ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой мы узнаем, что Тереза влюблена, и узнаем в кого

Как хотелось бы предвидеть в жизни то, что должно с тобой произойти – по крайней мере, в ближайшем будущем. А то как-то слишком быстро все решается. Мне ни в коем случае не следовало приглашать этого субъекта к себе домой на ужин. Уж очень быстро я сдался, за что потом пришлось платить по полной программе. Надо, правда, сказать, давление на меня было оказано огромнейшее. Все племя Малоссенов (кстати, забыл представиться тем читателям, которым мое имя пока неизвестно: Бенжамен Малоссен) ополчилось на меня, все – каждый на свой лад – пытались убедить меня принять решение, от чего я отпирался ногами и руками. На меня обрушилась вся огневая мощь моих родственничков.

– Как?! – орал мой братик Жереми. – Тереза влюблена, а ты даже краем глаза не хочешь взглянуть на ее парня?

– Я этого не говорил.

Эстафету подхватила моя сестричка Лауна:

– Тереза встречает мужчину, который заинтересовался ею, – поразительное явление, столь же невероятное, как и тюльпан, выросший на Марсе, – а тебе на это наплевать?

– Я не говорил, что мне на это наплевать.

– Неужели тебе ни чуточки не любопытно, Бенжамен?

Это уже раздался бархатный голосок моей другой сестрички – Клары…

– Ты знаешь хотя бы, чем занимается в жизни дружок Терезы? – встрял в разговор Малыш, один из наших младшеньких, сверкая глазами за своими розовыми очками.

Нет, мне не было известно, чем он занимается в жизни.

– Сказками!

– Сказками?

– Да, Тереза так и сказала: он занимается сказками!

Не пустить на порог скобяной лавки, служившей нам домом, сказочника означало до основания разрушить систему ценностей Малыша. Кроме нашей семьи и наших друзей, включая таких известных рассказчиков, как Лусса с берегов Казаманса, Тео, старик Риссон, Клеман Клеман, Тянь, Ясмина или Сису-Снежок, Малыш больше никого и не знал с момента своего рождения.

– Это правда, – спросил я позднее у Жюли, своей подруги жизни, – что этот терезофил – сказочник?

– Сказочник или владелец автомастерской, – ответила Жюли, – рано или поздно тебе придется через это пройти. Так что лучше займись организацией ужина.

Мамаша, как обычно, где-то вдали от нас переживала очередной любовный роман. Радостную весть она узнала около десяти утра по телефону: судя по подозрительному хрусту гренок, раздававшемуся у меня в трубке, она, должно быть, разговаривала прямо в постели, где уже стоял поднос с завтраком. И она повторила то, что обычно говорила каждый раз, когда одна из ее дочек теряла голову от любви.

– Тереза влюбилась? Да ведь это же прекрасно! Я желаю ей быть такой же счастливой в любви, как и я!

И бросила трубку.

В вопросах о женщинах бесполезно полагаться на мужчин. Я лишь проформы ради посоветовался на этот счет с дружками. Хадуш, Мо и Симон, как и положено, были единодушны во мнении:

– Ты всегда тяжело переживал известие о том, что та или другая твоя сестренка втрескалась в какого-нибудь оболтуса. Будь твоя власть, ты никогда бы не отпустил их от себя, это в тебе говорит твой «средиземноморский», как вы, французы, любите выражаться, характер.

Что касается старика Амара, то он воспринял новость совершенно спокойно, как истинный фаталист:

– Инш Аллах, сынок, чего хочет женщина, того хочет Бог. Ясмина возжелала меня, потому что Бог возжелал, чтобы я возжелал Ясмину. Понимаешь? Надо иметь душу такую же широкую и открытую, как сердце Всевышнего.

Я вновь подумал о Стожиле. Какой совет дал бы мне старина Стожилкович по ходу нашей очередной партии в шахматы, если бы не скончался столь скоропостижно? Наверное, точно такой же, как и Жюли, когда у нее внутри вдруг заполыхало желание иметь свое потомство:

– Пусть Тереза делает то, что хочет.

Ответ, весьма близкий к онтологической лаконичности равви Разона:

– Человеческий род держится на решении женщины, Бенжамен. Даже Гитлер ничего не мог с этим поделать.

Это же подтвердила мне и Жервеза – вторая мать моего сына, дублерша Жюли – святая душа, посвятившая свою жизнь искуплению грехов продажных женщин в тихом уголке на улице Аббесс. Я отправился к ней на консультацию в детский садик, который она открыла для детишек проституток, работавших в этом районе. Когда я очутился среди незаконнорожденной братвы, возившейся вокруг Жервезы, меня тотчас же окутал запах кисловатого молока и еще тот специфический запах, что может исходить только от нежной кожи грудных младенцев. Жервеза возвышалась над этой галдящей бандой, словно памятник материнству.

– Если Тереза захочет иметь ребенка, Бенжамен, она его сделает. Это всего лишь вопрос аппетита. Даже профессионалки не могут устоять перед этим искушением. Взгляни.

Ее рука сделала круг над головами облепивших ее байстрюков.

– Если даже мне неподвластно воспрепятствовать этому, то что уж говорить о тебе?

Жервеза назвала свои ясли иносказательно: «Плоды страсти». Одной из воспитательниц, работавших в ее учреждении, была моя сестра Клара, которая каждое утро подваливала сюда с нашими карапузами: Верден, Это-Ангелом и Господином Малоссеном. В конце концов, эти детишки тоже были плодами страсти. В атмосфере спокойствия и умиротворения Жервеза и Клара царили в этом маленьком бордельчике.

Что касается Тео, моего старого дружка Тео, предпочитавшего мужчин женщинам, то в один из вечеров, когда на него напала меланхолия, он выдал мне свою песню скорби:

– Чего ты, собственно, хочешь? Чтобы Тереза общалась только с девочками? В гомосексуализме заложен тождественный фактор, который со временем приводит к депрессии, уж ты поверь, Бен, моему ненасытному опыту. И потом, видишь ли, Тереза приходила ко мне посоветоваться… Поверь, у тебя слишком узкое поле для маневра.

– И что же она тебе сказала?

– То, что ей хотелось бы сказать тебе. Однако она боится тебя, ведь ты же – босс, старший в семье. А я… я – старая тетушка, которой все можно рассказать и которая никогда не болтает лишнего.

Разумеется, все это не могло не сказаться на производительности моей работы в издательстве «Тальон». И мне не приходилось ожидать ничего хорошего от Королевы Забо, как мы звали нашего босса:

– Еще раз вляпаетесь в историю с вашей семейкой, Малоссен, считайте, что работу вы у меня потеряли. Окончательно.

Это мне не понравилось.

– Ладно, Ваше Величество, считайте, что я уволен.

Я с треском хлопнул дверью, но все же успел услышать, как она заорала мне вслед:

– И не рассчитывайте на выходное пособие!

В коридоре я наткнулся на Луссу с берегов Казаманса, моего старого кореша Луссу, француза сенегальского происхождения, специалиста по китайской литературе.

– Ченгфа, хаизи? (Опять наказан, малыш?)

Я лишь бросил в ответ, что на сей раз уж точно навсегда ухожу из издательства.

– Во гаи зу ле, илаойонги!

– Глагол – в конце предложения, малыш, я сто раз тебе это говорил: илаойонги, во гаи зу ле!

И вот снова, в который раз, несмотря на когорту окружавших меня друзей, я остался наедине с проблемой, которая, в общем-то, была не моей проблемой. Да нет, поверить не могу: Тереза Малоссен влюблена! Моя Тереза, с нескладным телом и нежной душой! Моя спиритическая предсказательница из венецианского стекла! Такая хрупкая… Влюблена! И это в нашей семье, где, если вспомнить историю рода Малоссенов, любовь всегда влекла за собой непоправимые последствия. И нашей маме, и Кларе, и Лауне уж кое-что известно на этот счет. Сколько разрывов, сколько неудач, сколько ужасных смертей и сколько сирот в итоге? Любовь усеяла нашу семью трупами, по этим мертвецам носилась детвора, которой прибывало с каждым годом, и вот – опять двадцать пять – вся женская половина племени с чистой душой готова начать все с нуля, их просто в восторг приводят неожиданно порозовевшие впалые щечки Терезы. Они сразу увидели в этом признак влюбленности, в то время как я лелеял надежду, что она подхватила невинный туберкулез.

Само собой, каждый волен строить свои догадки, но я возложил все надежды на палочку Коха. Эта розоватость у обычно бледненькой Терезы, эти странные сентиментальные нотки, проскальзывающие в ее такой сухой речи, эта жаркая аура у девушки, которую все привыкли считать холодной, эта лихорадочная мечтательность во взгляде, эти сияющие глаза – все это могло иметь лишь одно объяснение: чахотка. С Терезы станется: она и туберкулез может подхватить через романтическое увлечение. Но ничего, полгода попринимает антибиотики, и все пройдет.

Я долго тешил себя иллюзиями, но в конце концов как-то вечером решил выяснить правду, какой бы горькой она ни оказалась. Выждав полчаса после того, как в доме погасили свет, я вошел в детскую и склонился над кроватью Терезы:

– Тереза, дорогая, ты спишь?

Ее большие глаза блестели в ночной темноте.

– Тереза, что с тобой? И она мне сказала:

– Я люблю.

Я попытался перевести разговор в другое русло:

– Что ты любишь?

Но она подтвердила мои опасения:

– Я люблю мужчину.

После небольшой паузы добавила:

– Я хотела бы вас с ним познакомить.

И, поскольку я по-прежнему хранил молчание, продолжила:

– Тебе решать, когда это произойдет, Бенжамен.

Они все уже третий день этим занимались. Старались сломить мою волю. С каждым днем атаки учащались. Обороняясь, я вел окопную войну, в которой – это было ясно с самого начала – мне была уготована роль побежденного. Окончательный удар нанес мне наш пес Джулиус Превосходный.

– Ну а ты что на это скажешь?

Он поднял на меня глаза, в которых я прочитал себе приговор.

– Ладно, пригласим его завтра на ужин.

Пес Джулиус тоже любил сказки.

Он оказался не сказочником. Он служил советником в Счетной палате. Малыш был еще в том возрасте, когда свои надежды человек возлагает на омонимию: он слышал то, что хотел услышать[1]. Так или иначе, этот тип служил советником в Счетной палате, носил костюм-тройку и не имел ни малейшего желания что-либо рассказывать. Тереза начала нас знакомить:

– Мари-Кольбер де Роберваль, – произнесла она. – Советник Счетной палаты. Инспектор финансового контроля первого класса, – уточнила она слащавым голоском.

Пес Джулиус тут же сунул свою носяру Мари-Кольберу в задницу и повернулся ко мне: в его глазах я прочел настоящее собачье потрясение – поклонник-счетовод ничем не пах.

– Очень приятно, – выдавил из себя я.

– Его брат повесился, – объявила Тереза.

Уж не знаю, что было тому причиной – новость сама по себе или ее неожиданное объявление, или спокойный тон, которым Тереза ее сообщила, – но в любом случае реакция нашей семейки была далека от искреннего сочувствия.

– Боже мой! – пробормотал Тео.

– Без шуток? – поинтересовался Жереми.

– А на чем? – полюбопытствовал Малыш.

– Сожалею, – тихо произнесла Лауна таким тоном, что было непонятно, оплакивает ли она покойного, утешает его выжившего братца или извиняется перед гостем за хозяев.

Клара щелкнула фотоаппаратом, запечатлев счастливую пару; вспышка помогла сгладить неловкость ситуации, и, пока поляроид выплевывал фотку, Тереза продолжила знакомство.

– Моя семья, – обвела она нас рукой.

Не оставалось никаких сомнений: она улыбалась, как влюбленная девушка, знакомящая любимого со своими близкими, с которыми тот должен породниться в самом ближайшем будущем.

– Я рад наконец с вами познакомиться, – отозвался Мари-Кольбер.

Его голос звучал бесстрастно, но за этой бесстрастностью проскальзывали определенные намерения; он собрал их все разом в своем наречии «наконец».

Сегодня я даже не знаю, что сказать о том ужине. Тереза настояла на том, чтобы на нем присутствовало все племя: Тео – в роли матушки вместо нашей вечно пропадающей мамаши, Амар – в роли нашего отца, которого мы никогда в глаза не видали, Жюли – в качестве моей законной супруги, Жервеза – в качестве нашего морального поручителя, старина Семель выступал в роли заслуженного-дедушки-ремесленника-пенсионера, Хадуш, Мо и Симон играли роль кузенов из провинции, а Лусса с берегов Казаманса – высокоинтеллектуального дядюшки на тот случай, если за ужином разговор перейдет к высшим материям. Клара расставила на столе большие тарелки, а на них поставила другие – поменьше, Жереми поинтересовался у советника Терезы, «какого рода советы он выдает», на что Мари-Кольбер своим бесстрастным голосом ответил, что он «выдает» кое-что другое, Семель выпятил грудь, на которую нацепил свою медаль Города Парижа, дав при этом понять, что не отказался бы и от медали Труда, Лауна лишь улыбалась с извиняющимся видом, Жервеза вежливо осведомилась о том, что подсчитывает Счетная палата, Мари-Кольбер толкнул долгую речь, в конце которой стало понятно, что упомянутая Палата была полицией из полиций для выпускников НША[2], что в ней суровые и неподкупные чиновники подсчитывают, сколько резинок и карандашей стибрили их однокурсники по Школе, находящиеся теперь на государственной службе, Малыш нашел, что «он неплохо рассказывает истории», но я ничего из того, что говорили за столом, не слышал – настолько был занят перевариванием первых впечатлений о прибывшем женихе.

Мари-Кольбер был высокого роста, стройным и таким воспитанным, что, когда он сидел, полы пиджака неизменно задирались выше его толстых ляжек. Гладко выбритый, упитанный, с образцово-бледным оттенком кожи, он бросал на окружающий его мир взгляд, который, казалось, простирался куда-то далеко-далеко. Его рукопожатие было сильным – спорт, как и все остальное, наверняка был частью его воспитания, – и я легко мог представить его меломаном наподобие тех, кто с упорством метронома играет Баха в строго отведенные часы. Рукава его пиджака были чуть коротковаты, и трудно было определить, лысоват он или же тщательно причесан.

Посреди ночи я разбудил Жюли, чтобы спросить, что она о нем думает.

– Ничего, – ответила она, – просто вылитый выпускник НША, и этим все сказано.

Вот это меня и угнетало. Где Тереза могла откопать такого образцового администратора?

– У себя на работе, – ответила она на мой вопрос. – Ведь ты же знаешь, что я никуда не хожу по вечерам!

Тереза работала гадалкой. Она предсказывала будущее в маленьком пассажирском автоприцепе чешского производства, который Хадуш, Мо и Симон отрыли неизвестно где и установили на четырех бетонных плитах на бульваре Менильмонтан, у стены кладбища Пер-Лашез. И даже если на дворе валил снег, бушевал ураган или стояла невыносимая жара, перед автоприцепом Терезы выстраивалось в очередь, кажется, все человечество. Однако, несмотря на все мое воображение, я не мог представить себе безупречную голову Мари-Кольбера, с гордостью возвышающуюся над толпой посетителей Терезы.

И тем не менее это было правдой: Тереза никогда не лгала.

– Ты знаешь, ко мне за консультацией обращаются самые разные люди, ведь в Париже есть еще кое-что, помимо Бельвиля!

Ладно. Вернемся к тому ужину: теперь-то я знаю, почему мне тогда было не по себе. Я понял, в чем была причина моей рассеянности. Это все из-за поляроидной фотки – фотографии счастливой пары, которую сделала Клара. Она положила фото на скатерть рядом со мной, и ушла на кухню, чтобы принести очередные блюда, а потом о нем и забыла. Мне никогда не нравились поляроидные снимки… сероватая, постепенно разлагающаяся туманность… лица, неожиданно всплывающие из глубины… самопроизвольное рождение образа… неконтролируемое насыщение цветом… и, наконец, восторженное поминание настоящего, только что ушедшего в прошлое… нет, есть во всем этом какое-то химическое таинство, от которого во мне зарождается страх первобытного человека… страх перед откровением, наверное, страх перед тем, что мы увидим, когда все откроется. Да, для меня тот треклятый ужин прошел в ожидании, когда на расплывчатом квадратике желатина появятся Тереза и Мари-Кольбер. Ну и пришлось же мне потомиться, пока не проклюнулась эта идеальная парочка! Первой появилась Тереза. Углы Терезы. Так проводят первые штрихи, когда делают эскиз. Сначала угловатая и желтоватая Тереза. Затем чахоточная краснота ее щек – только щеки, остального лица пока еще не видно… ах да, еще поперечная кровоточащая линия ее растянувшихся в улыбке губ – Тереза впервые в жизни накрасилась губной помадой… Но кому же она улыбается? На фотографии нет ни малейшего следа Мари-Кольбера. Тереза проявлялась одна в пустоте, постепенно заполнявшейся первыми деталями интерьера. Может, я в тот момент испугался? Может, сказал я себе, Тереза подцепила вампира, который, покинув Пер-Лашез, встал в очередь в автоприцеп, чтобы высосать из нее всю кровь? Наверное, что-то вроде того, если судить по облегчению, которое я испытал, когда наконец увидел, как на фотографии стала вырисовываться бледная масса инспектора финансового контроля первого класса… сначала его безукоризненный костюмчик… затем он сам в костюме… и, наконец, его лицо, которому улыбалась моя сестренка Тереза.

За этим занятием я провел, наверное, весь ужин, потому что последним воспоминанием, оставшимся у меня от того вечера, было широкое лицо Мари-Кольбера – плоская улыбка, ясный взгляд, – склонившегося ко мне в тот момент, когда все племя Малоссенов восхищалось фотографией, и шепотом произнесшего:

– Мне нужно с вами поговорить, Бенжамен.

Все находили поразительным сходство с оригиналами.

– С глазу на глаз, – уточнил он.

Все хвалили натуральность колорита.

– Завтра, в четырнадцать часов.

Поистине очаровательная пара!

– В баре отеля «Крийон», вас устраивает?

Которой суждено прекрасное будущее!

– Мы поговорим о свадьбе.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой мы узнаем больше о женихе. И то, что о нем думают

На следующий день, в окружении золотых стен «Крийона», ровнехонько в четырнадцать ноль-ноль Мари-Кольбер де Роберваль («Зовите меня МК2[3], Бенжамен, когда мы учились в Школе администрации, то всегда придумывали друг другу клички»), или МК2, объявил мне о своем намерении жениться на Терезе, причем в кратчайшие сроки. Из-за своих профессиональных обязанностей он не располагал временем для подробного обсуждения намечающегося торжества и не просил у меня руки моей сестры, он просто-напросто согласовывал дату свадьбы. Он женится на Терезе через две недели – вот и весь разговор.

– В церкви Сен-Филипп-дю-Руль.

(«Ты знаешь, как обыватели говорили о Петене[4] во время оккупации? – спросила у меня Жюли, когда я представил ей свой отчет. Я не знал. – Святой Филипп рулит страной, надувая всех направо и налево».)

– Брак с общностью имущества супругов, – уточнил МК2, помешивая кофе. – Все, что принадлежит мне, станет ее собственностью. Что касается ее…

В тишине лишь постукивали ложечки.

– Мне нужна только она…

Таким образом принц давал мне понять, что в любом случае принимает мою Золушку – есть за ней карета в приданое или нет. (Денежный мешок, словно пинцетом, вытягивал из себя слова, чтобы назвать цену чувствам!)

– Но это, разумеется, не означает, что Тереза будет вести жизнь содержанки, Бенжамен. Это не в ее характере.

Тишина. Убедительный взгляд. Взвешенные слова:

– Ваша сестра – исключительная женщина.

Впервые мы с Джулиусом услышали, чтобы кто-то говорил о Терезе как о женщине. И, поскольку всякий комплимент заслуживал награды, Джулиус тут же погрузил свою морду, истекающую благодарностью, между ног будущего шурина, а его хвост весело прогулялся по чашкам с недопитым кофе. Кофейный дождь, разлетающийся во все стороны сахар, молчаливый танец, в котором закрутились официанты, салфетка, еще салфетка, нет, ничего страшного, лежать, Джулиус! Новые пирожные на столе, вновь дымящийся кофе, девственно чистая скатерть, ну вот, можно продолжать, извините его, пожалуйста…

– Тереза продолжит свое занятие. Вот только заниматься гаданием она будет в кругах более…

Какое прилагательное он подыскивал: «знатных», «достойных», «прибыльных», «информированных», «ответственных»? Неожиданно он перевел беседу в совершенно другое русло.

– Она рассказала вам, как мы познакомились?

Они познакомились благодаря повешенному. Благодаря брату Мари-Кольбера де Роберваля (МК2) – Шарлю-Анри де Робервалю (ША2). Какой удар нанесло это самоубийство по профессиональной этике финансовых контролеров! Итак, вот история: МК2 приступает к проверке бюджета министерства, которым руководил его брат несколько лет тому назад, и ША2 неожиданно лезет в петлю. Возможно, Шарль-Анри почувствовал, что его подозревают, что его вот-вот отдадут на растерзание судебным следователям? Возможно, он боялся, что его имя будут поливать грязью на первых страницах газет?

– Опасения совершенно нелепые, ибо речь шла об обычной рутинной проверке, уверяю вас, тем более что бухгалтерия министерства, которое возглавлял Шарль-Анри, как выяснилось, находилась в безупречном состоянии.

Возможно, все дело было в том, что семья де Робервалей всегда с трепетом относилась к вопросу чести своего имени и все, кто носил имя де Роберваль, обладали обостренным чувством общественного долга. Фамильная традиция, начатая, да-да, именно во времена Кольбера[5]! Дворянская фамилия, которой был пожалован титул при Людовике XIV, после Великой революции встала на службу Республике и служит ей по сей день.

– Два столетия неподкупного служения великой Франции, Бенжамен, с некоторым уклоном вправо, надо признаться. Мы с вами, скорее всего, голосуем на выборах по-разному, но самым главным для нас обоих остается централизм государства, общее наследие Великого столетия[6] Республики, согласны?

Короче говоря, Шарль-Анри повесился. В семейном особняке Робервалей, в доме № 60 по улице Кенкампуа, можно сказать, прямо под ногами у своего брата. Неужели это случилось из-за его, Мари-Кольбера, финансовой проверки? МК2 теряет сон, отказывается пить, есть – словом, теряет аппетит к жизни.

– Да, это самое точное слово, Тереза вернула мне аппетит к жизни!

Что по-прежнему никак не объясняет, как он познакомился с нею.

– Через одного из бывших однокурсников, тоже бывшего министра.

Который знал ее через?..

– Своего китайского слугу. Если быть точнее, уроженца китайской провинции Кантон. Бедняга живет в вашем квартале. В один прекрасный день от него сбежала жена, и он вбил себе в голову, что уже ни на что не годится как мужчина. Ваша сестра погадала ему на «Ицзине»[7], и все встало на свои места: беглянка вернулась домой и вскоре забеременела.

– Погадала на «Ицзине»?

– Это китайское гадание: вы бросаете палочки, которые образуют идеограммы. Своего рода спиритический вариант микадо[8].

– Тереза и вам погадала на «Ицзине»?

Нет, по совету своего товарища по Школе Мари-Кольбер отправился к Терезе и, назвав дату, час и место рождения Шарля-Анри, попросил ее предсказать будущее брата, словно тот был жив-здоров. Бросив взгляд на цифры, Тереза подняла глаза на Мари-Кольбера: «Этот человек повесился две недели назад, он – ваш брат, и вы терзаетесь, считая себя виновником его смерти. Она потрясла вас до глубины души».

– Так она и сказала, Бенжамен, слово в слово.

Слово в слово, что подтвердила мне Тереза вечером того же дня.

– Уверяю тебя, Мари-Кольбер не смог бы предотвратить самоубийство Шарля-Анри, я никогда не видела, чтобы звезды выстраивались при рождении в такой плохой ряд: Марс и Уран в восьмом доме, можешь себе представить, Бенжамен! И, в довершение всего, в оппозиции к Сатурну! Нет, уж слишком много совпадений! Мне с большим трудом удалось убедить Мари-Кольбера в том, что никакой его вины в смерти брата нет. Он так страдал. Так нуждался в утешении… Знаешь, мне показалось, что он очень похож на тебя, Бенжамен… Такой весь рациональный и в то же время такой впечатлительный! Так, значит, ты с ним встречался? И как все прошло? Рассказывай!

Мы говорили об этом дома, за столом, в присутствии всех членов семьи, от которых не ускользало ни одного слова.

– Где встречались? – спросила Клара.

– В баре «Крийона».

– Не мог найти места получше, – вмешался в разговор Жереми. – Сейчас все важные дела решаются в баре «Хемингуэй».

– А ты откуда знаешь? – спросил Малыш.

– Заткнись, – предложил Жереми.

– Сам заткнись, – посоветовал Малыш.

– Я склоняюсь скорее к кафе «Кост», – подал голос Тео, заглянувший в тот вечер к нам на огонек. – Теперь все решается в «Косте».

– Бар «Хемингуэй», – упорствовал Жереми, – бар «Хемингуэй» в «Ритце».

– Кафе «Кост», – стоял на своем Тео, – уверяю тебя, уже с полгода, как «Кост» считается самым престижным.

– Чушь, – отозвался Жереми.

– Все зависит от того, что человек хочет делать в жизни, – попыталась примирить их Клара. – Если он хочет стать, например, фотографом…

– Но все же свиданка в «Крийоне»… – просвистела сквозь зубы Лауна.

– Просто смех берет, – отрезал Жереми.

– Что он тебе сказал? – спросила Тереза. – О чем вы таком говорили?

– О твоем будущем, моя взрослая девочка. И о будущем нации.

Да. МК2 просто загорелся. Способности Терезы к гаданию «буквальным образом его ошарашили». Слыша его ровный голос и наблюдая за его неподвижным телом, трудно было представить, чтобы он мог настолько воодушевиться, но это было так. Послушать его, так будущее всей страны зависело от Терезы. Тереза воплощала собой «интуицию, которая необходима любому правительству для того, чтобы не оказаться жертвой слепой рациональности». Она была «правым полушарием» Республики, «той интуитивной частью разума, которой столь скандальным образом пренебрегала наша воспитательная система в ущерб голому рационализму, так и не сумевшему вырваться за свои рамки».

Клянусь вам, именно так он и выражался – будто писал доклад. Причем без черновика! На его лице застыла улыбка-маска, которая, казалось, пускается в ход уже в течение нескольких веков со времен первого Роберваля:

– И это, Бенжамен, говорю вам я, Мари-Кольбер де Роберваль, который носит весьма авторитетное имя и не менее авторитетную фамилию.

(Хотите верьте, хотите нет, но именно так он и выражался…) Между делом он заказал для нас еще по коньяку.

– Так вот, признаюсь вам, старина, во мне словно что-то перевернулось! Десять минут общения с вашей сестрой – и я поверил в то, что душа существует. И пусть не обвиняют меня в суеверии!

Напротив, беря в жены Терезу, Мари-Кольбер давал себе обещание изгнать всех гадалок, что шастали в кулуарах власти. А вот Тереза – совсем другое дело.

– Будь с нами Тереза, нас никогда бы не распустили!

– Распустили?

– Парламент. Национальное собрание. Распущенное в прошлом году. Помните? Депутаты… проигранные выборы. Если бы мы тогда проконсультировались с Терезой, нам удалось бы избежать роспуска нижней палаты парламента. И мы по-прежнему стояли бы сейчас у руля власти, а Франции жилось бы гораздо лучше.

Да что вы говорите!

– И если бы мой брат был с вами знаком, он никогда бы не повесился.

Простите, не понял?

Он замолчал. Бокал с коньяком медленно поворачивался в его ладонях. Казалось, он пытается выудить из этого бокала будущее своего покойного брата. Воспользовавшись паузой, я, в свою очередь, заглянул в свой бокал, стараясь прочитать в нем будущее моей сестренки: Тереза бросает гадание на кофейной гуще ради гадания на изысканном шампанском… Моя Тереза меняет свой автоприцеп на кабинет, меблированный в стиле Людовика XV, а свои гадальные карты – на двойную колоду для бриджа… И я увидел ее – очень отчетливо, там, внутри бокала, увидел, как Тереза склоняется над бархатным столом для игры в бридж и предсказывает будущее сливкам общества по лежащим перед ней картам вистующего. Эта картина, словно вспышка, промелькнула в моем мозгу! О, вроде ничего такого, интуитивное предположение, мимолетное, но четкое, как постановление правительства: я влип в дерьмо по уши. Вот такие дела. Из-за этой свадьбы я окажусь по уши в дерьме, лично я. Бенжамен Малоссен. Причем это будет не лишь бы какая выгребная яма, не из тех простых выгребных ям, в которые меня до сих пор забрасывала судьба, нет, это будет выгребная яма океанических размеров, а все, что случалось со мной до сих пор, покажется детскими играми по сравнению с тем, что меня ожидает. Я еще точно не знал, какое, собственно, обвинение выдвинут против меня на этот раз, но, заглядывая на дно своего бокала с коньяком, в бесшумной атмосфере шикарного бара, почувствовал, что получу свое сполна. На сей раз удар будет по-настоящему жестоким. И никакие уловки не помогут мне отвертеться от надвигающейся беды. Меня не будут обвинять в том или в этом – нет, нет, нет, меня обвинят во всем.

И, словно эхо объявшего меня ужаса, размеренный голос Мари-Кольбера (ах да, Мари-Кольбер!) произнес:

– Я имею в виду вашу профессию козла отпущения, Бенжамен…

Нет никаких сомнений, тучи с дерьмом сгущались над моей головой.

– Если бы вы научили моего брата быть козлом отпущения, он теперь был бы среди нас.

Который час? Мне пора сматываться, но МК2 продолжал, глядя мне прямо в глаза, словно исповедуясь впервые в жизни:

– Шарль-Анри был чистейшим продуктом Школы, впрочем, как и я сам, то есть был козлом отпущения вроде вас. Только мы об этом не догадывались. Мы готовимся в Школе администрации к тому, чтобы занять самые высокие должности, мы поступаем туда прилежными учениками и выходим с намерением стать министрами, но кто такой министр, Бенжамен? Или высокопоставленный государственный служащий? А генеральный директор крупной компании? Или управляющий? Предохранители, мой дорогой! Люди, которые выходят в отставку, чтобы сохранить покой своим боссам! Козлы отпущения, восходящие на жертвенный алтарь при каждом новом повороте политики. Нам казалось, что нас учат управлению, а нам, оказывается, суждено было играть роль жертвы! Преподавателя науки о том, как эффективно работать козлом отпущения, – вот кого не хватает Школе администрации! Человек вашей закалки сумел бы подготовить элиту, мечтающую о власти, к жертвоприношению. Говорю вам. Школа нуждается в таком преподавателе, как вы!

В тот момент я должен был почувствовать себя удостоенным высокой чести. Получить предложение о работе как раз тогда, когда Королева Забо выставила меня за дверь! И где – в самом престижном вузе страны, подумать только! Я, обучающий важнейших из шишек! Вот только почему-то вместо лаврового венка я чувствовал над своей головой совсем иное: все ту же проклятую тучу с дерьмом.

– И тогда, будь вы его преподавателем, Шарль-Анри не повесился бы, даже если бы и оказался в чем-то виновным! Он превосходно сыграл бы роль козла отпущения – он всегда был прилежным учеником – и сидел бы теперь с нами, живой и невредимый.

От тучи уже потянуло такой вонью, что по сравнению с ней сам пес Джулиус Превосходный пах чудеснее не бывает. Но почему опять я? Почему все время я?

– Я не шучу, Бенжамен. Двери Школы администрации открыты для вас. Только дайте знак, и я переговорю с кем следует.

Нет, нет! Очень благодарен вам, но ни слова тому, кому следует, особенно тому, кому следует! Впрочем, мне уже надо идти, вот, все было очень… кофе… и наша беседа… коньяк, конечно, и доверие тоже… вы делаете честь моей сестре… на самом деле, очень…

– И последнее, Бенжамен.

Ах да, последнее, ну давай последнее!

