Фредерик чувствовал себя совсем разбитым, словно по нему проскакал кирасирский полк. Гусары собирались в роще, на ходу обсуждая детали схватки. Удалось настичь и уничтожить четырех партизан; у гусар не было привычки брать пленных, особенно в Испании. Их противники знали это и никогда не сдавались. Они предпочитали сражаться до конца. Двое товарищей бережно поддерживали в седле лохматого гусара, который всего час назад ходил с Фредериком в разведку. Раненый судорожно вцепился в гриву своего коня, в искаженном болью лице не было ни кровинки. Его ударили ножом в живот.

Фредерик никак не мог прийти в себя, и когда его принялись поздравлять с первым убитым испанцем:

— Великолепный удар, господин подпоручик… Вы его пополам разрубили, — изумленно посмотрел на своих подчиненных, силясь понять, о чем идет речь. Юноша не знал, что скажет Домбровскому, когда тот, пронзив его своим ледяным взглядом, спросит, как мог гусарский подпоручик оказаться низким трусом, как он посмел забыть о своем долге. Тот факт, что нападение удалось отбить, не мог служить ему оправданием.

Лишь услышав приветственные крики пехотинцев, Фредерик понял, что до сих пор сжимает в руке обнаженную саблю, что его сапоги и круп Нуаро перепачканы кровью убитого партизана. Вопреки ожиданиям, Домбровский улыбался. Улыбался ему, Фредерику. В тот момент юноша наконец осознал, что убил врага в первой настоящей схватке. И вспыхнул от гордости.

Не было никаких угрызений совести. Четки и ладанки, все святые во всех храмах этой страны, слепой фанатизм и яростная ненависть к иноземцам-еретикам обернулись сабельным ударом и пролитой кровью. Кошмар французской армии, неуловимые, чудовищные партизаны, растерзавшие несчастного Жуньяка, обрели лица и голоса, пот и кровь; оказалось, что и они порой дрожат от страха и, словно зайцы, спасаются от погони, в надежде обмануть смерть.

Почему они сражались с таким упорством? Ведь их сопротивление не имело никакого смысла. Фредерик не понимал, что заставило испанцев встать на защиту принца, о котором они толком ничего не знали, которого не узнали бы, повстречав на улице, труса без воли и чести, присягнувшего новому властителю Европы и добровольно уступившему ему право на свой трон, посмеявшись над преданностью народа. Теперь в Испании правил французский монарх Жозеф Бонапарт, бывший король Неаполитанский, а ничтожество Фердинанд из своего валенсайского изгнания принес ему клятву верности. Весь мир знал об этом; даже испанцы. Но они продолжали яростно отрицать очевидное. Две недели назад в Аранхуэсе молодой офицер получил приглашение на ужин от знатного испанца, дона Альваро Вигаля. Вместе с беднягой Жуньяком они провели целый вечер в старом особняке на берегу Тахо. Хозяин дома был из тех, кого соотечественники презрительно именовали «офранцуженными» за либеральные взгляды и открытое преклонение перед Наполеоном. Седой аристократ с усталыми глазами оказался интересным и благодарным собеседником, он был прекрасно образован, в молодости часто бывал во Франции — дон Альваро с гордостью продемонстрировал гостям свою переписку с Дидро, — а прожитые годы сделали его тонким и беспощадным знатоком человеческой натуры. Сеньор Вигаль давно овдовел, детей у него не было, и больше всего на свете он желал провести остаток жизни в уединении и покое, перелистывая драгоценные тома в своей библиотеке, или прогуливаясь среди аллей и гротов чудесного сада, за которым старик ухаживал сам.

Дон Альваро Вигаль бесконечно обрадовался визиту двух молодых офицеров из милой его сердцу страны, обрадовался не в последнюю очередь потому, что они могли хотя бы на время избавить его от привычного одиночества. Разговор шел по-французски — благо испанец свободно владел этим языком. Хозяин и гости поужинали при свечах в серебряных канделябpax, а после перешли в маленькую гостиную, где престарелый лакей, единственный слуга дона Альваро, подал им кофе и сигары.

По обыкновению меланхоличный Жуньяк — теперь Фредерику казалось, что он уже тогда предчувствовал близкую и страшную смерть, — весь вечер хранил молчание. Поддерживать беседу пришлось испанцу и Фредерику, и хозяин дома с наслаждением пустился в бесконечные рассказы о прошлом. Оказалось, что старик бывал в Страсбурге, и у него с юным эльзасцем нашлось немало общих воспоминаний.

