими делишками занимался твой Блондин. Совал свои карты в чужую колоду. Вот в конце концов кто-то и стукнул на него.

Огонек сигары снова вспыхнул. Дон Эпифанио раскрыл записную книжку. Приблизив ее к пламени свечей, он наугад перелистывал страницы.

– Ты читала, что тут?

– Я просто принесла ее вам, как он велел. Я ничего в этом не понимаю.

Дон Эпифанио кивнул, думая о своем. Ему явно было неуютно.

– Бедняга Блондин сам себе вырыл эту яму, – наконец проговорил он.

Теперь она смотрела перед собой, туда, где в сумраке висели экс-вото и засохшие цветы.

– Какой там, к черту, бедняга! Этот мерзавец даже не подумал обо мне.

Ей удалось произнести это без дрожи в голосе. Не оборачиваясь, она почувствовала, что дон Эпифанио повернулся и смотрит на нее.

– Тебе повезло, – услышала она. – Ты пока жива.

Некоторое время он продолжал сидеть неподвижно. Изучая ее. Аромат гаванской сигары смешивался с запахом свечей и ладана, дымящегося в курильнице рядом с бюстом святого разбойника.

– Что ты собираешься делать? – спросил он наконец.

– Не знаю, – в свою очередь пожала плечами Тереса. – Блондин говорил, что вы мне поможете. Отдай ему книжку и попроси помочь тебе. Так он сказал.

– Твой Блондин всегда был оптимистом.

Пустота в желудке стала еще глубже. Душный дымок свечей, потрескивание огоньков перед Мальверде.

Жарко и сыро. Внезапно ее охватило невыносимое разочарование. Ей захотелось вскочить, ударом загасить свечи и выскочить на улицу, глотнуть свежего воздуха.

И вновь броситься бежать, если ей это еще позволят.

Но снова посмотрев перед собой, она увидела; та, другая Тереса Мендоса сидит напротив, в упор глядя на нее. А может, это она сама сидела там, молча глядя на испуганную женщину, съежившуюся на скамейке рядом с доном Эпифанио, и на коленях у нее – бесполезный пистолет.

– Он очень любил вас, – услышала она собственный голос, Дон Эпифанио поерзал на скамейке. Порядочный человек – так всегда говорил о нем Блондин. Хороший хозяин, справедливый и с понятиями. Другого такого у меня не было.

– И я его любил. – Дон Эпифанио произнес это тихо, словно боясь, что телохранитель у двери услышит, как он ударился в сантименты, – И тебя тоже… Но этими своими выходками он подвел тебя под монастырь.

– Мне нужна помощь.

– Я не могу в это вмешиваться.

– У вас много власти.

Он досадливо и нетерпеливо пощелкал языком. А потом объяснил – почти шепотом, все время исподтишка поглядывая на охранника: в этом деле власть – вещь относительная, эфемерная и подчинена сложным правилам. И, подчеркнул дон Эпифанио, он сохраняет приобретенную власть потому, что не роет там, где не надо. Блондин больше не работает на него; это дело его нынешних боссов. А эти люди карают всех одинаково.

– Лично против тебя, Тересита, они ничего не имеют. Ты же их знаешь. Но они делают свои дела вот таким образом… Они должны подавать пример.

– Но вы могли бы поговорить с ними. Сказать им, что я ничего не знаю.

– Да им и так отлично известно, что ты ничего не знаешь. Проблема не в том… Я не могу вмешиваться в это. В наших краях тому, кто просит взаймы сегодня, назавтра приходится расплачиваться.

Теперь он смотрел на «дабл-игл», который она держала на коленях, небрежно положив руку на рукоятку.

Он знал, что Блондин давно научил ее стрелять – научил так, что она выбивала шесть из шести жестянок из-под пива «Пасифико», одну за другой, с десяти шагов. Блондин всегда любил «Пасифико» и боевых женщин, хотя Тереса терпеть не могла пива и пугалась каждого пистолетного выстрела.

– А кроме того, – продолжал дон Эпифанио, – то, что ты мне рассказала, еще больше осложняет ситуацию, Не могут же они позволить, чтобы ухлопали их человека, и тем более кто – женщина!.. Да над ними будет смеяться весь Синалоа.

Тереса посмотрела в его темные бесстрастные глаза. Встретила жесткий взгляд индейца-северянина.

Взгляд того, кому удалось выжить.

– Я не могу вмешиваться в это, – снова услышала она.

И дон Эпифанио встал. Ничего не вышло, подумала она. Это конец всему. Пустота в желудке стала огромной, охватила собой ночь, подкарауливавшую снаружи, как неизбежность. Тереса сдалась, однако женщина, наблюдавшая за ней из полумрака, сдаваться не захотела.

– Блондин сказал, что вы мне поможете, – упрямо повторила она, будто самой себе. – Отнеси ему книжку и отдай – в обмен на твою жизнь. Так он сказал.

