Греховные радости

В августе Энджи вызвали в Англию. Умирал мистер Викс; его наконец-то положили в больницу, у него открылось кровотечение в обоих легких, и врач говорил, что будет чудом, если он протянет еще два дня. Он протянул целых три; вцепившись Энджи в руку тонкими, трясущимися пальцами, он сказал ей, что протянул бы и три месяца ради того, чтобы иметь возможность попрощаться с ней. Энджи сидела, держа миссис Викс за руку, смотрела, как он сравнительно безболезненно уходит из жизни, и вспоминала, сколько раз он покрывал и защищал ее, когда мать за что-нибудь на нее сердилась; как, посмеиваясь, говорил ей, что от нее никогда не знаешь, чего ждать; как прикалывал ее фотографии на стенку вокруг всего камина и никогда не разрешал миссис Викс снимать их; на глаза ее набежали слезы, и она так и не увидела того момента, когда его голова вдруг бессильно упала набок.

– Умер, – без всяких эмоций проговорила миссис Викс, вытягивая руку из ладони Энджи и подавая ей довольно грязный носовой платок. – Держи, девочка, продуй нос, у тебя кошмарный вид, такая сопля на носу болтается, слава богу, что он тебя не видит, а то с каким бы воспоминанием он ушел на тот свет. – И тут она сама разрыдалась, а Энджи сидела, обнимая ее, вдыхала хорошо знакомый запах сигарет, дешевого лака для волос и еще более дешевых духов и думала, что же теперь будет с ее бабкой.

Похороны прошли шумно и даже довольно весело; когда потом Энджи рассказывала о них Малышу, то в ее описании эти похороны показались ему куда более жизнерадостными, чем большая часть так называемых праздников, которые устраивала Мэри Роуз. Все друзья покойного мистера Викса по пивнушке «Флаг и ягненок» сложились и организовали поминки; Энджи предложила миссис Викс нанять духовой оркестр, который мог бы идти за катафалком. Миссис Викс вначале категорически запротестовала, а потом внезапно сдалась и сказала, что да, так может оказаться немного веселее, да и мистер Викс больше всего любил, из всей музыки, именно духовые оркестры. Джонни и Ди прислали венок, выдающийся даже по стандартам Бермондси (здесь Энджи пришлось объяснить Малышу, что похороны считались в Бермондси особым событием и расходы на них были обычно совершенно непропорциональны доходам семьи), одни только буквы на ленте в слове «ДЕДУ» были высотой в двенадцать дюймов; венок этот закрепили вертикально на крышке гроба; миссис Викс была этим очень глубоко тронута и потом говорила Джонни, что, стоя в церкви рядом с гробом, она чувствовала себя совсем как королева. Джонни и Ди сняли во «Флаге и ягненке» лучший зал и устроили шикарный обед с пивом, которое разливали здесь же прямо из бочек; Ди заявила миссис Викс, что пусть та ни о чем не волнуется, что это ее отец прислал на все чек, передав на словах, что поскольку сам он не может быть на похоронах, ибо власти не склонны оказать ему гостеприимство, то этот чек – самое малое, что он может сделать.

В церковь пришло не меньше двухсот человек, и примерно сотня из них отправилась потом во «Флаг и ягненок»; после обеда и очень хорошей речи, которую произнес капитан команды по игре в дартс, заявивший: «Я уверен, что даже уже сейчас, пока мы его тут оплакиваем, старина Альфред обставляет там всех вчистую», – все начали пить по-настоящему, а потом снова заиграл духовой оркестр, и когда в перерыве между его выступлениями все освежились пивком, Джек Хастингс, который сидел вместе с мистером Виксом в окопах («Это еще в Первую мировую войну, представляешь себе, и до сих пор жив!» – рассказывала Энджи), уселся за пианино, и все вдохновенно спели хором «Типперери» и «Покажи мне дорогу домой»; самые последние из скорбящих разошлись уже после одиннадцати часов, оставив миссис Викс раскрасневшуюся, всю в слезах и необыкновенно счастливую. Джонни, Ди и Энджи отвезли ее домой, уложили спать, а потом уселись на первом этаже ее маленького домика, возле горящего камина, на том самом месте, где столько лет просидел мистер Викс, и стали негромко обсуждать, что теперь делать с ней дальше.