И Мари-Кольбер де Роберваль, инспектор финансового контроля первого класса, мой будущий шурин, крикнув официанту: «Счет, пожалуйста!», выдал мне последнюю – более последней не бывает – новость:

– Не принимайте это близко к сердцу, но я предпочел бы, чтобы вы не присутствовали на нашей свадьбе. Ни вы, ни кто-либо другой из членов вашей семьи.

Его аргументы выглядели убедительными. Тереза поведала ему о любовных приключениях мамаши, которые никогда не заканчивались свадьбой (куча детей, и все – безотцовщина), о замужестве Клары (жуткая смерть жениха), о браке хирурга Бертольда с нашей подругой Мондин (грандиозная потасовка на скамьях в соборе Парижской Богоматери: семеро раненых, среди которых трое оказались в критическом состоянии)… «все эти события нанесли ей серьезную душевную рану, Бенжамен». Дело не в том, что Мари-Кольбер стыдился нашей семьи, нет, он всего-навсего хотел избежать риска гражданской войны, которая могла вспыхнуть во время церемонии в Сен-Филипп-дю-Руль, просто «ваша сестра не вынесет этого; у нее слишком обостренное чувство… святого». (Мне ли этого не знать!)

– Однако мне не хватило мужества сказать об этом Терезе, я предпочел бы чтобы вы объявили ей об этом сами, словно идея исходит от вас. Рассматривайте, пожалуйста, мой малодушный поступок как проявление деликатности по отношению к вашей сестре, Бенжамен.

Все это мы пережевывали с Джулиусом, медленно шагая в направлении Бельвиля. Мы пытались «подвести итоги» прошедших переговоров, как говорят политики. Но итоги ни в ком не нуждаются, чтобы подвести себя, в отличие от выводов, которые приходится делать нам. И печальные итоги – это как раз то, что случается, если вы не сделали для себя выводы. Я видел свое будущее в черном свете. Можно было даже не смотреть на небо – я и так был уверен на все сто, что туча с дерьмом неотступно следует за нами…

Потому что в итоге все сводится к чему? Мари-Кольбер де Роберваль, политическая зверушка, вскормленная плодами Истории, строит планы о том, как воспользоваться дарованием Терезы ради своей личной карьеры, вот и все. И этот же стратег хочет найти для меня теплое местечко в самом престижном из престижнейших вузов, уже примеривая на меня самую престижную из престижнейших мантий. «Я имею в виду вашу профессию козла отпущения, Бенжамен…». Подумать только, козел отпущения, вкалывающий в масштабах страны, – какая находка для любителя власти! А ясновидящая, которой суждено стать калифом в наши времена, когда люди верят во всякую чертовщину, – да ведь это же мечта любого политикана! Нет, нет, во всем этом нет ни миллиграмма чувств. Один голый расчет. Задняя мысль, которая прет напролом. Мсье, вы не любите мою сестру, и, выражаясь вашим языком, я не принесу ее в жертву на алтарь ваших амбиций.

Наши шесть лап продвигались к Бельвилю через Париж, переживавший очередную избирательную кампанию. Джулиус время от времени орошал желтой струйкой политические плакаты кандидатов в депутаты, которыми был оклеен город в ожидании предстоящих выборов. Причем он подходил к этому делу избирательно, отмечая одних кандидатов и пропуская других. Я сначала не обратил на это внимания, а потом просто не мог поверить своим глазам. И тем не менее не было никаких сомнений: среди всех будущих депутатов, лучезарными улыбками обещающих на каждом перекрестке светлое завтра, Джулиус тщательно отбирал свои жертвы, прежде чем покрыть их позором в виде желтой струйки мочи. Малыш и Жереми как-то говорили мне об этом, но я посчитал это детскими выдумками.

– Мы научили его, Бен, честное слово.

– Он очень способный, сам увидишь, никогда не ошибается – всегда бьет в точку. Политически сознательный пес!

Черт возьми, это действительно оказалось правдой: двое моих кретинов-братишек приучили Джулиуса к самым кощунственным выходкам, какие только возможны во время избирательной кампании! В то время как я надрывался, стараясь научить их уважать мнение других людей, расписывал перед ними прелести демократии и подчеркивал право личности на политические убеждения, они превратили нашу собаку в самого фанатичного из политических сектантов, которых знала французская столица!

– Прекрати, Джулиус, ради бога!

Джулиус не прекращал. Джулиус бежал по улице, и кандидаты в депутаты получали свою порцию душа. Не все. Некоторые кандидаты. Вдруг, вспомнив о недавней встрече в баре, я содрогнулся от ужаса. А что, если из-за этих маленьких обормотов Джулиус описал бы Мари-Кольбера прямо посреди «Крийона»? Впрочем, нет, за это не стоит волноваться. Джулиус Превосходный занимался политикой по-французски: нападал на имидж политического соперника, но всегда был готов вступить с ним в сделку, когда тот оказывался перед ним во плоти. Мерзавец! Продажная душонка. Вот какого реалиста воспитали! Бедная псина…

– Джулиус, прекрати!

На этот раз случай был гораздо серьезнее. Мы уже почти подошли к нашему дому. Несколько недель назад какой-то неизвестный наклеил на стену стоящего напротив дома плакат с ангельским личиком некоего Мартена Лежоли. С плаката на нас смотрела черно-белая Франция, которую Мартен Лежоли освещал трехцветным, как цвета национального флага, факелом. Что только не вытворяли с ним Жереми, Малыш и их банда: они подрисовывали ему рожки или усики, закрашивали черным фломастером зубы, ставили фонари под глаз, украшали его лоб прядью в виде запятой, копируя прическу Гитлера, превращали факел в непристойно торчащий пенис, все напрасно – каждое утро Мартен Лежоли возрождался заново: блестящий и улыбающийся, с трехцветным факелом в руке на новом, еще пахнущем типографской краской плакате. Опустив свою огромную задницу на тротуар, Джулиус Превосходный смотрел Мартену прямо в глаза. Когда я понял, что собака собирается сделать, было слишком поздно: она уже это делала. И я сбежал, признаюсь честно. Я отрекся от своего пса и побежал домой, как последний трус. Когда, оказавшись дома, я осмелился приподнять краешек занавески, Мартен Лежоли уже дымился: пар медленно поднимался над темной кучкой, весьма смахивающей на факел кандидата в депутаты, а Джулиус царапал лапами дверь, требуя пропустить его в дом.

Глупые выходки пса меня окончательно доконали. Я был сам не свой. Пока я жив, Тереза не выйдет замуж за этого Мари-Кольбера, и точка!

– Хочешь пари? – спросила у меня Жюли.

Я согласился и проиграл.

Тереза разбила мои аргументы один за другим. Начиная с базовых и заканчивая второстепенными. Короче говоря, все. Это случилось за обеденным столом. При полной тишине со стороны остальных членов племени. Ниже прилагается диалог.

Я. Тереза, ты доверяешь мне?

Она. Я доверяю только тебе, Бенжамен.

Я. Этот твой Мари-Кольбер… Я не могу понять его.

Она. Достаточно того, что я его понимаю.

Я. Но ты же ничего не знаешь о нем, Тереза.

Она. Его семья упоминается в книгах по истории XVII века.

Я. В наше время политика – не самая надежная профессия!

Она. Назови мне хоть одну профессию, которую можно назвать надежной в наше время.

Я. Да в конце концов, Тереза, ты что, его не видела? Он же человек не нашего круга!

Она. Мой круг – это жизнь.

Я. Угощать гостей пирожными, нарядившись в костюм от Шанель – это ты называешь жизнью?

Она. Да, это жизнь. Не лучше, не хуже, чем стоять в халате перед раковиной с грязной посудой.

Я. Это же богатый прохвост, аристократический хлыщ, Тереза, он нас всех презирает, я уверен, что до ужина у нас он никогда не выезжал из центра дальше площади Бастилии.

Она. А ты часто спускаешься к площади Согласия, Бенжамен?

Я. У них же в семье повешенный!

Она. Его брат никогда не покончил бы с собой, будь он знаком с тобой, я в этом абсолютно убеждена.

Я. Тереза де Роберваль… Нет, если откровенно, ты что, считаешь, что эта фамилия для тебя – Тереза де Роберваль?

Она. Твоего собственного сына зовут Господин Малоссен Малоссен. Я была против этого имени, если ты помнишь.

Я. Тереза, поверь мне, я ничего не имею против этого субъекта, однако не нахожу в нем ничего стоящего. Он прямой и жесткий, как слиток золота.

Она. А я вся состою из углов, значит, мы созданы для того, чтобы найти общий язык.

Я. Да ты разведешься через пять лет!

Она. Пять лет счастья? Я на такое и не надеялась.

Поскольку мещанские методы не давали никаких результатов, я решил использовать приемы, заимствованные из ремесла Терезы.

– Ладно, дорогая, давай успокоимся.

– Я спокойна.

– Брак – вещь очень серьезная.

– По этому пункту я с тобой согласна.

– Ты приняла меры предосторожности?

– Какие меры предосторожности?

– Ты изучила, по крайней мере, его гороскоп? А свой? А как насчет совместимости ваших гороскопов? Ты должна серьезно подготовиться к вашей будущей совместной жизни, разве не так?

– Астрология для этого не годится, Бенжамен.

– Как так?

– Астрология нужна для того, чтобы помогать другим, но не себе.

– Слушай, оставь деонтологию в покое, не загружай меня вопросами профессиональной этики!

– Я говорю не о деонтологии. Любовь делает людей слепыми, вот и все. Даже если бы я захотела погадать на нас двоих на картах, у меня ничего бы не вышло. Любовь нельзя предсказать, она создается любящими людьми. Возьми, к примеру, вас с Жюли…

– Давай оставим Жюли в покое, хорошо?

(Тем более что Жюли в настоящий момент выигрывала свое пари.) Решив оставить в стороне дипломатию, я нанес мощнейший удар:

– Тереза, Мари-Кольбер запретил нам присутствовать на вашей свадьбе, он сообщил тебе об этом?

– Ну и что? Ведь ты же против свадьбы. Он скорее оказывает тебе услугу, тебе так не кажется?

Могу вас заверить: между вопросами и ответами проходило не более полсекунды. Наконец я ударил из дальнобойного орудия:

– Послушай, Тереза, вначале я не хотел тебе этого говорить, но сегодня днем я внимательно наблюдал за Мари-Кольбером и расстался с ним с твердым убеждением, что он собирается использовать твой дар ради своей личной карьеры, только и всего. Это человек, вскормленный властью, и он женится на тебе по политическим соображениям!

– То есть он будет любить не меня, а мои способности предсказывать будущее?

– Точно. Ты интересуешь его лишь как ясновидящая.

– Ну что ж, это легко будет проверить.

Она произнесла эту фразу с такой спокойной улыбкой на лице, что я вновь ободрился, подумав, что еще не все потеряно.

– Я лишусь дара предсказывать будущее на следующий день после нашей брачной ночи, – добавила она. – Если он отвергнет меня, значит, он хотел жениться на гадалке, а не на женщине.

Нам всем потребовалось некоторое время, чтобы переварить смысл, заключенный в ее последних словах.

Первым сломался Жереми:

– Ты хочешь сказать, что, когда ты больше не будешь… ты не…

– Точно.

– Потому что вы еще не… он тебя еще не…

– Вздрючил? Трахнул? Заделал? Натянул? Отодрал? – закончила фразу Тереза, заимствуя лексику Жереми. – Я приняла для себя решение выйти замуж девственницей. Чтобы хоть чуточку внести оригинальности в наши семейные традиции…

– Это ты на маму намекаешь?

– Мама есть мама. А я есть я.

И ужин покатился в тартарары: Жереми стал яростно защищать честь нашей мамы. Тереза кричала, что не собиралась говорить о ней ничего плохого, поднялся общий галдеж, который длился до тех пор, пока все не вскочили из-за стола и двери в спальнях не захлопали, как в лучших буржуазных домах.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

где говорится, что любовь действительно прекрасна, как о ней говорят

Я сделал все. Я поистине сделал все возможное, чтобы помешать этому браку. Прежде всего, я выставил за дверь Тео, который решительно встал на сторону Терезы. Он в то время как раз переживал очередное любовное приключение с одним биржевым маклером и превозносил страсть как высшую из ценностей, оставшихся у человечества. Опираясь на свою специфическую, окрашенную в голубые тона логику, он забросал меня аргументами, которые, возможно, при иных обстоятельствах я нашел бы весьма интересными:

– Бен, не мешай Терезе выходить замуж. Если б ты знал, как мы с Эрве хотим иметь ребенка!

– Хочешь оказать мне большую услугу, Тео?

– Все, что пожелаешь.

– Топай домой и не возвращайся сюда до тех пор, пока я не улажу это дело.

– Бенжамен, только у вас дома я чувствую себя хорошо. Эрве перевели на работу в Токио, а у меня нет столько денег, чтобы болтать с ним каждый вечер по телефону.

– Ничего, мы пустим шапку по кругу, чтобы сброситься тебе на телефонные разговоры.

После чего я занялся Жереми, который видел во мне лишь тупоголового властного отца, противившегося браку по любви своей прекрасной дочери, «ну точь-в-точь как те старые козлы в пьесах Мольера», уточнил он.

– Жереми, напомни мне, когда в последний раз я задавал тебе взбучку?

Пока он рылся в своей памяти, я перешел от намеков к прямым угрозам:

– Еще раз сунешь нос в это дело, получишь от меня так, что потом придется очень долго отлеживаться в кроватке. Понял? Да, и вот еще что: прекрати заниматься ерундой и оставь плакат Мартена Лежоли в покое, иначе длинные руки, наклеивающие его каждое утро, когда-нибудь дотянутся до твоей шеи.

Удалив со сцены Тео и Жереми, я, как настоящий руководитель партии во времена чисток, проконсультировался с каждым из оставшихся соратников. Однако это не дало особого эффекта. Даже старина Семель не знал, как предотвратить надвигающуюся угрозу.

– Ты не сможешь помешать свадьбе, Бенжамен. Возьми, к примеру, нас с женой. И ее, и моя семья были против нашего брака. И нельзя сказать, что они были не правы, я колотил ее всю жизнь, а она пропивала мой капитал, который я зарабатывал на торговле. Когда из-за ее цирроза я остался вдовцом, у меня не хватило денег даже на то, чтобы оплатить ее похороны, помнишь? Если бы не вы, лежать ей в общей могиле. Так вот, теперь мне ее не хватает… Ну, то есть не то чтобы не хватает, – поправил он себя, – мне не хватает нашего брака.

Жюли, избороздившая в свое время целый океан любви, прежде чем зайти в мою гавань, могла оказаться прекрасным советчиком в таких делах. Я спросил ее, что она – только честно – думает о Мари-Кольбере. Меня интересовало мнение женщины. Она ответила лишь одним словом:

– Резинка.

– Прости, не понял?

– У него лицо представителя санэпидемнадзора и руки гинеколога. Он занимается любовью только с презервативом. Независимо от того, есть опасность заражения СПИДом или нет. Такая публика всегда напяливает на свой прибор резинку.

– А я, наоборот, думал, что настоящий политик страдает приапизмом, они так озабочены тем, чтобы обойти конкурентов.

– Однако они редко оказываются хорошими любовниками и всегда – отвратительными мужьями.

– Жюли, как я могу этому помешать?

– Априори ты никак не можешь этого сделать.

– А как насчет апостериори? После подробного изучения личности нашего женишка?

Эта мысль пришла мне в голову как раз в тот момент, когда я задавал вопрос Жюли. Нужно провести следствие по делу Мари-Кольбера де Роберваля. Я хотел знать об этом типе все: о его карьере, семье, генеалогическом древе, о том, что творится в его змеиной голове, – короче говоря, все.

– Если Терезе и суждено попасть на бойню, то пусть она это сделает с полным осознанием того, на что идет!

Жюли сначала пыталась отговорить меня от задуманного: видите ли, в любви чем больше знаешь, тем сильнее обостряются чувства, она сама, мол, полюбила бы меня гораздо раньше, если бы ей попалось под руку мое личное дело. Однако сопротивлялась она недолго и очень быстро загорелась в предвкушении очередного журналистского расследования, так что у Мари-Кольбера вскоре появится возможность оценить на себе работу одного из лучших сканеров в среде парижских репортеров.

– Не упусти из виду смерть его брата, Жюли. Политики редко становятся самоубийцами по своей воле. Я хочу знать, добровольно ли накинул на себя петлю Шарль-Анри или кто-то его вздернул.

С Хадушем, Длинным Мо и Симоном-Арабом я повел наступление в другом направлении. Я хотел проверить след слуги-китайца. Правда ли, что Тереза вернула бельвильскую китаянку в супружескую постель? И что ее муж действительно прислуживал какому-то бывшему министру? И что тот министр ходил в дружках Мари-Кольбера? И правда ли, наконец, что Мари-Кольбер приходил на консультацию к Терезе в ее чешский автоприцеп? И если все это – правда, то сколько еще политиков приходило к моей сестре, чтобы она погадала им на «Ицзине»? И с каких это пор они зачастили к ней? Насколько сильно Тереза оказалась втянутой в эти политические гадания? И как с ней расплачивались эти люди?

Хадуш, Мо и Симон зафиксировали все вопросы, пренебрегая пометками. Слушая меня, они мысленно уже распределяли между собой обязанности. Лишь в конце, когда заседание было объявлено закрытым, Хадуш заметил:

– Ну ты и даешь, Бен, ведешь себя совсем как заправский мафиози! Точно крестный отец дон Корлеоне из голливудского боевика.

– В этом вина не моя, а арабов. Поскольку вы сами назвали меня своим братом, я и расширил свое понятие о семье.

Несмотря на развитую мною бурную деятельность, я находил время поддерживать контакт с Терезой. Она тоже не избегала меня, и мы вели долгие беседы о любви, о розах и шипах, поджидающих влюбленных, впрочем, больше о шипах.

– Ты его любишь, ты его любишь… Откуда ты знаешь, что ты его любишь, Тереза?

– Потому что я не могу читать его судьбу. Я ничего не вижу сквозь него. Я вижу только его.

– Любовная пелена?

– Скорее влечение и доверие, да, доверие.

– Доверие, основанное на чем, бог ты мой?!

– На влечении. – При этом она шаловливо улыбалась. – Вспомни времена, когда ты встретил Жюли, Бен… как она тибрила пуловеры в магазинах. (По крайней мере тогда, когда я работал в Магазине с Тео, это было правдой.) И как же ты отреагировал? Ты, кто всегда строго-настрого запрещал нам прикасаться к чужому… На чем основывалось твое доверие, можешь сказать? На объемах бедер, талии и бюста, братик. И потом, помнишь, я ведь тоже не сразу приняла ее?

Как мне не помнить о первых словах Терезы, когда Жюли появилась в нашем доме: «Как вы можете с таким огромным бюстом спать на животе?»

– Я тогда ошиблась, Бенжамен, так не повторяй же моей ошибки теперь, когда я решила связать свою судьбу с Мари-Кольбером.

(Мари-Кольбер… Никогда не свыкнусь с мыслью, что он – муж Терезы.)

Долгие беседы продолжались. После ужина мы с Терезой выходили из дому, спускались по бульвару Бельвиль, проходили мимо «Зебры», кинотеатра, выставленного с недавних пор на продажу, но пока все еще не проданного, – видите ли, его считают святым местом, хотя, скорее всего, скоро он уйдет за бесценок, так как в том-то и дело, что ничего святого на свете нет: ни в этой старой киношке, ни в этой высокой костлявой девице, шагающей рядом со мной, девице, которую по-свойски приветствуют прохожие и которой в настоящее время манипулирует негодяй с дворянской частицей «де», затаив уж не знаю какие черные замыслы…

– Бенжамен, будь осторожен, я знаю, о чем ты думаешь…

Короткий смешок.

– Не забывай, что я еще девственница и пока могу угадывать мысли.

Затем мы выходили на улицу Орильон, где обычно Жереми и Малыш с дружками играли в баскетбол на огороженной высокой металлической сеткой площадке, ставшей прообразом нашего Бронкса; иногда поднимались по улице Рампонно к новым кварталам, которые из-за своей заумной архитектуры казались мертворожденными на фоне старого Бельвиля, шумного, горластого, где достопочтенные матроны-еврейки, сидя перед своими домами на стульях, по которым растекались их пышные задницы, приветствовали Терезу, благодарили ее за то, что она устроила «это», приглашали нас на чаепитие, давали на прощанье сосновые семечки и мяту: «Давай-давай, девочка, не вздумай отказываться, клянусь своей матерью, это подарок от чистого сердца!», а иногда мы взбирались по улице Бельвиль до станции метро «Пиренеи», совершая долгий переход через наш Китай, где вновь на Терезу обрушивалось чувство глубокой благодарности, пирожки с креветками, бутылочки с нуок-мамом[9], – «Йао бюйао фан, Тереза? (Хочешь риса, Тереза?) Дя! Дя! Бели-бели, мне будет оцень плиятно!» – у турок мы разживались лепешками по-турецки и бутылкой раки[10] в придачу; мы прогуливались с большой хозяйственной сумкой, складывая в нее подарки. Тереза ни от чего не отказывалась, именно в такой форме она обычно и получала гонорары за услуги, оказываемые жителям нашего района, ну, вроде как в былые времена кюре принимал от прихожан курочек за отпущение грехов…

– Я всех их собираюсь пригласить, – объявила она мне однажды вечером.

– Пригласить?

– На свадьбу. Всех своих клиентов. Это доставит большое удовольствие Мари-Кольберу.

– Ты думаешь?

– Я в этом уверена.

Я представил себе, как весь Бельвиль стекается к церкви Сен-Филипп-дю-Руль, чтобы занять там место семьи Малоссенов, которой отказано в визе на посещение свадьбы. Лично я ничего против этого не имел, но вот Мари-Кольбер…

– Ты вновь заблуждаешься на его счет, Бенжамен, ты не знаешь кое-чего о Мари-Кольбере, что знаю я… Например, о том, что Мари-Кольбер – человек широкой души: детей, которые будут нести шлейф свадебного платья невесты, он выбрал среди незаконнорожденных отпрысков в яслях Жервезы.

– Что?

– Да-да, Бенжамен. Мы отправились с ним в «Плоды страсти», и он сам попросил Жервезу выбрать детей, которые будут задействованы в свадебной церемонии. Он очень озабочен проблемой детей, лишенных семьи и родительской ласки. Спроси сам у Клары, она тебе расскажет.

Эту новость она выложила мне, роясь в хозяйственной сумке в поисках вечерней газеты, которую получила по пути от нашего приятеля Аззуза, уже закрывавшего свою книжную лавку.

По поводу своих клиентов, приглашенных на свадьбу, Тереза, немного помолчав, добавила:

– Я обязана сделать это, ведь после брачной ночи я больше не смогу предсказывать им судьбу.

Точно. Совсем забыл об этом нюансе. Потеря дара ясновидения в результате дефлорации. Неужели Тереза верит в эту чушь? Меня бросало то в жар, то в холод. Я тщетно пытался понять, что в воспитании, которое я дал Терезе, могло подтолкнуть ее так высоко к звездам и в каком возрасте это у нее началось и почему… Но на каждый вопрос она находила очевидный ответ, что выводило меня из себя.

– Когда началось? С появлением месячных, конечно!

А когда я горестно вздыхал, напоминая ей, что ее дар ясновидения еще ни разу не уберег нас от малейшей неприятности, она выдвигала железный аргумент о любовной пелене: «Любовь делает людей слепыми, Бенжамен, любовь должна делать людей слепыми! У нее свой особенный свет. Ослепляющий».

Если я правильно понимаю, гадание для семьи, для друзей и для самого себя можно квалифицировать как должностное преступление.

– Ну, что-то в этом роде.

Именно тогда я ее и предал. Во время той беседы. Конечно, не скажу вам, что сегодня я горжусь этим поступком, но у меня не было иного выбора. Я рассуждал просто. Если Тереза не может предсказать ни свою судьбу, ни судьбу МК2, я подошлю ей кого-нибудь другого, какую-нибудь женщину, ей незнакомую, но с набором астрологических данных – час, дата и место рождения, – идентичных данным Терезы и Роберваля. Эта незнакомка преподнесет все дело так, будто это ей нужно узнать, что ждет ее после замужества, и таким образом Тереза предскажет свое будущее, думая, что предсказывает судьбу другой паре обрученных. Раз она верит во всю эту ерунду, пусть сама заглянет в будущее, опираясь на вещественные доказательства.

– Ты хоть понимаешь, что это просто подло? – заметил мне Хадуш.

– Найди мне девку, которая смогла бы сделать это, а со своей совестью я и сам договорюсь.

(Да, пожалуй, он был недалек от истины, утверждая, что я с каждым днем все больше смахиваю на мафиози.)

– Да тут нечего искать. Рашида, дочка Кадера, таксиста. Ее бросил один полицейский, от которого она столько натерпелась, что хватит на всю жизнь. Полицейский-взломщик, представляешь? Так вот, хотя она и архивный работник, а все же не располагала достаточной информацией о своем суженом. Ей тоже не помешало бы погадать на картах перед тем, как выходить замуж. Она сделает это ради Терезы.

Первой с отчетом прибыла Жюли.

– С чего мне начать, Бенжамен, с теперешнего Мари-Кольбера или с его предков? Будем спускаться вниз по течению Истории или подниматься к ее истокам?

– Пойдем в хронологическом порядке, Жюли. Нет ничего лучше старой доброй хронологии. Давай с самого начала и до настоящей минуты.

И Жюли приступила к изложению исторических, скупых на чувства фактов:

– Прежде всего скажу тебе вот что: Мари-Кольбер – наследуемое имя, которое передается в роду Робервалей из поколения в поколение. И, как ты сейчас увидишь, начинается все в самых высоких политических сферах. Первый Мари-Кольбер родился при Людовике XIV, примерно в 1660 году, явившись плодом совместного творчества графа де Роберваля и племянницы Кольбера. И есть все основания считать этого Роберваля причастным к победе Кольбера над Фуке[11]. Он так тщательно намылил доску, на которой стоял министр финансов, – Роберваль был одним из судей на сфабрикованном против Фуке процессе, – что тот заскользил по ней вниз столь стремительно, что вскоре оказался в государственной тюрьме в Пиньероло, где и умер при загадочных обстоятельствах, как ты знаешь.

– Еще одно странное самоубийство?

– Именно. Итог этой истории: граф де Роберваль унаследовал часть имущества Фуке и назвал своего сына Мари-Кольбером в честь своего хозяина. Конец первого акта, или истории о том, как на молчании сколачивают состояние. Акт второй начинается пятьдесят лет спустя, когда малыш Мари-Кольбер, став уже взрослым, занимает пост директора Западной Компании – главного орудия в крахе Лоу[12]. Однако он предусмотрительно женился на одной из дочек клана Парис (братья Парис и свалили Лоу по обвинению Мари-Кольбера) и в награду получил всю улицу Кенкампуа, где и живет в настоящее время последний Мари-Кольбер в семейном особняке под номером шестьдесят. В акте третьем ты увидишь Мари-Кольберов, прислуживающих всем режимам подряд. Один только Талейран использовал троих Мари-Кольберов (они умирали молодыми, но очень быстро размножались): одного для того, чтобы протащить закон о конфискации имущества Церкви и заодно положить добрую его часть себе в карман, другого – для управления трофеями, собранными Наполеоном во время его военных кампаний (Мари-Кольбер возглавлял загадочное, специально созданное для этих целей министерство), и третьего в 1830 году, когда тот за деньги предавал Реставрацию в угоду приверженцам Луи-Филиппа. Конец третьего акта: у Робервалей денег – куры не клюют. Акт четвертый: 1887 год, Третья республика, Панамский канал, очередной Мари-Кольбер, подмазанный банкиром Рейнахом, проявляет удивительную активность в Палате депутатов, и та принимает закон о займе на строительство канала, в результате чего восемьсот тысяч человек, купивших облигации займа, остаются с носом, а наш герой срывает неплохой куш. Начавшееся следствие нисколько не обеспокоило Мари-Кольбера, зато привело к аресту министра Байо, обвиненного в махинациях банкиром Рейнахом, который вскоре после своих разоблачений скоропостижно скончался.

– Покончил с собой?

– История гласит, что его нашли мертвым в собственном доме. Но послушай о двух других сценах данного акта. Во-первых, некий Мари-Кольбер оказался замешанным в афере Ставиского[13] в конце 1933 года, и, во-вторых, десять лет спустя тот же Мари-Кольбер – дедушка нашего Мари-Кольбера – назначается уполномоченным по еврейскому вопросу в правительстве и занимается конфискованным у евреев имуществом! Следует отметить, что в афере Ставиского (боны, выпущенные под залог «Муниципальным кредитом» в Байонне на несколько десятков миллионов франков, когда залог в виде ювелирных драгоценностей оказался похищенным при загадочных обстоятельствах) Мари-Кольбер, служащий байоннского банка, приходился зятем ювелиру Гамельстеру, которого ограбили до последней изумрудной нитки и который, не выдержав потрясения, повесился.

– Слишком уж много повешенных и слишком много доносов…

– Только не говори мне, что графы де Робервали – доносчики, любовь моя, это плохое слово, которое я тебе не прощу.

– В любом случае целая династия проходимцев.

– Или достопочтенная семья с глубокими банковскими традициями, это как посмотреть.

– А наш-то? Ну я хотел сказать, Мари-Кольбер нашей Терезы…

– А вот здесь мне придется тебя разочаровать, Бенжамен.

То, что она рассказала, должно было, по идее, меня обрадовать. Но вот загвоздка: не пойму почему, я испытал жуткое разочарование.

– Наш Мари-Кольбер – великое исключение из этого правила, исключение, опровергающее это правило. Да что я говорю: исключение, которое целиком и полностью отменяет это правило! Уничтожает это правило! Наш Мари-Кольбер – просто святой. Начиная с удостоверения члена общества по оказанию первой помощи, полученного в двенадцать лет, до благотворительных акций, которые он проводит во всех горячих точках, помогая жертвам стихийных бедствий и экономических эмбарго, столь многочисленным в конце двадцатого века, он выглядит более чем безупречно и выделяется на фоне других благодетелей примерной скромностью и по-настоящему эффективной благотворительной деятельностью.

– А что насчет повесившегося братца?

– Депрессия. Я отыскала его лечащего врача. Незадолго до того дня, когда он покончил с собой, его бросила жена. Это был влюбленный мужчина, как и ты, Бенжамен.

– Так, значит, Мари-Кольбер самый что ни на есть настоящий святой.

– Он – само милосердие.

Результаты следствия, предпринятого Хадушем, привели к тому же результату.

– Ты проигрываешь по всем фронтам, Бен. Симон отыскал эту китайскую парочку. Все так и было: Тереза дала им выпить любовного зелья и спасла семью от развода. Министр, ну, хозяин этого лакея, сам лично не ходил к твоей сестренке, но он и правда послал к ней Мари-Кольбера, когда тот чуть было не свихнулся после смерти своего братца. С тех пор прошло уже больше года, и за это время, насколько я знаю, ни один политик, ни один представитель ни нынешнего, ни прошлого, ни будущего политического режима не приходил к Терезе. Что касается жалования Терезы, то она, как обычно, берет за свою работу или жрачку, или отрезы ткани, или какие-нибудь безделушки, но чаще всего вообще отказывается от вознаграждения под предлогом, что ее занятие, мол, не в том, чтобы косить бабки, а в том, чтобы приносить их тем, кто в них нуждается. Она утверждает, что только доброта позволяет «регенерировать дар ясновидения» («Ну как тебе это, Бен? Она так и сказала, клянусь»), а те, кто берет за гадание слишком много монет, не иначе как шарлатаны, потому что от жадности они слепнут и будущего видеть не могут. Знаешь, Бен, надо все-таки признать, что ее наука пользуется большим спросом на рынке, и прости меня за выражение, поскольку это касается твоей сестрички, но уверяю тебя: если как следует разработать эту жилу, можно склепать себе яйца из чистого золота. Она занимается всеми видами пророчества: от простого ясновидения до предсказаний с использованием особых снадобий, включая гадание на картах, гадание с помощью волшебной палочки, хрустального шара, и не забывай еще про хиромантию, магнетизм, гадание по-китайски, оно же «Ицзин», на кофейной гуще, чтение судьбы по песку, ракушнику, руническим письменам и еще столько, что устанешь перечислять, короче говоря, хватает для всех этнических групп, что живут в Бельвиле… Но это еще не все… Держись крепче за стул…

Мы сидели за столиком в ресторане у Амара. Рядом с нами старик Семель поглощал свой обычный кускус[14] с мергезом[15].

