В 1525 году во Флоренции началась чума, которая быстро пришла во Францию – в Авиньон, Тулузу, Каркассон и Бордо. Нарбонн стал первым населенным пунктом, которого коснулось бедствие. Нострадамус, который тут же отправился туда, на всю жизнь запомнил этот небольшой и, в общем, малозначительный город; в «Пророчествах» он упоминается 11 раз – столько же, сколько Париж. Тулуза, ставшая следующим пунктом маршрута борца с эпидемией, была гораздо более значимым городом.
      Столица Лангедока в первой половине XVI века процветала. Ее население выросло с 30 тысяч в 1478 году до 50 тысяч к 1560-м годам. Богатство города основывалось на торговле сельскохозяйственной продукцией, древесиной, кожей, мехами, оливковым маслом, морской солью из Нижнего Лангедока. Тулузские торговцы приумножали капитал и за счет перепродажи товаров из дальних стран: центральноевропейской меди, английского олова, бразильского дерева, португальского сахара. Основными столпами местной экономики были красители для шерстяных тканей и зерно. Мельницы работали круглые сутки, изготавливая муку и синюю краску из листьев вайды. «Мельничный» район Базакль на правом берегу Гаронны служил объектом неизменного восхищения путешественников. Базельский студент Томас Платтер назвал его красивейшим местом христианского мира. На мельницах также валяли сукно и производили бумагу для печатных дворов. Для Рабле Базакль выступает образцом мельничного ремесла: «На таком ручье с Божьей помощью можно было бы и мельницу поставить, но, конечно, не такую, как Базакльская мельница в Тулузе». После опустошительного пожара 1463 года, когда Тулуза почти полностью сгорела, город был заново отстроен из красного кирпича, доныне придающего ему неповторимый облик.
      Позднее, когда в Лангедок придут идеи Реформации, Тулуза станет оплотом католицизма. Французский гуманист и книгоиздатель Этьен Доле (1509–1546), учившийся на юридическом факультете Тулузского университета, резко выступал против городских властей, бичуя их религиозный фанатизм – и был изгнан из города, чтобы уже в Лионе выпустить памфлеты, осуждающие «тулузское варварство». Участь профессора права Тулузского университета Жана Катюрса из Кагора, известного гуманиста, оказалась еще более печальной: его обвинили в ереси и летом 1532 года сожгли. У того же Рабле Пантагрюэль, проследовав в Тулузу, «отлично выучился танцевать и фехтовать обеими руками, как то принято у местных студентов, но едва он увидел, что эти самые студенты живьем поджаривают своих профессоров, точно это копченые сельди, то не стал там долее задерживаться и, отбывая, воскликнул:
      – Не дай мне бог умереть такой смертью! Я от природы человек пылкий, куда мне еще подогреваться на костре!»
      Позднее, в 1550–1554 годах, тулузский парламент отправит на смерть больше еретиков, чем даже парижский: на долю Тулузы пришлось 40 процентов смертных приговоров от общего числа по всей стране. Терпение протестантов исчерпается, и в 1562 году религиозные распри выльются в хаос и кровавые уличные бои. И, хотя в конечном счете католикам удастся одержать верх над гугенотами, звезда тулузского процветания закатится навсегда.
      Но это будет потом, а в 1525 году молодой врач Мишель Нотрдам в охваченной чумой Тулузе своими глазами видит: от бедствия не защищают ни деньги, ни положение в обществе. Перед лицом смерти нет ни бедного, ни богатого, ни знатного, ни безродного. Мишель своими глазами видел железную клетку на мосту Сен-Мишель, в которую по приговору суда заключались «богохульники» перед тем, как опустить ее в воду на время, достаточное для того, чтобы осужденный захлебнулся. Быть может, тогда в его голову закралась мысль: не является ли чума Божьим наказанием за человеческую жестокость?