– У нас она жить не может, – заявил Джонни, – у нас нет места, да и вообще мы еще не очень обустроились сами, верно ведь, Ди?

– Правда, – поддакнула Ди, глядя на него, как всегда, с покорным обожанием, а потом добавила (осмелев от большого количества выпитого дюбонне и горькой лимонной), что, конечно, у них бывали времена и похуже, но места у них нет, это верно.

И оба они уставились на Энджи, которая очень твердо сказала, что совершенно никак не может взять с собой бабушку в Нью-Йорк, что это абсолютно исключено…

– А почему нет? – наивно спросил Малыш, когда Энджи пересказывала ему потом этот разговор. – Судя по твоим рассказам, она довольно славная старушка.

Энджи так же твердо и прямо объяснила ему, что миссис Викс даже и думать не станет о том, чтобы переехать в Нью-Йорк, что ей это категорически не понравится, потому что в этом случае она остается без всех своих знакомых и подруг – ну, по крайней мере, тех, что пока еще живы.

– По-моему, тебе стоило бы попытаться что-нибудь для нее сделать, – покачал головой Малыш. – Она-то ведь для тебя очень много сделала, верно? Ты же сама говорила, что она была тебе в большей степени матерью, чем настоящая мать.

– Господи, Малыш, я столько всего болтаю! Просто не представляю, как ты все это запоминаешь.

– Я тебя люблю. Вот поэтому мне и нетрудно помнить то, о чем ты говоришь.

Энджи нагнулась и поцеловала его.

– Я тебя тоже люблю. И… да, ты прав, она действительно очень, очень хорошо ко мне относилась. И конечно, мне бы хотелось что-то для нее сделать. Но что я могу? У меня и денег-то нет.

Малыш посмотрел на нее. В ее повлажневших глазах застыла тоска. Уже, наверное, в тысячный раз он спросил себя, чем заслужил ее, за что ему такое счастье и как он сможет ее удержать. Они помолчали.

– Я бы мог найти деньги, – проговорил он. – Мне было бы приятно, если бы твоя бабушка была хорошо устроена и тебе не нужно было за нее беспокоиться. Присмотри какое-нибудь хорошее место, Энджи, куда ее можно пристроить, а оплату счетов я, если хочешь, возьму на себя. Я себя чувствую в какой-то мере в долгу перед теми, кто помогал тебе в жизни.

– Нет, Малыш, – твердо возразила Энджи. – Я никак не могу тебе этого позволить. Мы, Виксы, независимые люди; да и, кроме того, это не твоя проблема.

– Твои проблемы – это мои проблемы, – ответил Малыш, – и мне, честно говоря, нравится их решать.

Они снова помолчали. Энджи очень серьезно смотрела на него. Потом улыбнулась ему мягкой, нежной, почти детской улыбкой:

– Господи, Малыш, как я смогу тебе когда-нибудь отплатить за все, что ты для меня делаешь?

– Ну, я подумаю об этом, – произнес Малыш, и рука его потянулась к теплому влажному месту у нее между ног. – Есть один простой способ, которым мы можем воспользоваться прямо сейчас.

В том, что за этим последовало, Энджи проявила максимум энтузиазма и изобретательности; впоследствии всякий раз, когда Малышу приходил очередной счет из очень хорошего частного пансионата в Борнмуте, постоянным обитателем которого стала миссис Викс, он всегда вспоминал об этом эпизоде с огромным, почти физическим удовольствием.

То событие, о котором пойдет речь дальше, случилось на лестнице дома Кейтерхэмов на Итон-плейс; но прежде Малыш позвонил Вирджинии в Хартест в тот самый день, когда Энджи улетала в Лондон, и принялся упрашивать ее разрешить ему воспользоваться на уик-энд этим домом.

– Я так или иначе должен быть в Лондоне. По делам. Всего на несколько дней, а потом мы приедем к вам и будем жить у вас.

