VII. Слава

Фредерик углублялся в лес, не разбирая дороги. Время от времени он останавливался, привалившись к древесному стволу, и всхлипывал от боли, зажимая ладонью разбитый рот. Дождь перестал, но с ветвей то и дело падали крупные капли. Судя по вспышкам, мелькавшим между стволами, битва еще не закончилась. Вдалеке грохотали выстрелы, стволы мушкетов рассыпали искры; шум боя напоминал отдаленную, стихающую грозу.

Иногда выстрелы раздавались совсем рядом, заставляя Фредерика дрожать сильнее. Понять, где французы, было невозможно; чтобы найти своих, надо было дождаться рассвета. Юноша не мог унять дрожь. Страх перед испанскими пиками превратил его в загнанного зверя. Он должен спастись. Протянуть до утра, выжить.

Фредерик споткнулся о сломанную ветку и упал на четвереньки. С трудом поднявшись, грязный и растрепанный, он с тревогой огляделся по сторонам. За каждым деревом, в каждой неясной тени мерещился враг.

Юношу не отпускал страшный, смертельный холод. Он осторожно ощупал языком израненные десны: слева зубов почти не осталось, только острые, воспаленные осколки. Боль грызла челюсти, царапала горло, давила на виски; Фредерик понимал, что, если не найти убежища, к утру рана и холод доконают его.

Среди деревьев мелькнул свет. Это могли быть французы, и Фредерик пошел на него, моля Бога, чтобы не попасться испанскому патрулю. Чем ближе он подходил, тем сильнее разгоралось зарево; скорее всего, это был пожар. Фредерик двигался очень осторожно, поминутно озираясь.

На лесной прогалине горел дом. Крыша вовсю полыхала, несмотря на недавний дождь, разлетались искры, и огонь уже перекинулся на соседние деревья. Сырые ветки лопались с характерным треском.

Поблизости расположилась небольшая группа людей. Фредерик смог разглядеть очертания киверов и тускло блестевшие в зареве пожара стволы ружей… Юноша не мог понять, испанцы перед ним или французы, и потому прятался в кустах, сжимая рукоять сабли. До него долетало лошадиное ржание и обрывки фраз на языке, который казался незнакомым.

Подобраться поближе Фредерик не решался, боялся привлечь к себе внимание. Французы могли пристрелить его, не разглядев в темноте покрытого грязью мундира. И потому он просто ждал, не в силах принять решение. Оказаться в руках испанцев означало верную смерть, и совсем не обязательно — быструю и легкую.

Он очень устал. Устал и постарел. Состарился не меньше чем на пятьдесят лет. События прошедшего дня вставали перед глазами, и казалось, что больше в его жизни ничего не было. Своды палатки, блики свечи на лезвии клинка, Мишель де Бурмон со своей трубкой… Мишель. Не спасли его ни молодость, ни красота, ни отвага. Орел пал под вражескими пиками, горн захлебнулся в агонии, не допев до конца последний, бесполезный сигнал, и только потерявшие всадников кони неслись под дождем неизвестно куда. Что ж, де Бурмону посчастливилось умереть в бою, как Филиппо, Маньи, Лаффону, как всем остальным. Они не скрывались в чаще, не дрожали от страха, не ждали, что смерть предательски подберется сзади; грязная, подлая, недостойная гусара смерть. Фредерик горько усмехнулся: стоило пройти такой долгий и трудный путь, чтобы сдохнуть, ползая на брюхе, как собака.

Зато он до сих пор жив. Эта мысль пронзила Фредерика, заставив его улыбнуться окровавленными губами. Он жив, сердце бьется, голова раскалывается от боли, но он ведь чувствует эту боль. Остальные холодны и неподвижны, валяются посреди поля и вот-вот начнут разлагаться… И сапоги с них наверняка уже сняли.

