ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой говорится о свадьбе: о том, что ей предшествовало, и о ее естественных последствиях

Последний раз я видел Терезу незамужней, когда она ныряла в свадебное платье, которое ей протягивал Тео. «Нырять» – очень верный для этой ситуации глагол. Темно-синее, как ночное небо, платье поглотило мою астральную сестренку, словно она прыгнула с высот небесных в глубокое бездонное море. Но через секунду, будто в волшебной сказке, вынырнула сначала ее голова, затем руки – и свадебное платье вдруг вспыхнуло яркими веселыми огоньками! Со стороны малышей Жервезы и наших детишек, усевшихся в кружок, словно на цирковом выступлении знаменитого фокусника, послышались охи да ахи.

– Большая Медведица!

– Андромеда!

– Созвездие Ориона!

Такова была задумка Тео: усеять свадебное платье, похожее на темное ночное небо, всевозможными созвездиями, которыми была забита голова Терезы. Байстрюки Жервезы, которым выпала честь следовать за молодоженами во время свадебной церемонии и которых Тереза научила читать по небу, как по книге, наперебой выкрикивали названия знакомых им созвездий, с восхищением уставившись на невесту, которая кружилась по комнате, словно грациозно плывущий в невесомости космический корабль.

– Кассиопея!

– Эридан!

– Скульптор!

– Созвездие Рыб!

– Телец! Телец!

Малыш тут же узнал и мигающий небосвод – светящуюся голову невесты, на которую Тео водрузил ореол, переливающийся бледно-голубыми огоньками:

– Северное сияние! Это Северное сияние! Я первый сказал!

В этом деле он оказался проворнее «плодов страсти» и желал, чтобы все об этом знали. Тео выдал ему диплом астронома:

– Да ты просто дока, Малыш!

После чего повернулся ко мне:

– Ну а ты, Бен, что об этом думаешь?

Уже давно было пора, чтобы Тео заменил у Уолта Диснея фею, сеющую перед каждым мультиком волшебные блестки, вот что я об этом думал.

– Твой взгляд выдает тебя, Бен, ты находишь это платье изумительным и не хочешь этого признавать! Блестящее платье, мой дорогой… Ты хоть знаешь, что оно мне принесло? – добавил он, шепнув мне на ухо.

– …

– Целых два дня в объятиях Эрве. Мари-Кольбер пообещал устроить ему уикенд в моей постели. «Токио – Париж» в бизнес-классе, вот так-то! Это пришлось очень даже кстати: бедняжка уже весь изнывал. Впрочем, я тоже.

Нет, Мари-Кольбер решительно вобрал в себя все достоинства, которыми только может обладать человек.

– Погоди, самое красивое тебе еще предстоит увидеть!

Самым красивым оказался шлейф к платью невесты, который должен был символизировать комету Галлея. Очень скоро все увидят, как ее светящийся хвост проплывет по паперти церкви Сен-Филипп-дю-Руль и по экранам телевизоров. Байстрюки из «Плодов страсти», которых Тео вырядил в костюмы падающих звезд, будут поддерживать шлейф своими позолоченными ручками.

Нет, я должен высказать все, что думаю об этой телепередаче, этом великом венчании с благотворительным налетом – какая дерьмовая вишенка, черт возьми, украсит отвратительный торт на этой долбаной свадьбе! Когда я заметил Терезе, что за всем этим балаганом теряется душа, она заявила мне, что, обручаясь с Мари-Кольбером, она обручается с Делом с большой буквы, а всякое дело, которое нужно защищать, требует большого резонанса в обществе.

– Любой брак – это обязательство, Бенжамен, а всякое обязательство означает самоотречение. Просто в моем случае это происходит в большей степени, вот и все. Скажем так, я приношу себя в жертву телевизионным камерам.

Короче говоря, свадьба Жанны д'Арк.

Так или иначе, на следующий день после свадьбы, в воскресенье вечером, когда подошло время телепередачи, я приобщился к брачной церемонии своей сестры вместе с миллионами других телезрителей. В условиях прямой трансляции, как было, видите ли, объявлено. Условиях до такой степени условных, что создавалось впечатление, будто режиссер телепередачи раз десять заставлял молодоженов входить и выходить из церкви, словно тех преследовал злой рок.