      В 1528 году весь юг Франции вновь охватила эпидемия, еще более жестокая, чем прежняя. После ее окончания, осенью следующего года, Мишель вернулся в Монпелье, чтобы получить степень доктора. Впоследствии он вспоминал, что пять лет активной медицинской практики отдалили его от книжных занятий и он чувствовал себя очень плохо подготовленным к экзаменам. Ему было 26 лет.
      Согласно правилам, по прибытии на медицинский факультет Университета Монпелье 3 октября 1529 года «Michelet de Nostre-Dame»представился прокуратору студентов Гийому Ронделе, с тем чтобы тот внес его имя в реестр. Этот любопытный документ, в деталях повествующий о событиях студенческой жизни с 26 марта 1526-го по 15 декабря 1535 года, находится в Межуниверситетской библиотеке Монпелье. Его страницы сохранили следы скандала, виновником которого стал молодой Нострадамус. Имя его вычеркнуто, а на полях красуется пояснение: «Тот, кто здесь записан, был аптекарем. Мы были уведомлены аптекарем этого города [господином] Шант (имя не расшифровано. – А. П.),а также он дурно отзывался о докторах. Потому-то я, Гийом Ронделе, как прокуратор студентов, вымарал его из реестра». Помимо хулы на авторитетных врачей, Нотрдаму вменяется в вину и то, что он смешивал две специальности, собственно врачебную и фармацевтическую, в то время как это были разные профессии с разными правилами. Однако конфликт удалось уладить. Двадцатью днями позже Нотрдам был принят Антуаном Ромье, который вписал его в книгу регистрации студентов под номером 943.
      Оплатив регистрационный сбор, Мишель отправился к канцлеру, где должен был подтвердить, что он рожден в законном браке, что ему не менее 22 полных лет, что он исповедует религию римско-католического обряда, а также то, что он никогда не занимался ручным (ремесленным) трудом. Хирургия и фармацевтика считались тогда ремеслами, и ими пробавлялись изгои медицинского мира – аптекари и цирюльники, которым пришлось вести долгую войну за признание их ремесел частью медицинской профессии (первым признанным стал знаменитый Амбруаз Паре, основоположник военно-полевой хирургии).
      В реестре сохранилось собственноручное письменное заявление будущего предсказателя: Мишель де Нотрдам, родом из Прованса, из города Сен-Реми Авиньонской епархии, прибыл для обучения в университет Монпелье, чей устав он клянется соблюдать. Он оплатил регистрационный сбор и избрал Антуана Ромье своим руководителем. Все это случилось 23 октября 1529 года. Через месяц, 23 ноября, в университете Монпелье произошло важное событие. Было принято решение о сооружении анатомического театра – каменного стола для вскрытия и препарирования, каменной же кафедры для профессора и скамеек для студентов. «Официальные» анатомирования были редким событием и, как правило, производились публично. Помимо студентов, на них присутствовали любопытствующие представители дворянского сословия и местной буржуазии, в том числе и женщины (вскрывались чаще всего мужские трупы). В числе зрителей встречались даже монахи и священники. Жажда знаний была распространена во всех образованных слоях общества, и малоаппетитное зрелище собирало не меньше публики, чем ныне показ модной одежды. Само вскрытие осуществлял ремесленник-хирург, орудуя скальпелем согласно распоряжениям преподавателя.
      Обычно для анатомических опытов служили тела казненных. Медики получали также тела самоубийц и неопознанных лиц (как правило, утопленников), но подобные «бесхозные» трупы, как уже отмечалось, были большой редкостью. В этих условиях студенты шли на преступление, всеми правдами и неправдами добывая мертвые тела для своего образования. Смелые школяры отбивали с оружием в руках трупы висельников и даже раскапывали могилы на кладбищах, как это делал Андреас Везалий, основоположник научной анатомии, также учившийся в Монпелье.