Война. Как она не похожа на уроки в Военной школе, на учебные маневры, на величественные парады в блистательных столицах!.. Если там, над укутанной пороховым дымом долиной смерти, все же есть Бог, зачем он собрал всех этих людей на маленьком клочке земли и позволил им превратить его в рукотворный ад?

Слава. Дерьмо ваша слава, дерьмо ваш эскадрон. Дерьмо ваш орел, за который погиб де Бурмон и который, должно быть, стал трофеем испанских улан. Проклята будь ваша слава, все ваши знамена и вопли «да здравствует Император! ». Он, Фредерик Глюнтц из Страсбурга, дрался с врагами, убивал во имя славы и Франции, а теперь прячется в страшном сумрачном лесу, страдая от голода, холода и боли, брошенный, одинокий. Не Бонапарт, черт бы его побрал. А он. Именно он.

Жар стучал в висках. Где ты, Клэр Циммерман, златоволосая красавица в голубом платье? Если бы ты видела своего храброго гусара!.. Где ты, Вальтер Глюнтц, глава уважаемого торгового дома, который так гордился сыном-офицером?.. Если бы ты мог видеть меня сейчас!..

К дьяволу. К дьяволу вашу романтику и благородную войну. К дьяволу героев и всю императорскую легкую кавалерию. Все это ложь — на самом деле есть только тьма, колючие ветки и зарево пожара.

Живот Фредерика скрутил мучительный спазм. Он торопливо расстегнул штаны и присел на корточки, стараясь, чтобы мерзкая жижа не запачкала сапоги, боясь, что испанцы застигнут его в таком положении. Грязь, кровь и дерьмо. Вот что такое война, Господи, только это, и больше ничего. Только это.

Солдаты поднялись на ноги, собираясь уходить. Они покидали ярко освещенную поляну, а Фредерик так и не выяснил, кто они. Он не двигался с места, напряженно прислушиваясь к долетавшему до него неясному шуму и обрывкам фраз.

Постепенно голоса стихли, и теперь слышался только треск горящих стволов. Оставаться на поляне было небезопасно: яркий свет мог выдать его. И все же огонь давал тепло, а Фредерик умирал от холода. Привычно сжав саблю, он стал пробираться поближе к горящему дому, вздрагивая всякий раз, когда под ногами ломалась ветка.

На поляне никого не было. Вернее, почти никого. При свете плясавшего между деревьями пламени Фредерик разглядел на земле два трупа. Юноша с величайшей осторожностью приблизился к ним; на обоих были синие мундиры и белые штаны французского линейного полка. Трупы успели окоченеть, скорее всего, они пролежали здесь не один час. Лежавшего на спине мертвеца с широко открытым ртом искромсали штыками. Другой лежал на боку, свернувшись, словно зародыш в утробе. Его застрелили.

Кто-то забрал у них оружие и обчистил ранцы. Один валялся неподалеку, около кучи сырых головешек, рядом рассыпалось содержимое: пара сорочек, сапоги с худыми подошвами, разбитая трубка… Фредерик поискал что-нибудь съестное. Нашел на дне ранца кусок прогорклого сала и стал жадно набивать рот. Десны отозвались невыносимой болью. Фредерик языком протолкнул сало к правой щеке, но так было еще хуже. Он не мог жевать. Внезапно накатила тошнота, и он упал на колени, сплевывая горькую желчь. Фредерик долго не разгибался, пока ему не стало немного легче. Тогда он прополоскал рот водой из лужи, тщетно пытаясь заглушить боль; потом встал на ноги и побрел к огню, опираясь на обломки кирпичной ограды. От огня по всему телу распространилось такое благодатное, живительное тепло, что на глаза невольно навернулись слезы. Фредерик стоял так, пока окончательно не согрелся.