– Твой парень слишком любил пошутить.

– Не знаю. В этом я ничего не понимаю. Но я знаю то, что он мне сказал.

Это прозвучало скорее жалобой, чем мольбой. Неприкрытой, очень горькой жалобой. Или упреком. Произнеся эти слова, она мгновение помолчала, затем подняла голову, как обессилевший преступник в ожидании приговора. Дон Эпифанио стоял перед ней – он казался еще крупнее и массивнее, чем обычно. Его пальцы постукивали по записной книжке Блондина.

– Тересита.

– Да.

Он продолжал постукивать пальцами по книжке.

Тереса увидела, как он перевел взгляд на образ святого, затем на телохранителя у двери и опять на нее. А потом снова на пистолет.

– Ты точно ничего не читала?

– Клянусь вам. А что я должна была читать?

Наступило молчание. Долгое, как агония, подумала она. В тишине было слышно, как потрескивают фитили свечей на алтаре.

– У тебя есть только одна возможность, – проговорил он наконец.

Она уцепилась за эти слова мгновенно ожившим, точно после пары доз кокаина, мозгом. Та, другая женщина исчезла в темноте. Это снова была она, Тереса. А может, наоборот.

– Мне хватит и одной, – сказала она.

– У тебя есть паспорт?

– Да. С американской визой.

– А деньги?

– Двадцать тысяч долларов и немного в песо. – Охваченная полыхнувшей надеждой, она распахнула стоявшую у ног сумку. – Вот… И еще пакет порошка – унций десять-двенадцать.

– Порошок оставь. Там опасно таскать это с собой… Машину водить умеешь?

– Нет. – Это она сказала, уже встав и внимательно, в упор глядя на него. Сейчас вся она была сосредоточена на одним: остаться в живых. – У меня даже прав нет.

– Сомневаюсь, что ты сумеешь перебраться на ту сторону. Тебя засекут на границе, да и там, среди гринго, ты не будешь в безопасности… Тебе лучше всего уехать прямо сейчас, этой же ночью. Я могу дать тебе машину с надежным водителем… Это я могу. И еще сказать ему, чтобы отвез тебя в столицу. А там сядешь на первый же самолет.

– Куда?

– Мне наплевать, куда. Но если захочешь отправиться в Испанию, там у меня есть друзья. Люди, которые мне кое-чем обязаны… Если завтра, перед тем, как сесть в самолет, ты позвонишь мне, я смогу назвать тебе одно имя и номер телефона. Потом будешь выкручиваться сама.

– Других возможностей нет?

– Нет. Да и тут, знаешь ли, как сложится: либо выберешься, либо пропадешь.

Тереса пошарила глазами в сумраке. Она была совершенно одна. Сейчас никто не решал за нее. Но она все еще была жива.

– Мне нужно ехать, – нетерпеливо произнес дон Эпифанио. – Давай, решай что-нибудь.

– Я уже решила. Я сделаю, как вы велели.

– Хорошо. – Дон Эпифанио проследил взглядом, как она поставила пистолет на предохранитель и сунула его за пояс, между джинсами и кожей. Потом надела куртку – И помни одно: даже там ты не будешь в безопасности. У меня есть друзья, но и у этих ребят тоже.

Так что постарайся зарыться как можно глубже, чтобы тебя не нашли.

Тереса снова кивнула. Вынув из сумки пакет с кокаином, она положила его на алтарь под изображением Мальверде. И зажгла свечку. Пресвятая Дева, быстренько помолилась она про себя. Господи Боже. Да благословит Господь мой путь и поможет мне вернутца, И перекрестилась – почти украдкой, – Мне правда жаль Блондина, – сказал у нее за спиной дон Эпифанио. – Он был хорошим парнем.

Услышав это, Тереса обернулась. Теперь голова у нее была до того ясной и спокойной, что даже в горле пересохло, и она ощущала медленное течение крови в своих жилах – каждый толчок. Она вскинула сумку на плечо и улыбнулась впервые за весь этот день. Улыбка передернула ей рот, как неожиданная нервная судорога. Эта улыбка – или что бы то ни было, – наверное, выглядела странно: дон Эпифанио взглянул на нее с некоторым удивлением, и обычно бесстрастное лицо вдруг отразило его мысли. Тересита Мендоса. Гм… Девчонка Блондина. Подружка контрабандиста наркотиков. Девушка, каких тысячи – не слишком разговорчивая, не слишком смышленая, не слишком красивая, И все же несколько секунд он смотрел на нее задумчиво, изучающе, даже с некоторой опаской, и очень внимательно, словно вдруг увидел перед собой совершенно незнакомую женщину.

– Нет, – сказала она. – Блондин не был хорошим парнем. Он был самым настоящим сукиным сыном.