Стоял тихий теплый вечер. Амар, Хадуш, Мо и Симон установили телевизор из бара «Кутубия» прямо на одном из деревьев, украшающих наш бульвар, и расставили на тротуаре столики и стулья. К нам в гости, казалось, пожаловал весь Бельвиль. И не только одни приглашенные. Синкретичный запах запеченной в карамели утки и жареной баранины объединил в дружественной атмосфере кориандра людей разного происхождения и вероисповедания. Раввин Разон разливал собравшимся кошерное бордо – свой вклад в приданое Терезы. Все жрали и пили, с восхищением уставившись в экран телевизора:

– А ведь мне Тереза предсказывала, что меня покажут по телевизору!

– И мне тоже!

Мало того что Тереза пригласила их всех на свадьбу, она еще вознесла своих почитателей на высоты массмедийной славы! Образно выражаясь, у основания этого древа царила атмосфера всеобщей и вечной благодарности.

– Что ни говори, Бен, – подтрунивал Хадуш, – а твой шурин умеет организовать праздник!

Самое главное, что у моего шурина есть руки непередаваемой длины. Мне хватило нескольких минут, чтобы послушать слащавые речи телекомментатора и сообразить, насколько тщательно готовилась – причем, наверное, загодя – и снималась эта телепередача, имеющая единственной целью восхваление Мари-Кольбера де Роберваля, «человека, столь отдающего себя благотворительным целям и одновременно столь скромного, человека, ведущего на всех фронтах борьбу против людских страданий» (гм!), восхваление, подаваемое как «вновь обретенная честь политического класса, так долго подвергаемого дискредитации» (еще раз: гм!). Да, этот «незнакомец, пришедший к нам ниоткуда (да что ты говоришь?..), отказавшийся в предыдущем правительстве от министерского портфеля в пользу суровой службы в Счетной палате и посвятивший все свое свободное время облегчению страданий бедных людей в разных уголках земного шара» (какой молодец!..), воплощал собой новое поколение политиков, «которые должны восстановить пошатнувшееся доверие французского народа». И все это с таким надрывом, что просто слезу прошибало, а в это время камера скользила по приглашенным, «обездоленным представителям различных культур» («обездоленным представителям различных культур» – так и было по тексту!), которые стояли в ожидании появления «радостной пары новобрачных».

Старый Семель предупредительно толкнул меня локтем в бок:

– Гляди, Бенжамен, начинается самое веселое!

«Самое веселое» появилось в телевизионном ящике в виде машины «скорой помощи». Совершенно белая карета «скорой помощи» с совершенно красным крестом на двери. Свадебным автомобилем Терезе и Мари-Кольберу служила машина «скорой помощи»!

– «Дженерал Моторс», – уточнил старина Семель. – Модель сорок два, созданная на базе тридцать третьей модели и специально оборудованная для Красного Креста. Движок у нее вечный.

Итак, перед нами на экране проплыла историко-символическая карета «скорой помощи» с вертикальным лобовым стеклом, огромными шипованными шинами и задним стеклом в виде двух четвертинок луны – одним словом, похожая на те, что показывают в фильмах об освобождении Парижа во время Второй мировой войны.

– Мари-Кольбер обладает гораздо большей фантазией, чем ты предполагаешь, Бенжамен, – предупредила меня накануне Тереза.

И вот теперь Тереза на экране телевизора выходила из машины «скорой помощи», а Мари-Кольбер в белых смокинге и цилиндре протягивал ей обтянутую белой перчаткой руку.

Грянувшее вокруг меня со всех сторон «ура!» смешалось с радостными криками присутствовавших на свадьбе в условиях прямой трансляции.

– Пойдем, Джулиус, домой.