Дольше оставаться на поляне было нельзя. Здесь слишком светло. Перед глазами Фредерика вставали злобные смуглые лица крестьян, партизан, солдат… Разве в Испании, будь она проклята, это не одно и то же? Небывалым усилием воли юноша заставил себя отойти от огня. Остатки здравого смысла подсказывали, что оставаться здесь — форменное самоубийство, но тело не желало подчиняться разуму. Фредерик остановился, в нерешительности глядя на пламя пожара, и тут же обернулся назад, к неприветливой лесной чаще.

Он слишком устал. О том, чтобы снова идти в темноту, раздвигая тяжелые ветви, не могло быть и речи. Фредерик заметил собственную тень, лежавшую на освещенной пожаром траве, четкую и очень длинную. Скорее всего, ему все же предстоит умереть. Если он останется здесь, то умрет не от холода, это уж точно. Оглядевшись, он заметил надежное укрытие под кирпичной стеной, в пяти шагах от очага пожара. Фредерик забрался туда, зажав саблю между ног, положил голову на руку и провалился в сон.

Во сне он скакал по пустынным полям, мимо горящих хижин, в ровном строю скелетов в гусарских мундирах, и его страшные попутчики время от времени поворачивали свои черепа, чтобы молча упереть в него пустые глазницы. Домбровский, Филиппо, де Бурмон… Все они были там.

Фредерика разбудил утренний холод. Пожар давно погас, и от дома остались лишь почерневший остов да куча пепла. На востоке небо уже прояснялось, а в вышине, среди ветвей, еще сверкали звезды. Дождя не было. Лес тонул во мгле, но в ней начинали проступать неясные очертания стволов.

Шум битвы стих; вокруг царило безмолвие. Фредерик встал, разминая затекшие мышцы. Во рту по-прежнему ныло; теперь болела и вся левая сторона лица, а ухо полностью оглохло. В нем слышался лишь далекий равномерный шум, исходящий, должно быть, из самого мозга. Левый глаз почти не открывался — он полностью затек.

Фредерик решил все же разобраться, где он. Солнце вставало на востоке. Кажется, лес находился к западу от поля боя, он проезжал здесь накануне, когда вел Восьмой легкий. Юноша попробовал подсчитать, сколько французских частей располагалось к юго-востоку. За ночь все могло измениться, но узнать об этом было не от кого.

Интересно, кто же победил.

Фредерик решил идти навстречу солнцу. Так он сможет добраться до опушки, а там оглядится и вспомнит, где вчера стояли французы. Фредерик не слишком полагался на собственные силы: желудок крутило и сжимало, голова и рот горели. И все же он тронулся сквозь чащу, осторожно перешагивая поваленные деревья, но время от времени садился передохнуть прямо на влажную землю. Так он прошагал около часа. Неяркие утренние лучи постепенно разогнали тьму, лес обрел краски и четкие контуры. Наклонившись, Фредерик мог разглядеть собственную грудь, покрытую засохшей грязью с налипшей палой листвой; доломан был изодран, половина пуговиц потерялась. Острые ветки расцарапали юноше руки, под ногти забилась грязь. Взглянув на саблю, Фредерик с изумлением обнаружил, что она чужая. Юноша вспомнил, как поверженный испанец пытался выхватить из ножен свой клинок. Вспомнил и принялся хохотать, как сумасшедший. Охотник стал добычей охотника, на которого охотился сам. Какая нелепость. Злая насмешка войны.

Фредерик вышел на маленькую поляну, посреди которой рос огромный дуб. Под ним валялся мертвый конь с характерным для гусар седлом из бараньей кожи. Возможно, и всадник был где-то рядом, живой или мертвый. Разглядев в траве неподвижное тело, Фредерик приблизился к нему, едва дыша от волнения. Это был не француз. Местный крестьянин в кожаных гетрах и серой куртке. Он лежал ничком, вытянув руки, а рядом валялся мушкет. Фредерик перевернул покойника, откинул ему волосы со лба, чтобы взглянуть ему в лицо. Незнакомец зарос трехдневной щетиной, его кожа стала мертвенно-желтоватой. В этом не было ничего удивительного, если принять во внимание широкую рану на груди, из которой натекла лужица крови. Вне всякого сомнения, это был крестьянин или партизан. Скорее всего, он умер совсем недавно, потому что его члены еще не успели налиться каменной твердостью, свойственной трупам.