      Уже упомянутый студент из Базеля Феликс Платтер, слушавший лекции в Монпелье с 1552 по 1556 год, оставил нам живописный рассказ о своей студенческой жизни. Он подробно повествует о ночных предприятиях, в ходе которых он с товарищами выкапывал свежепохороненные тела на кладбище монастыря Сен-Дени за городом. Легко представить себе молодого Нострадамуса, подкупившего палача и пришедшего в компании нескольких однокашников, чтобы снять с виселицы тело приговоренного и в рассветном тумане повысить свой уровень анатомической грамотности…
      Мы ничего не знаем о четырех годах учебы будущего пророка в Монпелье. Можно лишь предположить, что летом 1530 года он стал лиценциатом, а двумя годами позже получил звание доктора. Между получением степеней бакалавра и лиценциата проходило минимум два года. Столько же требовалось лиценциату, чтобы получить докторскую степень. В общей сложности полное медицинское образование занимало самое меньшее пять лет; обычно же на него требовалось семь. Бакалавр медицины мог претендовать на лиценциат и докторскую степень лишь только проведя курс публичных лекций. Кандидат в лиценциаты должен был подтвердить пять лет медицинских занятий (учебный год считался равным 8 месяцам), если к началу обучения он уже являлся магистром искусств.
      Чтобы стать лиценциатом медицины, Мишель в присутствии своих товарищей, других студентов-медиков, должен был прочитать три предварительных курса, состоящих из комментариев к классическим медицинским текстам. В течение трех месяцев с первого понедельника после Пасхи и до дня Ивана Купалы, Мишель каждую среду читал лекции по текстам, выбранным деканом. Затем он был допущен до экзаменов на степень лиценциата. Они состояли из четырех испытаний per intentionem,то есть «с намерением», – имелось в виду стремление получить степень лиценциата, чтобы затем претендовать на докторскую.
      Четыре экзамена занимали примерно неделю. Будущий лиценциат выплачивал, как это полагалось, некоторую денежную сумму каждому из своих экзаменаторов, и, кроме того, выставлял им добрую бутыль белого вина (оно считалось более благородным, чем красное). Понятно, что поскупившиеся вряд ли могли рассчитывать на благоприятный результат. Наконец, через неделю после финального экзамена, кандидат должен был пройти через то, что называлось «строгими пунктами» – вопросы о точных фрагментах медицинских текстов. Студент получал день на то, чтобы проконсультироваться с книгами, предоставленными в его распоряжение деканом. На следующий день после полудня, в часовне Сен-Мишель церкви Нотрдам-де-Табль, он держал ответ в присутствии одних только профессоров. В день дискуссии по «строгим пунктам» Мишель также должен был выдать определенную денежную сумму каждому профессору, а затем устроить пир для всего факультета. Кормить и поить экзаменаторов, чтобы смягчить их суровые сердца, было в обыкновении того времени; этот обычай дошел и до вузов наших дней как пережиток седой старины. Таким образом, высшее образование стоило не только времени, но и денег. Отец Нострадамуса, материально поддерживавший сына все эти годы, особо отметил это в своем завещании.
      Пройдя все экзамены, через неделю кандидат направлялся в епископский дворец, чтобы получить лиценциатское свидетельство из рук епископа Маглонского, хранителя привилегий медицинской школы, в присутствии профессоров, делегированных факультетом. По прошествии необходимых двух лет новоявленному лиценциату разрешалось пройти экзамены на докторскую степень – назывались они triduanes,состояли из шести последовательных испытаний и проходили в течение трех полных дней. Кандидат, собравший голоса минимум двух третей профессоров, становился доктором.
      Нострадамус успешно сдал экзамены летом 1532 года. С этого момента он уже мог называть себя доктором медицины. Ему оставалось только пройти пышную многолюдную церемонию по случаю присуждения высшей ученой степени, совершаемую в приходе Сен-Фирмен. Там Мишелю де Нотрдаму вручили знаки докторской степени: четырехугольную шапочку черного сукна с верхушкой темно-красного шелка, золотое кольцо, расшитый золотом пояс и горностаевую пелерину. После торжественного вручения ему книги Гиппократа молодой доктор произнес врачебную клятву. После этой утомительной, но радостной церемонии он по обычаю отпраздновал свой выпуск с учителями и товарищами по учебе в лучшей таверне Монпелье.