Я больше не мог на это смотреть. Чем больше телевидение стремится к тому, чтобы удивить своих зрителей, тем меньше ему это удается. Оно работает точно так же, как функционирует желудок, а желудки никого удивить не могут, они просто переваривают то, что им подают. Иногда они отторгают предлагаемую пищу, но это и есть единственный сюрприз, которого можно от них ожидать. Я мог бы пересказать концовку телепередачи, даже не заглядывая в телевизор: еще несколько хвалебных речей в адрес обожающего все человечество Мари-Кольбера, специальная грамота, удостоверяющая его благие дела и выданная ему парочкой почетных граждан с заплаканными от волнения физиономиями, торжественный вход в церковь (разумеется, звучит Бах), продвигающаяся когорта «обездоленных представителей различных культур», у которых зенки вылезли из орбит от окружающего их божественного великолепия, проповедь священника – епископа, вполне возможно, кузена жениха, – стоящего по правую руку от Отца нашего, там, где на вечные времена отведено место безработным с продолжительным стажем безделья, обряд бракосочетания, тихое «да» невесты, ответственное «да» жениха, затем «Deo gratias»[21], выход новобрачных из церкви и отъезд в белой машине «скорой помощи» (опять звучит Бах) в направлении, «которое мы должны сохранить в тайне, ибо к этому нас обязывает глубокое уважение к их личной жизни». Но мне-то известно направление. Этот козел Мари-Кольбер увозил Терезу в Цюрих.

(В Цюрих!)

– Это все же более оригинально, чем свадебное путешествие в Венецию! – воскликнул Жереми, в то время как я скривился, услышав эту новость.

И теперь, когда мы с Джулиусом оказались одни в нашей скобяной лавке, когда я, рассказывая сам себе эту слезливую мелодраматическую историю, садился на кровать Терезы, одно лишь упоминание о Цюрихе разбивало мне сердце. Я вдруг вспомнил об одной книжке, которая когда-то потрясла меня и которую Лусса с Королевой Забо забыли внести в список моей тюремной библиотечки. Книжка эта называется «Марс», и ее главный герой, парень по имени Фриц Цорн, умирает на глазах у миллионов телезрителей от ужасного рака, который, как утверждал герой, был вызван долгими годами, проведенными в юности на золотом пляже цюрихского озера. Фриц Цорн был убежден, что любовь – это прежде всего честь человека, и заявлял, что ослепительное общество, проживающее на берегу этого озера, лишило его этой чести, от чего он и умирает.

И вот теперь в этом гиблом месте Мари-Кольбер собирался давать уроки любви моей сестричке!

В ту ночь я засыпал на кровати Терезы, разматывая нить нашей последней с ней беседы.

– Я знаю, почему ты недолюбливаешь Мари-Кольбера, Бенжамен; да, он лишен сентиментальности, но он – добрый человек, за его внешностью подающего надежды сенатора скрывается детская душа, да-да, для достижения всего, к чему он стремится, нужно действительно иметь молодое сердце; ты считаешь, что он думает только о себе, но на самом деле он всю свою жизнь пытается избавиться от наследия семьи, в которой действительно на протяжении столетий можно было найти одних лишь себялюбцев; ты ставишь ему в упрек его политические амбиции… а разве ты сам не занимаешься политикой, братик! Ты называешь его «рожей не из нашего общества» (да-да, это твои любимые выражения: «рожа не из нашего общества» и «чистожопый», Малыш и Жереми уже подхватили их), так вот что я тебе скажу, Бенжамен: если ты хочешь тем самым сказать, что он не похож на нас, так лучше оглянись, посмотри на нас: мы-то вообще ни на кого не похожи.

И так – слово за слово, будто эти слова вызываются сигналами из подкорки головного мозга Мари-Кольбера:

– Мне нужен мужчина, который будет на кого-то похож, мне нужна жизнь, которая будет похожа на жизнь других людей, Бенжамен, моя оригинальность как раз и состоит в том, чтобы порвать с конформизмом нашей семьи… поскольку по части конформизма – только не обижайся, хорошо? – наше, как ты выражаешься, «племя» даст фору любому другому племени! Оригинальность любой ценой, оригинальность во что бы то ни стало – вот в чем состоит наш конформизм, конформизм семейки Малоссен.