Оба гостя были военными, действие происходило в Испании, и разговор, само собой, зашел о войне. Дон Альваро расспрашивал офицеров о планах Наполеона и восхищался гением императора. Хоть старик и принадлежал к старинному роду, никакого почтения к европейским королевским домам, включая испанский, он не испытывал и полагал, что лишь живительные идеи равенства и прогресса, порожденные Францией, способны удержать Старый свет от окончательного упадка. К сожалению, в Испании Бонапарта ждали тяжкие испытания, хотя он сам до сих пор этого не осознал.

Тут Фредерик позволил себе не согласиться с пожилым испанцем. Он заговорил о новой Европе без оков и предрассудков, которую французский гений поведет к счастливому будущему, о благотворных идеях, о Человеке, которому вернут его истинное достоинство. Испания, добавил он, томится в плену собственного прошлого, косного, мрачного и жестокого. Только приобщение к прогрессу освободит ее от гнета инквизиции, попов и бездарных правителей.

Дон Альваро внимательно выслушал юношу с улыбкой, полной иронии и невыразимой печали. Когда гусар завершил свою весьма страстную речь — Жуньяк поддерживал его отчаянными кивками — и откинулся на спинку кресла с пылающими от волнения щеками, старик придвинулся к нему и отечески похлопал по колену.

— Послушайте, мой юный друг, — произнес он на почти безупречном французском, но с раскатистым испанским «р». — Я нисколько не сомневаюсь, спасти Европу под силу только Наполеону Бонапарту, хотя в последнее время он делает слишком много ошибок. Я приветствовал его консульство, правда, когда он решил примерить императорскую мантию, мне, признаться, показалось, что это слишком… Впрочем, не в этом дело. Я не ставлю под сомнение политический гений Наполеона, и потому весьма скромные успехи испанской кампании…

— Весьма скромные?!

— Позвольте мне закончить — до чего же нетерпелива молодость. Я не виню Бонапарта, он просто не знает этой страны. Испанская нация — очень древняя, гордая и верная своим мифам, подлинным или лживым. Бонапарт привык к тому, что целые народы покоряются ему, и просто не ожидал, что Пиренеи не захотят покориться. И не важно, хороши или плохи идеи, ибо здесь людей, способных их принять… Испания не монолитна, господа офицеры. Она веками объединяла разрозненные королевства, которые до сих пор бредят свободой, выживала, боролась с маврами, ее земля и История породили особенную породу людей, злобных, упрямых и непокорных. А суровая, нетерпимая церковь сделала их фанатиками.

Дон Альваро замолчал на полуслове, будто ему не хватило воздуха. Слегка улыбнувшись бледными старческими губами, он обвел комнату, хранившую память об истории его собственной семьи, длинным, печальным жестом исчерченной синими узорами вен руки.

— Все это здесь, — сказал он очень устало, как человек, вынужденный вновь и вновь вступать в неравный бой со злом и всякий раз терпеть поражение. — Ржавые доспехи, портреты людей, давно превратившихся в прах… Видите? Ярких красок почти нет; на этих картинах и так преобладали темные тона, а время сделало их еще темнее. Много тени и совсем мало света, ровно столько, чтобы показать эти суровые и гордые лица, эти высокомерные губы, эфесы шпаг, распятия, высокие воротники… Никто из них не улыбается, друзья мои. Они мрачны, черны их одежды, и холодные краски портретов не способны передать ледяную тьму, царящую в их душах. Многие из них были поистине великими людьми; все без исключения усердно молились и страстно предавались разврату. Они не склоняли голов перед королями, но готовы были заискивать перед небритым деревенским священником. Они сражались во имя Господа и Короны по всей Европе, в Индиях и Северной Африке, воевали с протестантами, англичанами, мусульманами… Они были храбрыми солдатами, настоящими аристократами и верными вассалами. И все они, кроме тех, кому довелось встретить смерть в каком-нибудь совсем уж диком углу, исповедовались и причащались перед тем, как отойти в мир иной. Таким был мой дед. И отец… По иронии судьбы рядом со мной, последним потомком древнего рода, в смертный час будет только верный старый слуга. Если, конечно, мой Лукас не сыграет злой шутки и не умрет раньше меня.

Старик помолчал, печально глядя на портреты. Потом он повернулся к молодым офицерам и улыбнулся как-то жалко:

— Если в один прекрасный день император зайдет ко мне в гости, как вы сегодня, я буду рад познакомить его со своими предками. Возможно, тогда он поймет эту землю немного лучше.

Жуньяк, откровенно скучая, рассматривал галерею. Но Фредерика слова старика по-настоящему взволновали.