      В рассказе о медицинском обучении Нострадамуса мы неоднократно упоминали имя Франсуа Рабле. В сентябре 1530 года будущий автор «Гаргантюа и Пантагрюэля» записался на факультет медицины университета Монпелье. Молодые люди, бесспорно, были хорошо знакомы уже в тот период, но характер их отношений до сих пор остается неясным. Мы не знаем точно, каким было мировоззрение обоих медиков в тот период, и не можем определить степень их влияния друг на друга. Неизвестно, как часто во время жарких дискуссий друзья прибегали к помощи воспетого Рабле «оракула Божественной Бутылки».
      Тем же 1533 годом датировано первое дошедшее до наших дней произведение Нострадамуса – «Парафраза (перевод) Галенова увещевания Менодота в изучении изящных искусств, а также медицины». Этот небольшой по объему греческий текст приписывался Клавдию Галену, общепризнанному авторитету старой европейской медицины. Эразм Роттердамский перевел его в свое время на латынь; Нострадамус, в свою очередь, сделал французский перевод. Сам Нотрдам сообщил в предисловии, что в работе он опирался на труды гуманистов, а также на советы своего брата и «известнейшего человека» Жана де Нотрдама, будущего автора «Жизнеописаний провансальских трубадуров». Судя по всему, «Увещевание» было основной темой докторской диссертации Нотрдама; в предисловии автор хвалит врачей из университета Монпелье, «людей весьма ученых».
      С получением докторской степени была завершена целая глава жизни Нотрдама. Учение закончилось – начиналась взрослая жизнь практикующего врача. Мишель покинул Монпелье, и ему предстояло найти себе место для работы. Он возобновил кочевую жизнь. Путь его лежал в края, которые он знал не понаслышке – в долину Гаронны. О жизни Нотрдама с 1533 по 1539 год нам известно немного. Все биографы предсказателя, начиная с Жана-Эме де Шавиньи, описывают этот период очень кратко. Сам Нострадамус ограничился замечанием, что вел практику в основном в окрестностях Ажена и в самом этом городе.
      Сообщается, что однажды, во время пребывания Нотрдама в Тулузе, молодой врач получил письмо от Жюля Сезара Скалигера, известного французского филолога, критика, поэта и врача итальянского происхождения. Скалигер, наслышанный о Нотрдаме как о молодом, но весьма способном медике, пригласил его в гости в Ажен, город неподалеку от Тулузы, где сам он проживал уже пять лет. Конечно, Скалигер в то время был фигурой намного более известной, чем Нотрдам. В свои неполные 50 лет он прославился на всю Европу резкой критикой Эразма Роттердамского и его латинского перевода Нового Завета (в 1536 году, после смерти Эразма, Скалигер взял свои резкие выпады назад и посвятил памяти гуманиста волнующую элегию, где писал, что самые яркие звезды, увы, тоже гаснут). У Нотрдама к тому времени не было ни одной печатной публикации. Несмотря на такую «неравновесность» фигур, в приглашении Нотрдама Скалигером все же нет ничего необычного: старые книжники охотно подыскивали себе учеников и помощников из числа молодых ученых. Как бы то ни было, Мишель, откликнувшись на приглашение Скалигера и прибыв в Ажен на несколько дней, задержался там на несколько лет.