– Почему ты отказываешься верить в гадание, Бенжамен? – спросил он, пока Хадуш переводил дух. – Я, например, хожу к Терезе на консультации каждую неделю! И мне всегда это помогает!

Я с горечью подумал о Семеле, его кускусе с мергезом, пиджачке, похожем больше на половую тряпку, его дырявых башмаках… Интересно, как бы он выглядел, если бы консультации у Терезы ему не помогали. И вообще, задумался я, куда катится наш проклятый век, куда нас всех занесет, если Тереза заложит динамит под последний бастион человечества, которое и так вот-вот впадет в иррациональный транс? Семель продолжал одаривать меня своей старческой улыбкой:

– А ты знаешь, что она пригласила меня быть свидетелем на ее свадьбе?

Я уже было собрался поздравить его, как он добавил, так и светясь от счастья:

– Так что меня будут показывать по телевизору!

– Как по телевизору?

– Разве Тереза тебе ничего не сказала? На свадьбу прибудет телевидение, и нас будут снимать. А на следующий день, в воскресенье, покажут передачу о свадьбе Терезы. И нас всех тоже покажут. Меня, других ее клиентов, всех, приглашенных на свадьбу!

– Что?!

Семель подвинулся ко мне поближе, его глаза излучали не просто ангельский, а архангельский свет:

– Это все задумано ради помощи бедным, Бенжамен, а также ради шлюшкиных детишек, что воспитываются у Жервезы в «Плодах страсти».

Судя по хохоту Хадуша, в ту минуту физиономия у меня была что надо:

– Да, братишка, намечается великая благотворительная свадьба. На такие события телевизионные камеры слетаются как мухи, особенно тогда, когда безработных в стране становится все больше и больше. Племя Малоссенов не приглашено на торжество, но мы сможем посмотреть свадьбу Терезы на следующий день по телевизору, собравшись воскресным вечером перед ящиком в тесном семейном кругу.

Я почувствовал, как голова у меня пошла кругом. Хадуш сжал мне локоть.

– Сразу не падай в обморок, дождись самой главной новости.

– …

– Самое интересное, братишка, что с тех пор, как Тереза встретила Мари-Кольбера, ее автоприцепчик стал центром гуманитарных операций.

И Хадуш принялся объяснять мне, что, помимо своих предсказаний, Тереза занималась еще и тем, что передавала таинственным эмиссарам, посланным к ней Мари-Кольбером, тонны медикаментов, медицинские аппараты, школьные учебники – другими словами, Тереза и Мари-Кольбер лечили, одевали, кормили, учили в разных уголках земного шара тысячи и тысячи людей, страдающих от двойного гнета: местных диктаторов и эмбарго, объявленных этим диктаторским режимам западными странами, движимыми, само собой разумеется, самыми добрыми намерениями. Благотворительные операции проворачивались втайне, чтобы не вызвать подозрения у правительств тех стран, которым оказывалась гуманитарная помощь, но все было поставлено с большим размахом. Таков был стиль Мари-Кольбера.

– …

– …

Вот так. Позор на мою голову! Мари-Кольбер, приношу вам свои извинения, и ты, Тереза, о моя Тереза, прости меня. Аллилуйя, ступайте с Богом, и да благословит вас Господь! Все, молчу, считайте, что я проглотил язык, я его слопал, сожрал! Меня это бесит, но я больше, не противлюсь вашему союзу.

Когда Рашида Кадер, архивариус, нашла меня в ресторане «Два берега», что на улице Пиренеи, поглощающим кускус, приготовленный Арески, я уже сложил оружие. Ее лицо и первые слова, которые она произнесла, подтвердили факт моего поражения.

– Итак, я встретилась с вашей сестрой, но сразу предупреждаю, что мой рассказ не доставит вам особого удовольствия, господин Малоссен.

Я обреченно махнул рукой.

– Зовите меня Бенжамен, и, пожалуйста, перейдем на ты, это подсластит горькую пилюлю, которую вы мне приготовили.

Арески усадил нас за круглый стол в глубине зала, подальше от любопытных глаз. Мы разговаривали шепотом, соблюдая все правила конспирации.

– Хорошо, Бенжамен. Но мне хотелось бы, чтобы между нами не было никакого недопонимания. Я никогда не верила и не собираюсь верить в эту астрологическую чепуху.

Надо сказать вам, девушка эта была великолепна: настоящий огонь. Перед тем как приступить непосредственно к теме, она уточнила свою позицию:

– Я уважаю Терезу за то добро, что она вершит, но у себя на работе я выбрана уполномоченной персонала[16], и мне частенько приходится воевать с начальством, возражая против приема на работу по тому, под каким знаком Зодиака родился кандидат на тот или иной пост, как его зовут, какой у него почерк, и по прочим психоморфологическим критериям…

Рашида была похожа на берберских женщин, смотревших на нас с портретов, которыми Арески украсил стены своего ресторана: прямых, не сгибаемых под колониальным гнетом. Ее голос дрожал от нескрываемого гнева:

– Еще ребенком я ненавидела «Маленького принца» Сент-Экзюпери. И сегодня я подтверждаю: эта басня – сплошная ложь, финансисты не считают звезды! А если они обращаются к звездам за советом, то лишь для того, чтобы взять на работу слабоумного племянника их женушки вместо другого – квалифицированного – кандидата. Ты понимаешь, что я хочу сказать, Бенжамен? Гадание, предсказание во всех его формах служит лишь оправданием кумовству в фирме, на предприятии, в банке. Охотникам за головами – представителям кадровых агентств – нужно бы самим поотрубать головы, а кандидатам на работу – посоветовать выдумать себе такие чудесные гороскопы, к которым не подкопаешься. Вот чем следовало бы заняться твоей сестренке Терезе! Надо заложить бомбу изнутри, чтобы к чертям собачьим взорвать эту идиотскую практику.

Рашида мне понравилась, Жюли, говорю тебе откровенно, я просто любовался этим прекрасным огнем. Бесподобная зануда. Точь-в-точь как ты в молодости. Когда Арески подошел к нашему столику, чтобы принять заказ, мы решили взять себе по макфулу и бутылочку винца. Я все же поинтересовался у нее:

– Но послушай, Рашида, раз у тебя такое мнение об астрологии, почему ты согласилась мне помочь?

– По двум причинам. Во-первых, меня об этом попросил Хадуш, а к Хадушу я неравнодушна. А во-вторых, потому что Тереза верит во всю эту чушь. Вот я и сказала себе, что пусть мне не повезло с замужеством, но если я соглашусь на это дело, то хоть она избежит неприятностей.

– И какой же результат дала твоя беготня?

Посмотрев на меня, она открыла было рот, но, передумав, протянула конверт.

– Суди сам, Тереза все изложила мне в письменном виде.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

в которой мы видим, что в любви даже звезды жульничают

Человек сам не знает, чего он хочет, вот в чем загвоздка. Я должен был скакать от радости, читая вердикт, который вынесли звезды и о котором Тереза поведала Рашиде. Так вот нет, с первых же строчек на меня навалилась ужасная тоска:

«Брак с транзитным Юпитером в седьмом доме предвещает скрытного и склонного к разрушениям супруга», – словно сейсмограф, записывала Тереза мысли, которые ей диктовали планеты. «Плутон в сочетании с Ураном свидетельствует о преждевременном вдовстве…» Господи, «преждевременное вдовство…», черным по белому, вот, полюбуйтесь, я читаю это собственными глазами… Мари-Кольбер погибнет, как когда-то погиб Кларенс, жених Клары…

И все остальное в том же духе. Тереза, сама того не подозревая, запротоколировала катастрофы, которые уготовило ей небо. Разумеется, сначала я увидел лишь цветочки, ягодки были припасены под конец: «Гармония в пятом доме указывает вместе с тем на возможность рождения…» Ну еще бы… Зная, что в племени Малоссенов «возможность рождения» является более чем достоверностью, мы сразу можем приступать к закупке подгузников и стерилизации бутылочек с сосками. Но, однако же, какой стиль у этих звезд… Подумать только, какой административный слог у небес! «Меркурий в девятом доме сулит короткое путешествие за границу… Соотношение со вторым домом предполагает, что это будет страна, в которой есть очень много банков». И какие предостережения! «Страна, в которой есть очень много банков». Секс, бабки и секс… О небосвода чистые порывы!..

Итак, читая все это, я должен был прыгать от радости. Тереза спасена. В приговоре, вынесенном звездами, было столько фактов, что их с лихвой хватило бы для того, чтобы открыть глаза самым ослепленным страстью влюбленным. Сэкономим на приданом и на гербовой бумаге, необходимой для оформления развода. Ну послушай, Тереза, не будешь же ты выходить замуж за парня, у которого «Юпитер диссонирует с Плутоном»! Да брось ты, Тереза! Тем более что этот парень нашел способ уложить «Марс и Уран в восьмой дом», что гарантирует ему «мгновенную и жестокую кончину»! Тереза, ну ты же сама все видишь…

Однако на самом деле все это мало меня забавляло. Что с того, что я не верю в этот астрологический винегрет, самое главное, что Тереза уплетала его за милую душу. Я живо представил себя на ее месте, и мне захотелось зарыдать горькими слезами, как зарыдает она, когда ее любимый брат раскроет уготованную ей судьбу. Я уж не говорю о предательстве, которое гложет мое сердце. Тереза никогда не простит мне этот бестактный поступок… это насилие в космических масштабах… этот звездный инцест… О Тереза, прости меня за добро, которое я хочу тебе сделать!

Поскольку речь шла о профессиональном вопросе, мне не хотелось заводить разговор с Терезой дома, а посему, прижав роковой конверт к сердцу, я отправился занять свое место в очереди, вытянувшейся перед чешским автоприцепом. Ну разумеется, тут, как назло, начал накрапывать дождик. Сюда, казалось, притопал, хлюпая по грязи, весь Бельвиль, сгоравший от любопытства узнать свое будущее. Слева на нас смотрело кладбище Пер-Лашез, которое уж точно знало, что нас ждет впереди, а с другой стороны бульвара, за сияющими витринами похоронного бюро Летру (честное слово, именно так и называется, сходите сами взглянуть, если не верите[17]), уже лежали приготовленные для нас мраморные плиты. Не стоит, однако, упрекать владельцев похоронного бюро в том, что они открыли свою фирму прямо напротив кладбища: такой скандальный характер может носить любая аллегория. Магазины для новорожденных рядом с родильными домами, биржа труда, расположенная у выхода из школы, постоянное дежурство Мартена Лежоли неподалеку от биржи труда, чуть дальше – армейские казармы и похоронное бюро Летру напротив кладбища Пер-Лашез… Таков порядок вещей.

А может, плюнуть на все и пусть все идет своим чередом? Предположим, я удержу Терезу от этого брака… Но разве я смогу сделать так, чтобы она избежала остального? Всего остального? Этой роковой связи событий…

– Что-то случилось, Бенжамен?

От неожиданности я вздрогнул.

– Что случилось? Ты тоже явился на прием к Терезе?

Меня за локоть придерживал старик Семель.

– Знаешь, что она мне сейчас сказала?

Он только что вышел из автоприцепа.

– Она заявила, что после своей брачной ночи уже не сможет предсказывать будущее.

Семель уставился в лужу, возле которой стоял.

– Конечно, это не мое дело.

Его туфли были уже не в том возрасте, чтобы заигрывать с лужей. Тряхнув промокшей головой, старик указал на очередь, змейкой вытянувшуюся перед автоприцепом.

– Но весь этот люд воспринял новость как личную трагедию…

«Весь люд», с которого ручьями стекала дождевая вода, терпеливо ждал своей очереди.

Я с трудом сдержал смешок и на прощанье бросил старику:

– Зато вас покажут по телевизору, Семель, для всех вас это будет большим утешением.

Автоприцеп можно было с полным правом назвать экуменическим центром для гадания. Распятия самых замысловатых форм, «руки Фатимы» самых разных цветов, не считая приклеенных к потолку флуоресцентных созвездий и зверинца Зодиака, вышитого на занавесках: короче говоря, для каждой безутешной души здесь нашлась бы своя отдушина.

– Тереза, я совершил поступок…

Признание, произнесенное едва слышным шепотом в тени между двух миров, покрасневших от пламени свечи, стоящей под статуэткой Йеманжи[18]. Эта свеча горела вечным огнем. Даже самой темной ночью Йеманжи оберегала Бельвиль от злых духов.

– Тереза, я совершил поступок, который иначе как подлым назвать нельзя.

И я положил конверт на стол. На одном дыхании я выложил ей замысел своего подлого заговора. Я несколько раз уточнил, что Рашида здесь ни при чем, что все подстроил я сам, но ради ее же, Терезы, блага, потому что она не доверилась моему братскому инстинкту, вот я и обратился за помощью к звездам, чтобы она могла оценить ситуацию объективно… я очень сожалею… но дело сделано… вот… да что теперь говорить.

Тереза, молчаливо слушавшая меня по другую сторону круглого столика на одной ножке, была одета совсем не так, как обычная гадалка. Ни толстых колец на пальцах, ни вуалей, ни причесок под тюрбан – ничего такого загадочного, подчеркивающего мимолетность бытия; передо мной сидела наша Тереза – возможно, только щеки казались еще более впалыми из-за полутеней, что отбрасывало пламя свечи, а в остальном она была такой же, какой мы всегда видим ее дома: такая же угловатая и с таким же сухим резким голосом.

– Успокойся, Бенжамен, я не держу на тебя зла. Напротив, могу лишь поблагодарить тебя за это. Ты исполнял свой братский долг.

То же административное красноречие. Она смотрела на конверт, лежащий на кашемировой шали, покрывавшей столик, но не притрагивалась к нему. Неожиданно Тереза резко сменила тему:

– Ты помнишь, кто подарил мне Йеманжи? Она повернулась к статуэтке. Нет, я не помнил.

– Один бразильский травести…

Ах да! Совсем забыл! Бразилец-извращенец, дружок Тео по его играм. Это было еще тогда, когда Тео таскался в Булонский лес.

– Точно. А помнишь, что сказал мне этот травести, когда встречался со мной в последний раз?

– Нет, что-то не припоминаю.

– «Essa moзa chorava na barriga da mгe». Это по-португальски: он сказал, что я плакала еще тогда, когда ворочалась в утробе мамочки. А это первый признак дара ясновидения, Бенжамен.

Затем она так же неожиданно вернулась к теме нашего разговора:

– Рашида объяснила тебе, как я составила этот парный гороскоп?

– Ну, используя те данные, что я ей всучил.

– Я говорю тебе о технике, Бенжамен. Она рассказала тебе, какую технику я использовала? Каким образом я взялась за дело?

Нет, Рашида ограничилась лишь изложением результатов.

– Я использовала метод наложения рук. Я не открывала конверт, который принесла мне Рашида. Он лежал на столике так, как лежит сейчас, и я просто положила на него обе руки. Этот конверт положила на мой столик женщина, которую терзает душевная боль. Бумага впитала душевные муки Рашиды. И даже если бы конверт был пуст, мои выводы были бы точно такими же. Рашиду переполняло страдание – ярость и страдание. И я прочитала, положив руки на этот заряженный страданием конверт, не будущее своей, а прошлое ее семьи.

(Что-что? Не понял? Что ты сказала? Я верно расслышал? А ну-ка повтори…)

Тереза не просто повторила, она развила свою мысль. Муж-полицейский Рашиды на самом деле был «склонен к разрушениям» и – о, насколько! – «скрытным»! Он, конечно, был обаятельным парнем, с этаким обманчиво юношеским задором, тут не поспоришь, но обладал «жестоким и бессовестным характером», бедняжка сполна натерпелась от его выходок, а он наверняка кончит тем, что попадет на страницы газет в уголовную хронику.

– Но погоди… А путешествие за границу… – пробормотал я. – В страну, где много банков…

– Это самое смешное в ее истории, Бенжамен. Эрик – этого фараона зовут Эрик – однажды повез Рашиду в Монако. Он обожал азартные игры. Однажды ночью, после крупного проигрыша, он вздумал ограбить дом одной из старых дам, с которыми частенько играл в карты, и забрался в ее квартиру, пока та развлекалась в казино. А в квартирке-то была установлена особая система безопасности: самоблокирующиеся двери, и стальные ставни тут же захлопнулись за ним, и пришлось Эрику, чтобы выйти из квартиры, дожидаться прибытия монакской полиции.

Не питая уже больше никаких иллюзий, я напомнил ей о последнем аргументе.

– А предсказание беременности?

– Рашида уже беременна. Она либо избавится от ребенка, либо его приемным отцом станет Хадуш. Но лично я поставила бы скорее на второй вариант.

– Хадуш и Рашида?

– Да, и у меня такое предчувствие, что у нее получится более счастливая жизнь с бандитом, чем с полицейским. Такая мораль должна, по-моему, греть твое сердце, братик.

Тереза бросила взгляд на конверт, оставленный на кашемировой шали, и губы ее вдруг растянулись в улыбке:

– Так, значит, в конверте Рашиды лежала бумага, на которой были указаны наши с Мари-Кольбером даты рождения? Вот видишь, Бенжамен, я же говорила тебе, что никогда ничего не угадаю из своей личной жизни!

Следующей ночью туча с дерьмом, преследовавшая меня после беседы с Мари-Кольбером в «Крийоне», взорвалась ослепляющим снопом искр. Я проснулся посреди ночи, заорав на весь дом. Жюли в ту же секунду включила свет. Яснее картины, которая стояла у меня перед глазами, быть не могло.

– Я знаю, что дальше произойдет, Жюли. И я рассказал ей, что произойдет дальше: – Тереза выйдет замуж за этого Мари-Кольбера де Роберваля, настоящего святого, каким был и Кларанс, жених Клары, и Мари-Кольбер кончит, как и Кларанс, тем, что его кто-нибудь пришьет. Меня обвинят в убийстве и бросят за решетку. И я получу на всю катушку. На меня навалится вся политическая элита, и на этот раз уже не найдется какого-нибудь доброго старика комиссара вроде Аннелиза, который сможет вытащить меня из кутузки. А девять месяцев спустя племя Малоссенов примет в свои ряды нового жителя нашего дома, который выползет из чрева Терезы, пока я буду гнить в тюряге. Вот что дальше произойдет.

– Короче говоря, ничего необычного.

Вот и все, что Жюли смогла сказать мне в ответ, перед тем как погасить свет и повернуться на другой бок.

Но я-то не мог заснуть! Я вскочил с кровати, подошел к окну и задумчиво уставился на ночную улицу. «Ничего необычного»… В этом шутливом вздохе звучала ужасная сермяжная правда. И если раскинуть мозгами, то сразу становилось ясно, что не только история нашей семейки управляется утомительно скучными законами судьбы, но и вся история человечества. История с большой буквы точно так же повторяется вновь и вновь, что бы о ней ни думали, ни говорили, как бы ни прикидывали ее шансы, ни анализировали, какие бы выводы о ней ни делали, какие бы прогнозы ни строили, что бы ни решали, как бы ни голосовали на выборах, как бы ни взывали к ее памяти – короче говоря, как бы мы ни старались. История повторяется, причем с каждым разом со все более серьезными последствиями, о чем свидетельствует ангельская и подленькая мордашка Мартена Лежоли, висящая на стене стоящего напротив дома и которая, отражая оранжевый свет уличного фонаря, ухмыляется мне сквозь косые струи дождя, словно на сто процентов уверена в своей окончательной победе. Но, но, но, но… стучало мое сердце… Но если все так же и будет повторяться, человечество однажды нарвется на одну, но очень большую, огромную неприятность, и я чувствую, что этот день уже не за горами. Впрочем, как и мой день.

Да, уж близок день, когда я окажусь на тюремных нарах.

Внутренний голос подсказывал мне, что на этот раз отвертеться не удастся.

В таком случае лучше готовиться к неизбежному заранее.

На следующий день за завтраком никто не решался спросить у меня, о чем я задумался с таким отрешенным видом. Едва пригубив кофе, я вышел из нашей скобяной лавки, не сказав никому на прощанье ни слова. Я прямиком направился в издательство «Тальон», где столкнулся в лифте с Королевой Забо.

– Мне казалось, что я вас рассчитала, Малоссен.

– Верно, Ваше Величество, и вы совершенно правильно поступили. Я просто решил проконсультироваться с вами.

– Ну, в таком случае…

Мы прошли в ее кабинет. Я потребовал кофе и присутствия моего приятеля Луссы с Казаманса.

– Если я правильно вас поняла, – подвела итог Королева Забо, когда я закончил свою речь, – вы должны в скором времени нарваться на неприятности в виде длительного срока тюремного заключения по обвинению в убийстве вашего будущего шурина, которому весьма недолго суждено ходить в ваших родственниках и который в настоящее время служит инспектором финансового контроля в Счетной палате, верно?

– Да, инспектором первого класса.

– И, как обычно, бесполезно терять время, убеждая тебя в том, что все это полная ерунда? – спросил Лусса.

– В таком случае подскажите нам, что мы можем сделать для вас, мой мальчик.

– Помогите мне сформировать подходящую библиотеку, Ваше Величество. Порекомендуйте мне такие книги, которые я мог бы читать и перечитывать даже в условиях пожизненного срока заключения.

Да, той ночью мне пришла в голову идея посоветоваться с двумя знакомыми спецами по литературе насчет того, как идеальным образом подобрать себе книги для тюряги. И, надо сказать, они вложили в это дело всю душу. Поначалу Лусса склонялся к литературе, в которой описывались побеги; он посоветовал мне перечитать «Графа Монте-Кристо», «Капрала на булавке», но Королева Забо наложила на это решение отрицательную резолюцию, заявив, что я не из тех, кто роет подземные ходы, особенно с такими ногтями, как у меня, и что лишь одно упоминание о свободном воздухе нагонит на меня ужасную хандру.

– Нет, Малоссен, довольствуйтесь тем, что у вас есть, и не пытайтесь расширить свою конуру. Надо научиться выжимать максимум из того, чем обладаешь.

Ее мысль, довольно убедительная, заключалась в том, что человеку, которому до конца своих дней предстоит томиться в тюремной камере размером три на два метра, нужно ограничиться литературой о великих узниках.

– Великие мистики, например Жан де Лакруа, – вы знаете Жана де Лакруа, Малоссен? «Восхождение на гору Кармель», – вам что-нибудь говорит это название? Ночь чувств и разума, как вам все это?

– Или что-нибудь в другом роде, Эрвин Гофман, к примеру, – вмешался в разговор Лусса. – Ты читал «Дом умалишенных» Гофмана? Эссе о психиатрических больницах и других закрытых заведениях. Тебе это будет полезно, парниша. Ты найдешь в нем уйму полезной информации для того, чтобы расшифровать поведение каждого обитателя тюремного мира. А если вдруг тебя однажды освободят, то ты сможешь потом запросто проходить курс лечения в психбольнице или, например, служить на ядерной подводной лодке. Ба мьян лин лон, как говорят китайцы, нужно уметь приспосабливаться к окружающему миру.

Надо признать, я не потратил свое утро впустую. Королева Забо и Лусса с берегов Казаманса загрузили меня всевозможной литературой о тюрьмах и концентрационных лагерях, начиная от Робера Антельма и Примо Леви до «Колымских рассказов» Шаламова, не считая всего того, что китайцы вытерпели от других китайцев и вообще человек от человека в данной области человеческого познания. «И потом тебе надо перечитать „Стену” Сартра», – посоветовал мне Лусса. «„Наоборот” Гюисманса», – добавила Королева Забо, и тут пошло-поехало, с двух сторон, как в пинг-понге, на меня посыпались названия: «Замок», «Волшебная гора», «Женщина в песках», «Робинзон Крузо», «Записки сумасшедшего», «Паолина» Жува – да-да, двойное заточение Паолины! – «Жульничество как одна из точных наук», «Сознание Зенона», «Надзирать и наказывать» – сотня книг, которые я тут же заказал своему знакомому книготорговцу Аззузу, попросив его при этом обойтись без комментариев.

– Ах да! Ты еще должен добавить к списку «Записную книжку» Сиорана, – сказал под конец Лусса. – Ведь ты же знаком с творчеством Сиорана! Ну, румын, который заточил себя в тюрьму. Вот увидишь, он там говорит о вещах, которые убедят тебя в тщетности попыток сбежать из тюремной камеры.

На что Королева Забо возразила:

– Да нет же, у того в кармане был ключ от своей камеры, но он не решался ее покинуть, это совсем другая проблема!

Следующие недели прошли одновременно в хлопотах по подготовке к свадьбе Терезы и к моему заточению в тюрьму.

Что касается Терезы, то перед ее свадьбой каждый пытался подлезть к ней с советом:

– Если не хочешь выглядеть идиоткой в своем высшем обществе, помни о самом главном, – наставлял ее Жереми, – нож – справа, вилка – слева.

– Вилки зубцами вниз, – уточняла Лауна. – Зубцами вверх вилки кладут только англичане.

Наш друг Тео порхал вокруг Терезы, словно бабочка:

– Относительно свадебного платья положись целиком на меня. Подойди, я обмерю тебя, моя куколка.

– Тео, ты сама любовь, – восклицала Тереза подозрительно манерным тоном, принятым в ее новом окружении.

– С завтрашнего дня я приступаю к репетициям с детишками, которые понесут шлейф твоего свадебного платья, – обещала Жервеза.

Что касается меня, то я поменял нашу с Жюли кровать на надувной матрац, который перетащил в общую детскую спальню. Поскольку я собирался провести долгие месяцы, а может, и годы в переполненной камере предварительного заключения, то наступило как раз самое время привыкать засыпать под стоны Малыша, чертыхания Жереми, не обращать внимания на вздрагивания, как от тока, Терезы, неожиданные пробуждения Верден и вполне ожидаемые «ароматные» сюрпризы Джулиуса. Клара, Это-Ангел и Господин Малоссен, наоборот, не доставляли мне никаких неудобств и дрыхли как сурки… Даже в самых ужасных тюремных камерах, наверное, всегда найдутся две-три невинных души, которые не мешают тебе спать.

Пока семья, собравшись за обеденным столом, пожинала плоды кулинарного мастерства, которое Клара передавала Терезе – Тереза как-то обронила, что в маленьких блюдах скрывается большая любовь, – я лопал консервированные яйца вкрутую, вываленные на подправленный рассолом шпинат, что в целом смахивало скорее на коровий навоз, чем на ужин.

– Что это ты делаешь? – преодолевая тошноту, поинтересовался Малыш.

– У меня диета.

– Ты заболел?

– Я вырабатываю иммунитет.

– Вырабатываешь что?

При любых обстоятельствах я прибегал к агрессивно-лаконичной лексике расписанных татуировками зеков из американских фильмов, от которых млели Малыш и Жереми. Они приходили в восторг от того, что теперь каждое воскресенье после обеда я ходил вместе с ними в их любимый кинотеатр.

– Ну наконец-то! Ты и вправду заинтересовался киношкой, Бен?

– Fuck you!

И никто, абсолютно никто не мог взять в толк, чем все же я занимаюсь. Я тренировался тайком. Заранее переживать страдания, поджидающие тебя в ближайшем будущем, но при этом не разделять ни с кем муки томительного ожидания этих страданий – в этом-то и заключается настоящий героизм. Да и потом, даже если бы я им всем рассказал, что меня собираются бросить в одну из тех маленьких бастилий, что сохранились после разрушения большой Бастилии, они, скорее всего, спокойно пропустили бы эту новость мимо ушей. Каждый был озабочен своим делом: Тереза – предстоящей свадьбой, другие – подготовкой к свадьбе Терезы, а Жюли – своей будущей книгой об экстравагантной династии Мари-Кольберов.

– Я отрыла еще одного Мари-Кольбера, папашу нашего жениха, по уши замешанного в скандале с пиастрами. Это было в пятьдесят четвертом, когда заканчивалась война в Индокитае.

Тем временем Тереза преисполнялась все большей гордостью за своего Мари-Кольбера:

– Мари-Кольберу пришла в голову чудесная мысль! Вместо того чтобы открывать свадебный список[19] в «Прентан» или «Самаритен», где цены просто заоблачные, он открыл его в «Тати»!

(«Чудесная мысль»…)

– А поскольку наши приглашенные на свадьбу гости – люди не очень-то обеспеченные, он оплатил все подарки сам! Они просто выберут подарок, который преподнесут нам на свадьбе, но не заплатят за него ни гроша! Разве это не чудесно?

Той ночью меня сжигало страстное желание приковать себя цепью в нашем подвале.

И Жюли сломалась. В тот день, когда я на полном серьезе попросил ее вышить мои инициалы на вещах, которые собирался взять с собой в тюрьму, она сломалась.

– Ну хватит, Малоссен! Только не говори мне, что ты действительно готовишься к тюряге! (Она зовет меня Малоссеном и использует курсив лишь в самом крайнем случае.) Мне-то казалось, что ты просто валяешь дурака! А ты, значит, не в игры играешь, да? Ты, оказывается, взаправду тренируешься стать зеком? Ты, стало быть, не просто похож на козла, а самый настоящий козел и есть? В таком случае давай, вали отсюда, и побыстрее! Отправляйся тренироваться куда-нибудь в другое место! Давай, раз уж ты так разошелся, прикончи этого Роберваля! Пусть хоть раз в жизни тебя будут судить за то, что ты на самом деле совершил!

Она была просто вне себя. Еще немного – и она начала бы рвать в клочья вещи, которые я приготовил для своего заточения.

– Да что я вообще делаю с этим святошей, приготовленным под мирским соусом! Я просто дура набитая, раз живу с идиотом, охваченным манией сочувствия, манией лезть в чужую душу, мазохистом до мозга костей, который годится лишь на то, чтобы цеплять себе на голову терновый венец и закутываться в плащаницу каждый раз, когда окружающая действительность не соответствует его розовым, как конфетки, идеалам! – Она открыла чемоданчик. – Так ты отправляешься в тюрягу, Малоссен? И хочешь, чтобы я подготовила тебе твой узелок?

И она принялась бросать в чемодан все, что попадалось ей под руку, включая пепельницу, полную окурков.

– Пока мы ждем, когда укокошат твоего шурина, вызовем такси и попросим, чтобы тебя отвезли прямиком в «Санте»[20]! Там ты сразу же сможешь приступить к тренировкам: посмотрим, как быстро ты привыкнешь, что тебя имеют в зад! Потому что тюрьма, дружочек ты мой, это не только вонь грязных ног, шпинат и яйца вкрутую!

Физиономия у меня, наверное, вытянулась до невозможности…

Потому что она замолчала.

Подумала.

И принялась расстегивать ремень на моих брюках.

Ее голос спустился с вершин, чтобы погрузиться в глубину.

– Если бы я была на твоем месте, Бенжамен, если бы я на самом деле опасалась очутиться в каталажке, да еще с пожизненным сроком, то готовилась бы к этому иначе. Я разошлась бы на всю катушку и занималась бы любовью так, что только яйца трещали бы, я ходила бы по самым лучшим ресторанам, смотрела бы самые лучшие фильмы и спектакли, с головой окунулась бы в развлечения, зашла бы в своих безумствах так далеко, что мне не хватило бы даже пожизненного срока для воспоминаний о накопленном наслаждении…

Я размышлял над ее предложением, пока она разбрасывала по комнате нашу одежду.

А затем присоединился к ее программе.

Которая должна была продолжаться по крайней мере до свадьбы Терезы.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

в которой говорится о свадьбе: о том, что ей предшествовало, и о ее естественных последствиях

Последний раз я видел Терезу незамужней, когда она ныряла в свадебное платье, которое ей протягивал Тео. «Нырять» – очень верный для этой ситуации глагол. Темно-синее, как ночное небо, платье поглотило мою астральную сестренку, словно она прыгнула с высот небесных в глубокое бездонное море. Но через секунду, будто в волшебной сказке, вынырнула сначала ее голова, затем руки – и свадебное платье вдруг вспыхнуло яркими веселыми огоньками! Со стороны малышей Жервезы и наших детишек, усевшихся в кружок, словно на цирковом выступлении знаменитого фокусника, послышались охи да ахи.

– Большая Медведица!

– Андромеда!

– Созвездие Ориона!