Или что-то другое, уже более женское:

– Во что превратится жизнь женщины, если она не будет иметь возможности сотворить своего мужчину? И часто для получения хотя бы одного удачного экземпляра требуется довольно много женщин. Возьмем, к примеру, тебя, Бенжамен, ведь что бы я тут ни говорила о тебе, но тебя нельзя назвать совершенно неудачным образцом. Так вот, для достижения подобного результата потребовалась не одна женщина: Лауна, Клара, Ясмина, Жюли, Королева Забо, не считая меня. Даже наша мамаша приложила к этому руку, что серьезным образом подчеркивает важность роли женщин! Дай же шанс и Мари-Кольберу, Бенжамен, позволь мне вылепить из него моего мужчину…

И она добавляла решительным тоном:

– И вообще, позволь мне ошибаться. Разве я не имею, как все, права на ошибку? А знаешь, кстати, о чем мечтала наша мама, когда была молоденькой девушкой?

Тут, должен признаться, она сразила меня наповал:

– Глянь, что я нашла в ее тайном сундучке.

Мамин тайный сундучок, или «дарохранительница», как она сама его называла, – это все, что осталось от нашей матери, когда ее унес очередной порыв любви. Чемоданчик из плетеной ивы, который закрывался завязками из рафии. И который Тереза по особому случаю вскрыла. Она вытащила из чемодана квадратную книжку в картонной обложке. Наша мама, по всей видимости, прятала эту книжонку еще от своей мамочки, если судить по затрепанной обложке и дате издания: «Женщина – хранительница семейного очага. Практические советы для вступающих в брак». (Это было название книги.) Доктор Анна Фишер. (Это был автор.) Медицинский факультет Цюрихского университета. (Цюрих, уже тогда Цюрих!) Народный издательский дом, 1934.

– Хочешь, я тебе зачитаю кое-какие отрывочки? Ну хотя бы те фразы, которые мама подчеркнула карандашом… Послушай, Бенжамен, послушай, чем грезила наша мама в моем возрасте.

«Интимные отношения между здоровыми и нравственными людьми могут иметь место только в том случае, если их объединяет настоящее чувство любви».

Мама подчеркнула слова «здоровыми», «нравственными» и «настоящее чувство любви».

«И если во многих семьях у мужчины пропадает чувство уважения к своей супруге, то это чаще всего происходит потому, что сама супруга теряет чувство чистоты и достоинства».

Рядом, на полях листа: «Совершенно верно». С двойным восклицательным знаком: «!!» (Ах, мама-мама!)

«Что является залогом долгого счастья в брачных отношениях?» – вопрошал автор. «Воздержанность супругов», – тут же отвечал он. «Да!» – восклицал мамин карандаш. Тереза с видом победителя ткнула указательным пальцем в это «да». Так, значит, наша мать молоденькой девушкой была склонна к воздержанию. Просто не верится. Однако это было так, и на это стремление к воздержанию четко указывала следующая фраза, дважды подчеркнутая маминой рукой.

«Что касается интимных отношений супругов, то воздержание заключается в том, чтобы иметь такие отношения как можно реже, не более одного или двух раз в месяц».

Один или два раза в месяц… Ну мама, ну дает… Разве такое возможно? А под конец нашего разговора Тереза выдала мне, вращая горящими зрачками:

– Зачем ты, Бенжамен, мешаешь мне осуществить мамину мечту? Там, где у нее не получилось, могу преуспеть я. Она будет гордиться мною.

Вот тут я и сложил оружие. Во-первых, потому что не почувствовал и намека на иронию в голосе Терезы и, во-вторых, потому что поля любви поистине непредсказуемы и на них не дождешься всходов от каких бы то ни было советов, раз уж даже наша мать, эта стахановка на любовном фронте, в своих молодых мечтаниях представляла брак в виде ежемесячного совокупления.

И когда я засыпал на кровати Терезы, мне, не знаю почему, упрямо лез в голову последний отрывок из книги «Женщина – хранительница семейного очага. Практические советы для вступающих в брак», на сей раз касающийся ухода за волосами: «Частая стрижка волос вместо укрепления волосяного покрова отрицательно сказывается на его густоте. Возможно, что именно она является главной причиной облысения у представителей мужского пола». (Мамаша подчеркнула «у представителей мужского пола» и поставила рядом «где» с вопросительным знаком.) Погружаясь в сон, я видел перед собой Мари-Кольбера с такой длинной и густой шевелюрой, что Тереза легко плела из нее косички, как у певцов рэгги, укладывая их в красно-золотисто-зеленую шапочку растафари.