      Характер у Скалигера был непростой. Смирение и скромность вообще не были свойственны гуманистам и эрудитам XVI века. Как метко выразился А. X. Горфункель, «скромность вообще не была достоинством создателей философии итальянского Возрождения: за безличную анонимность монашеских орденов и университетских коллегий держались скорее защитники традиционного авторитарно-догматического сознания». Но пылкая итальянская натура Скалигера отличалась особой нетерпимостью к чужим интеллектуальным достижениям, что выделяло его из ряда «нескромных эрудитов». Складывается впечатление, что его задевала за живое чужая слава; всякий раз, когда кто-либо из его бывших друзей или коллег становился более или менее знаменитым, Скалигер разрывал с ним отношения и осыпал агрессивно-оскорбительными эпиграммами и письмами. Впоследствии он так же поступит и с Нострадамусом – после успеха последнего при королевском дворе.
      Но тогда, в 1533 году, Нотрдам явно понравился Скалигеру, и это впечатление было взаимным – молодой безвестный врач принял предложение маститого филолога и поселился по соседству с ним. Вскоре он обзавелся семьей, взяв в жены, по словам Шавиньи, «весьма достойную и очень красивую девушку». Впоследствии, когда семья Нотрдама погибнет и он уедет из Ажена, он никогда не будет вспоминать ни в своих книгах, ни в устных беседах о своей первой жене. Мы не знаем даже ее имени, хотя по непроверенным данным Торне-Шавиньи, ее звали Генриетта д'Энкосс. Эта странная забывчивость Нотрдама наводит на мысль, что в Ажене случилось что-то такое, что он пожелал потом забыть, но что именно – до сих пор неизвестно.
      Мишель и его «прекрасная незнакомка» принимали у себя высший свет Ажена в лице Жюля Сезара Скалигера и его друзей, также образованных людей. Среди них заслуживает упоминания молодой профессор Филибер Саразен, чей старший сын, названный в честь ученого друга и покровителя Скалигером, уже ходил в школу. Саразен принадлежал к числу новоявленных «лютеров», как называли поклонников немецкого реформатора, но Мишелю были гораздо важнее его познания древних текстов, чем религиозные взгляды.
      Оноре Буш рассказывает в своем исследовании по истории Прованса, что местные нотабли, которым однажды сообщили, что Скалигер и Нострадамус собираются покинуть Ажен, пришли к ним и предложили ученым ценные подарки, чтобы те остались в городе. Оба врача, пожилой и молодой, отклонили дары со словами, что если отцы города желают одарить кого-либо, то лучше пусть одаривают больных, инвалидов и обездоленных. Этот ответ вызвал восхищение у горожан, и на следующий день обоих врачей торжественно пронесли по улицам на руках. Этому анекдоту, красивому и трогательному в своем гуманизме, вряд ли можно верить. Учитывая особенности характера Скалигера, можно утверждать наверняка, что он вряд ли допустил бы возвышение Нотрдама на ту же высоту, на которой стоял сам.
      Тем временем у Мишеля родились двое детей, мальчик и девочка (их имен мы также не знаем). Он вел обширную врачебную практику. К молодому эскулапу часто обращались за помощью влиятельные горожане, и его часто видели верхом на муле – именно эти недорогие, смирные и выносливые животные служили транспортным средством для поездок врачей к больным.
      Достоверные источники, найденные в архивах, рассказывают, что в начале 1538 года Нотрдам и Скалигер попали в поле зрения инквизиции Тулузы (той самой Тулузы, которая, как мы помним, славилась своим религиозным консерватизмом). Скалигер оказался скомпрометированным в связи с делом Филибера Саразена – протестанта, не скрывавшего своих взглядов. Инквизиция Тулузы именем короля Франциска I отрядила в Ажен одного из своих самых грозных следователей для сбора сведений о взглядах Саразена и его благонадежности. Скалигер подвергся допросу, на Мишеля Нотрдама также пало подозрение.