Такова была задумка Тео: усеять свадебное платье, похожее на темное ночное небо, всевозможными созвездиями, которыми была забита голова Терезы. Байстрюки Жервезы, которым выпала честь следовать за молодоженами во время свадебной церемонии и которых Тереза научила читать по небу, как по книге, наперебой выкрикивали названия знакомых им созвездий, с восхищением уставившись на невесту, которая кружилась по комнате, словно грациозно плывущий в невесомости космический корабль.

– Кассиопея!

– Эридан!

– Скульптор!

– Созвездие Рыб!

– Телец! Телец!

Малыш тут же узнал и мигающий небосвод – светящуюся голову невесты, на которую Тео водрузил ореол, переливающийся бледно-голубыми огоньками:

– Северное сияние! Это Северное сияние! Я первый сказал!

В этом деле он оказался проворнее «плодов страсти» и желал, чтобы все об этом знали. Тео выдал ему диплом астронома:

– Да ты просто дока, Малыш!

После чего повернулся ко мне:

– Ну а ты, Бен, что об этом думаешь?

Уже давно было пора, чтобы Тео заменил у Уолта Диснея фею, сеющую перед каждым мультиком волшебные блестки, вот что я об этом думал.

– Твой взгляд выдает тебя, Бен, ты находишь это платье изумительным и не хочешь этого признавать! Блестящее платье, мой дорогой… Ты хоть знаешь, что оно мне принесло? – добавил он, шепнув мне на ухо.

– …

– Целых два дня в объятиях Эрве. Мари-Кольбер пообещал устроить ему уикенд в моей постели. «Токио – Париж» в бизнес-классе, вот так-то! Это пришлось очень даже кстати: бедняжка уже весь изнывал. Впрочем, я тоже.

Нет, Мари-Кольбер решительно вобрал в себя все достоинства, которыми только может обладать человек.

– Погоди, самое красивое тебе еще предстоит увидеть!

Самым красивым оказался шлейф к платью невесты, который должен был символизировать комету Галлея. Очень скоро все увидят, как ее светящийся хвост проплывет по паперти церкви Сен-Филипп-дю-Руль и по экранам телевизоров. Байстрюки из «Плодов страсти», которых Тео вырядил в костюмы падающих звезд, будут поддерживать шлейф своими позолоченными ручками.

Нет, я должен высказать все, что думаю об этой телепередаче, этом великом венчании с благотворительным налетом – какая дерьмовая вишенка, черт возьми, украсит отвратительный торт на этой долбаной свадьбе! Когда я заметил Терезе, что за всем этим балаганом теряется душа, она заявила мне, что, обручаясь с Мари-Кольбером, она обручается с Делом с большой буквы, а всякое дело, которое нужно защищать, требует большого резонанса в обществе.

– Любой брак – это обязательство, Бенжамен, а всякое обязательство означает самоотречение. Просто в моем случае это происходит в большей степени, вот и все. Скажем так, я приношу себя в жертву телевизионным камерам.

Короче говоря, свадьба Жанны д'Арк.

Так или иначе, на следующий день после свадьбы, в воскресенье вечером, когда подошло время телепередачи, я приобщился к брачной церемонии своей сестры вместе с миллионами других телезрителей. В условиях прямой трансляции, как было, видите ли, объявлено. Условиях до такой степени условных, что создавалось впечатление, будто режиссер телепередачи раз десять заставлял молодоженов входить и выходить из церкви, словно тех преследовал злой рок.

Стоял тихий теплый вечер. Амар, Хадуш, Мо и Симон установили телевизор из бара «Кутубия» прямо на одном из деревьев, украшающих наш бульвар, и расставили на тротуаре столики и стулья. К нам в гости, казалось, пожаловал весь Бельвиль. И не только одни приглашенные. Синкретичный запах запеченной в карамели утки и жареной баранины объединил в дружественной атмосфере кориандра людей разного происхождения и вероисповедания. Раввин Разон разливал собравшимся кошерное бордо – свой вклад в приданое Терезы. Все жрали и пили, с восхищением уставившись в экран телевизора:

– А ведь мне Тереза предсказывала, что меня покажут по телевизору!

– И мне тоже!

Мало того что Тереза пригласила их всех на свадьбу, она еще вознесла своих почитателей на высоты массмедийной славы! Образно выражаясь, у основания этого древа царила атмосфера всеобщей и вечной благодарности.

– Что ни говори, Бен, – подтрунивал Хадуш, – а твой шурин умеет организовать праздник!

Самое главное, что у моего шурина есть руки непередаваемой длины. Мне хватило нескольких минут, чтобы послушать слащавые речи телекомментатора и сообразить, насколько тщательно готовилась – причем, наверное, загодя – и снималась эта телепередача, имеющая единственной целью восхваление Мари-Кольбера де Роберваля, «человека, столь отдающего себя благотворительным целям и одновременно столь скромного, человека, ведущего на всех фронтах борьбу против людских страданий» (гм!), восхваление, подаваемое как «вновь обретенная честь политического класса, так долго подвергаемого дискредитации» (еще раз: гм!). Да, этот «незнакомец, пришедший к нам ниоткуда (да что ты говоришь?..), отказавшийся в предыдущем правительстве от министерского портфеля в пользу суровой службы в Счетной палате и посвятивший все свое свободное время облегчению страданий бедных людей в разных уголках земного шара» (какой молодец!..), воплощал собой новое поколение политиков, «которые должны восстановить пошатнувшееся доверие французского народа». И все это с таким надрывом, что просто слезу прошибало, а в это время камера скользила по приглашенным, «обездоленным представителям различных культур» («обездоленным представителям различных культур» – так и было по тексту!), которые стояли в ожидании появления «радостной пары новобрачных».

Старый Семель предупредительно толкнул меня локтем в бок:

– Гляди, Бенжамен, начинается самое веселое!

«Самое веселое» появилось в телевизионном ящике в виде машины «скорой помощи». Совершенно белая карета «скорой помощи» с совершенно красным крестом на двери. Свадебным автомобилем Терезе и Мари-Кольберу служила машина «скорой помощи»!

– «Дженерал Моторс», – уточнил старина Семель. – Модель сорок два, созданная на базе тридцать третьей модели и специально оборудованная для Красного Креста. Движок у нее вечный.

Итак, перед нами на экране проплыла историко-символическая карета «скорой помощи» с вертикальным лобовым стеклом, огромными шипованными шинами и задним стеклом в виде двух четвертинок луны – одним словом, похожая на те, что показывают в фильмах об освобождении Парижа во время Второй мировой войны.

– Мари-Кольбер обладает гораздо большей фантазией, чем ты предполагаешь, Бенжамен, – предупредила меня накануне Тереза.

И вот теперь Тереза на экране телевизора выходила из машины «скорой помощи», а Мари-Кольбер в белых смокинге и цилиндре протягивал ей обтянутую белой перчаткой руку.

Грянувшее вокруг меня со всех сторон «ура!» смешалось с радостными криками присутствовавших на свадьбе в условиях прямой трансляции.

– Пойдем, Джулиус, домой.

Я больше не мог на это смотреть. Чем больше телевидение стремится к тому, чтобы удивить своих зрителей, тем меньше ему это удается. Оно работает точно так же, как функционирует желудок, а желудки никого удивить не могут, они просто переваривают то, что им подают. Иногда они отторгают предлагаемую пищу, но это и есть единственный сюрприз, которого можно от них ожидать. Я мог бы пересказать концовку телепередачи, даже не заглядывая в телевизор: еще несколько хвалебных речей в адрес обожающего все человечество Мари-Кольбера, специальная грамота, удостоверяющая его благие дела и выданная ему парочкой почетных граждан с заплаканными от волнения физиономиями, торжественный вход в церковь (разумеется, звучит Бах), продвигающаяся когорта «обездоленных представителей различных культур», у которых зенки вылезли из орбит от окружающего их божественного великолепия, проповедь священника – епископа, вполне возможно, кузена жениха, – стоящего по правую руку от Отца нашего, там, где на вечные времена отведено место безработным с продолжительным стажем безделья, обряд бракосочетания, тихое «да» невесты, ответственное «да» жениха, затем «Deo gratias»[21], выход новобрачных из церкви и отъезд в белой машине «скорой помощи» (опять звучит Бах) в направлении, «которое мы должны сохранить в тайне, ибо к этому нас обязывает глубокое уважение к их личной жизни». Но мне-то известно направление. Этот козел Мари-Кольбер увозил Терезу в Цюрих.

(В Цюрих!)

– Это все же более оригинально, чем свадебное путешествие в Венецию! – воскликнул Жереми, в то время как я скривился, услышав эту новость.

И теперь, когда мы с Джулиусом оказались одни в нашей скобяной лавке, когда я, рассказывая сам себе эту слезливую мелодраматическую историю, садился на кровать Терезы, одно лишь упоминание о Цюрихе разбивало мне сердце. Я вдруг вспомнил об одной книжке, которая когда-то потрясла меня и которую Лусса с Королевой Забо забыли внести в список моей тюремной библиотечки. Книжка эта называется «Марс», и ее главный герой, парень по имени Фриц Цорн, умирает на глазах у миллионов телезрителей от ужасного рака, который, как утверждал герой, был вызван долгими годами, проведенными в юности на золотом пляже цюрихского озера. Фриц Цорн был убежден, что любовь – это прежде всего честь человека, и заявлял, что ослепительное общество, проживающее на берегу этого озера, лишило его этой чести, от чего он и умирает.

И вот теперь в этом гиблом месте Мари-Кольбер собирался давать уроки любви моей сестричке!

В ту ночь я засыпал на кровати Терезы, разматывая нить нашей последней с ней беседы.

– Я знаю, почему ты недолюбливаешь Мари-Кольбера, Бенжамен; да, он лишен сентиментальности, но он – добрый человек, за его внешностью подающего надежды сенатора скрывается детская душа, да-да, для достижения всего, к чему он стремится, нужно действительно иметь молодое сердце; ты считаешь, что он думает только о себе, но на самом деле он всю свою жизнь пытается избавиться от наследия семьи, в которой действительно на протяжении столетий можно было найти одних лишь себялюбцев; ты ставишь ему в упрек его политические амбиции… а разве ты сам не занимаешься политикой, братик! Ты называешь его «рожей не из нашего общества» (да-да, это твои любимые выражения: «рожа не из нашего общества» и «чистожопый», Малыш и Жереми уже подхватили их), так вот что я тебе скажу, Бенжамен: если ты хочешь тем самым сказать, что он не похож на нас, так лучше оглянись, посмотри на нас: мы-то вообще ни на кого не похожи.

И так – слово за слово, будто эти слова вызываются сигналами из подкорки головного мозга Мари-Кольбера:

– Мне нужен мужчина, который будет на кого-то похож, мне нужна жизнь, которая будет похожа на жизнь других людей, Бенжамен, моя оригинальность как раз и состоит в том, чтобы порвать с конформизмом нашей семьи… поскольку по части конформизма – только не обижайся, хорошо? – наше, как ты выражаешься, «племя» даст фору любому другому племени! Оригинальность любой ценой, оригинальность во что бы то ни стало – вот в чем состоит наш конформизм, конформизм семейки Малоссен.

Или что-то другое, уже более женское:

– Во что превратится жизнь женщины, если она не будет иметь возможности сотворить своего мужчину? И часто для получения хотя бы одного удачного экземпляра требуется довольно много женщин. Возьмем, к примеру, тебя, Бенжамен, ведь что бы я тут ни говорила о тебе, но тебя нельзя назвать совершенно неудачным образцом. Так вот, для достижения подобного результата потребовалась не одна женщина: Лауна, Клара, Ясмина, Жюли, Королева Забо, не считая меня. Даже наша мамаша приложила к этому руку, что серьезным образом подчеркивает важность роли женщин! Дай же шанс и Мари-Кольберу, Бенжамен, позволь мне вылепить из него моего мужчину…

И она добавляла решительным тоном:

– И вообще, позволь мне ошибаться. Разве я не имею, как все, права на ошибку? А знаешь, кстати, о чем мечтала наша мама, когда была молоденькой девушкой?

Тут, должен признаться, она сразила меня наповал:

– Глянь, что я нашла в ее тайном сундучке.

Мамин тайный сундучок, или «дарохранительница», как она сама его называла, – это все, что осталось от нашей матери, когда ее унес очередной порыв любви. Чемоданчик из плетеной ивы, который закрывался завязками из рафии. И который Тереза по особому случаю вскрыла. Она вытащила из чемодана квадратную книжку в картонной обложке. Наша мама, по всей видимости, прятала эту книжонку еще от своей мамочки, если судить по затрепанной обложке и дате издания: «Женщина – хранительница семейного очага. Практические советы для вступающих в брак». (Это было название книги.) Доктор Анна Фишер. (Это был автор.) Медицинский факультет Цюрихского университета. (Цюрих, уже тогда Цюрих!) Народный издательский дом, 1934.

– Хочешь, я тебе зачитаю кое-какие отрывочки? Ну хотя бы те фразы, которые мама подчеркнула карандашом… Послушай, Бенжамен, послушай, чем грезила наша мама в моем возрасте.

«Интимные отношения между здоровыми и нравственными людьми могут иметь место только в том случае, если их объединяет настоящее чувство любви».

Мама подчеркнула слова «здоровыми», «нравственными» и «настоящее чувство любви».

«И если во многих семьях у мужчины пропадает чувство уважения к своей супруге, то это чаще всего происходит потому, что сама супруга теряет чувство чистоты и достоинства».

Рядом, на полях листа: «Совершенно верно». С двойным восклицательным знаком: «!!» (Ах, мама-мама!)

«Что является залогом долгого счастья в брачных отношениях?» – вопрошал автор. «Воздержанность супругов», – тут же отвечал он. «Да!» – восклицал мамин карандаш. Тереза с видом победителя ткнула указательным пальцем в это «да». Так, значит, наша мать молоденькой девушкой была склонна к воздержанию. Просто не верится. Однако это было так, и на это стремление к воздержанию четко указывала следующая фраза, дважды подчеркнутая маминой рукой.

«Что касается интимных отношений супругов, то воздержание заключается в том, чтобы иметь такие отношения как можно реже, не более одного или двух раз в месяц».

Один или два раза в месяц… Ну мама, ну дает… Разве такое возможно? А под конец нашего разговора Тереза выдала мне, вращая горящими зрачками:

– Зачем ты, Бенжамен, мешаешь мне осуществить мамину мечту? Там, где у нее не получилось, могу преуспеть я. Она будет гордиться мною.

Вот тут я и сложил оружие. Во-первых, потому что не почувствовал и намека на иронию в голосе Терезы и, во-вторых, потому что поля любви поистине непредсказуемы и на них не дождешься всходов от каких бы то ни было советов, раз уж даже наша мать, эта стахановка на любовном фронте, в своих молодых мечтаниях представляла брак в виде ежемесячного совокупления.

И когда я засыпал на кровати Терезы, мне, не знаю почему, упрямо лез в голову последний отрывок из книги «Женщина – хранительница семейного очага. Практические советы для вступающих в брак», на сей раз касающийся ухода за волосами: «Частая стрижка волос вместо укрепления волосяного покрова отрицательно сказывается на его густоте. Возможно, что именно она является главной причиной облысения у представителей мужского пола». (Мамаша подчеркнула «у представителей мужского пола» и поставила рядом «где» с вопросительным знаком.) Погружаясь в сон, я видел перед собой Мари-Кольбера с такой длинной и густой шевелюрой, что Тереза легко плела из нее косички, как у певцов рэгги, укладывая их в красно-золотисто-зеленую шапочку растафари.

– Я могу лечь на свою кровать?

Кто-то задавал мне этот вопрос из глубины моего сна.

– Бенжамен, я могу лечь на свою кровать?

Кто-то с очень знакомым голосом.

– Проснись, Бенжамен, мне надо спать. Давай!

Кто-то, не церемонясь, тряс меня за плечи.

Когда я открыл глаза, передо мной стояла Тереза. Когда я открыл рот, заговорила она.

– Нет, это не сон, я вернулась. Прощай, замужество. Давай, верни мне мою кровать, я хочу спать.

Пятясь, я направился к двери. Скользнув под одеяло, Тереза повернулась лицом к стене:

– Поговорим об этом позже.

Кроме Терезы, в нашей скобяной лавке была лишь Жюли. Лауна отправилась на три дня на дежурство в больницу. Клара пошла подменить Жервезу в «Плоды страсти», а остальные разбрелись по своим делам. Жюли сидела в столовой за большим обеденным столом и раскладывала документы из досье Роберваля.

– Ни о чем не спрашивай меня, Бенжамен, я знаю не больше твоего. Она пришла минуту назад и прошла в спальню, не сказав ни слова. Хочешь кофе?

– И покрепче.

(В субботу вышла замуж, в понедельник утром вернулась в отчий дом.)

– Который час?

– Половина десятого.

(…вернулась в понедельник утром в девять тридцать.)

Жюли дала пенке подняться два раза к краю джезвы, в которой готовился мой кофе по-турецки.

– И обещай мне не разыгрывать из себя брата-мстителя, пока не изучишь досконально все дело.

Легко сказать – изучить дело! Тереза продрыхла весь день. С наступлением вечера, когда наша скобяная лавка стала наполняться народом, был отдан приказ ходить по дому на цыпочках и затыкать рот мелюзге, если та начнет орать. Когда, около девяти часов (21 часа), Тереза наконец-то пробудилась ото сна, на плите ее ждал теплый ужин, к которому она даже не притронулась. Встав с постели, она прошла через весь дом, глядя прямо перед собой. И лишь обронила на прощанье:

– Я схожу погасить Йеманжи и заберу кое-что из вещей.

Даже Жереми не задавал вопросов.

И она вышла из дома.

Ладно.

Я спросил:

– Ты идешь, Джулиус?

Пес Джулиус всегда готов идти со мной.

Тем более что наступало время добавить кое-что к памятнику, который он возводил во славу Мартена Лежоли.

Итак, идем на улицу.

«Я схожу погасить Йеманжи». На закодированном языке это означало: брачная ночь состоялась. Ergo[22]: потеря дара ясновидения. Йеманжи больше не понадобится. Чешский автоприцеп закрывается, понятно. Но что же произошло? И так быстро? А Мари-Кольбер тоже вернулся в Париж? Что-то подсказывало мне не пытаться искать ответы на эти вопросы до тех пор, пока я не услышу объяснений Терезы. Я и так слишком часто проявлял инициативу в этом деле, и все без толку. Но подумать только, вот так Цюрих… Неужели этому городу хватило всего одного дня, чтобы разбить пару новобрачных? И какую пару!

Стоял один из тех жарких душных вечеров, когда, распахнув свои окна, Бельвиль выплескивал наружу все, что обсуждалось в стенах его домов. Стоило мне немного прислушаться, и я мог следить за нитью всех разговоров, что велись в домах, находящихся в границах улиц Сен-Мор, Бельвиль, Пиренеи и Менильмонтан. Очень скоро эти голоса будут муссировать лишь одну-единственную тему, и мне казалось, что я уже слышу, как судачит о моей сестренке весь район. «Тереза йерджа! Тереза вернулась!», «Уахед барка, всего лишь один день побыла замужем!», «Даже ее мать подольше оставалась замужем!», «Уахед барка иаум, представляешь!», «Да ни за что на свете я не поверил бы в это!», «По тьян хуан! Невиданное дело!».

Так, по привычке торопя события, я рисовал себе картину будущего, скользя рассеянным взглядом по Джулиусу, который, присев, начал тужиться. Джулиус тужился…

Вам знаком странный взгляд у собаки, которая тужится? Она целиком поглощена своим делом. Она хотела бы забиться куда-нибудь, где ее никто не увидел бы, она хотела бы просто глазеть по сторонам, но дело – прежде всего, дело, требующее от нее всей собранности и полной концентрации внимания. Необходимо добиться маятникового равновесия своей задней части, точно рассчитать вертикаль, чтобы не завалиться вперед и в то же время не свалиться на задницу. Короче говоря, нужно одновременно учитывать целую кучу разных параметров. Ты хотел бы сделать все быстро и незаметно, но событие требует не спешки, а прилежания. Твой лоб морщится, брови, изгибаясь, ползут вверх. Если и существует обстоятельство в жизни собаки, когда она, кажется, думает, как человек, то это происходит именно в тот момент, когда она погружается в состояние интроспекции перед тем, как отправить естественные надобности. Тогда и только тогда взгляд собаки становится похожим на взгляд человека. Ее мордашка выглядит даже более возвышенной по сравнению с человеческой физиономией, если судить по удручающе простому взгляду Мартена Лежоли, который из-за Джулиуса смотрел на меня с плаката. Джулиус внизу, Мартен Лежоли вверху. Сложный мыслительный процесс внизу, идефикс вверху. Плодовитое сплетение всех потребностей внизу, монолитная одержимость вверху, все противоречия человеческой натуры – в глазах пса Джулиуса, один лишь легко читаемый интерес – во взгляде кандидата в депутаты Мартена Лежоли. Мыслитель внизу, хищник вверху. И меня обуял страх. Нет, я не испугался ни собаки, ни человека. Просто я опять интуитивно почувствовал опасность. Опять, в который раз, туча с дерьмом начала сгущаться над моей головой. И меня пронзило острое желание бежать, бежать куда глаза глядят, только подальше отсюда. Однако у меня все же есть чувство солидарности – настоящий хозяин не бросает своего пса, находящегося в столь деликатном положении.

– Давай, Джулиус, пошевеливайся!

Беда была только в том, что Джулиус не мог пошевеливаться.

Мои глаза расширились от охватившего меня страха…

– Нет, Джулиус, только не это!

…который перерос в ужас от того, что должно было вот-вот произойти.

– Черт, нашел время!

Однако эпилепсия никогда не спрашивает у Джулиуса, пришло ее время или нет. Никаких сомнений в том, что он устроил мне здесь, не оставалось: присел на задние лапы под этим чертовым плакатом, вперил в меня свой мистический взгляд, отвесил нижнюю губу, обнажил свои вампирские клыки, высунул язык, как страдальцы с «Герники», и долго протяжно застонал – ну конечно, очередной эпилептический припадок! Его вой очень скоро перекрыл все голоса, доносившиеся из домов Бельвиля; я бросился к нему в ту секунду, когда он завалился набок, продолжая ужасно выть, и схватил его за язык, чтобы не дать ему его заглотить, его вой вдруг неожиданно прекратился, но глаза охваченного галлюцинациями Джулиуса выражали такую тревогу, такую мольбу («Что стряслось? Что случилось? Что ты видишь, Джулиус?»), что я совершил то, чего никогда бы не сделал: я покинул своего пса, продолжавшего биться в эпилептическом припадке, и побежал туда, куда приказывал мне бежать его взгляд, но едва я сделал несколько шагов, как воздух Бельвиля вспыхнул заревом, по моему лицу пробежала горячая волна, и секунду спустя я услышал взрыв и побежал еще быстрее, бежал, напрягаясь изо всех сил, хотя знал, что уже поздно, и, действительно, когда я подбежал к кладбищу Пер-Лашез, уже было поздно: чешский автоприцеп лизали языки пламени, огонь рвался к небу, отбрасывая своим жаром тех, кто пытался подойти поближе. «Тереза! – закричал я. – Тереза!» И тут прогремел еще один взрыв, который выбросил из автоприцепа охваченное огнем тело, крыша автоприцепа рухнула в двух шагах от меня, я сделал рывок, чтобы броситься в огонь, чтобы вытащить Терезу из этого ада, но что-то вдруг на меня навалилось, прижало к горящему асфальту – масса мускулов, ставшая для меня щитом от падающих сверху раскаленных головешек, – и я услышал голос Симона-Араба, шептавшего мне на ухо: «Не надо, Бен, не надо, ты уже ничем не поможешь!» И слезы навернулись у меня на глаза, и имя Терезы застряло комком в горле…

– Не смотри!

Шершавая ладонь Симона плотно прижимала мою щеку к земле. Я видел лишь ноги людей, бегущих по тротуару в направлении к Пер-Лашез. Со всех сторон раздавались крики:

– Черт, огонь перекидывается на дома!

Когда, оторвав меня от земли и взвалив себе на спину, Симон побежал от автоприцепа, я заметил, как вспыхнул бензобак стоящей неподалеку машины. Пламя догоняло нас, обдувая своим горячим дыханием.

– Проклятье!

Еще немного – и мы оказались в толпе людей, которая затянула нас за собой в подземный переход метро. Только тогда Симон отпустил меня, но я тотчас же вскочил, чтобы броситься наверх, чтобы бежать, бежать быстрее к Терезе, бежать спасать мою сестричку.

– Вернись, Бен, прошу тебя!

Однако наверху я увидел лишь охваченные огнем верхушки деревьев, а на чугунной рекламной тумбе языки пламени лизали афишу, изображавшую мужчину с обнаженным торсом. Горячий воздух пригвоздил меня к мостовой сильнее, чем тяжелая туша Симона. От автоприцепа уже ничего не осталось. Огонь перекидывался от одной машины к другой, стремительно приближаясь к стоянке такси. Один из таксистов, пытавшихся спасти свою тачку от пожара, бросил бесполезную затею и помчался что было сил к бульвару, сбивая на ходу пламя с пылавших на нем брюк. Его коллеги с огнетушителями наперевес бросились к нему на помощь, и тут я услышал у себя за спиной голос подоспевшего ко мне Симона:

– Ладно, Бен, пойдем!

Он легонько подтолкнул меня, и мы пошли через бульвар к Пер-Лашез. Я шагал, спотыкаясь, словно в тумане, и с каждым шагом у меня из горла с хрипом вырывалось имя Терезы. Я ничего не слышал вокруг себя, не слышал и воя сирены пожарной машины, одной из первых примчавшейся на место взрыва:

– Поберегись!

Красная пожарная машина, едва не зацепив меня, пронеслась мимо и, задев охваченное огнем такси, резко затормозила. Из машины выскочили бравые парни, которые тут же смело ринулись в огонь, прокладывая себе путь толстыми струями девственно-белой пены, оглушительно завыли сирены, и все слилось в моих глазах в один разноцветный круг: красные куртки пожарников, темно-синяя униформа прибывших сразу за ними полицейских, холодный свет фар пожарных машин. Пожарники быстро очертили периметр безопасности, но, как бы быстро они ни работали, все было слишком поздно: передо мной вились лишь черные клубы дыма, тянувшиеся к небу между стеной Пер-Лашез и фасадом похоронного бюро Летру. Мужчина с обнаженным торсом таял на глазах вместе с продолжавшей плавиться рекламной тумбой.

А надо было еще заняться детьми, подбегавшими к пепелищу.

Жереми закричал первым:

– Тереза! Где Тереза?! Где она?

Малыш стоял молча, словно только что пробудился от ночного кошмара.

– Симон, хватай детей и тащи их домой!

Симон ушел, схватив в охапку брыкающихся Малыша и Жереми, а я взглянул на Клару. Она замерла на месте, уставившись на автоприцеп, точнее говоря, на то, что от него осталось; как всегда, она держала фотоаппарат, но на сей раз у нее не поднималась рука фотографировать, нет, на сей раз она не решалась это сделать.

– Клара, иди с ними, займись мальчишками.

Жюли взяла меня за руку:

– Ты не ранен?

– Жюли, уведи их домой, всех!

Все. Конец. Ничего не осталось, ничего, кроме почерневших кузовов машин, кипящей пузырящейся краски, расплавленной пластмассы, в которую превратился автоприцеп, последних голубоватых капель, падавших с рекламной тумбы на потрескивающий от жара асфальт, воя сирены машины скорой помощи, увозившей обоженного таксиста, полицейских и врачей, обступивших обугленное тело. На которое я хотел взглянуть.

– Пропустите, это ее брат!

– Вы ее брат?

Но был ли я по-прежнему братом этой обугленной вещи, от которой остались лишь острые углы?

– Она пришла, чтобы погасить Йеманжи.

– Йеманжи?

– Кто этот парень?

– Это брат погибшей.

– Ее звали Йеманжи?

И голос Хадуша:

– Бен, как ты, в порядке? Бен, ты меня слышишь?

– Он должен пройти с нами в машину.

– Да он же в шоке, он не может давать показания.

– Он должен пройти с нами!

В конце концов фараоны добились, чтобы я рассказал им все, что мне было известно. Они даже притащили Жюли, Клару и мальчишек.

А Верден? А Это-Ангел? А Господин Малоссен? Кто остался с ними?

– Малыши? Кто приглядывает за малышами?

Ясмина, успокоил меня Хадуш, осталась с маленькими.

– Не волнуйся, Бен. Моя мать уложила их в вашей спальне. Она спит вместе с ними.

Они заставили нас рассказать все, что делала – по минутам – Тереза, вернувшись домой. Допрашивали нас отдельно, по одному. Сначала в полицейском автобусе, затем в комиссариате на улице Рампонно. В спокойной, размеренной манере: короткие вопросы, мягкий вкрадчивый голос, мелькание пальцев по клавиатуре компьютера, глубокое почтение к трауру, и в конце – подписи, наши немые подписи под протоколами. Когда мы покинули участок, заря уже занималась. Было, наверное, около пяти-шести утра. Занималась заря, заря, пахнувшая бензином, горелой пластмассой, раскаленным асфальтом, кипящей краской, горелой плотью – холодная заря застывшей смерти. Амар, Хадуш, Рашида, Мо и Симон ждали нас на улице у выхода из комиссариата. Помню, Рашида набросила шаль на плечи Клары и мы все потянулись к дому.

На пути домой нас встретил Жозеф Силистри – один из друзей нашего племени, инспектор Силистри, или, как говорят сегодня, «лейтенант полиции».

– Малоссен, можно тебя на минуту?

Он отвел меня в сторону, дав знак другим двигаться дальше. Видно, он очень спешил, поскольку отдышался не сразу.

– Извини, я приехал слишком поздно. Титюс только что разбудил меня.

Инспектор Титюс – правая рука инспектора Силистри, второй представитель тандема Титюс – Силистри. Татарин и уроженец Антильских островов из Уголовной бригады.

– Это дело поручено нам, Малоссен.

Так быстро? Неужели они уже в курсе? Но мне не хотелось задавать им этот вопрос.

– Малоссен, ты меня слышишь?

Титюс и Силистри не входили в первый круг наших друзей; они были со мной на «ты», но звали меня по фамилии. Как друзья-коллеги. Силистри произнес фразу, которую должен был произнести.

– Мы найдем подонков, которые сделали это, можешь положиться на нас.

Так, значит, это был не несчастный случай…

– Знаешь…

Силистри попытался сформулировать фразу с соболезнованиями.

– Мы скорбим вместе с вами.

Наверное, это было так… Но как утешить тех, кто вас утешает?

– Хочешь, Элен придет к вам?

Мне очень нравилась Элен, жена Силистри, но у меня дома и так хватало плакальщиц.

– Послушай… Учитывая состояние трупа… я хотел сказать, тела… ну, то есть Терезы… ее останков, одним словом… понимаешь… я…

Он словно барахтался в море слов.

– Мое начальство решило…

Я стоял рядом с инспектором, но сам был где-то далеко-далеко, слова потеряли свою плоть, когда погибла плоть Терезы, они все превратились в дым, как превратилась в дым моя сестренка; какое-то время я соображал, что это за существо такое «Начальство» и какое отношение оно имеет к Силистри. Лоб Силистри от волнения покрылся мокрой испариной.

– Короче, они решили продолжить кремацию.

Я по-прежнему ничего не соображал.

– Понимаешь, Малоссен? Они передали тело в крематорий кладбища Пер-Лашез, чтобы там закончили работу по его сожжению.

Он прикрыл свой рот ладонью. «Закончить работу» вырвалось нечаянно. Просто профессионал перевесил человека. Он выглядел удрученным. Тотчас же извинился.

– Прости меня, я не хотел.

И еще он сказал:

– Теоретически, нам нужно было сначала получить твое согласие, но Титюс не хотел, чтобы ты еще раз проходил это испытание. Он выступил в качестве твоего поручителя. Наверное, в эту минуту они уже заканчивают. Он был не прав?

Нет, нет, Титюс все сделал правильно. Нельзя было оставлять Терезу в таком виде. И хоронить ее в таком виде тоже было нехорошо. Я поблагодарил его, ну что ж, спасибо, Титюс все сделал правильно, так и нужно было поступить, спасибо. И потом я спросил – не потому что мне это было интересно, а просто так, автоматически:

– А Титюс где?