— Странно слышать от вас подобные вещи, — осторожно заметил он. — Вы ведь испанец, дон Альваро, а сами исповедуете религию Идей. Вы только что показывали нам свою библиотеку… Отчего же такие люди, как вы, не хотят стать вождями соотечественников, направить их на истинный путь? В истории есть немало примеров того, как образованное меньшинство освобождало целые народы от мрака невежества, распахивало окна, чтобы каждый дом наполнился светом разума, разгоняло мрачные призраки, показывало всем, что границ не существует и человечество должно объединиться, чтобы идти вперед.

Старый аристократ грустно улыбнулся:

— Послушайте, друг мой. Давным-давно, когда Испания правила всем миром, еще один император мечтал о том же, о чем сейчас Бонапарт: объединить Европу. Он родился за границей, во Фландрии, но стал испанцем настолько, что незадолго до смерти отрекся от престола и удалился в монастырь в местечке под названием Юсте. Этот император, возможно, величайший правитель всех времен, много воевал, всю жизнь соперничал с Францией и не только боролся с оплотом европейской независимости, коим считал лютеранство, но и беспощадно искоренял испанскую гордыню. Он боролся и проиграл, и тогда его сын Филипп, фанатик с черной душой, уничтожил мечту своего отца. Наступил золотой век инквизиции и попов. Пиренеи стали препятствием не только для людей, но и для идей… В последние годы Испании наконец достиг ветер перемен, и она стала потихоньку выбираться из пропасти. Сторонники прогресса увидели в революции, свергнувшей Бурбонов, знак того, что времена действительно меняются. Бонапарт и Франция подарили нам надежду… Незнание страны и слабость наместников оказали Императору скверную услугу, но как замечательно все начиналось… Нет, испанцев нельзя спасти насильно. Уж лучше мы будем спасать себя сами, постепенно, не ломая сразу старых порядков, которым подчинялись слишком долго. В противном случае мы обречены. Штыками здесь не насадить ни одной идеи.

Упоминание штыков вывело Жуньяка из оцепенения. Прежде чем начать говорить, он откашлялся с довольным видом человека, наконец нашедшего интересную тему для беседы.

— Но ведь теперь здесь новый король, — убежденно заявил молодой человек. — Мадридские кортесы признали Жозефа Бонапарта. А если испанская армия не хочет ему присягать, есть мы, чтобы защитить трон.

Дон Альваро с усмешкой наблюдал солдатские манеры Жуньяка. Он покачал головой:

— Не обманывайте себя. Я слышал о том, что несколько смелых и прогрессивных депутатов кортесов призывают к союзу с Францией, в котором они видят спасение нации. Но эти господа слишком далеки от народа; они не способны видеть дальше собственных носов. Посмотрите вокруг. Испания — кипящий котел, в каждом городе зреет восстание. Вы, французы, не оставили нам выбора. Придется воевать, и, попомните мои слова, это будет страшная война.

— Мы победим в этой войне, сеньор, — заявил Жуньяк с покоробившим Фредерика высокомерием. — В этом можете не сомневаться.

Дон Альваро улыбнулся мягко и устало:

— Боюсь, что нет. Боюсь, вам не победить, господа; это вам говорит старик, который любит Францию всем сердцем и давно уже не может защищать свои убеждения с оружием в руках, а если бы мог, то взял бы саблю и пошел бы воевать бок о бок с этими фанатиками и дикарями; и тогда мне пришлось бы сражаться против того, во что я страстно верил всю жизнь… Не так-то просто все это понять? Вы правы, очень трудно, и, боюсь, сам Наполеон, поистине великий человек, ничего не понимает. Второго мая в Мадриде между нашими народами пролегла пропасть; пропасть, наполненная кровью, в которой утонули надежды многих людей, вроде меня. Я слышал, что, получив от Мюрата донесение об этой чудовищной бойне, Бонапарт заметил: «Отлично, это их утихомирит»… Но он страшно ошибается, друзья мои. Ничто нас не утихомирит. Французы предложили нам превосходную конституцию, воплощение всех наших чаяний и надежд. А еще они разграбили Кордову, насиловали испанских женщин, расстреливали священников… Ваши действия, само ваше присутствие здесь оскорбляют мой темный, упрямый, мой гордый народ. Остается только война, война именем ублюдка Фердинанда, теперь он — символ нашего сопротивления. Это ужасно.

— Но вы же образованный человек, дон Альваро, — настаивал Фредерик — В Испании есть еще люди, похожие на вас; их много. Почему вы не хотите открыть другим испанцам глаза?