С некоторыми оговорками, но он согласился с довольно настойчиво высказанным предложением Мэри Роуз, чтобы летом все они провели несколько недель в Хартесте.

– Ну конечно, тебе это было бы очень удобно. Нет, Малыш. Я не могу разрешить тебе воспользоваться этим домом. Особенно если ты собираешься поразвлекаться в нем вместе с Энджи.

– Вирджи, ну пожалуйста. Это же настолько безопаснее, чем в гостинице…

– Почему?

– Да потому, что там нет этой дурацкой обслуги, которая может начать рассказывать Мэри Роуз всякие сказки…

– Сказки?! Ну знаешь, Малыш!

– Ну, ты меня поняла. Мэри Роуз всегда желает знать, в каком именно номере я поселился, и какой там номер телефона, и…

– Странно, с чего бы это! Нет, Малыш, это исключено. Я не могу по отношению к ней так поступить. У меня все-таки есть чувство, что все мы – одна семья. И я бы потом, когда вы приедете, просто не смогла смотреть ей в глаза. И, кроме того, в доме сейчас нет слуг. Ни дурацких, ни каких. Сейчас ведь август. Вам пришлось бы все делать самим. А потом наводить за собой порядок.

– Но я же ведь тоже член семьи, правда? А что касается того, чтобы делать все самим и навести потом порядок, так это даже приятно.

– Ну конечно! Я как-то не очень представляю себе, как бы ты стал чистить ванну или менять постельное белье. И Энджи я за этими занятиями тоже себе не представляю.

– Я кого-нибудь найму. Вирджиния, ну пожалуйста, это было бы так здорово.

– Нет, Малыш. Не могу, честное слово. А кроме того, что скажет Александр, если узнает? Он же с ума сойдет.

– Ничего он не узнает. Да и откуда? Ты представляешь, как было бы здорово: только я и Энджи, вдвоем, в полной безопасности, в своем собственном маленьком мире. И только на двое суток. Сорок восемь часов. Не так уж о многом я прошу.

– Малыш, я считаю, тебе нужно быть немного осмотрительнее в отношении Энджи. Я тебе уже говорила, что она крепкий орешек и себе на уме. По-моему, ты ее излишне романтизируешь: она вовсе не идеалистка и не романтик.

– Ничего подобного, – ответил он и с ужасом почувствовал, что голос его дрожит, – я ее просто люблю, вот и все.

– Но ты же понимаешь, что из этого ничего не может выйти. Никогда. И ты должен осознавать, как я за вас обоих боюсь. Это же страшно опасно и… и глупо, то, что вы делаете.

– Знаю, – голос Малыша звучал теперь тихо и был преисполнен раскаяния, – но мы пытаемся что-то придумать. Честно. Это будет… ну, может быть, последняя для нас такая возможность. Ну пожалуйста, Вирджиния! Жаль, что ты меня сейчас не видишь: я тебя на коленях умоляю!

– Н-ну… – (он чувствовал, что она старается не расхохотаться, не сдаться, что она уже поняла: ему опять, как и всегда, удалось уговорить ее сделать так, как ему хочется), – ну, если это последний раз, то зачем он вообще нужен? Но если тебе так уж на самом деле необходимо…

– Очень.

– Ну ладно. Я оставлю ключ в том агентстве, что присматривает за домом в течение августа. Я их предупрежу, что ты возьмешь ключ… когда?

– В четверг. Вирджиния, честное слово, я тебя обожаю.

– Знаешь, Малыш, – весело проговорила Вирджиния, – по-моему, тебе уже давно пора бы повзрослеть.

– Мне и так хорошо, – хохотнул он.