— Не слишком приятное зрелище, — сказал кто-то по-французски за спиной у Фредерика.

Юноша вздрогнул от неожиданности и резко обернулся, подхватив с земли саблю. В пяти шагах от него, привалившись спиной к стволу дуба, сидел гусар. Синий доломан прикрывал его живот и колени. На вид гусару было лет сорок, у него были густые усы, длинная косичка лежала на плече. Глаза у него были серые, как пепел, а лицо совсем белое. По левую руку от гусара лежал алый кивер, по правую обнаженный клинок, а сам он держал пистолет, направив его на Фредерика.

Потрясенный подпоручик попятился назад и рухнул на колени около мертвого испанца.

— Четвертый гусарский… — пробормотал он еле слышно. — Первый эскадрон.

Гусар натужно захохотал, и по лицу его пробежала гримаса боли. На мгновение он зажмурился, потом открыл глаза и вновь рассмеялся, опуская пистолет.

— Прошу прощения. Четвертый гусарский, Первый эскадрон… Я сам из Первого эскадрона, приятель. Точнее, был из Первого эскадрона. Прошу покорно меня простить. Во имя Пресвятой Богородицы, так ее и растак, прошу прощения… Я же не виноват, что твой мундир заляпан грязью. Мы знакомы? Хотя с такой мордой, больше похожей на бурдюк с вином, тебя и родная матушка не узнает. Кто это тебя так отделал?.. Хотя нет, скажи сначала, как тебя зовут, ну же, говори, не стой как истукан.

Фредерик вонзил саблю в землю у правой ноги.

— Глюнтц. Подпоручик Глюнтц, первая рота.

— Глюнтц? Тот молоденький подпоручик? — Гусар недоверчиво покачал головой, будто сомневаясь, что они говорят об одном и том же человеке. — Клянусь гвоздями Христовыми, я бы ни за что вас не признал… Что же с вами приключилось?

— За мной погнался улан. Мы потеряли коней и вступили в схватку.

— Понятно… Значит, это улан вас так разукрасил. Очень жаль. Помнится, раньше вы были вполне привлекательным юношей… Что ж, господин подпоручик, прошу извинить, что не встаю поприветствовать вас по всей форме, здоровье не позволяет… Мое имя Журдан. Арман Журдан. Двадцать пять лет службы, вторая рота.

— Как вы здесь очутились?

— Так же, как вы, полагаю. Скакал во весь опор, что грешник у черта на закорках, а за мной гнались человек пять зеленых, расположенных воткнуть свои пики мне в зад… В лесу я от них оторвался. Всю ночь скакал, спасибо Фалю, славный был конь, вот он, слева от вас, бедное животное. Его убил этот сукин сын, которого вы разглядывали.

Фредерик перевел взгляд на труп испанца.

— Кажется, это партизан… Это вы его застрелили?

— А кто же еще? Около часа назад. Мы с Фалю хотели вернуться к нашим, если хоть кто-нибудь еще остался, а этот ублюдок бросился на нас из кустов и начал палить. Моему бедному коню сильнее досталось… — Он с грустью взглянул на мертвое животное. — Славный был конь, настоящий друг.

— А что стало с эскадроном? Гусар пожал плечами:

— Я знаю не больше вашего. Вряд ли он теперь существует. Эти уланы здорово нас провели: подпустили поближе и ударили с тыла. Со мной были четверо товарищей: Жан-Поль, Дидье, еще один, которого я не знал, и вахмистр, такой маленький и белобрысый, Шабан… Их всех перебили, одного за другим. Не дали ни малейшего шанса. С нашими заморенными лошадьми, после трех атак, это было не сложнее, чем пострелять оленей, привязанных к дереву.