– Я могу лечь на свою кровать?

Кто-то задавал мне этот вопрос из глубины моего сна.

– Бенжамен, я могу лечь на свою кровать?

Кто-то с очень знакомым голосом.

– Проснись, Бенжамен, мне надо спать. Давай!

Кто-то, не церемонясь, тряс меня за плечи.

Когда я открыл глаза, передо мной стояла Тереза. Когда я открыл рот, заговорила она.

– Нет, это не сон, я вернулась. Прощай, замужество. Давай, верни мне мою кровать, я хочу спать.

Пятясь, я направился к двери. Скользнув под одеяло, Тереза повернулась лицом к стене:

– Поговорим об этом позже.

Кроме Терезы, в нашей скобяной лавке была лишь Жюли. Лауна отправилась на три дня на дежурство в больницу. Клара пошла подменить Жервезу в «Плоды страсти», а остальные разбрелись по своим делам. Жюли сидела в столовой за большим обеденным столом и раскладывала документы из досье Роберваля.

– Ни о чем не спрашивай меня, Бенжамен, я знаю не больше твоего. Она пришла минуту назад и прошла в спальню, не сказав ни слова. Хочешь кофе?

– И покрепче.

(В субботу вышла замуж, в понедельник утром вернулась в отчий дом.)

– Который час?

– Половина десятого.

(…вернулась в понедельник утром в девять тридцать.)

Жюли дала пенке подняться два раза к краю джезвы, в которой готовился мой кофе по-турецки.

– И обещай мне не разыгрывать из себя брата-мстителя, пока не изучишь досконально все дело.

Легко сказать – изучить дело! Тереза продрыхла весь день. С наступлением вечера, когда наша скобяная лавка стала наполняться народом, был отдан приказ ходить по дому на цыпочках и затыкать рот мелюзге, если та начнет орать. Когда, около девяти часов (21 часа), Тереза наконец-то пробудилась ото сна, на плите ее ждал теплый ужин, к которому она даже не притронулась. Встав с постели, она прошла через весь дом, глядя прямо перед собой. И лишь обронила на прощанье:

– Я схожу погасить Йеманжи и заберу кое-что из вещей.

Даже Жереми не задавал вопросов.

И она вышла из дома.

Ладно.

Я спросил:

– Ты идешь, Джулиус?

Пес Джулиус всегда готов идти со мной.

Тем более что наступало время добавить кое-что к памятнику, который он возводил во славу Мартена Лежоли.

Итак, идем на улицу.

«Я схожу погасить Йеманжи». На закодированном языке это означало: брачная ночь состоялась. Ergo[22]: потеря дара ясновидения. Йеманжи больше не понадобится. Чешский автоприцеп закрывается, понятно. Но что же произошло? И так быстро? А Мари-Кольбер тоже вернулся в Париж? Что-то подсказывало мне не пытаться искать ответы на эти вопросы до тех пор, пока я не услышу объяснений Терезы. Я и так слишком часто проявлял инициативу в этом деле, и все без толку. Но подумать только, вот так Цюрих… Неужели этому городу хватило всего одного дня, чтобы разбить пару новобрачных? И какую пару!

Стоял один из тех жарких душных вечеров, когда, распахнув свои окна, Бельвиль выплескивал наружу все, что обсуждалось в стенах его домов. Стоило мне немного прислушаться, и я мог следить за нитью всех разговоров, что велись в домах, находящихся в границах улиц Сен-Мор, Бельвиль, Пиренеи и Менильмонтан. Очень скоро эти голоса будут муссировать лишь одну-единственную тему, и мне казалось, что я уже слышу, как судачит о моей сестренке весь район. «Тереза йерджа! Тереза вернулась!», «Уахед барка, всего лишь один день побыла замужем!», «Даже ее мать подольше оставалась замужем!», «Уахед барка иаум, представляешь!», «Да ни за что на свете я не поверил бы в это!», «По тьян хуан! Невиданное дело!».