Это были очень счастливые двое суток. Энджи, страшно довольная тем, что в ее распоряжении внезапно, пусть и ненадолго, оказался дом ее бывшей работодательницы, взяла на себя инициативу доставить Малышу удовольствие по возможности во всех комнатах и уголках этого дома. Особенно запомнившийся эпизод на лестнице произошел в воскресенье после обеда; перед этим они только что, в спальне хозяев дома, почти прикончили бутылку шампанского и полтора фунта клубники, валяясь совершенно голыми на огромной кровати; по подушкам были разбросаны пустые бокалы и крупные, похожие на больших пауков плодоножки от ягод; из бутылки, опрокинутой Малышом, когда ему захотелось сию же минуту расцеловать живот и бедра Энджи, текла ровная тонкая струйка, падавшая на бесценный индийский ковер.

– Надо уже начинать приводить все в порядок, – проговорил Малыш, неодобрительно оглядываясь вокруг. – Я обещал Вирджинии, что мы оставим все в полном порядке.

– Потом уберу. – Энджи ласково поцеловала его. – Я жуть как хорошо могу прибирать в доме. И знаешь что, тебе бы понравилось смотреть, как я это делаю. А пока, Малыш, милый, мы уже были в гостиной, и в столовой, и на кухне, и в двух ванных, и почти во всех комнатах; пора и на лестницу!

Малыш посмотрел на нее: она раскраснелась, золотистые локоны перепутались у нее на плечах, зеленые глаза сияли. Он протянул руку и нежно погладил ее по волосам, она склонилась над ним и снова поцеловала, а потом села, улыбаясь и устремив глаза на его пенис, который уже послушно напрягся и слегка подрагивал.

– Я поражена. – Она наклонилась, чтобы поцеловать и его тоже. – Поражена, что ты до сих пор держишься, Малыш. И это после такого бурного уик-энда. Ты просто потрясающий мужчина. Пойдем, у меня есть хорошая мысль, как нам закончить день.

Она взяла его за руку и выскользнула из постели; он послушно следовал за ней, разглядывая, почти с физической болью в сердце, ее четко прорисованные, упругие маленькие ягодицы, тонкие и изящные ноги. Они подошли к верхней части лестницы, и она, улыбаясь, обернулась к нему.

– Я думаю, на середине, – произнесла она, – как герцог Йоркский. Ты ведь слышал о герцоге Йоркском, Малыш, а?

Малыш ответил, что нет.

– Ну, когда он был сверху, то у него стоял. Как у тебя, – добавила она, опускаясь на колени; взяла его пенис в рот и начала нежно и ритмично ласкать его своим языком; Малыш сразу весь напрягся, напружинился и, закрыв глаза, громко застонал. Наряду со многим другим, Энджи научила его не стесняться шума во время секса; Мэри Роуз же проводила всю процедуру, от начала до конца, почти в церковной тишине.

Внезапно Энджи вскочила, выпрямилась, пригнула к себе его голову и крепко поцеловала; на ее губах он почувствовал собственный вкус, легкий и слегка солоноватый.

– Когда он был внизу, у него ничего не выходило, – снова заговорила она, когда они оторвались друг от друга, – а когда бывал не сверху и не снизу, то был ни то ни се. А мы все сделаем по-другому, Малыш.

Она повела его вниз, туда, где лестница, изгибаясь, образовывала небольшую площадку; здесь она толкнула его на пол и вновь принялась целовать, а руки ее нежно гладили его живот, бедра, мошонку. Он опять застонал и изо всех сил потянулся к ней; она оттолкнула от себя его руки, отвела их ему за спину, вынудив его откинуться назад. Он чувствовал, как болит его пенис, как он хочет ее, хочет оказаться в ней, внутри, в ее тепле, ее влаге, ее сжимающем объятии, во власти ее нежного и страстно нарастающего желания. Очень, очень медленно и нежно она повернулась спиной, обратив к нему зад, и стала надвигаться на него, приближаться к нему, а потом, еще более медленно, ласково касаться и поглаживать его, приглашая войти внутрь. Он почувствовал знакомое мягкое тепло, ощутил испытываемое и ею самой удовольствие; почувствовал ее движения, поначалу нежные и легкие, а потом, как всегда, все более жадные. Он вскрикнул, резко выпрямился и сел, обхватив ее руками за талию и прижимая к себе, чувствуя, как его пенис проникает в нее все глубже и глубже, ощущая ее каждой своей клеткой, любя ее, становясь частью ее самой и превращая ее в часть самого себя, и скоро – как это часто бывало, слишком скоро – почувствовал мощный прилив, волну напряжения и вслед за этим мгновенное облегчение, свой оргазм и сразу же вслед за ним – ее, как бы обрушивающийся на его собственный мягкими, приятными и сильными спазмами, как бывало у них практически всегда; потом они так и лежали там долго-долго, она сверху, на нем, слегка откинув назад и повернув к нему голову, волосы ее рассыпались по его груди, она держала его за руку и непрерывно повторяла: «Это было так хорошо, Малыш, так хорошо»; а он слушал ее и думал, что никогда еще в жизни – а ему в своей жизни довелось испытать массу удовольствий, – никогда в жизни не бывало у него таких мощных и радостных ощущений, как те, которые он пережил только что.