Замявшись, Силистри тихо произнес:

– В доме Роберваля.

Ну конечно, Мари-Кольбер… Конечно, Титюс отправился предупредить мужа, поехал сообщить вдовцу о трагедии, само собой… Все верно…

– Нет, Малоссен, все не так просто…

Неужели? Титюс подозревал Мари-Кольбера? Мари-Кольбер был главным подозреваемым в списке Титюса?

– Нет, не совсем так…

В первый раз за все время нашего разговора Силистри взглянул мне в глаза.

– Роберваль тоже убит.

Взгляд полицейского-ищейки, когда ты не знаешь, допрашивает он тебя, уже обвиняет или пока еще думает над этим.

– Роберваля нашли мертвым в вестибюле его дома. Его сбросили с пятого этажа в лестничный пролет. Сегодня утром мы собирались допросить Терезу.

Я только и мог сказать:

– Вот как…

И поспешил догонять своих.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

в которой то, что должно было случиться, случилось точь-в-точь, как должно было случиться

Вернувшись в нашу скобяную лавку, мы все уселись за круглый обеденный стол, а Жюли приготовила кофе.

– Жереми, Малыш, вам нужно отдохнуть.

Мальчишки замотали головами.

– Клара, уведи их.

Клара не двинулась с места.

– …

Они даже не осмеливались взглянуть на дверь своей спальни. И я понял, что они никогда больше не лягут там спать.

– …

И вдруг мне все осточертело. Осточертела эта скобяная лавка, этот Бельвиль, эта столица, осточертел воздух этого города, осточертела тишина, царившая за этим столом. Мне опротивело это племя, я сам себе опротивел, и мне опротивело то, что я сам себе опротивел. И я сказал себе, что все очень просто: Тереза указала нам путь. Вот она была, а вот ее уже и нет. Так-то. Все очень просто. Ты есть – и тебя уже нет.

– …

– …

Стоя за кухонным столом, Жюли резала хлеб, передавала ломтики Кларе, а та опускала их в тостер. Щелкнули ножницы – на стол упал уголок от картонного пакета молока… Загремела кастрюля, вспыхнул газ, чиркнула спичка… И меня достало это тоже, меня достали эти обыденные жесты, повторяющиеся изо дня в день…

– …

– …

– Я сейчас вернусь.

Я поднялся в нашу с Жюли спальню. Ясмина тоже не осмелилась тронуть пустую кровать Терезы. Она выудила Верден и Это-Ангела из детской и уложила их в нашу постель, а Господина Малоссена устроила над ними, в гамаке. Сидя у окна, Ясмина смотрела, как занимается рассвет. Только бы она не говорила мне о судьбе. Этого я боялся больше всего. Только бы она не принялась объяснять мне, что все случившееся входило в планы Аллаха. Но нет, увидев меня, она лишь прошептала:

– Йа рабби… (О боже…)

Затем, раскрыв свои объятия, так же тихо произнесла:

– Эджи хена, мой малыш.

Я послушно подошел к Ясмине и припал к ее груди.

– Бека, сынок, бека, поплачь, тебе полегчает.

Что я и попытался сделать в ее материнских объятиях. Но ничего у меня не вышло. Великая засуха. Я не смог выдавить из себя ни слезинки. Я просто сидел, прижавшись, словно младенец, к Ясмине, и наблюдал, как за окном начинается новый день, как невинно-голубоватый свет проникает к нам через окно со стороны площади Фет, как это обычно бывает в солнечные дни. Волнующее очарование прозрачного утреннего неба, какое увидишь только над Иль-де-Франс… И эта нежная гамма утреннего неба меня тоже доканала. Мне осточертели деликатные оттенки небес… Меня чуть было не стошнило прямо на колени Ясмине, когда раздался стук в дверь.

Дверь распахнулась.

На пороге стоял Жереми.

– Бен… Иди сюда.

На Жереми лица не было. Он, казалось, был скован ужасом и, как заведенный, монотонно твердил:

– Идем. Быстрее!

Я находился уже в том состоянии, когда все безразлично, когда тоска так давит сердце, что ожидание самого страшного превращается в спокойное любопытство и не более. Ну что там еще? Но Жереми лишь умоляюще смотрел на меня, талдыча бесцветным голосом:

– Идем, идем…

– Мат йаллах, сынок, иди, – сказала Ясмина, – иди…

Я поднялся с колен. И пошел за Жереми.

Он спускался по лестнице с такой осторожностью, словно опасался обнаружить внизу гремучую змею.

Внизу я застал остальных соплеменников, с не менее испуганными лицами сидевших за столом, где стояли чашки с кофе, к которому никто так и не притронулся. Все взгляды были устремлены к концу стола, где – против света – стояли двое мужчин. Словно два безликих изваяния из гранита, заслонивших утренний свет. Они положили на стол пасхальное яйцо. И замерли в ожидании.

Пасхальное яйцо.

Это первое, что пришло мне в голову, когда я увидел предмет, напоминавший огромное черное яйцо, зловеще переливавшееся металлическим блеском.

Этакое мрачное футуристское яйцо, которое снесла стальная несушка-птеродактиль. Тишина, царившая в комнате, казалось, у нас на глазах вытекала из яйца. Я вздрогнул от неожиданности, когда один из этой парочки обратился ко мне:

– Господин Малоссен?

Я ответил, что, да, он не ошибся.

Его напарник указал рукой на яйцо с почтением, с которым преклоняют колена перед дароносицей:

– Прах вашей уважаемой сестры.

Не дав сидящим за столом опомниться, первый представился:

– Господа Баллар и Фромонтё, похоронное бюро Летру.

Ну как же, да, конечно… конечно… Пер-Лашез закончил свою работу и послал мяч похоронному бюро Летру… Обычный маршрут… Круг замкнулся… Естественный ход вещей… Тереза вернулась домой, вот и все… У меня по спине пробежал холодок, когда я подумал, что урна, должно быть, еще теплая. Но тотчас же ужасная мысль пронзила мой мозг: нет ничего холоднее холодного пепла. Холод, лишенный всяких оттенков… Словно память, застывшая на кончиках моих нервов… Не то что бы холод… просто абсолютное отсутствие теплоты.

– Позвольте выразить вам наши самые глубочайшие соболезнования.

– Вам и всей вашей семье.

– От нас лично и от имени нашей фирмы.

Баллар и Фромонтё говорили одинаковыми голосами. Из моего горла вырвалось «спасибо», похожее скорее на бормотание. Представители похоронного бюро Летру, наверное, приняли это как знак к разговору, поскольку тут же оживились.

– Вас устраивает эта модель? – поинтересовался то ли Баллар, то ли Фромонтё.

– В противном случае, – подхватил разговор то ли Фромонтё, то ли Баллар, – наша фирма может предложить другие, мы располагаем очень широкой гаммой изделий…

Щелкнули замки атташе-кейса, и не успели мы опомниться, как перед яйцом Терезы появился целый веер фотографий. Перед нашими глазами проплыли урны-конкуренты. Баллар и Фромонтё играли с колодой фотографий с такой же ловкостью, с которой Тереза тасовала свои марсельские гадальные карты.

– Как видите, похоронная урна за последние годы изменила свой облик.

– Уже давно назрела необходимость придать товару более современный вид.

– И наша фирма весьма преуспела в этом.

– Покойники также имеют право на разнообразие.

– Особенно те, чей прах хранится в доме.

– Взгляните, какой выбор форм и материалов…

Они показывали товар лицом, поочередно передавая друг другу эстафету. Пинг-понг с техникой, доведенной до совершенства. В то время как то ли Баллар, то ли Фромонтё держал речь, то ли Фромонтё, то ли Баллар обходил нас, демонстрируя каждому очередную фотографию: урны в виде распустившегося цветка, толстощекого яблока, открытой книги, детские урны в форме ангельских мордашек, урна-копилка, которую можно разбить, если мы захотим рассеять пепел Терезы по ветру, – молоток входил в комплект…

– Специальная цена до начала октября!

– Стоимость без налогов – тысяча шестьсот франков, включая молоточек.

– Тысяча девятьсот тридцать шесть франков, включая все налоги…

– Или двести девяносто семь евро, восемьдесят пять…

– Из глины или фарфора…

– Выплата в течение трех месяцев, беспроцентный кредит.

– Или вот, взгляните, другая модель, инкрустированная бразильским рубином…

– Разумеется, она стоит немного дороже…

Ошарашенные, все наблюдали за маневрами этой парочки по нашей гостиной, а меня жег убийственный взгляд Жюли, в котором застыл немой крик: «Да сделай ты, ради бога, хоть что-нибудь!» Тем временем Малыш между делом стянул одну из фотографий, и я уже предчувствовал, что он вот-вот выскажет свое мнение относительно того, какой формы должно быть последнее пристанище Терезы, Жереми, разумеется, наложит на это решение свое вето, затем возникнет неизбежная свара, которая перерастет в потасовку прямо перед прахом Терезы.

Жюли была права. Надо было во что бы то ни стало это прекратить.

Я приказал молчать своей тоске, погрузился внутрь себя, изо всех сил сосредоточился и оттуда, с самого дна души, впервые за всю жизнь открыто обратился за помощью к сверхъестественным силам.

И небеса меня услыхали.

Они вняли моим мольбам.

Вняли моим мольбам, представляете!

Моим мольбам! Мольбам грешника-рецидивиста, законченного богохульника, готового без причащения отправиться в последний путь… Небеса вняли моим мольбам!

В ту секунду, когда Малыш уже собирался открыть рот, в нашей скобяной лавке раздался другой голос. Голос, пришедший из ниоткуда, тонкий и протяжный:

– Да-ааааа…

Ангельский голосок, томно лавировавший между нами:

– О, да-ааааа!…

Фотография выпала из рук Малыша, а глаза у него стали такими же круглыми, как и его розовые очки. Все задрали головы. Теперь пришла очередь Баллару и Фромонтё превращаться в соляные столбы.

– Да! – скандировал трепещущий от волнения голос. – Да! Да! Да! Да!

Ангел женского пола – то была, без сомнения, ангел-женщина, во всю предававшаяся радостям жизни:

– Да-ааааааааааааааа!

Дойдя до вершины блаженства, ангел испустил вздох пресыщения и замкнулся в себе, словно с головой натянул на себя одеяло.

Тишина.

Лица моих соплеменников были прикованы к двери общей спальни.

Ясмина скатилась по лестнице, вся светясь от радости.

– Сема? Сема? – кричала она. – Вы слышали?

Я резко развернулся и тоже уставился на дверь.

Затем подошел и взялся за ручку.

И медленно повернул ее.

Ну да…

Да.

– …

– …

– …

Тереза спала в своей постели.

Спала, как пшеницу продав.

Никто рядом со мной не проронил ни звука.

Хотя как могло быть иначе, когда у нас перед глазами все еще стояло это оскалившееся металлическим блеском яйцо с обугленными останками, этот НЛО, внезапно приземлившийся на наш семейный обеденный стол. В общем, все хранили гробовое молчание. От ужаса, настоящего ужаса, если судить по восковым лицам Баллара и Фромонтё. Повидавшие виды за свою долгую практику, они впервые присутствовали при воскрешении покойника. Честно говоря, сейчас, вспоминая об этом, я понимаю, что больше всего меня поразило не это чудесное воскрешение. Что-то в этом роде должно было рано или поздно произойти с Терезой. Нет, было еще нечто, гораздо более поразительное. Тереза, наша стыдливая Тереза, о которой Жереми говорил, что она, должно быть, родилась в скафандре, Тереза была голой! Впервые в жизни она спала голой. И смятое покрывало не скрывало ее обнаженности, а, напротив, подчеркивало великолепие обнаженного женского тела. Потому что было нечто еще: Тереза лишилась своей угловатости! Да, без сомнения, это была наша Тереза и в то же время другая Тереза, демонстрирующая грациозный изгиб спины, Тереза с распущенными волосами, с застывшими в сладкой истоме руками, с мягкой светящейся кожей, с довольной улыбкой на румяном, как у ребенка, личике. Наша Тереза и другая Тереза: раскрепощенная Тереза, Тереза, в прозрачных венах которой, казалось, пульсировала благородная кровь, Тереза, которая обрела саму себя в результате долгого, ведомого только ей пути.

– Ну просто вылитая мама, – пробормотал Малыш.

Точно сказано.

– Намет, – прошептала в свою очередь Ясмина.

Это тоже было точно сказано, «намет»: казалось, что Тереза грезит.

– Но мы-то не грезили, – проворчал Хадуш.

– Самое время сейчас этим заняться, – промурлыкала Рашида, обвиваясь вокруг него.

Когда Хадуш и Рашида собрались уходить, произошло еще нечто странное. Тело Терезы вдруг начало вздрагивать. Вначале это было легкое подергивание, казалось, что ее кожа трепещет от неожиданно набежавшего сквозняка, затем спазмы, один за другим, стали сжимать ее тело, и, наконец, оно задрожало так, будто в него вселились бесы. Однако при этом она продолжала спокойно улыбаться во сне. Судороги и блаженство на ее лице – картинка, от которой кровь стынет в жилах. Намного ужаснее, чем классическая сцена с женским телом, в которое вселился дьявол. Насколько я помню, мы все невольно отступили на шаг. Теперь Терезу трясло с головы до ног. Покрывало слетело, обнажив ее тело во всей красе. Однако никто не решался поднять его, чтобы укрыть Терезу. Мы смотрели на нее со смешанным чувством ужаса и восхищения, словно какая-то неведомая тайная сила собиралась начертать свое послание на этой сияющей коже. Короче говоря, всё как в очень плохом кино, от которого, однако, Тереза была в восторге. Затем мы услышали стуки. Глухие стуки, сотрясавшие весь дом. Они словно поднимались из бездны. Призрак умершей исступленно вторил в такт Терезе. Которая тряслась все сильнее и сильнее, однако не просыпалась. Стуки о пол, скрип матраца, и потом приглушенное ворчание, знакомый запах…

Наконец до меня дошло.

Я присел на корточки.

И заглянул под кровать.

– Ну ладно, хватит, Джулиус, давай, вылезай оттуда!

Пес Джулиус тут же перестал чесаться. Он выполз из-под кровати с той проворностью, с какой ему позволял его вес, и уставился на нас с таким удивлением, словно мы тоже воскресли. Никаких следов от вчерашнего приступа. Лишь, возможно, чуть более резкий, чем обычно, запах и слабый след растерянности в глазах… И больше человечности во взгляде.

Мы, как смогли, успокоили Баллара и Фромонтё. Кофе их немного взбодрил, и они покинули наш дом, наделенные святой миссией: найти в семимиллионном Париже убитую горем семью, которой они доставили бы по адресу свое пасхальное яйцо.

Мы вновь наполнили смыслом их жизнь.

Все обитатели нашей скобяной лавки уже давно погрузились в глубокий сон. Мы с Жюли вновь вернулись на свою территорию. Мы медленно приходили в себя, как вдруг я осознал очевидное.

– Жюли, ты сказала: «резинка»?

– Не поняла?

– Ты же говорила, что Мари-Кольбер относится к тому типу мужчин, которые всегда ложатся с женщиной в постель вооруженными резинкой, независимо от того, есть ли риск заразиться СПИДом или нет?

– Ну да.

– Ты продула.

– Как так?

– Тереза беременна.

– Ну да? За один день?

– Говорю тебе: сто процентов.

После чего я добавил, дрожа от волнения:

– Все сбывается, Жюли. Все, что я предвидел, сбывается на глазах. Пункт за пунктом. Мари-Кольбер погиб. Тереза беременна… Ты можешь орать на меня сколько вздумается, но мне крышка, я знаю, следующий – я. Конец драмы: не пройдет и двадцати четырех часов, как меня захомутает полиция.

Жюли не стала ругаться. Она отправилась со мной, чтобы расспросить Терезу, когда та наконец пробудилась ото сна. И весело отреагировала на наш вопрос:

– А что вы хотите услышать? Бенжамен оказался прав, вот и все! Мари-Кольберу нужен был лишь мой дар ясновидения. В воскресенье утром, после брачной ночи – брачная ночь была, скажем прямо, так себе, ничего особенного, – когда я объявила своему супругу о том, что потеряла дар к предсказаниям, у того сразу вытянулось лицо, ну я и ушла. Вот так.

Моя сестренка весело рассказывает нам свою историю, беззаботно макая тартинку с черничным вареньем в большую чашку с молоком. Простодушный взгляд, челюсти работают, как у акулы, рука уже тянется к другому ломтю хлеба. Тереза ела за двоих, она заканчивала свой двойной завтрак; можно было не сомневаться: тот, кто захватил жилплощадь в ее пузе, отсутствием аппетита не страдал.

– И ты ушла просто так? – изумилась Жюли. – Даже не дождавшись, что он тебе ответит? Он что, выгонял тебя?

Тереза закатила глаза:

– Жюли-ииии! Я лишилась дара гадать, но соображать-то еще могу. Я же тебе говорю: я видела его физиономию! И потом, ты же знаешь мужчин, единственное, чего они ждут от нас, так это того, чтобы мы приободрили их, когда они собираются вышвырнуть нас за дверь. Я просто опередила события, так было лучше. Села в ночной поезд и преспокойно вернулась в Париж. Бенжамен, а что, масла больше нет? У нас закончилось масло?

Однако Жюли хотелось знать больше, ее интересовали подробности.

– Да к чему все это? – спросила Тереза, протягивая обе руки к маслу, которое я доставал из холодильника. – Плевать на прошлое!

– Ну, просто для того, чтобы знать, на что это похоже, – настойчиво продолжала Жюли все тем же игривым тоном, – ведь этот тип никогда не увозил меня в свадебное путешествие! – Она подбородком указала в мою сторону.

– Ты ничего не потеряла! – отозвалась Тереза, намазывая очередной бутерброд.

И она стала рассказывать, как, выйдя из церкви Сен-Филипп-дю-Руль, они сели в символическую машину «скорой помощи», но, едва завернув за угол на перекрестке улиц Ла Боэси и Георга V, тут же пересели в такси, которое доставило их в аэропорт, где они вскочили в самолет, в мгновение ока домчавший их до Цюриха, и вот наконец оказались в номере люкс в одной из гостиниц на Банхофштрассе, широкой, как посадочная полоса в аэропорту.

– Гостиница для чистожопых, Бенжамен, повсюду мрамор, безупречная обслуга, в номере – две ванных и две кровати в супружеской спальне, где нас уже ждало холодное шампанское с двумя горничными в белоснежных фартуках и пожеланиями счастья от администрации – соответственно, в двойном экземпляре. Все было просто бесподобно. Я в тот момент подумала о тебе, братик: тебя от такой картины точно бы передернуло.

Но откуда это игривое настроение? Откуда этот неудержимый словесный понос? Что за человек эта новая Тереза? И какие слова нам надо подыскать, чтобы сообщить ей о смерти Мари-Кольбера?

– Ну, а дальше?

– А дальше Мари-Кольбер был Мари-Кольбером, работа была работой, а обязанности – обязанностями, потом зазвонили оба телефона и дежурный предупредил нас, что к нам прибыли на встречу.

– У вас была встреча?

– Да, на эту встречу явился строгий костюм-тройка, а с ним – гора документов, которые надо было подписать, я и знать не знала о том, что у нас планируется с кем-то встреча. Мари-Кольбер представил мне господина Альтмейера, казначея нашего фонда, и мы принялись за работу. Сначала документ подписывал Мари-Кольбер, затем – я, господин Альтмейер проверял и подписывал тоже, документы летали справа налево, и вся эта работенка отняла у нас добрый час.

– А ты хоть видела, что подписываешь?

На ее лице заиграла чувственная и одновременно простодушная улыбка – улыбка босоногой девочки-подростка, ну, как у Бриджит Бардо в одной из ее первых ролей.

– А, это!.. Об этом надо спросить у Мари-Кольбера, я оставила ему два чемодана, полные разных документов. Бенжамен, ты сделаешь мне яичницу-глазунью? Я умираю от голода!

Двойня! Точно, она сбацает нам двойню! Я опять подумал о восклицании Малыша, когда тот увидел спящую Терезу. Завидный аппетит, полнейшая беззаботность: да, все в аккурат как у мамы, когда та покидала своего очередного красавца производителя. Точно, Мари-Кольбер сделал ей двойню!

– Ну а потом?

– «Потом, потом» – какие вы смешные! Потом… Мы приближаемся к интимному моменту! Что вы хотите знать? Залезла ли я к нему в ширинку? Изнасиловала ли его прямо на месте? Ну что ж, я сделала бы это, но наступило время обедать, а ресторан, в котором мы обедали, был не из тех, в которых новобрачная может затащить своего мужа под стол… да и муж был не из тех.

Яичница уже пузырилась на сковородке, когда Тереза выдала нам самую поразительную – с учетом обстоятельств – информацию в своем рассказе.

– Кстати, говоря о брачной ночи, надо сказать, что тогда произошла одна весьма странная вещь…

Я повернулся со сковородкой в руке.

– Мне хотелось бы знать твое мнение, Жюли, по этому вопросу.

Жюли выжидающе подняла брови.

– Он нацепил себе презерватив, – прямо рубанула Тереза.

Уверенность в беременности рухнула в одночасье. Я по-прежнему держал в руке сковородку.

– Так часто делают? – спросила Тереза. – Я хочу сказать, во время брачной ночи? Такое часто случается с молодоженами? Разве так поступают с новобрачной, зная при этом, что та – девственница?

Жюли пробормотала, что, мол, конечно, нет, ну, то есть да, возможно, что она не специалист по брачным ночам, но кто его знает, учитывая нынешнюю ситуацию в обществе… может быть, Мари-Кольбер не был уверен в себе, хотя…

– Когда я опять об этом думаю, – прервала ее Тереза, – то мне кажется, что именно эта деталь подтолкнула меня к решению сесть в ночной поезд.

Тереза оживленно рассказывала о своих злоключениях, время от времени косясь на сковородку, на которой жарились яйца. Она выглядела такой цветущей, что мы не сразу решились сообщить ей о том, что ее автоприцеп сгорел. Однако и эта новость ее ничуть не расстроила.

– Да, правда?

Она покачала головой.

– Еще позавчера я сказала бы вам, что так предписано судьбой.

Мою Терезу заковали в броню. Ни одного уязвимого места в этом панцире, из-под которого неудержимо бьется веселье. Я спросил:

– А что ты делала вчера вечером, когда вышла из дому?

– Я сделала то, что вам и сказала. Пошла погасить Йеманжи.

– Ты была одна в автоприцепе?

– Ну разумеется! Ведь все знают, что я больше не гадаю.

– Ты включала отопление, электричество, газовую горелку?

– В это время? Да ты что, Бенжамен, лето ведь на дворе. Я бросила в сумку вещи, которыми дорожила, и ушла, оставив дверь открытой на тот случай, если кто-то захочет переночевать в автоприцепе.

Мы должны были сообщить ей, что кто-то, какая-то женщина сгорела там заживо.

Ее восторженное настроение на минуту все же пропало. Наконец она произнесла:

– Ну что ж, я пойду в полицию и скажу, что это не я сгорела.

Она поднялась из-за стола. Но я, схватив за руку, остановил ее. Я хотел сообщить ей о смерти Мари-Кольбера, но вместо этого у меня изо рта вырвался вопрос:

– А куда ты отправилась после того, как погасила Йеманжи?

– Так, прогулялась.

– Куда именно?

Потому что, если раскинуть мозгами, именно та прогулка ее и преобразила. Когда она вернулась из Цюриха, вид у нее был мрачный, как у побитой собаки, возвратившейся в свою конуру… Проснувшись, она смахивала на зомби… А уходя из нашей скобяной лавки, чтобы погасить Йеманжи, была похожа на печального робота…

Жюли поддержала меня:

– Тереза, отвечай! Куда ты отправилась после того, как вышла из автоприцепа?

Она по очереди посмотрела на нас:

– Да что вы ко мне прицепились? Вы что, следить за мной вздумали? За мной, замужней женщиной? Слишком поздно! Надо было получше присматривать за девочкой-подростком! За ее астрологическими бреднями и всем прочим…

Должно быть, вид у меня был зверский, потому что она вновь прыснула и провела рукой по моим волосам, поднимаясь со стула:

– Я просто дразню тебя, Бен… Ладно, мне надо в полицию.

Она уже открывала дверь нашей скобяной лавки, когда, откуда ни возьмись, на пороге возникли Длинный Мо и Симон-Араб. Через секунду появился и Хадуш.

– Мы пройдемся с ней, Бен, хорошо? Как бы то ни было, кто-то пытался убить ее этой ночью.

– Я иду с ними, – сказала Жюли.

Бывают ощущения, которые не обманывают. Такое ощущение сгущалось надо мной, затягивалось узлом, и я находился внутри этого узла. Тереза, возможно, и не беременна, но Мари-Кольбера уж точно кто-то прикончил. Мрачное будущее уже стучалось в мою дверь. И мои дурные предчувствия очень скоро должны были материализоваться в виде воронка и парочки блестящих хромированных наручников. В течение долгих недель я тщетно боролся с судьбой. Однако рок неотвратим. И теперь я даже почувствовал что-то вроде облегчения. Воспользовавшись тем, что остался дома один, я поднялся в нашу спальню, чтобы собрать свои тюремные пожитки. Упаковав чемоданчик, я решил зайти к Аззузу, чтобы забрать заказанные книги, которые рекомендовали мне Королева Забо и Лусса с Казаманса.

– Я еще не все получил, Бен, тебе что, так срочно они нужны?

– Пошлешь их по адресу, который я тебе потом укажу.

Аззуз помогал мне набивать рюкзак книгами.

– Ты что, переезжаешь, Бен? Покидаешь Бельвиль? Тебя уже не устраивает район?

– Отправляюсь в отпуск, Аззуз.

Складывая книги в рюкзак, он заодно просматривал их названия.

– Похоже, ты собираешься в монастырь! Вот это оригинально! Отдыхать в полном одиночестве!

Мне вдруг захотелось поесть напоследок кускуса. Вначале я было подумал отправиться в «Кутубию», но, представив встречу с Амаром, Ясминой, стариком Семелем, решил отказаться от этой затеи: слишком тягостным будет прощание. Я свернул к «Двум берегам», где сел за круглый столик, за которым мы с Рашидой совсем недавно обсуждали отрицательное влияние астрологии на общество, заказал макфул и съел его в убаюкивающей тишине заведения Арески.

После этого я подарил себе последнюю прогулку по Бельвилю с одноразовым фотоаппаратом в руке. Я фотографировал все, что попадалось под руку, ничему не отдавая предпочтения и ничего не упуская; воспоминания рождены случаем, только у жуликов память выстраивает все по порядку.

Затем я потопал домой с твердым решением устроить Жюли на прощание такую любовную сцену, которая запомнится мне на всю жизнь. Однако, подходя к дому, я понял, что у меня на это уже не осталось времени. У входа в нашу скобяную лавку стоял полицейский фургон. А на пороге меня ждали трое в штатском. Среди них я узнал Титюса и Силистри. Я еще подумал, что, учитывая наши дружеские отношения, они не должны были присутствовать на празднике торжества закона. Третий был мне незнаком. Силистри представил его мне, сообщив при этом, что они прибыли по делу Мари-Кольбера.

Ну вот, сказал я про себя.

– Заместитель прокурора Жюаль, – произнес Силистри.

Заместитель прокурора Жюаль, не проронив ни слова, кивнул.

– Он будет представлять прокуратуру на протяжении всего следствия, – пояснил Титюс, стараясь скрыть смущение.

– Поскольку жертва преступления оказалась важной птицей, – добавил Силистри.

Легким движением бровей заместитель прокурора Жюаль дал им понять, что они слишком много болтают.

У меня чуть не вырвалось, что, мол, я их уже давно ждал, «одну секундочку, сейчас я захвачу свой узелок», но вовремя сдержался: не буду же я, в конце концов, делать за них работу. Я долго не мог найти подходящую для данного случая фразу, и наконец нашел:

– Чем могу быть полезен?

– У нас есть ордер на арест вашей сестры Терезы, господин Малоссен, – обронил заместитель прокурора Жюаль.

– Она дома? – спросил Силистри.

По моим глазам они прочитали, что Тереза находится сзади них. Она возвращалась домой из комиссариата. Окруженная своими телохранителями, моя сестренка вприпрыжку перебегала улицу, двигаясь навстречу опасности.

– Прошлой ночью ее видели на месте преступления, – шепнул мне на ухо Титюс, пока его коллеги поворачивались лицом к Терезе. – Видели и узнали. И все из-за этого чертова телевидения. Мне очень жаль, Малоссен, нет, серьезно, я с гораздо большим удовольствием арестовал бы тебя.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,

о браке, заключенном при условии общности имущества супругов

Они надели на нее наручники и увели так быстро, что я даже словом не успел с ней перемолвиться. Я дернулся было вперед, но мне преградил путь Титюс.

– С этой минуты ей запрещено общаться с родственниками, Малоссен, все гораздо серьезнее, чем ты думаешь.

И Титюс нырнул в фургон, который уже трогался с места.

Последнее мое воспоминание: Тереза в заднем окошке фургона, сидящая между Силистри и заместителем прокурора Жюалем. Наручники не помешали ей напоследок сделать мне знак «нет», покачав указательным пальцем из стороны в сторону, а указательным пальцем другой руки показав себе на грудь. Наверное, она хотела сказать: «Это не я» или «Не волнуйся за меня», тем более что ее губы и глаза продолжали смеяться, словно эта троица увозила ее на увеселительную прогулку на берег Марны.

И я остался стоять на пороге своего дома.

Со своим рюкзаком, набитым доверху книжками.