Фредерик посмотрел на небо. В просветах между древесными кронами разливалась чистая синева.

— Интересно, кто победил… — сказал он задумчиво.

— Кто знает? — усмехнулся гусар. — Уж точно, господин подпоручик, не вы и не я.

— Вы ранены?

Несколько мгновений собеседник пытливо разглядывал Фредерика, а потом саркастически улыбнулся.

— «Ранен» — не совсем точное слово, — сказал он, будто усмехаясь какой-то шутке, понятной ему одному. — Вы видели мушкет этой гадины, — он указал стволом своего пистолета. — Видели штык в два дюйма шириной? Что ж, прежде чем отправиться в пекло, выродок попа и шлюхи нашел время им продырявить мне кишки.

Гусар откинул доломан, закрывавший живот, и Фредерик побелел от ужаса. Штык вошел в правый бок чуть повыше бедра, распорол внутренности и торчал из живота. В жуткой ране, полузакрытой сгустками крови, виднелись кости, жилы и порванные нервы. Гусар кое-как перетянул бедро ремнем, надеясь остановить кровотечение.

— Сами видите, господин подпоручик, — сказал он, вновь прикрывая рану доломаном. — Дело мое труба. К счастью, мне не так уж больно; тело как будто спит. А смешнее всего то, что никаких важных частей штык не задел; похоже, я умираю от простой кровопотери.

Ветеран был холоден и спокоен — так спокоен, что Фредерику стало страшно.

— Вам нельзя оставаться здесь, — заявил он, не слишком хорошо понимая, куда и как сможет доставить раненого. — Я выведу вас отсюда, найду помощь. Это… Это просто какой-то кошмар.

Гусар пожал плечами. Собственная участь нисколько его не волновала.

— Вы ничего не сможете сделать. Здесь, под деревом, мне по крайней мере удобно.

— Вас, наверное, можно вылечить…

— Не говорите глупостей, подпоручик. Я здесь торчу целый час, вокруг сплошная грязь, так что заражение гарантировано. За двадцать пять лет я повидал достаточно, чтобы не тешить себя пустыми надеждами… На этот раз старине Арману выпали скверные карты.

— Если я не приведу подмогу, вы точно умрете.

— С подмогой или без нее, а я, почитай, уже покойник. Мне вовсе не улыбается брести неведомо куда, волоча за собой кишки. Здесь тихо и спокойно. А вы лучше позаботьтесь о себе.

Оба надолго замолчали. Фредерик сидел на земле, обхватив колени. Гусар закрыл глаза и, казалось, забыл о существовании юноши. Наконец Фредерик встал на ноги, поднял саблю и подошел к раненому.

— Я могу что-нибудь для вас сделать, прежде чем уйду?

Гусар медленно открыл глаза и удивленно посмотрел на Фредерика, будто не ожидал, что он все еще здесь.

— Думаю, что да, — ответил он, приподняв свой пистолет. — Я потратил все пули на эту сволочь, а мне хотелось бы иметь хоть одну на случай, если сюда кто-нибудь забредет. Вы не могли бы зарядить его? Все, что нужно, в моей седельной сумке.

Фредерик взял пистолет за длинный ствол и направился к мертвой лошади. Он быстро разыскал пороховницу и мешочек с пулями. Зарядив оружие с помощью шомпола, юноша вернул пистолет раненому и заодно отдал ему пороховницу и пули.

Гусар бережно взял оружие, взвесил его на руке и попробовал прицелиться.

— Что-нибудь еще? — спросил Фредерик.

Раненый снова посмотрел на молодого человека. Теперь в его глазах была горькая насмешка.