Двенадцать часов спустя Энджи уехала; ей предстояло возвращение в Нью-Йорк. В доме она в результате так ничего и не прибрала. Собралась было, но вид у нее был грустный и усталый, и Малыш заявил, что нечего ей этим заниматься, что утром он нагонит сюда целую армию уборщиц. Они поели на кухне малинового мороженого, которое запили остатками шампанского, а потом сидели в гостиной, закрыв шторы, и смотрели по телевизору какую-то очень скверную пьесу. На середине спектакля позвонила Мэри Роуз; Малыш ушел в кабинет Александра, тут он мог разговаривать относительно нормально и уравновешенно и в то же время не причинять боль Энджи, которой в противном случае пришлось бы слушать, как он говорит Мэри Роуз, что с нетерпением ждет встречи с ней в аэропорту через три дня. Перспектива этой встречи казалась Малышу таким кошмаром, что легкая головная боль, возникшая у него от шампанского, превратилась в тяжелейшую, рвущую голову на части.

Ту ночь они спали вместе, в другой, чистой комнате и не занимались любовью; среди ночи Малыш проснулся: оказывается, он сжал Энджи в объятиях с такой силой, что она, испугавшись, стала вырываться от него. Он со смущением обнаружил, что по щекам у него текут слезы; потом, когда Энджи уехала, они полились снова. Тогда-то он и понял: что бы он там раньше ни думал, но до сих пор он не знал, что такое любовь.

На протяжении двух последующих недель, проведенных в Хартесте, он непрестанно пытался поговорить с Вирджинией об Энджи; однако все более убеждался, что сестра не слишком восприимчива к его душевным излияниям. Мэри Роуз работала над книгой, посвященной живописи XVIII века, и потому постоянно ходила по картинным галереям и ездила по стране, осматривая частные коллекции; Малыш высказал искреннее желание заниматься детьми, чтобы им было весело и интересно, но потом как-то совершенно забыл об этом, так что бремя всех забот свалилось на Вирджинию и Няню. Дети доставляли немало трудностей, каждый по-своему: и Кендрик, и Георгина обладали потрясающей способностью устраивать истерики из-за какой-нибудь сущей мелочи вроде того, недоварено или переварено яйцо всмятку, которое им подали к завтраку; Шарлотта большую часть времени вытворяла всякие фокусы на своем новом пони, нарочно выставляя при этом Фредди трусишкой и заставляя всех переживать за сохранность ее рук и ног; Фредди же страдал от бесконечной череды того, что его мать называла приступами головной боли, а другие дети – выпендрежем. Только Макс никому не доставлял никаких хлопот, он часами спокойно и безмятежно сидел в своем манеже, но и его к концу августа тоже как будто какая-то муха укусила; Няня, как заметила Шарлотта, ходила постоянно, словно ощетинившаяся.

Александр держался ото всех подальше и большую часть времени проводил на ферме: как он объяснял, шла уборка и там не хватало рабочих рук. Домой он приходил по вечерам измотанный, крайне раздражительный и засыпал прямо за ужином.

Как-то уже поздно вечером, когда Малыш спустился вниз в поисках последнего стаканчика виски с содовой, он случайно услышал разговор в библиотеке.