Как последний идиот…

Сгоравший от стыда…

Жалкий до безобразия…

Повинуясь первому порыву, я бросился к себе в спальню, оставив на улице Хадуша, Мо, Симона и Жюли, которые, словно парализованные, застыли на месте, глядя вслед удалявшемуся полицейскому фургону. Укрывшись от всех, я принялся лихорадочно разбирать свой чемоданчик, рассовывая по углам подготовленные для тюрьмы пожитки; я вел себя как набедокуривший карапуз, прячущий под ковер сломанные игрушки; рюкзак с книгами я бросил в корзину для грязного белья – дурацкое укрытие, ничего не скажешь, – но вместо облегчения почувствовал еще больший стыд, стыд, который жег меня, разрастаясь до невообразимых размеров: посмотри на себя, да посмотри на себя, посмотри на себя, на кого ты похож, дерьмо ты жалкое, тебе сейчас не затирать следы своей неистощимой паранойи нужно, а позаботиться о Терезе, подумать над тем, что случилось с Терезой, что же такого могла совершить Тереза, если дошло до того, что ей цепляют наручники прямо у тебя на глазах – наручники! прямо у тебя на глазах! на Терезу! – и прекрати, как муха навозная, носиться по комнате, прекрати наводить здесь порядок, лучше признайся, что ты никчемный брат, да вытащи эти книги из корзины, как ты объяснишь Жюли присутствие Жана де Лакруа среди грязного белья, вытащи их оттуда, засунь под кровать, зимой почитаешь, но почему она вся сияет, неужели это так весело – убивать своего супруга утром после первой брачной ночи, сбрасывать его, о боже, в лестничный пролет и любоваться, как он летит в пустоту и расплющивается на мраморном полу, нет, конечно, нет, только не Тереза, Тереза не могла этого сделать, но какого черта ее носило в тот вечер на улицу Кенкампуа, когда я считал, что она заживо сгорела в автоприцепе, и с чего это она вернулась на следующий день такая игривая, сияющая от радости, беззастенчиво рассказывая нам о своем свадебном путешествии в Швейцарию, и вдруг Титюс заявляет: «Все гораздо серьезнее, чем ты думаешь!», да я во все готов поверить, но только не в то, что Тереза способна взять за пятки инспектора финансового контроля первого класса – даже если это ее муж, – перебросить его через перила и спокойненько вернуться домой, переполненной счастьем после того, как она видела – и слышала, главное, слышала! – как тело ее новоиспеченного супруга, пролетев метров двадцать, шмякнулось о мраморный пол фамильного особняка, нет, только не Тереза, или в таком случае наши сестры – не наши сестры, а сам-то ты кто, Малоссен, что ты возишься в своей халупе, вместо того чтобы пойти к своим и подумать, как действовать дальше, кем ты хочешь быть? – взгляни на себя, что, тебе больше нечем заняться, как заправлять свою койку, Малоссен, аккуратно, конвертиком, как в казарме, ну просто прелесть, ты что, косишь под дурачка? А теперь уже книжки по полкам расставляешь: прозу отдельно, поэзию отдельно, театр сюда, социальные науки туда, философию, религию, а «Человеческий род» Робера Антельма? Куда поставить «Человеческий род» Робера Антельма? Вот настоящая проблема нашей цивилизации: на какой полке в домашней библиотеке конца XX века должен стоять «Человеческий род»? К какому жанру его отнести? Ведь у каждого века есть свой жанр, дамы и господа, свой собственный гений, этому нас с детства учили в школе, помните, схему: поэзия XVI века, театр XVII века, XVIII век – сплошная эпоха Просвещения. XIX век прошел под знаком романа, а вот XX век, что о нем сказать? Какой у него жанр, у нашего XX века? Пенитенциарная литература, дамы и господа, превосходный набор книг, если не хочешь ничего забыть, следовать в ногу со временем и предвидеть то, что должно произойти…

Они вернулись после обеда. Заместитель прокурора Жюаль, Тереза, Титюс, Силистри и целая бригада ребят в униформе. Заместитель прокурора Жюаль вытащил испещренный печатями ордер на обыск, приказав нам держаться на расстоянии от Терезы, стоявшей по-прежнему в наручниках. Нас собрали внизу, в гостиной, за большим круглым столом под присмотром девицы-полицейской, которая, свирепо поглядывая на нас и размахивая дубинкой, ждала, когда ее коллеги завершат свою работенку. А коллеги искали. Они что-то искали, искали повсюду: в детской, в кухонных шкафах, в барабане стиральной машины, в смывном бачке унитаза, в постелях – в общем, везде. Услышав, как с полок попадали на пол книги, я с грустью вздохнул: мои труды пошли прахом. Они простучали все стены, все потолки, все полы, они ковырялись везде, где поверхность казалась полой. Они вскрыли мамину дарохранительницу. Судя по взглядам, которые бросала на нас ищейка женского пола, они разорвали бы пса Джулиуса на части, если бы решили, что внутри него спрятан интересующий их предмет. (Ох уж эти девчонки, поступившие на службу в полицию, мозги куриные, как у школьниц, и ледяной взгляд, стоит им нацепить униформу, ну а если у них на одну-две нашивки больше, чем у парней, то они уже не говорят, а цедят сквозь зубы, словно им лень челюстью пошевелить, и чем симпатичнее они, тем твердокаменнее на вид, бог ты мой, как их там дрессируют и какую преданность они демонстрируют вышестоящим органам…) А Тереза, взгляните на Терезу, эту мужеубийцу, супругопотрошительницу, мужеотравительницу, посмотрите, насколько она изящна, насколько раскованна в движениях, с какой непринужденностью она шествует впереди господ-специалистов по обыскам, показывая им, комната за комнатой, наш дом, посмотрите, как она отходит в сторону, давая осмотреть им повнимательнее нашу скобяную лавку, словно это не ищейки, а посетители, желающие снять нашу хибару на время летнего отпуска, глядя на нее, можно подумать, что она расхваливает нашу скобяную лавку: «Не дом, а изюминка, то, что нужно для многодетных семей», – но, черт возьми, что же все-таки с ней стряслось прошлой ночью? Что за метаморфоза с ней произошла? С чего это вдруг ты стала такой веселой и беззаботной, Тереза, скажи же мне наконец! Однако она молчит, ничего не говоря ни мне, ни ищейкам, и только мимикой, чтобы нас успокоить, дает понять: «Мол, без паники, не беспокойтесь»; в конце концов фараонам ничего не осталось, как уйти с пустыми руками, непроницаемыми лицами, молча, несолоно хлебавши, едва сдерживая гнев.

Когда они проходили мимо меня, я не выдержал и бросился к закованной в наручники Терезе, но лейтенант полиции Титюс отреагировал мгновенно: короткое техничное движение рукой за запястье – и я с заломанными назад руками прижат к стене:

– Стоять!

Пока я очухивался, дверь в нашу скобяную лавку захлопнулась. Я сидел дома, среди своих, от бессилья сжимая кулаки, готовый прикончить того, кто повинен в аресте Терезы. Вдруг я почувствовал, что у меня в правом кулаке что-то есть. Разжал ладонь – и на стол упала какая-то бумажка. Развернув ее, я увидел одно лишь слово, написанное Титюсом: «Жервеза».

Помня о том, что в другой жизни Жервеза работала следователем вместе с лейтенантами полиции Титюсом и Силистри и что Титюс и Силистри долгое время были ангелами-хранителями Жервезы, я достаточно быстро расшифровал послание инспектора Титюса: «Свяжитесь с Жервезой» – вот что советовал сделать нам Титюс. «У Жервезы есть информация» – вот что означала эта записка.

Я поднялся со стула.

Но Жюли меня задержала:

– Как ты думаешь, сколько ищеек в штатском поджидает тебя на улице, готовых увязаться за тобой, как только ты высунешь нос наружу?

Хадуш согласился с ней.

– Нас обложили со всех сторон. Даже пописать выйти нельзя.

Молчание.

– А если послать Рашиду? – предложил Симон.

Хадуша такое предложение явно не грело.

Мо поддержал друга:

– Фараоны не знают Рашиду. Она заскочит после работы к Жервезе, вот и все.

Нет, Хадуш был по-прежнему против.

– Ее заметут здесь, возле дома. Когда она придет к нам с новостями от Жервезы.

Хадуш явно не хотел смешивать свои сердечные дела с моими проблемами. Надо было найти другой способ связаться с Жервезой.

– Может, звякнем ей?

Нет, слишком серьезная тема, чтобы обсуждать ее по телефону. Тем более что наш телефон, по всей видимости, уже прослушивается…

– Ладно. Так что же будем делать?

Именно в этот момент я, придя наконец в себя, взял инициативу в свои руки. Я заметил собравшимся, что Жервеза руководит уважаемым учреждением, которому мы доверили своих деток, что сейчас как раз пришло время забирать их домой и что ни один фараон на свете – в штатском или в униформе, прячется ли он или следит за нами в открытую – не сможет помешать мне исполнить семейный долг, что хватит уже пребывать в состоянии этой «приносящей жертвы паранойи», кажется, именно так я и сказал: «приносящей жертвы паранойи», да, я больше не контролировал себя, я начал героическую фразу и уже не мог остановиться, я размахивал знаменем с начертанными на нем концептами, с которым готов был взять штурмом наше родное «полицейское государство», и причем в одиночку, если это потребуется! Дайте мне время выдать еще два-три выражения такого калибра – и я смету набережную Орфевр[23] ко всем чертям, да ради того, чтобы освободить Терезу, я сяду за бульдозер и сровняю с землей Министерство внутренних дел или возьму в заложники заместителя прокурора Жюаля.

Жюли, почувствовав, наверное, что пора срочно остановить мой бурный словесный поток, замахала обеими руками:

– Ну ладно, чего ты так разбушевался, идем, идем…

И мы отправились к Жервезе в «Плоды страсти». Хадуш, Мо, Симон, Жюли и я.

– В общем-то, я давно собирался туда заглянуть, – заметил Хадуш. – Рашида хотела бы пристроить туда своего ребеночка.

Симон резонно заметил:

– Но ведь малыш, которого родит Рашида, не будет сыночком шлюхи!

Хадуш нашелся с ответом:

– Мы попросим сделать исключение из правил.

– Это-Ангел и Господин Малоссен тоже не шлюшкины дети, – напомнила Жюли.

– Да я не это хотел сказать, – замялся Симон.

За нами следовало столько фараонов в штатском, а за фараонами – столько зевак, и весь народ так бодренько шагал по улице, что это зрелище напоминало несанкционированную демонстрацию. Бельвиль брал приступом Пигаль.

Однако, подходя к метро «Пер-Лашез», Бельвиль обнаружил, что Пигаль движется к нему навстречу. Жервеза спокойным шагом поднималась по лестнице из метро. На руках у нее были Это-Ангел в костюме кенгуру и Господин Малоссен, облаченный в костюм шимпанзе. За ней топала Клара с двумя сумками, из которых торчали продукты, за той по пятам тащилась Верден, а замыкали шествие Жереми и Малыш. За Жервезой никогда не наблюдалось склонности к драматургии. Поэтому она просто сказала:

– Раз вы опаздывали, мы решили пойти сами.

В рядах демонстрантов возникло некоторое замешательство, затем толпа развернулась и направилась в обратную сторону. Еще немного – и я попросил бы прощения у полиции за доставленные ей неудобства. Зеваки недовольно сморщили лица, словно их лишили очередной серии любимого сериала.

Кивнув на Жереми и Малыша, Жервеза усмехнулась:

– А по дороге мы с Кларой встретили вот этих двоих интеллектуалов.

Жереми и Малыш буквально сгибались под школьным бременем.

– Тереза дома? – спросил Жереми, бросив сумку в угол, как только мы вошли в нашу скобяную лавку. – Она уже проснулась? Она в спальне?

Я молча закрыл входную дверь. Затем посмотрел на Жюли. И сказал, что Тереза ушла.

– Куда же? – поинтересовался Малыш.

Я ответил, что не знаю.

– Ну да, раз она уже замужем, чего за ней следить!

Я сказал, что придерживаюсь такой же точки зрения.

– Так, а что же тогда за девка сгорела в автоприцепе? – продолжал лезть ко мне с расспросами Жереми.

– Да, кто же это был? – эхом отозвался Малыш.

– Послушайте, займитесь лучше хозяйством, – вмешалась Жервеза, – подталкивая Это-Ангела Кларе, а Господина Малоссена – Жереми.

После чего показала на лестницу, ведущую наверх в спальню:

– А нам нужно поболтать.

– Я тоже могу остаться с вами? – спросил Малыш.

– Что ты можешь, так это накрыть на стол, – ответила Жюли.

– И добавь еще один прибор, – добавила Жервеза, – я приглашаю себя к вам на ужин.

– А лучше добавить еще три, – подхватил Хадуш, – мы тоже вам навязываемся.

– И к тому же мы очень придирчивы по части обслуживания, – напомнил Симон.

– Точно, – подтвердил Мо.

Я пошел за ними. Мы поднялись в нашу с Жюли спальню. Жервезе предстояло рассказать нам одну историю.

Историю, о которой ей поведал по телефону инспектор Силистри.

Историю, которую она должна была нам передать: устно, по старой доброй традиции.

Историю, которую мы запомнили до малейших деталей.

Часть первая: Любовь

Начинается эта история с экзотического момента. Бельвильский китаец Тяо Банг – это его имя – явился к Терезе Малоссен, чтобы та погадала ему на «Ицзине». Он говорит, что жена его бросила и теперь он умирает от досады, тоски, стыда, ярости и бессилия. Потеряны честь, аппетит, сон, достоинство; стенания стоят такие, что плач Иеремии по сравнению с ними – банальное всхлипывание, бутылочки с женьшенем не помогают, несчастный супруг ходит сам не свой, пока один из его приятелей не сообщает ему о чешском автоприцепчике, где некая Тереза Малоссен предсказывает будущее – это на бульваре Менильмонтан, ну там, между Пер-Лашез и заведением братьев Летру, понял где? Тяо, ты должен туда сходить, клянусь тебе, она творит чудеса! Во кю! (Я иду туда!) Тереза Малоссен принимает Тяо Банга, выслушивает его, бросает палочки и успокаивает: Зиба скоро вернется (Зиба – это имя его ветреной женушки), Зиба, возможно, уже ждет его дома, да-да, пусть Тяо Банг бежит домой и сам убедится, правду она вещает или нет. Тяо Банг бежит домой, Тяо Банг убеждается, что Тереза говорила правду, и Тяо Банг возвращается вместе с Зибой. Тереза Малоссен не ошиблась, Зиба вернулась, жена-изменница вернулась, Зиба вернулась к домашнему очагу!

Первое следствие: семейство Малоссенов получает каждый день на обед и ужин китайские блюда, пока наконец Верден, Жереми и Малыш не объявляют голодовку в защиту кускуса и картофельной запеканки «дофинуа».

– Верно, припоминаю, я тогда как-то не сопоставил эти факты.

Второе следствие: две недели спустя в очередь, вытянувшуюся у чешского автоприцепа, пристраивается высокий представительный мужчина в костюме-тройке, с круглой задницей, торчащей из-под безупречного покроя пиджачка, и с гладко выбритым лицом, по одному взгляду на которого сразу становится понятно, что этот тип живет далековато от Бельвиля. Когда подходит его очередь, он представляется – имя, титул, должность, Мари-Кольбер де Роберваль, …надцатый граф из рода де Робервалей, инспектор финансового контроля первого класса, – и кладет перед Терезой данные о рождении своего братца, будущим которого он весьма обеспокоен. И не без оснований, поскольку это будущее подвесило Шарля-Анри – это имя брата – к одной из балок их фамильного особняка две недели тому назад. Тереза разоблачает ложь и не скупится на слова утешения. Пусть Мари-Кольбер успокоится, его служебное расследование здесь ни при чем, Шарль-Анри погиб по вине звезд и любви, ибо любовь, как и игра случая, способна убивать: и никто никогда этого не изменит. Мари-Кольбер утешен, слегка. И в то же время смущен, очень. Он заламывает свои тонкие аристократические пальчики. Переминается с ноги на ногу, словно робкий юноша. Пока наконец не выдавливает из себя вопрос: может ли он, будет ли удобно, одним словом, не желает ли Тереза еще раз с ним встретиться. Чтобы дать ему еще одну консультацию? Конечно, сколько угодно, автоприцеп открыт для посетителей с утра до вечера. Нет, не здесь, нет напротив, они должны встретиться там, где их никто не увидит. А ради чего? «Ради блага», – отвечает Мари-Кольбер де Роберваль. Блага? Блага. Не просто ради блага жителей одного из районов Парижа, а ради блага всего мира. Всего мира? Да, всей планеты, которая нуждается, бедная, в благих делах.

Конец первой части. Жервеза сделала передышку.

– Вот так Роберваль завербовал Терезу.

– Завербовал?

– Через посредничество китайской парочки. Да так, что твоя сестричка этого даже не осознала.

Часть вторая: Война

Жизнь Терезы Малоссен мало в чем меняется. Она по-прежнему в чешском автоприцепчике проясняет будущее для всех страждущих. Однако к старым добавляются новые паломники: они не отличаются от постоянных клиентов ни внешним видом, ни языком – ну, одним словом, ничем… Вот только новоприбывшим Тереза продает не будущее, а тайком от всех оказывает скорую помощь: она передает им самые разные лекарства, постельное белье, палатки, одежду, медицинское оборудование, операционные столы, школьные книги, ручки, карандаши, резинки для стирания, машины «скорой помощи», семена зерновых, сельскохозяйственные инструменты – короче говоря, все, что может продаваться во имя жизни на земле…

Да, вот как, мы уже об этом знаем. Ну а дальше?

А дальше Тереза следует указаниям Мари-Кольбера, который с тех самых пор сам в Бельвиле не объявляется: столько-то отгрузить тем, столько-то отгрузить этим, и все это в соответствии с расчетными таблицами и загадочными цифрами, которые Тереза использует, не пытаясь понять, что они обозначают. Взять, к примеру, цифру 223 432 таблетки аспирина: даже если допустить, что в странах третьего мира аспирин продается в аптеках без упаковки, эта цифра, с точностью до единицы – двести двадцать три тысячи четыреста тридцать две таблетки аспирина, – наводит на размышления.

– Почему?

Жервеза взглянула на меня. В итоге, поколебавшись секунду, она оставила повествование и перешла к толкованию текста.

Анализ текста

Жервеза. Потому что, если ты заменишь каждую таблетку аспирина противопехотной миной, Бенжамен, то обнаружишь более… более красноречивую цифру.

Я. …

Жервеза. А шариковые ручки – ракетными установками, медицинские свечи – ракетами «земля-воздух», машины «скорой помощи» – пулеметами, а коробки со снарядами…

Я. …

Жервеза. …

Я. …

Жервеза. …

Хадуш. Так, значит, Тереза во всю приторговывала оружием, наивно полагая, что работает аптекарем…

Жервеза. И получала свою долю, которая перечислялась в один швейцарский банк, расположенный на Банхофштрассе в Цюрихе.

Жюли. Свою долю?

Жервеза. На счет, открытый Мари-Кольбером на ее имя.

Ну ладно, мне кажется, я все понял. Тереза Малоссен, или идеальное прикрытие: торговля оружием берет свое начало в кибитке гадалки, которая считает, что вносит достойный вклад в действующее с размахом общество милосердия; монеты стекаются в швейцарскую кубышку на ее имя; если эти делишки становятся достоянием гласности, то репутация советника Счетной палаты Роберваля остается безупречно чистой, без единого пятнышка. Тереза Малоссен? Не знаю такой. Тяо Банг? Какой Тяо Банг? Зиба? Какая Зиба, впервые слышу! Завербованная? Да о чем вы?

Ну а к чему эта свадьба? Зачем он на ней женился?

Я. А свадьба? Зачем он на ней женился?

Жервеза. Чтобы заполучить денежки. Роберваль выждал столько, сколько нужно. Когда он посчитал, что барыши уже достаточно большие, и мог быть уверен, что никакой опасности на горизонте не наблюдается, то заключил с Терезой брак с условием общности имущества супругов и привез ее в Цюрих с тем, чтобы снять деньги с ее счета.

Жюли. Создав себе, между делом, с помощью СМИ образ безупречного филантропа.

Жервеза. Вот именно.

Жюли. До чего примерная семья!

Возбужденный голос Жюли был не совсем уместен при данных обстоятельствах, но ее можно было понять. Жервеза только что подарила ей последнюю главу для ее монографии, посвященной Робервалям, возложив венец на ее творение: было от чего вздохнуть с радостным облегчением.

Жервеза. В Цюрихе Мари-Кольбер перевел всю сумму в наличные. В итоге – два чемодана бабок. Набитые крупными долларовыми купюрами. Эти деньги и искал сегодня днем в вашем доме заместитель прокурора Жюаль.

Симон. Потому что Тереза подозревается в том, что укокошила своего парня ради того, чтобы заполучить зеленые?

Жервеза. Она подозревается в убийстве и краже денег.

Одному богу известно, насколько верны эти подозрения! Какого черта она болталась там, на улице Кенкампуа, чего неслась как угорелая к такси с торбой в руке? Ну а что до мотивов преступления, то их не занимать: крушение надежд, предательство любимого, желание, чтобы добро восторжествовало над злом, а также месть, попросту месть отвергнутой женщины.

Жервеза. …

Я. …

Жервеза. …

Жюли. …

Хадуш. Как там его звали, этого китайца-вербовщика?

Жервеза. Тяо Банг.

Хадуш повернул голову. Мо и Симон вскочили со своих мест.

Мо. Тяо Банг?

Симон. Хорошо.

И вышли из комнаты. Подождав, когда затихнут их шаги, Жервеза сказала:

– И все же есть одно доказательство в пользу невиновности Терезы.

Все же…

– Свидетельские показания Альтмейера, их швейцарского посредника.

Я. ?..

Жервеза. Это агент DST[24]. Внедренный в группу Роберваля через швейцарский банк. Он утверждает, что Тереза абсолютно невиновна. Невинна во всех смыслах этого слова.

Хадуш. Хотя немного дура, что ни говори.

Жервеза. По крайней мере, по части денег. Когда он увидел, как она подписывает, не глядя, документы о закрытии счетов, не представляя, что речь в них идет о деньгах, он понял, что ей было наплевать на все эти бумажки. Судя по его словам, она пребывала на вершине блаженства оттого, что вышла замуж, все время радостно щебетала, желая как можно скорее покончить с формальностями, которые касались благих дел ее супруга. Он даст свидетельские показания и в суде.

Я. Ну, это уже неплохо.

Жервеза. Остается решить еще два-три щекотливых вопроса.

Первое – это то, что мертвого Мари-Кольбера нашли в носках. А ведь финансовый инспектор первого класса не относился к людям, которые любят разгуливать в одних носках. Ну, кроме как перед очень близким человеком, например своей женой. Три десятка пар туфель в шкафу и труп в одних носках. Значит, убийца хорошо знал свою жертву. Это – первый пункт. Во-вторых…

Я. …

Жервеза. У него в кармане был обнаружен билет на самолет. Он должен был через пару часов покинуть Париж. Один. Направление – Сейшельские острова. Может быть, он должен был там с кем-то встретиться? Возможно, с женщиной? Отсюда версия убийства на почве ревности…

Хадуш. А фараоны именно так и будут рассуждать.

Я. И в итоге получат еще один мотив преступления.

Жервеза. (колеблясь). Есть еще кое-что. Очень странное… Он улыбался.

Жюли. Как это, он улыбался?

Жервеза. Ну да, мертвец улыбался. Можно даже сказать, что у него был очень радостный вид. Словно веселое настроение навечно запечатлелось на его лице.

Я. А у Терезы с тех пор тоже веселое настроение, так?

Жервеза. Дело в том, что при данных обстоятельствах следователи пока не могут объяснить себе ни радость на лице покойника, ни игривое настроение Терезы. Но это не самое страшное…

Жервеза на секунду замолкла, словно не решаясь сказать самое страшное. Пауза, вызванная замешательством.

– Бенжамен, мне неудобно задавать тебе этот вопрос, но все же ответь мне: как, по-твоему, Тереза могла иметь любовную связь с женатым мужчиной?

Мы переглянулись. Тереза? Любовная связь? С женатым мужчиной? Такое просто невозможно! Жервеза покачала головой:

– Я тоже так думаю, и это самое печальное.

– Но почему?

– Да потому, что, когда у нее спросили, что она делала в тот момент, когда произошло преступление, она заявила, что занималась любовью с мужчиной. И это ее единственное алиби.

– Но с кем?

– Вот это она и отказывается сказать. Видите ли, вопрос чести. Это все, что из нее удалось вытянуть. Она готова сгубить свою жизнь в тюрьме ради того, чтобы сохранить честь какому-то гаду, и причем с радостью. Титюс и Силистри вне себя от ярости.

Я всегда был чувствителен к паузам. Но та, которая наступила, была одной из самых напряженных в моей коллекции. Я медленно повернул голову в сторону Хадуша. Хадуш, в свою очередь, медленно выпучил глаза. Что? Подозревать его? Я? Его? С Терезой? Его, на глазах у которого она выросла!

Я в ответ выпучил глаза еще шире. Что? Подозревать меня в том, что я подозреваю его? Я? Его? Моего брата навеки?

Он издал тихое ворчание.

Я испепелил его взглядом.

Ну ладно, поспорили, и точка.

Жервеза подвела итог:

– Вот такие дела. Вам только остается найти женатого мужчину, с которым Тереза в ту ночь занималась любовью. У вас на это есть всего сорок восемь часов. Это – срок предварительного задержания. После чего она будет передана судебному следователю.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,

в которой поиск истины идет не без помощи пыток

Легко сказать: найти мужчину, которому Тереза отдавалась в тот момент, когда другой делал ее вдовой. На следующий день я взялся за это дело еще на заре, не зная толком, с чего начать. Может, под подозрение должна попасть еще одна политическая пассия? Еще один Роберваль, вращающийся в тех высших сферах, где честь мужчины требует заточения женщины в тюрьму?

– Это дело мне знакомо, – сказала Жюли. – Я покопаю в этом направлении, а ты, Бенжамен, займись остальным.

Чем остальным? Друзьями, у которых Тереза укрылась в ту ночь? Но у кого? У Марти, нашего семейного доктора, который наблюдает за ее здоровьем с колыбели? У хирурга Бертольда, которого она боготворит за то, что он вытащил меня с того света? У Постель-Вагнера, приятеля Жервезы, который принимал роды у Жюли, когда родился Господин Малоссен? У инспектора Карегга, который спасал мне жизнь по меньшей мере раза три? И мои верные друзья воспользовались ситуацией, чтобы… Терезу?.. Нет! Почему бы в таком случае не Лусса с берегов Казаманса или старый Амар, или рабби Разон? И потом, как вы представляете такое расследование… Как за него взяться? По телефону? «Алло, это Марти? Привет, это Малоссен. Скажите-ка мне, вы, случайно, не спали с моей сестрой Терезой в ночь с понедельника на вторник? Да-да, понедельник-вторник, постарайтесь вспомнить, это очень важно… Нет? Точно? Ну хорошо». Или, может быть, сыграть в следователя, сталкивая подозреваемых друг с другом: «Добрый вечер, Бертольд, это Малоссен, с кем, по-вашему, Тереза могла провести ночь с…?» Нет, я словно слышу голос этого утонченного засранца: «Покопайте со стороны Марти, Малоссен, а что касается меня, то вы же меня знаете: я чист как слеза, ну а в постельном вопросе моя жена стоит пятнадцати ваших сестренок, она у меня работает как настоящая профи!»

Нет, я не мог решиться на такое. Подозрение – не мой конек. Несмотря на то что мир в целом внушает мне подозрение, конкретным людям в отдельности я всегда доверял.

И потом, существовало еще одно препятствие: в ходе расследования мне прежде всего нужно будет убедить своих собеседников, что Тереза с кем-то переспала. Что было абсолютно невероятным для всех, кто ее хорошо знал.

Взять, к примеру, мою сестру Лауну, которой я позвонил в больницу (у нее еще не закончилось дежурство):

– Тереза? Любовь? Да еще радуется? Не смеши меня!

Лауна восприняла всю историю как само собой разумеющуюся: возвращение Терезы на следующий день после свадьбы, охваченный огнем автоприцеп, появление теплой траурной урны, внезапное воскрешение, все это было очень похоже на Терезу – никаких проблем, все в норме. Превращение добропорядочного Мари-Кольбера в подпольного торговца оружием также ее не удивило, его трагическая смерть и арест Терезы несли на себе печать проклятия семейства Малоссенов – просто один эпизод среди прочих в семейной саге, это не та причина, чтобы задыхаться от возмущения в телефонную трубку. Но Тереза в койке с мужиком, нет уж, ни за что в это не поверю.

– Боже мой, Лауна, да ведь она сама сказала об этом полиции! Ты же знаешь, что она никогда не лжет.

– Возможно, она тем самым дает понять, что есть другая правда.

– Единственная запасная правда – это убийство Мари-Кольбера. Лауна, ты представляешь Терезу, сбрасывающую Мари-Кольбера через перила в лестничный пролет?

– Тереза – непредсказуемый человек, Бенжамен.

– Спасибо, ты мне очень помогла.

Последовало то долгое молчание, когда каждый копается в своей душе.

– И потом, поди-ка узнай, что Тереза подразумевает под выражением «заниматься любовью», – произнесла наконец Лауна. – Ты же ее знаешь: как только речь заходит о серьезных делах, она сразу начинает грешить метафорой.

Что верно, то верно. Слишком верно. И из-за этого круг расследования лишь расширялся.

– Мне очень жаль, Бен… Я действительно не могу тебе помочь. Тебе хорошо известно, что Тереза никогда не доверяла мне свои секреты. Тебе, кстати, тоже.

Такие упреки обычно слышишь от Лауны, когда она устала или в ссоре со своим мужем, и если уж заведется, то остановить ее невозможно.

– Ладно, Лауна, я вешаю трубку, извини, что потревожил, у тебя, должно быть, работы по горло…

– Послушай меня минуту, прежде чем вешать трубку.

Из этих семейных передряг не так уж легко выбраться. Стоит только начать, как тебя вмиг затянет. Я присел на стул, чтобы удобнее было слушать стенания Лауны:

– Слушаю тебя.

– Прекрасно, наверное, в первый раз ты выслушаешь меня до конца!

Не знаю, по какой причине, но Лауна почему-то всегда чувствовала себя обделенной семейной любовью, и это чувство сильно мешало ей в браке, сказываясь на отношениях с ее мужем Лораном.

– Впрочем, в этой семье никто никому и никогда не поверял свои тайны. Тем более тебе, Бенжамен. Ты всегда занят, тебя никогда нет, даже если ты рядом. Мы всегда решали проблемы, как могли: Клара – со своим фотоаппаратом, Тереза – со своими звездами, мама – со своими любовниками, Малыш – со своими кошмарами, Жереми – со своими приступами ярости, а я…

Только не задирать охваченную маразматическим припадком Лауну, только не нервничать.

– Лауна…

– Знаю-знаю, сейчас не самый подходящий момент для нытья, знаю!

– Я не это хотел сказать.

– Ну и прекрасно, я вовсе не ною. Я просто хотела дать тебе один совет.

Поток слез. Молчание. Всхлипывание. Глотание слез. Наконец:

– Бенжамен, единственный человек, который может тебе помочь, это Тео. Мы всегда, с самого детства, доверяли Тео свои секреты. Тео всегда умел нас выслушивать, он всегда был с нами, даже если физически не находился рядом. Теперь я могу тебе сказать: когда ты запрещал нам гулять по вечерам, а мы все же сбегали из дому, то всегда предупреждали Тео, куда идем, на тот весьма невероятный случай, если ты вдруг станешь беспокоиться. Кстати, вспомни сам, к кому Тереза пошла советоваться, когда встретила на своем пути Мари-Кольбера? К тебе? К кому первому она пошла? К тебе?

Нет, Тео, не может быть, да, точно: Тео. «Я старая тетка, которой все можно говорить и которая ни о чем не проболтается». Конечно же, Тео! Как же я сам раньше не догадался? Если Тереза и переспала с кем-то другим, кроме Мари-Кольбера, то Тео должен быть в курсе, разумеется, Тео знает, с кем она это сделала!

Я тихонечко положил трубку, вначале заверив Лауну в моей искренней любви и в ее поразительной гениальности: ты просто гений, Лауна, Тео, безусловно, Тео. И я поскакал к метро, крикнув своим, что бегу к Тео, что если кто-нибудь «будет меня спрашивать», то я буду у Тео, у моего старого приятеля Тео, который все эти годы, что я жопу рвал, чтобы у моих шальных соплеменников совсем крыша не поехала, прикрывал их выходки разговорами о терпимости; я спешу к любезнейшему дядюшке Тео, который соткал себе ореол понятливого дяди, в то время как я приобрел репутацию брата-тирана, к Тео, который все схватывал с полуслова, в то время как я ничего не понимал, – дядюшка Тео, такой «весь внимание», такой «всегда рядом» по сравнению с бесчувственным к замкнутым старшим братцем, такой проницательный дядя Тео, подумать только, он дал свое благословение на брак Терезы, опередив всех в семье, да у него просто гигантский дар ясновидения, раз он бросил Терезу в койку к подпольному торговцу оружием, да он до такой степени проницательный, что послал Терезу рожать детей к аппарату по выдаче презервативов! И если все так и есть, то дядюшка Тео уж наверняка в курсе того, что произошло дальше; я просто сгораю от нетерпения узнать продолжение, узнать, кто же стал вторым мужем Терезы, кто же этот ударник супружеского труда, этот гениальный экспресс-утешитель разбитых сердец…

Я выскочил на станции Рамбюто, по диагонали перебежал через Бобур – Джулиус, высунув язык, летел за мной, стараясь не отставать ни на шаг, – вбежал в подъезд дома номер три по улице Урс, взлетел, перескакивая через ступеньки, на этаж, где жил Тео, и стал что есть мочи колотить в дверь, пока та наконец не открылась.

И когда она открылась, я схватил Тео за плечи, прижал его к стене и заорал ему в ухо фразу, которую твердил про себя все то время, пока ехал в метро:

– Где тот сучий козел, что трахал Терезу прошлой ночью, а теперь спокойно наблюдает, как она гниет в тюряге?

Однако Тео был явно не в том состоянии, чтобы отвечать на мои вопросы. Мы с Джулиусом даже немного испугались за него. Бледный и худой Тео едва стоял на ногах: тело трясется, глаза впали, весь какой-то угловатый, ну прямо Тереза до ее перевоплощения. Он казался настолько ослабевшим, что я готов был бежать за «скорой помощью». Отпустив его, я спросил:

– Тео, с тобой все в порядке?

Он сполз по стене, даже не удосужась взглянуть на меня. Он, мне кажется, вообще не соображал, кто я такой. Я поднял его на ноги и, прислонив к дверному косяку, направился в глубь квартиры, Джулиус затрусил у моих ног, не решаясь вырваться вперед. И тут до нас долетел чей-то голос:

– Кто это, зайчик мой?