Так, по привычке торопя события, я рисовал себе картину будущего, скользя рассеянным взглядом по Джулиусу, который, присев, начал тужиться. Джулиус тужился…

Вам знаком странный взгляд у собаки, которая тужится? Она целиком поглощена своим делом. Она хотела бы забиться куда-нибудь, где ее никто не увидел бы, она хотела бы просто глазеть по сторонам, но дело – прежде всего, дело, требующее от нее всей собранности и полной концентрации внимания. Необходимо добиться маятникового равновесия своей задней части, точно рассчитать вертикаль, чтобы не завалиться вперед и в то же время не свалиться на задницу. Короче говоря, нужно одновременно учитывать целую кучу разных параметров. Ты хотел бы сделать все быстро и незаметно, но событие требует не спешки, а прилежания. Твой лоб морщится, брови, изгибаясь, ползут вверх. Если и существует обстоятельство в жизни собаки, когда она, кажется, думает, как человек, то это происходит именно в тот момент, когда она погружается в состояние интроспекции перед тем, как отправить естественные надобности. Тогда и только тогда взгляд собаки становится похожим на взгляд человека. Ее мордашка выглядит даже более возвышенной по сравнению с человеческой физиономией, если судить по удручающе простому взгляду Мартена Лежоли, который из-за Джулиуса смотрел на меня с плаката. Джулиус внизу, Мартен Лежоли вверху. Сложный мыслительный процесс внизу, идефикс вверху. Плодовитое сплетение всех потребностей внизу, монолитная одержимость вверху, все противоречия человеческой натуры – в глазах пса Джулиуса, один лишь легко читаемый интерес – во взгляде кандидата в депутаты Мартена Лежоли. Мыслитель внизу, хищник вверху. И меня обуял страх. Нет, я не испугался ни собаки, ни человека. Просто я опять интуитивно почувствовал опасность. Опять, в который раз, туча с дерьмом начала сгущаться над моей головой. И меня пронзило острое желание бежать, бежать куда глаза глядят, только подальше отсюда. Однако у меня все же есть чувство солидарности – настоящий хозяин не бросает своего пса, находящегося в столь деликатном положении.

– Давай, Джулиус, пошевеливайся!

Беда была только в том, что Джулиус не мог пошевеливаться.

Мои глаза расширились от охватившего меня страха…

– Нет, Джулиус, только не это!

…который перерос в ужас от того, что должно было вот-вот произойти.

– Черт, нашел время!

Однако эпилепсия никогда не спрашивает у Джулиуса, пришло ее время или нет. Никаких сомнений в том, что он устроил мне здесь, не оставалось: присел на задние лапы под этим чертовым плакатом, вперил в меня свой мистический взгляд, отвесил нижнюю губу, обнажил свои вампирские клыки, высунул язык, как страдальцы с «Герники», и долго протяжно застонал – ну конечно, очередной эпилептический припадок! Его вой очень скоро перекрыл все голоса, доносившиеся из домов Бельвиля; я бросился к нему в ту секунду, когда он завалился набок, продолжая ужасно выть, и схватил его за язык, чтобы не дать ему его заглотить, его вой вдруг неожиданно прекратился, но глаза охваченного галлюцинациями Джулиуса выражали такую тревогу, такую мольбу («Что стряслось? Что случилось? Что ты видишь, Джулиус?»), что я совершил то, чего никогда бы не сделал: я покинул своего пса, продолжавшего биться в эпилептическом припадке, и побежал туда, куда приказывал мне бежать его взгляд, но едва я сделал несколько шагов, как воздух Бельвиля вспыхнул заревом, по моему лицу пробежала горячая волна, и секунду спустя я услышал взрыв и побежал еще быстрее, бежал, напрягаясь изо всех сил, хотя знал, что уже поздно, и, действительно, когда я подбежал к кладбищу Пер-Лашез, уже было поздно: чешский автоприцеп лизали языки пламени, огонь рвался к небу, отбрасывая своим жаром тех, кто пытался подойти поближе.