– Мне очень нравится твой брат, – говорил Александр Вирджинии, – но пожалуйста, не приглашай их больше сюда всех вместе. Я этого второй раз уже не выдержу.

– Это моя семья, Александр, – отвечала Вирджиния. – Я люблю их. И этот дом не только твой, но и мой. Сейчас я им нужна. И самое главное, я сама нуждаюсь в них.

– Ну, мне ты тоже нужна, – возразил Александр, – и думаю, мой голос должен быть весомей.

Не желая слушать этот неприятный для себя разговор дальше, Малыш тихонько ускользнул вверх по лестнице; разговор показался ему каким-то странно зловещим, хотя он сам бы не смог объяснить почему.

Глава 7

Малыш, 1969—1970

В тот год, сразу же после Рождества, Мэри Роуз заявила, что намерена обзавестись собственным летним домом. После месяца интенсивных поисков, когда она с присущей ей и весьма похвальной дотошностью осмотрела не меньше тридцати семи домов, она сообщила, что нашла наконец именно то, что им нужно. Присмотренный ею дом находился в Нантакете – месте, которое, по ее словам, обладало всеми достоинствами Лонг-Айленда: точно такими же белыми песчаными пляжами, тихими и спокойными окрестностями, размеренным ритмом жизни, очаровательными, преимущественно XIX века домами, напоминающими те, которыми был застроен Хамптон, – но при этом не было Лонг-Айлендом. Дом, который она собиралась приобрести, стоял на Сиасконсете и внешне напоминал, как она выразилась, дачу-переросток.

– Сконсет, как его называют, – это прекрасное место, Малыш; первоначально там селились художники. Пляж просто изумительный, он тебе понравится, я знаю. Я сказала, что мы приедем в следующий уик-энд и останемся на всю субботу. Сможем показать дом детям. Им там будет очень хорошо, подальше от городской жизни и ее стрессов. Большинство тех, кто там живет, ездит по поселку на велосипедах, так что там очень тихо и безопасно; а в августе там обычно устраивают детский театральный фестиваль. Я абсолютно уверена, что этот дом – именно то, что нам нужно, и нам очень повезло, что подвернулась возможность его купить. И цена очень подходящая, я обо всем уже договорилась. В Нантакете редко продают дома, а особенно в Сконсете. Я уже сказала агенту, что твой приезд – это в значительной мере только формальность.

– Ну, в таком случае, – буркнул Малыш, необычно раздраженный после тяжелого дня на работе, проведенного в компании Фреда, – зачем мне вообще туда ехать? Покупай сама этот чертов дом, и дело с концом. Ты ведь давно уже все решила, это же ясно.

– Не говори глупостей, Малыш, – запротестовала Мэри Роуз, – это наш семейный дом, и решение должно быть общим.

– Ну разумеется, – тяжко вздохнул Малыш.

Ему и в самом деле понравились и Нантакет, и дом, когда он их увидел. Дом назывался «Шелз» и был несколько больше дачи-переростка: шесть спален, огромная кухня, столовая, гостиная и комната, которую можно было приспособить под кабинет или библиотеку; но при этом он действительно был очарователен – невысокий, весь белый, построенный из камня и облицованный кедровыми дощечками, совсем как на Лонг-Айленде; при нем был большой сад с домиком для детских игр, с высокого кедра свешивались качели; к дому была пристроена просторная терраса, на которой могла бы усесться обедать вся их семья; фасад террасы был обращен к берегу и густо зарос вьющимися розами.