Голос был не в лучшем состоянии, чем Тео… Последний вздох, словом, а не голос. Я осмотрелся вокруг, но ничего не увидел. Мало того что жалюзи были опущены, занавески на окнах также были задернуты. Закрытые ставни усугубляли темноту, и мне почему-то вдруг в голову пришла идиотская мысль, что, наверное, минула уже целая вечность с тех пор, как в этой комнате начала накапливаться ночь. И именно в ту минуту меня поразил стоявший в комнате запах. Удушающий мускусный запах, из которого, казалось, была соткана эта ночь. И дело даже не в том, что в спальне стояла такая темень, что хоть глаз выколи, а в том, что в ней невозможно было дышать. Или, точнее сказать, воздух, который я вдыхал, уже столь долго вдыхался другими до того, как я ворвался в квартиру, что я буквально задыхался в чужой для меня интимной обстановке… словно брошенный на самое дно непонятно чьей утробы!

– Тео, милый, ты идешь?

Бог ты мой…

Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, кому принадлежал этот незнакомый голосок… «Целых два дня в объятиях Эрве. Мари-Кольбер пообещал устроить ему уикенд в моей постели»… Ну вот, сказал я про себя, в этом весь ты, Малоссен: беспокоиться о здоровье Тео, в то время как вот уже два дня и две ночи мсье буйствует в постели, закрутив очередную любовь! Вот уже два дня и две ночи мсье отрабатывает свадебное платье невесты, а за это время невеста успела едва ли не сгореть заживо, оказаться арестованной, закованной в кандалы, брошенной в тюрьму, и между делом ее к тому же обрюхатил какой-то недоносок!

Я отдернул занавеску, поднял жалюзи (два длинных века из фиолетового латекса, которые прикрылись ресницами, сворачиваясь по своей оси), открыл окно, с грохотом распахнул ставни, Тео нырнул под одеяло к Эрве, и сцена застыла в ослепительном дневном свете.

– Что это за тип? – спросил Эрве, щурясь от света. – Он что, ревнует тебя?

Лучше не скажешь. Глядя на укрывшуюся в постели парочку, на их изможденные сорокавосьмичасовой любовной схваткой лица, на их волосы, в беспорядке прилипшие к блестевшим от пота лбам, на блаженный свет, льющийся из их орбит, на жилки, нервно пульсирующие на их висках, я подумал о Жюли… Я так плохо любил ее с тех пор, как над моей головой образовалась проклятая туча с дерьмом! Ревновал ли я? Да, я ревниво относился к рекорду, который установила, как им казалось, эта парочка, будто мы с Жюли не способны потерять за два дня двенадцать кило, изматывая себя так, что под конец тренировки твое тело, кажется, весит целую тонну! Будто мы не можем разбросать по нашей постели в десять раз больше шмоток, лихорадочно срывая их друг с друга! Будто мы никогда не насыщали наше постельное белье плотским наслаждением и не пропитывали насквозь воздух спальни нашими телами! Будто у нас тоже никогда не было намерения сгореть в мгновенном пламени любовной страсти! Будто для нас могла быть уготована иная кончина…

Да, я ревновал к этим двум любителям порочных утех, чего уж тут скрывать, ревновал к наслаждению, от которого лучилось улыбкой личико Терезы, ревновал к неизвестному подонку, что забился в щель, как таракан, бросив мою сестренку пожинать плоды своего наслаждения на тюремных нарах.

Схватив первую попавшуюся под руку одежду, я бросил ее Тео, а сам отправился в обставленную в американском стиле кухню.

– Одевайся и отвечай на мои вопросы, говоря только «да» или «нет».

Я поставил на огонь турку, чтобы сделать себе кофе, твердо решив, что если понадобится, то заставлю Тео выпить этот кофе через нос, и приступил к допросу.

Уже более сорока восьми часов эти двое кувыркаются как сумасшедшие, да или нет?

– Да.

Значит, Тео не знал, что Терезу бросили за решетку?

– Нет.

Ни того, что она беременна?

– Беременна? Так быстро? – закричал Тео.

– Но это же чудесно! – воскликнул Эрве.

Пенка из кофе и сахара потихоньку поднималась в турке. Я сделал глубокий вдох и произнес как можно спокойнее:

– Тео, скажи мне, да или нет, и попроси господина не встревать.

– Эрве, – сказал Эрве.

– Попроси Эрве не встревать.

– Его можно понять, Бен, дети для нас очень важный вопрос…

И я взорвался. Я заорал, что у меня другие проблемы, что Тереза сидит в кутузке, что в ночь, когда произошло преступление, она занималась любовью с подлецом, который до сих пор не объявился, что раз уж Тео всегда был добрым дядюшкой, которому все доверяли свои тайны, то ему сам бог велел поработать мозгами, чтобы выяснить имя того, кто обрюхатил мою сестру, и доложить мне обо всем в мельчайших подробностях с тем, чтобы я мог схватить этого негодяя за шиворот и затащить его пинками под зад в кабинет заместителя прокурора Жюаля, где он должен сыграть роль живого алиби для Терезы. Усек?

Он кивнул, давая понять, что усек.

– Тогда давай, шевели задницей. И у тебя есть всего полдня на это дело, пока она не попала в руки судебного следователя!

Кубарем скатившись с лестницы, я выскочил из дому и на ходу поймал такси. Я спешил вернуться в нашу скобяную лавку на тот случай, если вдруг Тереза в мое отсутствие материализуется там во второй раз. Пес Джулиус хорошо усвоил правила игры: если он хочет попасть со мной в такси, то должен затаиться неподалеку и, как только дверца откроется, тут же сигануть на заднее сиденье. Если же шофер замечал его до того, как машина останавливалась, он сразу жал на газ и мигом исчезал за горизонтом, словно за ним гналась его совесть. Однако в случае удачи Джулиус обеспечивал нам самый короткий, самый быстрый и самый тихий путь до пункта назначения. Тут уж не станешь возить пассажира кругами, чтобы содрать с него побольше деньжат, когда у тебя в машине сидит Ее Превосходительство Вонь. Тут уж байки не потравишь, не пожалуешься на свою профессию, которая уже не та, что была раньше, на пассажиров, что строят из себя умников, подсказывая, какой маршрут лучше, на женщин, которые водят машину как женщины, на педиков, которым уже мало жить просто так, им женитьбу между собой подавай, на арабов-басурманов, которые только и умеют делать, что дыры в бюджете нашего социального страхования, на косоглазых, что превратили Бельвиль в свою колонию, на ночи, которые становятся такими, что не видно ни зги, – и, само собой, как тут позабыть о пришествии Мартена Лежоли! При пересказе всех этих басен требуются паузы для того, чтобы перевести дыхание, чему как раз и мешает Джулиус Превосходный.

Терезы дома не оказалось.

Я приготовил себе кофе и позвонил Жервезе в «Плоды страсти». Ничего утешительного она сказать мне, увы, не могла. По словам Силистри, Тереза медленно, но верно тонула под грузом улик. Она так и не выдала имя, которое могло стать ее стопроцентным алиби, а ее веселое настроение воспринималось теперь полицией как откровенный цинизм. Заместитель прокурора Жюаль начал также подозревать ее в том, что она сама подожгла автоприцеп.

– Что?

– Я передаю тебе слова Силистри: он сообщил мне об этом по телефону.

– С какой стати ей поджигать свой автоприцеп?

– Из ревности, Бенжамен, чтобы избавиться от соперницы.

– Соперницы? Какой соперницы?

В том-то все и дело. Полиция совершила серьезную оплошность, отдав распоряжение кремировать тело погибшей в том пожаре женщины. Ведь все были убеждены, что сгорела Тереза… И теперь уже нет никакой возможности опознать тело. А тут как раз обнаружилась одна любопытная деталь: во время следствия, которое Титюс и Силистри вели по делу Мари-Кольбера, они захотели допросить золовку финансового инспектора, вдову Шарля-Анри, повешенного. Результат: им так и не удалось ее найти. Она словно сквозь землю провалилась. Как раз накануне трагических событий.

– А знаешь, что Тереза отвечает на вопрос, подозревала ли она о связи между Мари-Кольбером и этой женщиной?

Что же ты ответила, Тереза, боже мой, что же ты им такое ответила?

– Она отвечает, что отказывается отвечать, что даже если эта связь и существовала, то эта тайна принадлежит Мари-Кольберу и той женщине, что интимные отношения – последняя ценность, которая осталась у человека, и что не стоит рассчитывать на то, что она нарушит тайну интимных отношений.

О Тереза!.. Тереза… Тереза с ее принципами… Тереза с ее разумом… Словно на допросе требовался ее разум! Словно допрашиваемые во время допроса должны читать мораль допрашивающим!

Заместитель прокурора Жюаль склоняется к тому, что Тереза сначала назначила свидание своей свояченице, чтобы сжечь ту живьем, после чего отправилась сводить счеты с Мари-Кольбером.

– Что дает нам два убийства вместо одного?

– Да, два умышленных убийства, причем с отягчающими обстоятельствами. Титюс и Силистри вне себя от ярости, но они абсолютно бессильны что-либо изменить. У них просто руки опускаются. Тереза явно хочет покрыть кого-то, и никому не удается ее расколоть.

А может, она никого и не собирается прикрывать. Может, она, как всегда, говорит правду, режет правду-матку, которая никогда не перевесит на весах правосудия обычное, нормальное алиби. Я положил трубку и остался сидеть возле кофеварки, продолжая думать про алиби. Ну, давайте порассуждаем. Кто это может быть? Не будем гадать, просто подумаем. Прочь логику, подумаем о любви в терминах любви. Этот тип до такой степени преобразил Терезу, что сам тоже, пожалуй, не мог выйти целым и невредимым из пламени любви. Та ночь, должно быть, его здорово потрепала. Вернемся к истокам, представим Жюли в положении Терезы, а Малоссена – в роли алиби. Ведь для меня моя первая настоящая ночь с Жюли также стала триумфальным возрождением! Настоящий ренессанс души и тела! Едва проснувшись, я сразу же бросился к телефону! В период возрождения допустимы все технические приемы. Предположим, что алиби ничего не знает об аресте Терезы, в таком случае мыслимо ли, чтобы оно до сих пор не позвонило сюда? Можно ли представить, что Тереза, отдав ему всю себя, забыла оставить свой адрес и номер телефона? Ответ: нет. Вывод: он звонил сюда. Меня прошиб холодный пот: сегодня утром он звонил сюда, в нашу пустую скобяную лавку. Он звонил в тот момент, когда Клара отводила малышей в «Плоды страсти», когда Жюли отправилась заниматься собственным расследованием, когда Малыш и Жереми получали образование в своей зубриловке и когда я строил из себя крутого в квартире Тео. Я отчетливо слышал его восемьдесят безответных звонков, словно они до сих пор разносились по пустой скобяной лавке. Ну конечно же, он звонил! Он не знал, что Тереза за решеткой, и звонил ей, сгорая от нетерпения продолжить «это», если даже придется делать «это» по телефону. А если он звонил, то, значит, должен перезвонить. Это просто неизбежно.

Я уставился на телефон и всматривался в него так пристально, что он стал терять материальную оболочку, превращаясь в некоего духа, правда, неизвестно – злого или доброго. И потом, сказал я себе, если Тереза дала свой адрес этому парню, то, возможно, он может с минуты на минуту возникнуть на пороге нашего дома, распахнуть дверь, ворваться в дом и, гонимый инстинктом, броситься к ложу своей возлюбленной.

Прошло два часа, в течение которых я глаз не спускал с входной двери.

Когда она наконец открылась, я как ужаленный подскочил со стула.

Наверное, впервые появление Жюли вызвало во мне досаду.

Она удивленно подняла брови:

– Что стряслось? Отыскал что-то новое?

Я медленно опустился на стул. Нет, ничего нового.

– А ты?

Тоже не густо. Жюли расспросила некоторых политических шишек, засветившихся в телепередаче, посвященной бракосочетанию Терезы и Мари-Кольбера. Ей удалось поболтать с двумя сенаторами, у которых было уже слишком мало пороха в пороховницах, чтобы ожидать от их любовных чувств какого бы то ни было возрождения, а также с одним бывшим министром, которому в свое время по долгу службы приходилось частенько прослушивать телефонные разговоры, наверное, именно поэтому он никогда не доверял своему телефону. Их, безусловно, очень опечалила кончина коллеги Роберваля, и если они интересовались судьбой его супруги, то лишь в качестве подозреваемой номер один. Гадалка… Предсказательница… От таких странных женщин можно ожидать чего угодно.

Тогда Жюли подумала о команде телевизионщиков, снимавших церемонию бракосочетания. Может быть, Тереза завела роман с одним из творческих представителей съемочной группы. Нет, и здесь тоже тихо. Правда, один оператор с обаятельной улыбкой, «ничего такой себе парень», выразил готовность снять новый вариант свадебного торжества, но на сей раз с Жюли в свадебном платье в звездочках и с ним лично, облаченным в смокинг жениха.

В голосе Жюли, которая, как настоящая женщина, не могла равнодушно относиться к комплиментам, проскользнули подозрительные нотки самодовольства. Не хватало мне еще этих уколов для полноты кайфа. Мое настроение, наверное, отразилось на моем лице, потому что Жюли тут же тесно прижалась ко мне.

– Что такое, Бенжамен, что-то не в порядке?

Ее голос струился, словно горячий песок, от которого у меня по всему телу пробежала легкая дрожь.

– Бенжамен, Бенжамен, да пусть все мужики на свете хоть штабелями передо мной ложатся, любить я буду только тебя.

Что она и предложила незамедлительно сделать, нырнув мне под пуловер. Час реванша пробил. Тео, Эрве и все остальные могут возвращаться к тренировкам, мы побьем их рекорды в пух и прах.

Мы уже начинали помаленьку разогреваться, когда раздался звонок в дверь.

– Черт!

Да, согласен, но, учитывая обстоятельства, мы не могли позволить себе не открыть дверь.

На пороге стояла малышка Лейла, самая младшая в семействе Бен Тайебов.

– Привет, Бен, что с тобой, тебе жарко?

Мне временами бывает любопытно: и отчего это все вокруг считают, что я люблю детей.

– Я от Хадуша, – не дождавшись ответа, пролепетала Лейла, – он сказал, чтобы ты бежал к нему как можно быстрее. Он говорит, что у него для тебя есть сюрприз.

Я взял девчонку за руку, и мы оставили Жюли караулить алиби Терезы в нашей скобяной лавке. Дежурившие у дома ищейки в штатском свернули свои газеты, и Бельвиль, засуетившись, вновь двинулся за нами.

– Это у дедушки, – пояснила Лейла, шугая голубей, – в его погребке!

Я всегда с подозрением относился к приглашениям в погребок ресторана «Кутубия».

– Вечер добрый, сынок, как дела? Старина Амар протирал тряпкой стойку бара.

– Хорошо, Амар, а у тебя?

Его улыбка едва пробивалась сквозь дым, расстилавшийся от стоящих на столах кальянов.

– Благодарение Аллаху, хорошо, малыш, хорошо.

Главное: как можно дольше создавать видимость разговора. Погребок ресторанчика «Кутубия» – место, где царит черная правда.

– А как Ясмина?

Вокруг громко гремели костяшки домино. Воздух пах медом и анисом.

– И у нее все хорошо, малыш. Она тебя благословляет.

Потом, видя, что я опять собираюсь открыть рот:

– Это в подвале.

И я закрыл его, то есть рот. Понимающе кивнул. Амар прав, дело срочное. Я прошел за стойку. Он поднял крышку подвала, и я нырнул за правдой.

Сегодня я могу утверждать с абсолютной уверенностью: правда ни на что не похожа. Во всяком случае, та правда, что продемонстрировал мне в тот день Хадуш. На эту правду, зажатую среди полок, из гнезд которых торчали горлышки винных бутылок, правду, распластанную на груде битого стекла, невозможно было смотреть.

– Не волнуйся, Бен, у него еще осталось достаточно зубов, чтобы сделать заявление в полиции, и пальцев, чтобы его подписать.

Сто раз черт вас возьми. У меня хватило дыхания лишь на то, чтобы выдавить из себя два слова:

– Кто это?

Хадуш, Мо и Симон выглядели усталыми шахтерами, только что покинувшими шахту. Тяжело опираясь на кирки – у каждого в руке было по кирке, – они окружали правду со всех сторон.

– Твердый орешек.

– Мы его слегка смягчили.

– На это потребовалась целая ночь, но он стал гораздо мягче.

Кто же это, бог ты мой?

Симон присел на корточки:

– Сейчас ты скажешь Бенжамену, кто ты, откуда ты взялся и что натворил.

Симон улыбался. Улыбаясь, он обнажал передние зубы, где между резцами зияла огромная черная дыра – зубы Пророка, – отчего его лицо приобретало невинное выражение.

– Ты расскажешь ему все, договорились?

Правда кивнула тем, что обычно называется головой.

– И ничего не пропускай. Мы тоже слушаем, не забывай. Как тебя зовут?

Губы, смахивающие скорее на воздушные камеры, надули несколько розоватых пузырей, но я так и не разобрал произнесенного имени.

– Тяо Банг, – перевел Мо.

– Китаец, уроженец Кантона, который завербовал Терезу, – напомнил Хадуш. – Проклятая душа Мари-Кольбера. Муж Зибы, если тебе так больше нравится. Влюбленный лакей. Тяо Банг и Зиба, Тристан и Изольда китайского происхождения, схватываешь?

Я схватывал.

– Мы отыскали его в баре «Ма-джонг», он там в закрытом зале прожигал жизнь.

– С помощью долларов.

– Откуда у тебя появились доллары? – вежливо поинтересовался Симон у Тяо Банга. – Скажи Бенжамену, откуда у тебя взялись доллары?

Воздушные камеры опять забулькали.

– От Роберваля, – перевел Симон.

– И за что он тебе заплатил?

Чтобы убрать Терезу. Это соответствовало тем сведениям, что мы получили от Жервезы. Мари-Кольбер поручил Тяо Бангу завербовать Терезу, а потом – в нужный момент – ее убрать. Из всех орудий убийства Тяо Банг предпочел огонь. Достаточно было лишь подкараулить, когда Тереза войдет в автоприцеп. Все подумают, что это был несчастный случай, решив, что взорвался газовый баллон. Да только вышла ошибка. Когда Тяо Банг увидел, что Тереза вошла в свое святилище, он тотчас же побежал за женушкой Зибой, чтобы та занесла в автоприцеп бомбу, спрятанную в корзине под миской клейкого риса. Однако тем временем Тереза успела уйти со своими пожитками, и Зиба вошла уже в пустой автоприцеп.

– Ты ведь не знал, что автоприцеп был пуст, а?

Да, еле кивнул Тяо Банг. Он думал, что Тереза все еще там.

– И ты рванул бомбу с дистанционным управлением.

Да. Для этого у него имелся такой маленький пультик.

– Короче говоря, одним ударом ты захотел убить двух зайцев.

Короче говоря, Тяо Банг это и замышлял. Убрать Терезу он должен был по условиям контракта, а покончить с Зибой его подталкивала ненависть. Тяо Банг по-настоящему ревновал жену. Зиба просто с ума его сводила. В том была часть изначальной правды.

– Человеческий фактор[25], – прокомментировал Хадуш.

– А точнее, парень из почтового отделения, – пояснил Мо. – Тяо подозревал, что его подруга жизни водит шашни с почтальоном с улицы Рампонно. Тяо, я верно говорю?

Тяо Банг подтвердил, что верно.

Молчание.

Ну ладно, одна проблема решена. Подозрение в поджоге с Терезы снято, личность погибшей во время пожара установлена. Это уже кое-что.

Шум ресторана «Кутубия» проникал к нам через динамик интерфона. Хадуш не терял связи с тем, что происходило наверху. Мы отчетливо слышали, как ругаются за столами игроки в домино, а клиенты делают заказы.

– Еще один кускус с мергезом! – пропищал старый Семель.

– Как в театре, – улыбнулся Хадуш, – кулисы слушают зал. Здесь у нас своя «Комеди Франсез».

Оставалось найти разгадку убийства Мари-Кольбера. Видя, в каком состоянии находился интервьюируемый, я поначалу не решался задать этот вопрос. Однако раз дело зашло так далеко, я все же осторожно спросил:

– А Мари-Кольбер? Может, его тоже он…

Хадуш закончил мою мысль:

– Угрохал Мари-Кольбера? Тяо Банг? Чтобы потом свалить со всеми бабками, так? Да ты что, это первое, о чем мы его спросили. Мы же и на себя немного работаем. Сам знаешь, какие из нас филантропы. Hет, здесь он ни при чем. Мы специально заострили внимание на данном вопросе во время наших переговоров, но это точно не он. А, что скажешь, Тяо Банг?

Тяо Банг замотал головой, насколько ему позволяли силы.

– Вот видишь…

Мо внес уточнение:

– Зато он повесил другого Роберваля.

Простите?

Симон, по-прежнему сидевший на корточках, спросил:

– Тяо, ведь это же ты Шарля-Анри…

Кивок.

Да, и тоже по контракту с Мари-Кольбером. Еще одна глава для монографии Жюли. Шарль-Анри пронюхал про подпольную торговлю оружием, которую развернул Мари-Кольбер. Шарль-Анри был против. Шарль-Анри угрожал брату разоблачением его темных делишек перед комиссией казначейства. Шарль-Анри де Роберваль намеревался порвать с порочной семейной традицией, отмыть от грязи свое имя, продезинфицировать фамильный герб, стать первым Робервалем, вхожим в приличное общество. О, он не стремился к славе благодетеля в мировом масштабе, нет, ничего такого, всякое дело надо начинать с малого, он просто хотел стать честным депутатом. Шарль-Анри всегда слыл оригиналом, всерьез озабоченным судьбою общества. Первый случай в семейке Робервалей. Короче говоря, в стае появилась белая ворона. И Мари-Кольбер его за это наказал. В семье такие вещи недопустимы.

Вновь молчание.

И чувство разочарования, которое наступает всегда, когда раскрывается правда… Наше любопытство наконец утолено, а мотивы преступления одни и те же: другими словами, ничего нового. Я взглянул на Тяо Банга. Сколько же еще людей я должен довести до такого состояния, чтобы дознаться, с кем Тереза провела ту ночь? Нет, искать правду одному мне не под силу.

– Кстати, а как насчет алиби для Терезы, у тебя появилось что-то новое?

Я отрицательно мотнул головой.

– Хочешь, мы займемся этим? – предложил Мо, раскупоривая бутылочку сиди.

Поиск истины явно пробудил в них жажду. Дай им сейчас зеленый свет – и они пустят неизвестного любовника Терезы на котлеты. Я отклонил предложение.

– Как хочешь.

– Мы предлагали от чистого сердца. Бутылка пошла по кругу. Наверху, в ресторане, кто-то бросил монетку в щель «Скопитона»[26], который затянул протяжную песнь скорби. Невидимая вуаль опустилась на погреб. Это был голос Ум Кальсум[27]. Других песен в стенах этого заведения посетители никогда не слушали.

– В каком году она умерла? – спросил Мо.

– В семьдесят пятом, – ответил Симон.

– Пока мой отец держит бар, она всегда будет жить в наших сердцах, – сказал Хадуш.

– Традиция, – пробормотал Симон.

– Звезда Востока…

Они уже готовы были смахнуть слезу, когда Тяо Банг выдал очередную порцию пузырей.

– Что он говорит?

– Ничего особенного. Арабами нас обзывает.

Тяо Банг вскоре затих в своем засохшем кровавом месиве. Симон слегка хлопнул его по спине, и каждый вернулся к прерванной медитации. У Хадуша в жизни всегда были иные цели, чем у меня. Так, сейчас он пустился в погоню за сокровищем, а я просто искал способ вытащить Терезу из тюрьмы. В прошлом мы иногда обсуждали наши расхождения относительно жизненных ценностей. «Ты заблуждаешься на мой счет, Бенжамен. Ты считаешь меня милым мальчиком, потому что я – твой друг и потому что мы вместе с тобой доползли до университетской скамьи… Ты безгранично доверяешь арабам и интеллигентам, Бен? А почему не швейцарцам, владельцам автомастерских или судебным следователям? Ты сентиментален, братишка. Берегись, от этого погибают».

Мой взгляд скользнул по телу Тяо Банга. Его дыхание стало более-менее ровным. Нет, мне решительно не нравился этот подвал. Наконец я спросил:

– Что вы собираетесь с ним делать?

– Отправить прямо от производителя потребителю, – отозвался Хадуш.

Он схватился за рукоятку орудия пыток и постучал им по небесам три раза.

И небеса разверзлись.

С небес к нам спустились архангелы Титюс и Силистри. На этот раз они были одни. Без заместителя прокурора Жюаля.

Уводя Тяо Банга, лейтенант полиции Силистри бросил в сердцах:

– Черт возьми, и что эти прожигатели жизни себе думают!

Прежде чем небеса вновь закрылись за ними, Титюс, как бы между прочим, обронил:

– Кстати, Малоссен, можешь возвращаться домой, твою сестру освободили. Объявилось ее алиби.

Я, конечно же, тут же бросился наверх, но Силистри задержал меня на лестнице.

– Послушай, Малоссен… Полицейские переглянулись.

– Мы все же хотели бы предупредить тебя.

Титюс добавил:

– Относительно этого алиби…

Силистри долго мялся, словно ему предстояло прыгнуть в холодную воду:

– Не знаю, как ты сам отреагируешь на новость, но, знаешь, мы тут с Титюсом обсуждали это. И пришли к выводу, что будь это наша сестра…

Вода явно была ледяной.

Титюс все-таки нырнул:

– Так вот: будь это наша сестра, лучше бы она вообще не выходила из тюряги.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Страсти по Терезе

– Они наверху, – сообщил мне Жереми, когда от моего стука в дверь едва не развалилась наша скобяная лавка.

Я молнией взлетел по лестнице, но в нашей спальне никого не обнаружил. Я хочу сказать, никого, кроме обычной компании: Терезы, Жюли, Тео в сопровождении Эрве, который, наверное, решил, что теперь вхож в нашу семью. Но ни следа алиби. Неужели они действительно опасались, что я на куски разорву алиби Терезы?

Когда Тео шагнул мне навстречу, собираясь сыграть роль адвоката, я обошелся с ним без церемоний:

– Слушай, ты, заткнись! Дядюшка-защитник придержит свой язычок и даст старшему брату возможность выслушать сестренку. Ты уже по горло натворил глупостей в этом деле. Ты дисквалифицирован, Тео. Заткни пасть и давай послушаем Терезу.

Жюли восприняла мой тон всерьез:

– Бенжамен прав, Тео. Терезе не нужны защитники. Она и сама прекрасно справится.

– Еще бы! – воскликнула Тереза, и в глубине ее зрачков я прочитал вызов. – Привет, Бенжамен, как ты? Ведь я же говорила тебе, чтобы ты не переживал за меня…

Вот так всегда бывает: у вас исчезает ребенок, вы не находите себе места от страха, в вашем воображении проносятся сцены, одна другой страшнее: вот он раздавлен автобусом, вот он зверски изнасилован, разрезан на куски, которые разбросаны по мусорным бакам, жизнь ваша кажется вам в тысячу раз хуже ада, и вот ваше дитя объявляется. И, за редчайшим исключением, вместо того чтобы осыпать ребенка поцелуями, моля Бога, чтобы такое больше не повторилось, взрослые одержимы лишь одним желанием: прибить его на месте.

Тереза взяла меня за руки, усадила на краешек кровати, присев на корточки передо мной, и тоном гувернантки-англичанки, которой платят за терпение, прошептала:

– Успокойся, успокойся, я здесь… Сейчас я тебе все расскажу.

Хорошо. Итак, что же именно я хотел узнать? Что она делала той самой ночью? По большому счету, меня только это и интересовало, разве не так? Мне ведь было до лампочки, кто укокошил Мари-Кольбера? И кто смылся с двумя чемоданами, битком набитыми долларами? Тебе наплевать, куда подевались все эти деньги, нажитые на горе людей в разных уголках земного шара? Да, тебя терзает главный вопрос, один-единственный вопрос: с кем Тереза Малоссен переспала той ночью? Кто же ее загадочное алиби? И почему оно произвело такое ужасное впечатление на инспекторов Титюса и Силистри?

– Я права, Бенжамен? Между драмой и водевилем ты выбрал водевиль?

Она задавала мне вопрос, но ее пронизывающий взгляд приказывал молчать.

– Ладно, я расскажу тебе о той безумной ночи.

Она по-прежнему держала меня за руки.

– Но ты должен немного потерпеть, ты должен выслушать и то, что произошло до кульминационного момента. Я все тебе расскажу, начиная с той самой секунды, когда я покинула нашу скобяную лавку, и до того момента, когда вернулась в три часа ночи домой и на цыпочках, чтобы вас не разбудить, прошла к своей кровати. Я думала, что вы все спите. К тому же ночь стояла темная. Я даже не заметила, что в общей спальне никого нет. Хотя, честно говоря, если бы кто-нибудь там и был, я вряд ли обратила бы на него внимание. Я находилась в… особом состоянии.

Итак, она возвращается после свадебного путешествия домой и, проснувшись, бродит по дому, не поднимая глаз. Ей оставлен теплый ужин, но она даже не притрагивается к тарелке. Она никому не решается взглянуть в глаза. Ее язык отказывается говорить. Она ужасно напряжена, и эта напряженность ей хорошо известна. Она словно вернулась в ледяную эпоху своего отрочества.

– Мне надо погасить Йеманжи и забрать кое-какие вещи.

Именно это она и собирается сделать. Порвать с прошлой жизнью, так и не начав новую. Она умирает от стыда. Идет по улице неуверенным шагом, словно опасаясь, что ее кости проткнут кожу. На ее счастье сейчас обеденное время и улицы Бельвиля практически пусты. Она пару раз оборачивается, чтобы убедиться в том, что за ней не следят Бенжамен с Джулиусом. Незаметно проскакивает в автоприцепчик. Этот тесный сарайчик и есть все ее прошлое. Она гасит Йеманжи, освобождает полки, срывает занавески, сует весь этот хлам в одну из тех пластиковых сумок в бело-синюю клетку, что используют земляки Бен Тайеба, когда ездят в отпуск к себе на родину. Но, в отличие от земляков Бен Тайеба, у Терезы мало вещей, и, когда сумка собрана, она ничего или почти ничего не весит. Тереза прикрывает дверь, не запирая ее на ключ. Автоприцеп открыт для всех, может быть, здесь найдет кров какой-нибудь бездомный или же в нем устроит себе офис бродячий ясновидец-шарлатан. Она выходит на улицу и в растерянности останавливается: куда идти? Ей бы хотелось спрятать содержимое своей сумки подальше, в дарохранительницу мамаши. Возможно, через десятка три лет кто-нибудь вскроет, как это сделала она сама, плетенное из лозы хранилище памяти и, в свою очередь, изумится, осознав, какое это заблуждение – судить о прошлом человека по его настоящему.

Но она боится возвращаться в нашу скобяную лавку.

Никакой скобяной лавки, никакого племени, никаких объяснений, никаких утешений, только не теперь. Откровенно говоря, больше всего на свете она боится тактичного понимания своих родственничков. Ей претит это терпеливое – как у курицы-наседки – молчание, эта, только им присущая, манера ждать, пока не вылупится, окончательно созрев, печаль. Какие терпеливые утешители, какая наигранная нежность… И потом, они думают, что видят ее насквозь, а вот нет. Они будут стараться утешить ту, их Терезу, Терезу, которая никогда не лжет.

– А ведь все начинается со лжи, Бенжамен.

Ну да, она солгала Бенжамену. Наконец-то! Наконец-то она освободилась от влияния старшего брата.

И это единственное, о чем она нисколько не жалеет.

Когда Бенжамен подослал к Терезе Рашиду с астрологическими данными мужчины и женщины, она сразу поняла, что речь идет о Мари-Кольбере и о ней, Терезе. Да только к тому времени она изменилась: уже недели минули с того момента, как страсть к звездам она променяла на любовь к мужчине. Резкая смена жизненных ориентиров. Именно тогда она по-настоящему потеряла девственность, лишившись дара предвидения. Она предпочла земную любовь небесам, она готова была променять вечность звезд на пять минут с любимым мужчиной. Ради новой страсти Тереза готова была бросить вызов звездам. Что не представляло большой трудности: достаточно было просто не верить в них.