Дон Альваро Вигаль низко склонил седую голову.

— Мой народ верит в то, что видит. Бедность, голод, несправедливость и предрассудки не способствуют философским размышлениям. А видит он, что чужаки шагают по его земле, в которой спят его предки и гниют кости множества врагов. Сказать испанцам, что все не так просто, значит стать предателем.

— Но ведь вы патриот, дон Альваро. Никто не посмеет это отрицать.

Испанец пристально посмотрел на Фредерика и горько скривил рот.

— Еще как отрицают. Я офранцуженный, разве вы не знали? Здесь это самое страшное оскорбление. Не исключено, что в один прекрасный день за мной придут, как пришли за многими из моих старых друзей.

Фредерик был ошеломлен.

— Не посмеют, — заявил он.

— Еще одна ошибка, друг мой. Ненависть — на редкость мощный механизм, а мы, испанцы, умеем умирать и ненавидеть, как ни один другой народ. Так что рано или поздно соотечественники до меня доберутся. Забавнее всего то, что их едва можно за это осудить.

— Это несправедливо, — прошептал потрясенный Фредерик.

Дон Альваро ответил ему ясной, дружеской улыбкой.

— Несправедливо? Отчего же? Опять вы ошибаетесь, молодой человек. Ничего подобного. Это Испания. Чтобы понять ее, надо здесь родиться.

До позиции, которую надлежало занять Восьмому легкому, оставалось меньше лье. Фредерик ехал шагом и поминутно осматривался, боясь вновь пропустить появление врага. Юноша давно успокоился, его сердце билось ровно, а разум прояснился. Время от времени он бросал случайный взгляд на левый сапог, на котором засохла кровь убитого партизана. Это бурое пятно не имело отношения к словам дона Альваро Вигаля; получалось, что Фредерик убил не человека, а какое-то опасное животное.

Взмокшие солдаты плелись через поле. Деревушка, в которую они направлялись, оказалась нищей и серой, лишь у пары домов были побелены стены. Из-за ближних холмов несколько раз стреляли, но пули, не долетая, с жужжанием впивались в мокрую землю. Мимо галопом промчался Мишель де Бурмон со своим отрядом, торопившимся занять место во главе колонны стрелков. Проводив глазами друга, Фредерик повернулся к пехотинцам, и только теперь заметил, как они измучены. Офицеры Восьмого орали на своих людей, чтобы те прибавили шаг, и солдаты с багровыми от натуги лицами старались двигаться быстрее, неся на весу тяжелые мушкеты.

На горизонте сверкнул последний солнечный луч, и косматые тучи вновь надежно укрыли небо. Из-за деревьев и больших камней все время стреляли. Слева, в перелеске, виднелись силуэты всадников Четвертого эскадрона, ожидавших, когда неприятель начнет отступать.

На подходе к селению колонна остановилась, и люди смогли немного отдохнуть. Огонь испанцев стал интенсивнее, и несколько пехотинцев рухнули на землю. Де Бурмон поспешил увести своих гусар на левый фланг, а стрелки-пехотинцы выдвинулись вперед, не прекращая обстреливать деревню.

Фредерик наблюдал за маневрами батальона, стараясь не упускать из виду скалы и деревушку. Солдаты бегом выдвигались на позиции, офицеры метались среди них, выкрикивая приказы. До неприятеля было рукой подать; пехотинцы растянулись цепью параллельно горизонту, на нераспаханном поле, уперев в землю приклады своих мушкетов. Фредерик вскочил в седло и приказал своему батальону поворачивать назад. Вскоре им повстречалась рота егерей, командир которых что-то чертил на земле острием сабли и едва ответил на приветствие гусар. Солдаты отрешенно смотрели перед собой, надев кивера на штыки. Но вот протрубил горн, загремел барабан. Офицер будто очнулся от сна, повернулся к своим солдатам и громко отдал какое-то распоряжение. Егеря тяжело завздыхали, но прикусили языки, подняли мушкеты и двинулись вперед.

Фредерик придержал коня, и, поднявшись в стременах, огляделся по сторонам. Батальон под яростным огнем продвигался к деревне. Вот синие колонны застыли на месте, чтобы через несколько секунд возобновить наступление. Вокруг сгущались клубы порохового дыма. Пехота замирала, повинуясь барабану, и вновь шла вперед, едва он менял ритм, оставляя на земле бездыханные тела в синих мундирах. Вскоре дым полностью окутал поле, а канонада слилась с криком наступающих солдат.