Август они провели в этом доме вместе с детьми, их няней и с гостями, наезжавшими сюда непрерывной чередой. Малыш даже не ожидал, что из Нью-Йорка к ним будет приезжать столько друзей, и ему это нравилось: так было оживленнее, интереснее, разнообразнее. Приезжали Фред и Бетси и остались просто в восторге и от дома, и от всего того, что его окружало; Фреду особенно пришлось по душе, что неподалеку, вдоль Майлстоун-роуд, располагалось поле для гольфа, на котором была предусмотрена также и детская трасса: Фред подчеркнуто заявил, что Шарлотту и его самого это устроит как нельзя лучше, и в его словах Мэри Роуз послышалась какая-то скрытая угроза. К концу августа приехали Вирджиния и Александр со своими детьми; Малыш удивился появлению Александра, он еще помнил, что тот сказал прошлым летом относительно отдыха вместе с родственниками Вирджинии, но Вирджиния довольно туманно объяснила, что Александру хотелось, чтобы вся их семья была вместе. Слова сестры прозвучали как-то неубедительно, и Малыш подумал, суждено ли ему узнать истинную причину, и если да, то когда это может произойти.

Пока семейство Кейтерхэмов еще гостило в Шелзе, Фред и Бетси приехали как-то на уик-энд с таким расчетом, чтобы захватить не только выходные, но и конец текущей недели, и начало следующей; результатом, однако, стала напряженность в отношениях между всеми членами семьи. Стоило только деду появиться, как Шарлотта буквально приклеилась к нему и больше уже не отходила ни на шаг. Они совсем как влюбленные, заметила Бетси с некоторым оттенком грусти в голосе, и это действительно было так: они вместе гуляли, играли в гольф и в теннис, катались под парусом, всегда сидели рядом за столом, обменивались шутками, понятными только им двоим, и вообще не пускали в свои занятия и общение никого третьего.

В понедельник вечером, перед тем как Фред и Бетси должны были возвращаться в Нью-Йорк, четверым старшим детям было разрешено не ложиться спать, а остаться на ужин вместе со взрослыми; само собой разумеется, что после ужина Фред приказал Малышу, чтобы тот сел за рояль, а сам он с Шарлоттой исполнит «Ты лучше всех».

– Не хочу, – заявил Малыш. Он был уже довольно навеселе; в последнее время он пребывал в таком состоянии каждый вечер. Фред колюче посмотрел на него.

– Я сыграю, – поспешно вызвалась Вирджиния. – Малыш устал.

Представление удалось как нельзя лучше; но Бетси и Вирджиния были единственными, кто аплодировал в конце с искренним энтузиазмом. Малыш уже почти спал, Александр казался смущенным и чувствовал себя неловко, Фредди, утонув в глубоком кресле, весь погрузился в игру в фишки, чем-то напоминавшую пасьянс, Кендрик и Георгина незаметно улизнули на кухню за дополнительной порцией мороженого, а Мэри Роуз, еле-еле прикасаясь ладонью к ладони и холодно улыбаясь танцорам, старалась скрыть свое отвращение к происходящему.

– Очень хорошо, – проговорила она, когда выступление закончилось. – Но я удивлена, Шарлотта, что ты до сих пор не выучила чего-нибудь новенького. Разве ты больше не ходишь на занятия танцами?

– Хожу, – ответила Шарлотта, – но мне сейчас не с кем разучивать новые номера, нет партнера. Ну, такого, которого можно было бы назвать приличным.

Фред III улыбнулся ей, притянул к себе и усадил на колено.

– Вот это по-моему, девочка. Хороший партнер – это все. Это еще Джинджер[15] говорила.

Наступила тишина; ее нарушил громкий храп Малыша. Фред с неприязнью посмотрел на него.

– Малыш, – негромко, но таким тоном, от которого, казалось, сейчас начнут лопаться стекла, произнесла Мэри Роуз, – Малыш, не мог бы ты нам всем принести еще чего-нибудь выпить?

Малыш проснулся и, волоча ноги, потащился на кухню; у Бетси вид был откровенно страдающий.

– По-моему, он и так уже выпил достаточно, – заметила она.

– Ничего подобного, – возразил Фред, привыкший всегда и во всем ей противоречить. – Он много пьет, но знает, когда надо остановиться.

Фред бросил мимолетный взгляд на Вирджинию; в комнате повисла напряженная тишина.

– Пожалуй, – с трудом выговорила Вирджиния, чувствуя, как в глазах у нее начинает жечь от подступающих слез, – пожалуй, с вашего разрешения, я пойду и лягу сегодня пораньше. Я страшно устала. Макс поднял меня сегодня в половине шестого утра и заставил петь ему колыбельную.