      Монах-доминиканец Луи де Роше по прозвищу Рошето был Великим инквизитором в землях Лангедока и герцогстве Гиень с постоянной резиденцией в Тулузе. На него возлагалась задача выявления и искоренения среди аженцев «лютерской ереси». Рошето прибыл в Ажен в конце февраля, и уже первая его проповедь в церкви святой Фебады носила угрожающий характер. Он призвал паству доносить на соседей и друзей, высказывающих еретические (с точки зрения римской церкви) взгляды. Как всегда в подобных обстоятельствах, в добровольцах не было недостатка. Большое число доносчиков высказало желание свидетельствовать перед выездным судом инквизиции. Все эти устные доносы были тщательно зафиксированы в документах, которые ныне хранятся в архивах Аженского епископства. В ходе расследования, проводившегося в Ажене с 6 марта по 30 апреля 1538 года инквизитором Рошето, три монаха местного францисканского монастыря дали показания против Нострадамуса. Они сообщили, что в 1533 или 1534 году он в их присутствии произносил речи против образов Христа и святых и их почитания.
      Подробный рассказ об «антикатолических» выпадах Нострадамуса выглядит следующим образом. Ажен являлся важным центром сельскохозяйственной торговли, и рыночная площадь всегда была оживленной. Где лавки – там и балаганчики с развлечениями. Однажды Мишель де Нотрдам, заинтригованный особенно крупным скоплением народа у стены монастыря августинцев, с трудом протиснулся сквозь толпу, чтобы посмотреть, кто же ее собрал. Героем дня был молодой послушник, который разливал расплавленный свинец в приготовленные формы. После охлаждения глазам зевак предстали свежеотлитые фигурки Богоматери. Еще через мгновение статуэтки пошли на продажу; монах уверял покупателей, что, купив статуэтку, добрый христианин получает благословение самой Девы Марии. Мишель прервал монаха-ремесленника: «А знаете ли вы, брат мой, что, делая подобные изображения, вы изготовляете только идолов? Я рекомендую вам изучить послания апостола Павла». Эта отсылка к апостольским посланиям, направленным против язычества и идолослужения, была прямым выпадом против культа святых, в данном случае – Богоматери, чье прозвание (Notre Dame),по иронии судьбы, носил сам иконоборец. В другой раз Нотрдам заявил, что, будь на то его власть, он бы выкинул из храмов все иконы. Таким образом, Нотрдам открыто заявил о своей симпатии, если не сказать больше, к зарождающемуся протестантизму. Отметим, что в то время он был близок к Скалигеру и Саразену, которые разделяли идеи нового вероучения, как, впрочем, и немалая часть французских интеллектуалов той эпохи. «Подрывные» речи произносились Нотрдамом в период относительной терпимости королевской власти к новым реформационным идеям; поэтому в тот момент они не имели никаких негативных последствий для молодого врача. Однако в 1538 году ситуация изменилась, и дознание могло кончиться для Нотрдама очень печально.
      Против Филибера Саразена также были получены показания; многочисленные доносчики уличили его в том, что он проповедовал учение Лютера о свободе воли человека. Его обвинили и в том, что он переводил книги Эразма Роттердамского. Хотя они отнюдь не запрещались во Франции, инквизиторам этого было достаточно, чтобы отдать приказ об аресте Саразена. Однако, когда в его двери постучали, молодой доктор, имевший неосторожность увлечься модными религиозными идеями, уже сбежал.
      История с дознанием породила раскол между Скалигером и Нотрдамом. Впоследствии, когда Нотрдам прославился на всю Европу и получил поддержку королевской семьи, Скалигер обрушился на него со злобными эпиграммами доносительского и даже антисемитского характера:
 
Легковерная Галлия, на что ты надеешься, чего ты ждешь, Подвешенная на оракулах, которыми искусно злословит Иудея?
Отягченная трофеями стольких древних королевств,
стольких королевств новых,
Страдаешь ли ты от этого злодея,
который играет столь славными скипетрами?
Видишь ли ты, насколько вздорен язык этого презренного болтуна?
Выносимо ли для тебя, что этот человек смеется над твоим доверием?
Кто глупее – этот злобный шут или ты,
покровительствующая столь многим его наветам?