— В Беарне есть деревушка, где живет одна славная женщина, а муж у этой женщины солдат и он сейчас в Испании, — сообщил гусар, и Фредерику показалось, что голос слегка потеплел — но лишь на миг, не больше. — Возможно, вы, гос-подин подпоручик, слышали об этой деревне или даже проезжали мимо… Не важно. По правде говоря, вряд ли вы надолго меня переживете. Что-то я сильно сомневаюсь, что вам предстоит вернуться во Францию.

Фредерик с изумлением глядел на ветерана.

— Как вы сказали?

Гусар закрыл глаза и вновь облокотился на ствол дуба.

— Убирайтесь, — приказал он чуть слышно, но твердо. — Оставьте меня в покое.

Потрясенный Фредерик двинулся прочь с саблей в руках. Миновав трупы лошади и партизана, он решился обернуться. Гусар сидел неподвижно, опустив веки, не выпуская из рук пистолет, равнодушный к опасности, войне и самой жизни.

Оставив поляну, Фредерик продолжал свой путь. Вдруг сзади грянул выстрел. Юноша бросил саблю, закрыл лицо руками и разрыдался.

Фредерик не сразу смог идти дальше. Теперь он окончательно запутался, где запад, а где восток. Лес казался ему непроходимым лабиринтом, западней, наполненной запахами гниения, пороха и смерти. Юношу охватила безмерная тоска, ноги больше не слушались, боль во рту сводила с ума. Обнаружив, что идет с пустыми руками, Фредерик понял, что потерял саблю, и бросился на поиски, однако, сделав несколько шагов, остановился. К черту саблю, к черту все. Дальше он брел потерянный, не разбирая дороги, то и дело натыкаясь на деревья. Голова кружилась, взор туманился. Жар заставлял говорить вслух, как в бреду. Фредерик разговаривал с друзьями, с де Бурмоном, с Клэр… Он все понял, наконец-то он все понял. Не зря он упал с лошади, точно Павел по пути в Дамаск… Подумав об этом, Фредерик расхохотался, и смех его громко разнесся по лесу. Бог, Родина, Честь… Слава, Франция, Гусары, Битва… Слова срывались с языка одно за другим, он повторял их снова и снова, меняя интонацию. Он сходил с ума, как пить дать, сходил. Все они сумасшедшие, все, кто повторял эти глупости о долге и славе… Один умирающий гусар все понимал, потому и застрелился. Он был старый и умный, сообразил, как поскорее со всем покончить. Так и есть. Остальные ни черта не знали, романтичная дурочка Клэр, бедняга де Бурмон… Грязь, дерьмо и кровь — вот что это такое. Одиночество, холод и страх. Голый, всеобъемлющий страх, который сводит с ума и заставляет выть по-звериному.

Он закричал. Несмотря на боль во рту, закричал так громко, как только мог. Он кричал небу, деревьям. Кричал всему миру, Богу и дьяволу заодно. Обняв ствол дерева, он принялся рыдать и хохотать одновременно. Доломан стал жесткий, как панцирь. Он сорвал его через голову и зашвырнул в кусты. Вы только посмотрите, изысканная работа, тончайшее сукно. Оно сгниет в этом проклятом лесу, вместе с Нуаро, с гусаром, который застрелился, со всеми людьми и конями, со всеми дураками, которые дали отвести себя на бойню. Вместе с ним самим, быть может.

Он сходит с ума. Сходит с ума. Определенно сходит с ума, черт побери. Где теперь Берре? Где Домбровский? Где полковник Летак, всего одна, эхем, атака, господа, и мы погоним эту шваль по всей Андалусии?.. К черту, к дьяволу их всех! Его провели как последнего идиота. Бедолаги, их всех ведь тоже провели. Боже всемогущий, неужели весь мир дал себя провести, неужели никто ничего не видит? Почему его не оставят в покое? Он только хотел отсюда выбраться! Почему его не оставят в покое, во имя милосердия!.. Он сходит с ума, а ему всего девятнадцать!