– Да, дорогая, конечно, – поспешила ответить Бетси, – у тебя и вправду очень усталый вид. Фредди, голубчик, поди сюда, покажи мне, чем это ты там занят?

– У меня ничего не получается. – Фредди подошел к ней с доской, на которой пять фишек стояли слишком уж далеко друг от друга.

– Кто же так играет, – хмыкнул Фред. – Вот Шарлотта может это сделать в один миг, ведь правда, детка? Покажи-ка Фредди, как ты это делаешь.

Шарлотта забрала у Фредди доску и, самодовольно улыбаясь ему, расставила фишки в исходную позицию.

– Ну, это нетрудно. Смотри.

Ровно через минуту на доске осталась одна-единственная фишка – точно в центре. Фред III торжествующе улыбался:

– Каково, а? Она мне это только сегодня утром показала. Шарлотта, девочка, а со мной своим секретом не поделишься?

– Только если ты пообещаешь, что утром сыграешь со мной в гольф.

– Обязательно сыграю. Обещаю.

Мэри Роуз выглядела так, словно ей вот-вот станет плохо.

«Иногда мне кажется, – подумала Вирджиния, выходя из комнаты, – что я ее понимаю и даже могу ей посочувствовать».

Александр тоже вел себя не лучшим образом. Ему было откровенно и мучительно скучно. Ему не нравилось ходить под парусами; не нравились ему и друзья Малыша и Мэри Роуз – богатые, замкнувшиеся в собственном, очень узком кругу, всячески подчеркивающие свою принадлежность к клану «старых денег», давно уже сложившихся крупных семейных состояний; жены здесь были воспитаны в таком же ревностном отношении к своему семейному долгу, своей общественной роли и выполняли то и другое с такой же мучительной серьезностью, как и Мэри Роуз; мужья являли собой неприятный и неудобный в общении сплав самых необузданных амбиций и того мужского товарищества, что царит обычно в предбанниках и спортивных раздевалках; всю свою жизнь, изо дня в день, они проводили в обществе друг друга, в очень тесно спаянном, духовно замкнутом кругу и, прощаясь вечерами, договаривались о том, чтобы пойти назавтра на яхте, сыграть в теннис или просто выпить, с такой дотошностью и обязательностью, как будто сама мысль о возможности провести день в одиночестве повергала их в ужас. Александр по большей части слонялся один, купался или тоже один, или же прихватывая с собой Георгину, которая явно была его любимицей, и отказываясь брать с собой других детей; обычно он говорил, что это слишком большая ответственность и что, с его точки зрения, на пляже или на яхте на каждого ребенка должно быть по одному взрослому.

Вирджиния заявила, что ей нужно поехать в Нью-Йорк.

– А оттуда на Лонг-Айленд, – объясняла она за ужином Александру. – Возникли некоторые трудности с тем коттеджем в Сэг-Харборе, над которым я работаю. Меня не будет до конца недели. Ты не возражаешь?

– Вообще-то, возражаю. – Он странно посмотрел на нее. – Но, насколько я понимаю, мне придется с этим смириться.

– Да, Александр, придется.

Оставшись без Вирджинии, Малыш почувствовал себя на удивление одиноко. Он вдруг осознал, насколько ему не хватает Энджи, как он без нее соскучился. К тому же его беспокоило, что она одна в Нью-Йорке, предоставленная самой себе. Перед этим она съездила в Англию навестить миссис Викс, а потом вместе со Сьюзи провела отпуск во Франции; деньги на отдых дал им Малыш, который был рад хоть таким образом сбросить с себя часть вины за то, что вынужден проводить лето со своими домашними; но теперь Энджи уже должна была вернуться.

– К этому времени, Малыш, мне пора будет выходить на работу. Но это всего одна неделя, а потом ты тоже вернешься, и тогда мы отпразднуем наше воссоединение, и сделаем это как следует, с шумом, удовольствием и до последних сил. Не беспокойся обо мне, со мной все будет в порядке.