Если ты настолько глупа, что не желаешь страдать от этого,
страдай хотя бы оттого, что не можешь страдать!
 
      В то же время Нотрдам еще в 1552 году писал о Скалигере в восторженном тоне, называя его «человеком сведущим и ученым… словом, личностью, которую я не знаю с кем можно сравнить, кроме Плутарха или Марка Варрона». Ученик оказался намного тактичнее своего учителя.
      Как известно, беда не приходит одна. Нотрдам на своем примере убедился в правильности этой «международной» поговорки (ее французская версия – un malheur n 'arrive jamais seul).Примерно в то же время скоропостижно умерли жена и оба ребенка Мишеля. Были ли это чума, несчастный случай или преступление? Мы не знаем ровно ничего, и это, конечно, оставляет широкий простор для воображения. Большинство исследователей обвиняют в случившемся чуму, однако в те годы (1537–1538) в долине Гаронны не зафиксировано вспышек этой страшной болезни. Правда, «чумой» в те годы еще называли любое эпидемическое заболевание, от которого вполне могли скончаться юная супруга доктора и его маленькие (не старше четырех лет) дети.
      При любом положении дел Нотрдаму больше не следовало оставаться в Ажене. Аббат Торне-Шавиньи, известный исследователь творчества Нострадамуса, живший в XIX веке, изучавший не дошедшие до нас документы, сообщил, что семья умершей жены Нотрдама возбудила против него процесс с целью возвращения приданого. Вкупе с вызовом к тулузскому инквизитору Рошето это не сулило ничего хорошего; Нотрдам счел за лучшее по примеру Саразена покинуть Ажен, вдруг ставший таким негостеприимным. Он оставил дом, практику, ставший привычным круг общения и вновь пустился в странствия.
      О втором периоде скитаний Нотрдама (1539–1544) нам известно больше, чем о первом. В частности, мы знаем, в каких городах он побывал, хотя порядок их посещения не всегда ясен. Кроме того, о втором большом путешествии будущего предсказателя ходило немало легенд и анекдотов, которые некритичные авторы добросовестно перепечатывали, искажая и приукрашивая, из века в век. Современные исследования показали, что большинство этих рассказов были опубликованы впервые лишь в XVII столетии, что заставляет относиться к ним с крайней осторожностью.
      Покинув Ажен, Нотрдам побывал в разных городах Европы – от Парижа до Венеции. Вероятно, он посетил также Священную Римскую империю, Эльзас и Лотарингию. Некоторые биографы говорят даже о его пребывании на берегах Нила или Ганга, а также «отправляют» в Иран для изучения восточной алхимии. Именно в ходе этих далеких странствий якобы проявился впервые пророческий дар Мишеля. Конечно, нет никаких документальных оснований для того, чтобы посылать будущего предсказателя в столь далекие края и связывать с путешествиями пробуждение его таланта прорицателя. Все это – чистой воды художественный вымысел.
      Сам Нотрдам сообщал только, что вел врачебную практику в Бордо, Тулузе, Нарбонне и Каркассоне – на юго-западе Франции. По его рассказу, в 1539 году он некоторое время жил в Бордо, где часто бывал в лавке аптекаря Леонарда Бодона. Однажды к Бодону заявился крестьянин с двумя кусками амбры для продажи. Один из кусков, правда, больше походил на экскременты какого-то морского животного. Ученые, которые присутствовали в лавке, заспорили, не спермацет ли это, но крестьянин их уверил, что это была именно амбра, выброшенная Атлантикой на берег в дни после зимнего солнцестояния. Лиса, унюхавшая амбру издалека, проглотила это кусок, но тут же исторгла его сзади. «Это именно то, что мы называем амброй, исторгнутой лисицей», – заключает Нострадамус; такая амбра особо ценна для косметических снадобий. В Каркассоне Нотрдам побывал при дворе епископа Амедея де Фуа, которого он успешно вылечил от болезни – опять-таки по его собственным воспоминаниям.