– Хочешь знать, что меня сразу покорило в Мари-Кольбере?

Его звание. Нет, погоди, не совсем так: не само звание, а та манера, с которой Мари-Кольбер произносил его. Финансовый инспектор первого класса. Это напоминало ей русские романы, которые Бенжамен читал им, когда они были детьми. В этом «финансовый инспектор первого класса» был заключен весь Гоголь и весь Достоевский, вся патетическая русская душа обедневших и голодных мелких дворян, которые, чеканно произнося свои титулы, убеждали себя и окружающих в том, что все еще живут. Я – финансовый инспектор первого класса, это вам не лишь бы что! Разумеется, Мари-Кольбер не так чтобы уж гордился своим званием и, разумеется, не имел ничего общего с голодным босяком, но, боже мой, до чего он был на него похож, когда чопорно распрямлял худые плечи и как-то по-детски хвалился своей должностью, подчеркивая занимаемое им место в общественной иерархии!

Выпускник Национальной школы администрации и волшебница… две потерянных души… вот что покорило ее.

Она выслушала его, поговорила, согласилась встретиться еще раз, немного посмеялась про себя над жаргоном, которому он научился в Национальной школе администрации, и ее сердце сжалось от боли во время его рассказа о дурной наследственности Робервалей – «он не утаил от меня ни одного отвратительного поступка своих предков, наоборот», – сжалось до того сильно, что она решила сделать ему ребенка как можно скорее, чтобы хоть разок обновить кровь Робервалей; мысль о замужестве привела ее в полный восторг, она тут же нашла для него самые идеалистические оправдания: какая прекрасная пара, эти контрабандисты гуманитарным грузом! – однако настоящая правда заключалась в том, что все это время, произнося все эти речи, она думала лишь об одном: о той минуте, когда она разденет Мари-Кольбера, погрузит его огромное тело в горячую ванну и станет медленно массировать его. Она смягчит его суровую жизнь, сделает его самим собой. Вот что на самом деле взволновало ее. При мысли о горячей ванне ее тело начинало мелко дрожать. Ей казалось, что в этой ванне она потеряет свою угловатость, что горячая вода передаст ей свою теплоту и что только тогда она будет способна полюбить…

– Но все, как ты знаешь, произошло не совсем так, как я предполагала.

Может, это случилось из-за одной маленькой детали: в их номере люкс на Банхофштрассе оказалось две ванных комнаты.

– Как можно было разжечь любовный огонь после того, как мы разбежались по своим ванным?!

Нырнув под одеяло, Мари-Кольбер выполнил супружеский долг так, как выполняют условия делового договора. Без чрезмерного рвения со своей стороны. С презервативом. С тех пор как была окончена процедура подписания документов в компании с Альтмейером, она не могла вырвать из него ни слова. Ни слова, ни ласки. Что касается горячей ванны, то она приняла ее в одиночестве. После.

Чтобы успокоить сухое жжение внутри тела. И когда вода полностью остыла, из ванны вышел не человек, а глыба изо льда и стыда, которая и вернулась в Париж ночным поездом.

– Нет, Бенжамен, только не надо утешений! Послушай лучше о том, что было дальше. Итак, я стою перед автоприцепом и не желаю жаловаться на жизнь: и тогда не хотела, и теперь не хочу.

Куда пойти? С кем поговорить? С Лауной? Лауна – неплохое решение. Если только Лоран в отъезде. Тогда печали Лауны отвлекут ее, и из человека, нуждающегося в утешении, Тереза превратится в утешительницу. Другими словами, жизнь снова войдет в свое русло. Ну нет, Тереза не желает никого утешать. Тереза злится на весь свет. И в первую очередь на себя. На то, что сама себя выставила посмешищем. Взять, к примеру, историю с ванной, ну надо же быть такой идиоткой! Целыми месяцами мечтать о том, как она принимает эту ванну! А теперь ее тело всеми порами кожи вопит: ванны в любви ничего не стоят. Вода осушает любовь. Это объективные данные. Молодые люди, если вы любите, не мойтесь. Сразу погружайтесь в жар пламенной любви. Отбросьте предварительные водные процедуры. Впрочем, и после не мойтесь. Сохраняйте следы любви как можно дольше.

– И тут я захохотала как сумасшедшая.

Да, сидя с хозяйственной сумкой у ног в вагоне метро, который нес ее через Париж, напротив парочки влюбленных, с опаской посматривавших на нее, она взорвалась тем безумным смехом, который в любое мгновение готов перерасти в глубокое рыдание или вспышку ярости. В ярость, скорее. Скорее всего, в ярость. Теперь она знает, что будет делать. Знает, куда отправится. Сейчас же. Курс – Мари-Кольбер! Проснувшись и не обнаружив ее рядом, он, видимо, тоже вернулся на родину. Но почему он не подал ей никакого знака? Почему не позвонил? Почему не пришел? Разве ему неведомо, что, бросая мужчину, женщина тем самым дает ему определенное послание? Почему он не ответил на это послание? Однако когда задаешь себе слишком много вопросов, то в конце концов находишь на них ответы.

Потому что я полный ноль без палочки, вот почему! Потому что я абсолютная чемпионка мира среди идиоток! Потому что я возжелала ванну больше, чем человека, вот почему! Потому что я была нема и холодна, как надгробный камень, когда он нырнул под наше одеяло, вот почему! Потому что я слишком много читала «Женщину – хранительницу семейного очага» и отправилась на любовную битву, словно довоенная жительница Цюриха! Потому что у него оказалось не больше опыта, чем у меня, а я не смогла ему помочь! Но я же его любила, я же его любила! Я любила его и по-прежнему люблю! Люблю и бегу к нему! Я бегу к нему и на сей раз отдаюсь ему, вся, всей душой и телом! Я бегу к нему, и на сей раз он – мой! Гордость побоку, прочь сдержанность! Плотина прорвана! Я несусь к нему!

Она уже не в метро. Она бежит прямиком к дому № 60 по улице Кенкампуа. Он будет мой, я подарю ему себя, вырву его из нашего прошлого, из наших семей, из наших страхов, пусть заговорит наша плоть, пусть наши тела сплетутся в одно, я погружу нас в ночь любви, которой никогда не знала любовь! Никаких ванн! К чему мешкать! К чему бормотать слова любви! Сразу к делу! Займемся изобретательством в любви! Мне столько предстоит изобрести! Столько изобрести и заодно сделать маленького Робервальчика! Улучшить раз и навсегда род Робервалей!

– Все было в точности так, Бенжамен! Я что есть духу взлетела по лестнице, и знаешь, что я чувствовала? Я словно погружалась в любовь!

Тишина в нашей комнате. Все молчат: Жюли, Тео, Эрве.

Ну и я молчу.

И выдохшаяся Тереза.

Такое ощущение, что у нее от одного лишь воспоминания о той ночи перехватывает в груди дыхание.

Влюбленная Тереза.

Глаза блестят, руки до боли сжимают мои руки.

Так вот, значит, в чем дело!

Тереза де Роберваль в ту ночь просто-напросто занималась любовью со своим мужем…

С мужем, который за час до того подослал к ней убийцу…

Вновь обретенная любовь. В то время как где-то далеко догорает чешский автоприцепчик…

О Титюс… О Силистри… да… ну все… я скумекал… понимаю вас… хорошо.

Итак, полное молчание.

Все замерли и молчат.

Вновь обретенная любовь… После чего Тереза, вся светясь от счастья, возвращается в нашу скобяную лавку, а в это время кто-то убивает ее вновь обретенного мужа.

…

Мы молчим, пока в комнате снова не раздается тихий – тише не бывает – голос Терезы:

– Хочешь знать, что произошло дальше, Бенжамен?

Ну, раз уж мы так далеко зашли…

– Так вот, и на этот раз все произошло не так, как я думала.

Нет?

Нет.

Он поджидал ее на лестничной площадке.

– Знаешь, что он сказал?

Задыхаясь от переполняющих ее чувств, она поднимается на последний этаж особняка. После поворота, когда до лестничной площадки остается совсем немного, она замечает его: одетый в костюм, он стоит наверху, не двигаясь с места. Он бледен – немного, и без обуви – в одних носках. Неизвестно почему, но именно это поражает ее больше всего. Не бледность, а носки. Она, разумеется, по-прежнему малоопытна в любви, но интуиция подсказывает ей, что некоторые носки охлаждают желание быстрее, чем самые холодные ванны. Итак, он стоит наверху – в костюме и в носках. Не улыбается. Не открывает ей своих объятий. Не проявляет никаких признаков гостеприимства. Он лишь рассматривает ее клеенчатую, в сине-белые квадратики сумку и спрашивает:

– Вы эмигрируете?

Какая ирония в голосе… Все, что только что пылало в ней, превращается в холодные угли. Так быстро, что ее сердце, кажется, сковывает лед. Потрясение, от которого можно умереть.

– С какой целью вы явились сюда?

Ему отвечает полуживой, полумертвый человек. Который бормочет извинения. Который хочет объяснить свой поспешный отъезд из Цюриха. Свое бегство. Он перебивает ее.

– Это не бегство, Тереза, вы нанесли мне оскорбление.

Вовсе нет, она просто была в панике. В отчаянии. Она просит прощения. Она вернулась. Вот она. Вот я. Она здесь. Я здесь. Ледяному «вы» она противопоставляет пылающее «ты». Все еще возможно.

– Поздно, теперь уже слишком поздно.

Он поворачивается к ней спиной, заходит в квартиру, собираясь захлопнуть дверь, но она не дает, умоляя пустить ее. Он колеблется, затем, пожав плечами, пропускает ее в квартиру. В прихожей она замечает два чемодана с металлическими уголками, переданные ему в Цюрихе Альтмейером, на спинке кресла лежит пальто Мари-Кольбера, а рядом на полу стоит пара туфель, которые он собирался обуть, когда она позвонила внизу в домофон, и которые он теперь старательно зашнуровывает. Заведя при этом разговор о мадам Бовари. Да-да, разглагольствуя на тему Эммы Бовари. Объясняя Терезе, что она – стопроцентная мадам Бовари. И добавляет:

– Разве что более худая.

Потом улыбается:

– Вы больше не верите в звезды, Тереза?

Вопрос застает ее врасплох.

– Ни в карты?

Он заканчивает завязывать шнурки на второй туфле.

– А вам было бы неплохо еще раз погадать на картах.

Он выпрямляется, хлопая руками по коленам.

– Они объявили бы вам о неизбежном появлении другой женщины.

Что?

– Моей невестки. Вдовы Шарля-Анри.

Помолчав секунду, добавляет:

– Я быстро прихожу в себя, когда меня бросают.

Она пытается протестовать. Пытается объяснить ему, что она его не бросала. Он перебивает ее, произнося самую длинную за время их разговора фразу.

– Ничего страшного, Тереза, мы оба совершили ошибку, вы и я. Робервали не должны идти на мезальянс, более того, они должны сочетаться браком только между собой, не пуская в семью чужаков.

Шнурки завязаны, он встает. Направляется к пальто.

– Что я и собираюсь сделать. После того как мы с вами официально разведемся.

Из внутреннего кармана пальто он вытаскивает конверт.

– С моей невесткой, вдовой Шарля-Анри.

Вытаскивает из конверта билет на самолет. И напоследок говорит:

– А теперь извините, я уже собирался покидать дом. Спешу навстречу моей будущей супруге.

О боже мой, Тереза…

– Только ничего не говори, Бенжамен. Еще раз прошу тебя, не хочу, чтобы меня утешали.

Что она тотчас же продемонстрировала:

– И знаешь, как зовут эту невестку?

Она шаловливо улыбнулась, словно собираясь выдать сенсационную новость:

– Зибелин!

За чем последовала вспышка веселого цинизма:

– С таким именем, наверное, хлопот не оберешься. Мари-Кольбер был именно тем мужчиной, который ей нужен. Вот только бедняжке пришлось во второй раз стать вдовой.

Отсюда можно предположить, что названная Зибелин улетела одна с чемоданами Альтмейера, сбросив перед этим в пустоту своего будущего мужа: а как иначе растолковать взгляд, которым наградила меня Жюли. И почему тогда труп оказался в носках, раз Мари-Кольбер обулся, завязав на обеих туфлях шнурки? И почему покойный так весело улыбался? И как же быть с алиби?

Тереза отпустила мои руки. Ей потребовалось освободить руки для того, чтобы как следует заклеймить соперницу: «Да у нее на лице не косметика, а толстый-толстый слой штукатурки, ну, представляете себе». Ее пальцы так и мелькали передо мной. Она не понимала, «решительно не понимала, как можно было…»

– Тереза, а чем ты потом занималась?

Она запнулась, так и застыв с открытым ртом. Хлопнув себя по бедрам, она наконец воскликнула:

– Черт возьми, алиби! Я же о нем совершенно забыла!

Давай-давай, подумал я, тебе же наплевать на меня. Но я тебя так просто не выпущу.

– Алиби, алиби… – пропела она. – Куда, по-твоему, Бенжамен, я могла направиться, покинув дом Мари-Кольбера?

– Давай поиграем, согласен? Попробуй сам отгадать, куда я могла отправиться, выскочив из дома Мари-Кольбера? Представь меня на улице, всю в слезах, с огромной сумкой через плечо, за мной захлопывается – на этот раз навсегда – дверь дома Робервалей. Куда же теперь мне податься? В нашу скобяную лавку? Да ни за что на свете! К Лауне? Чтобы добавить тоски к моему отчаянию? Ну так куда же?

Все это она произносит так, словно она – воспитательница в летнем лагере, задорным голосом предлагающая детям поиграть до отбоя в «холодно-горячо», а я должен по ее сигналу найти спрятанную в спальне безделушку.

– Давай, у тебя получится, Бенжамен. Только постарайся. Поставь себя на мое место. Потому что я, – уточнила она, – поступила точно так, как сделал бы ты, случись это с тобой!

Нет, я никак не мог догадаться. Должно быть, из-за смятения, которым я был охвачен, мои глаза заволокла непроницаемая пелена.

– Ну давай же, – настойчиво продолжала Тереза, – когда все вокруг крушится, когда у тебя неприятностей выше крыши, когда, к примеру, Жереми устраивает пожар в школе или когда на тебя вешают обвинения в том, что ты швырял бомбы в Магазин, кого ты хочешь видеть, Бенжамен? И когда ты терзаешься вопросом, где твоя сестра Тереза провела ночь, кому скорее всего ты его задашь?

Боже мой…

– Ну вот, уже горячо, почти угадал, дом номер три по улице Урс, в двухстах метрах от особняка Мари-Кольбера…

Я поднял глаза на Тео, однако тот опередил меня, не дав и рта открыть.

– Мы с Эрве пытались тебе рассказать, Бен, о том, что она приходила ко мне домой, но мы даже словечка не смогли вставить. Ты требовал, чтобы мы отвечали на твои вопросы только «да» или «нет», а стоило нам дать хоть немного развернутый ответ, как ты приходил в жуткое состояние.

– Наводящее на нас настоящий ужас, – подтвердил Эрве.

– Единственное, о чем ты не спросил: приходила ли ко мне Тереза. Ты ворвался в квартиру как бешеный и вылетел из нее как метеор…

Тереза развела руками, призывая меня признать очевидное:

– Бенжамен, я сделала то, что все всегда делали в нашей семье, когда дела шли совсем худо: я отправилась повидать Тео.

– Хватит!

Я заорал: «Хватит!» И как можно более спокойным тоном объяснил, что мне плевать на этот промежуточный этап в истории Терезы. Тереза, покинув дом Мари-Кольбера, отправилась к Тео; ладно, допустим, я не дал Тео возможности рассказать мне об этом; согласен, дом Тео был прибежищем, где укрывались поочередно все члены нашего племени, когда находились в крайней опасности; это правда, спасибо, Тео, да здравствует Тео, возблагодарим нашего Тео, но теперь я хочу знать другое, я хочу знать, чем Тереза занималась той ночью после того, как поплакалась в жилетку бесценному дядюшке Тео.

– Черт побери, Тереза, ты можешь наконец мне сказать, где провела остаток той мерзопакостной ночи? Или я сейчас по-настоящему разозлюсь! Куда ты потом пошла?

Тут они принялись рассказывать все втроем, перебивая друг друга. Тереза говорила мне, что не было никаких «потом», что именно тогда и наступил конец гонке за любовным сокровищем, что она понеслась к Тео, чтобы избежать искушения броситься в Сену, жена, не успевшая стать по-настоящему женой и уже брошенная мужем, она была в таком состоянии, Бен, ты просто себе представить не можешь, подтвердил Тео, убежденная, бедняжка, поддакнул Эрве, что она больше никогда не будет ни любить, ни быть любимой, и это в тот момент, когда мы были на самой вершине любви, напомнил мне Тео, хотя мог этого и не делать, поэтому, само собой разумеется, они в едином порыве приняли ее к себе, окружили ее своими объятиями, согрели своим дыханием, высушили ее слезки, подарили ей свое ложе, прикрыли простынями-одеялами трагическую наготу ее отчаяния, в их заботе было столько нежности, признала Тереза, столько нежности, что она мало-помалу начала ощущать себя женщиной, это было похоже на те ощущения, которые в ней разбудила страсть к Мари-Кольберу, значит, еще не все потеряно, задумалась она, значит, еще оставалось несколько угольков, о, едва тлеющих, похожих скорее на пепел, но в которых еще поблескивала искорка надежды, и тогда они начали раздувать эти угольки, я сделал бы на их месте то же самое, заверяли они, не будь Тереза моей сестрой, разумеется, женщины – не их призвание, но иногда чрезвычайные обстоятельства заставляют принимать быстрые решения, которые стоят выше твоих убеждений, просто они почувствовали, что должны – как когда-то их далекие первобытные предки – сделать все, чтобы не погас согревающий человечество огонь, впрочем, они сходились с Терезой и по другому пункту, по вопросу детей, об этом тоже мы пытались тебе сказать, Бен, о детях, но ты даже слушать нас не захотел, а для нас дети – очень важный вопрос, и здесь даже папа римский их поддержал бы, короче говоря, так, потихоньку, от угольков к небольшому огонечку, от огонечка к яркому пламени, от пламени к настоящему зареву, они втроем устроили такой пожар, что он вознес их на седьмое небо, но в то же время действия на пожаре были, естественно, скоординированы, так как в первую очередь они думали о будущем Терезы, которая выходила замуж не ради любовных утех, нет-нет, Тереза делала это ради будущего, а будущее всегда имеет лицо малыша, малыша, который, скажем прямо, попадет не в самую худшую семью, ведь его воспитанием будет заниматься не лишь бы кто, а сам Бенжамен Малоссен, подумать только, сколько детишек будет завидовать нашему малышу, желая, чтобы и у них был такой же папочка, итак, решив важный вопрос о воспитании ребенка, они втроем принялись лепить будущее, они с радостью взялись творить будущее, поначалу движимые долгом утешить бедную девочку, а затем с искренним ликованием, поскольку счастливым может быть лишь тот ребенок, который зачат с наслаждением, все учебники по педиатрии тебе это скажут, Бен, короче говоря, разгул страстей, замешанных на чувстве долга, был столь шумен, что очень скоро разбудил всех соседей по дому, которые, возмущенные до предела, вне себя от гнева, с усердием принялись стучать по всем стенкам и орать во все горло, что они подадут всевозможные жалобы во все инстанции, к сожалению, так всегда случается, когда проявляет себя настоящая жизнь, но их нисколько не заботили крики соседей, они видели, как шагает вперед будущее, и не только будущее Терезы, нет, это шагало великое будущее всего рода человеческого…

И так продолжалось до тех пор, пока Тереза, которая, скажем между делом, оказалась более чем способной ученицей, изобретательной до бесконечности, как всегда случается, когда отдаешь и тело, и душу ради того, чтобы сбылись твои мечты, пока Тереза не оставила их там ни живых ни мертвых – в этом состоянии я их тогда и застал, – совершенно опустошенных, лишенных жизни, которой они ее наполнили, короче говоря, она покинула изнемогающую парочку и под льющуюся из окон брань соседей Тео побежала к такси, что медленно катило по улице, высматривая клиентов, «я хотела вернуться до рассвета, боялась, что ты будешь меня ругать, Бенжамен», вот, собственно, и вся история, а заместителю прокурора Жюалю Тереза ничего не сказала не только ради того, чтобы спасти честь Тео или Эрве, нет, Тереза сохранила честь Гомосексуализму, с большой буквы «Г», ни больше ни меньше, вот что она сделала, и это было восхитительно!

Тео визжал от восторга.

– Восхитительно! – вторил ему Эрве. – Тереза была просто восхитительна!

Восторг достиг своей кульминации.

И стал постепенно стихать.

Хотя еще долго раздавались восклицания «восхитительно, восхитительно с половиной, дважды восхитительно», а Тереза продолжала рассказывать, как Тео с Эрве, не жалея красок, расписывали ту восхитительную, возвышенную ночь, чтобы вытащить ее из тюрьмы. Наверное, именно их геройский поступок оказал столь сильное впечатление на инспекторов Титюса и Силистри.

– Выслушай, Бенжамен, выслушай внимательно, что они сделали ради моего освобождения.

Да ничего особенного, по словам Тео.

– Когда ты выскочил из моей квартиры, Бен, мы выпили приготовленный тобою кофе и провели минут десять под ледяным душем.

Они сходились с Терезой во мнении относительно несовместимости любви и воды, признавая, однако, что последняя полезна для военных целей. В воде закаливают клинки, чтобы сделать их еще острее. Ибо они четко понимали: им необходимо вооружиться ясностью ума и трезвостью взглядов, поскольку впереди их ждала серьезная военная кампания. Им предстояло взять штурмом социальную крепость, и в глубине этой крепости им нужно было захватить сам донжон – главную башню крепости, – вырвать Терезу из мрачного здания на набережной Орфевр, которое в человеческой памяти сохранилось как зловещая Консьержери[28]. Итак, они были алиби Терезы. Но кто же поверит им? Вызовут ли доверие их показания? Они чувствовали в себе силы победить профессиональную подозрительность полицейских – в конце концов, они были посланцами правды, – но не предрассудки доблестных стражей порядка. Их потуги представить историю правдоподобной могли оказаться тщетными. Им не поверят. Не им. Не поверят, что они годятся на это. Чтобы они доставили наслаждение женщине – они? – ни за что не поверят. Было от чего прийти в уныние. Другими словами, можно было сказать, что у Терезы не оставалось никакого алиби. Тем временем ледяная вода продолжала вершить свое дело, то есть оттачивать ум. Вопрос о том, кого же осенила идея – Тео или Эрве, – вызвал побочную дискуссию, немного язвительную, немного нежную, которую я тут же пресек, и мы вернулись к основной теме истории. У одного из них появилась идея, это было главное. Поскольку ни один, ни другой не заслуживали доверия, они должны были найти стопроцентно надежных свидетелей. В этом и заключалась идея. А свидетелей хватало в избытке: той ночью они слышали стуки свидетелей и сбоку, и снизу, и сверху, свидетели только и делали, что молотили в стенку, задыхаясь от возмущения. Свидетели слышали, как Тереза воспарила на седьмое небо как раз в ту минуту, когда Мари-Кольбер летел в пустоту навстречу смерти. Свидетели видели, как Тереза бежала к такси, когда Мари-Кольбер уже давно покоился на мраморном полу фамильного особняка. Свидетели прекрасно знали Тео, презирая того соразмерно его любовному таланту, они начинали понемногу узнавать и Эрве, который «стоил не больше своего дружка»… Идеальные свидетели! Свидетели, обладающие прекрасным слухом и отличным зрением. А еще не надо забывать, что у них великолепное обоняние! И самое главное, они – честные свидетели, благонадежные граждане, часовые, стоящие на страже порядка, им полиция поверит с закрытыми глазами, потому что они и есть глаза полиции.

Но еще требовалось, чтобы эти свидетели сдержали свои угрозы. Предстояло убедить их, чтобы они подали, как обещали, свои исковые заявления… А это оказалось не самым легким делом.

– Мне пришлось даже заплатить одному парню, чтобы он подал на нас жалобу в полицию.

– Чистая правда… – вздохнул Эрве.

Терпение и труд все перетрут. Итог: галдящая толпа направляется вслед за ними к зданию на набережной Орфевр. Целый дом алиби! Свидетельские показания! Свидетельские показания! Еще свидетельские показания! Ночная вакханалия, господин заместитель прокурора! Мы подаем жалобу! Мы подаем заявление! Это просто неслыханно! Какой срам! Что слышат наши дети! Какой моральный ущерб для общества! Загубленный сон! А нам на следующий день на работу! А как же честь нашего дома? Движимые кто взяткой, кто чувством долга, они олицетворяли собой нравственную гильдию общества, полную решимости добиться того, чтобы полиция прислушалась к ее мнению. Да если надо, мы десять, сто заявлений напишем! Да мы просто так это дело не оставим! Шагая по коридору к кабинету заместителя прокурора Жюаля, они подталкивали перед собой Эрве и Тео, словно арестовали тех своими руками. Толпа соседей Тео была возбуждена до такой степени, что инспекторы Титюс и Силистри стали всерьез опасаться за жизнь Терезы.

– Клянусь тебе, Малоссен, – подтвердил мне потом в своем отчете Титюс, – когда к нам в кабинет ввалилась безумная толпа добродетельных граждан, окружавшая двух ангелов-хранителей Терезы, мы по-настоящему испугались за нее.

– Мы даже подумали о том, что не лучше ли ей было бы на некоторое время остаться у нас, – признался Силистри.

У заместителя прокурора Жюаля сработал обратный рефлекс. Он принял заявления и открыл перед Терезой врата свободы. Прочитав нотацию трем нарушителям покоя жильцов дома номер три по улице Урс, он отпустил их, шепнув на ухо проходившему мимо него Эрве:

– Все хорошо. Можете продолжать.

– А он даже очень ничего, этот заместитель прокурора Жюаль, – признал Тео – Выпустив Терезу со всеми почестями, он проявил настоящее мужество…

– Хороший малый, и мордашка у него симпатичная, – подтвердил Эрве.

Дослушав историю до конца, мы с Жюли не вымолвили ни слова: у нас не оставалось сил на какие-либо комментарии.

Мы просто ушли, покинув их втроем там, наверху. Мы даже отдали им на ночь нашу спальню. Тереза желала утром, за завтраком, представить своих самцов-производителей всему нашему племени: «Чтобы прояснить все до конца, чтобы не было никаких двусмысленностей».

К тому же Джулиус уже скребся в дверь. Наставал час Мартена Лежоли.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,

где должен быть, само собой, эпилог

Девять месяцев спустя – и впервые за мою долгую практику в данной области – я увидел, как младенец выходит из живота матери, вращая головой направо и налево. Это была девочка. Папа Тео – с одной стороны, папа Эрве – с другой, и мама Тереза в кровати, укрытая белоснежным покрывалом. Девчушка поначалу с довольным видом рассматривала свое окружение… Потом ее лобик нахмурился и она занялась пересчетом. Позади Эрве стоял третий кандидат на должность папы, который выглядел не менее взволнованным. Заметила ли она, как этот третий папа костяшками пальцев ласково щекотал ладошку папы Эрве? Заметила ли она, что папа Тео со своего места неодобрительным взглядом прокомментировал сей жест заместителя прокурора Жюаля? Так или иначе, когда взгляд нашей новенькой остановился в конце концов на мне, то я прочел в нем осознание сложности окружающего ее мира и жгучую просьбу снабдить ее инструкцией по его использованию.

– Мне кажется, она выбрала тебя, Бенжамен, – заявила Тереза, протягивая мне малышку.

Вот так она перевела этот сигнал SOS. Покрытая легким пушком голова младенца уместилась на моей ладони; она кипела от желания познать открывшийся для нее мир.

– Ну что ж, ты как никто другой годишься на роль отца, – поддержал Терезу Тео. – Мы, впрочем, и зачали ее с таким расчетом, – добавил он, не спуская глаз с Эрве и заместителя прокурора Жюаля.

Вспышка фотоаппарата Клары зафиксировала посвящение в папаши. Малышка даже глазом не моргнула. Ее взгляд якорем ухватился за меня. Еще одна на мою голову, еще одна не скоро слезет с моих рук.

– Тебе остается винить лишь свою харизму, Малоссен, – шепнула мне Жюли, от которой не ускользнула кислая мина на моей физиономии.

Я перевел взгляд на маленький комочек. «Целые годы заботливого воспитания, а когда тебе захочется сбежать из дома, ты отправишься за разрешением к папаше Тео – это, что ли, ждет меня впереди?»

– Ах, как блестят ее малюсенькие глазки! – воскликнула Жервеза. – Да это же настоящий плод страсти!

Задумчивое до сих пор лицо Жереми вдруг расцвело:

– Значит, так ее и назовем!

Вместо того чтобы скривиться, как это бывало не раз, когда Жереми предлагал свои варианты имен для новорожденных, Тереза расхохоталась:

– Плод страсти? Ты хочешь назвать мою дочку Плод-Страсти Малоссен, все с большой буквы? П. С. М.? Да с таким именем ей одна дорога – в НША! Ни за что на свете! Давай, поковыряйся в своей тыкве, может, найдешь имя получше.

– Маракуйя, – тут же отозвался Жереми.

Смех Терезы уступил место причмокивающей улыбке.

– Маракуйя…

– Так бразильцы называют плод страсти, – пояснил Жереми.

– Маракуйя… – пропел Малыш. – Маракуйя… Маракуйяяяяяя…

Так прошел торжественный прием в семейство Малоссен новой соплеменницы под именем Маракуйя.

Мы отметили появление на свет Маракуйи тем же вечером, разумеется, в «Кутубии», где столы ломились от мешуи. Рашида разрешилась маленькой Офелией тремя днями раньше, и старина Амар решил отметить оба события одним грандиозным ужином. Поскольку на празднике присутствовала еще и Жервеза, нашим первым педагогическим актом стала запись двух будущих женщин в детский садик «Плоды страсти». Директриса, святая душа, была не против, но ее дошкольное заведение переживало не лучшие времена, перестав получать дотации со стороны государства. Официально муниципальные власти ссылались на другие «первоочередные» статьи расходов, но Жервеза знала, что это решение было принято под давлением жильцов квартала. Ее байстрюки, видите ли, были пятном на безупречной репутации квартала. (А первоочередного пятна, запомни хорошенько, Маракуйя, еще никто никогда не наблюдал.)

– Малоссен, если тебе требуется помощь в воспитании Маракуйи, – предложил инспектор Титюс, прочитав озабоченность на моем лице, – то мы знаем местечко, где есть целый дом воспитателей с безупречной репутацией.

– Мы можем, если желаешь, хоть сейчас передать девочку на их попечение, – развил мысль Силистри.

Им, видишь ли, казалось это смешным. Хадуш, Мо и Симон, подхватив шутку, тоже заржали. Это тоже непросто, моя маленькая Маракуйя, непросто понять странный союз лихих братков и суровых фараонов. Но таков уж человек, что я могу еще сказать? Остается мечтать, что когда-нибудь его можно будет изменить…

– Лучше бы убийц ловили, – тихо проворчал я.

– Он намекает на дело усопшего Мари-Кольбера, – повернулся Титюс к Силистри.

– Он упрекает нас в медлительности, – внес уточнение Силистри.

– Можно подумать, он жалеет, что не попал в тюрягу, – заметил Хадуш.

– Надо поставить себя на его место, он прожужжал нам на эту тему все уши, – закончил Жереми.

Ты уверена, что сделала верный выбор, Маракуйя? Ты выбрала отца, который всегда остается в меньшинстве.

Титюс все же попробовал дать объяснение:

– Мы уже готовы были тебя сцапать, Малоссен, но у тебя в этом дельце появилось немало конкурентов. Кто, по-твоему, мог сильнее тебя ненавидеть Роберваля и наложить лапу на его бабки?

Силистри подвел итог девяти месяцам расследования:

– Достаточно было покопаться в его клиентуре, чтобы без малейшего риска на ошибку заподозрить всех, кому он поставлял свой товар: ирландцев из Ирландии, армян из Армении, мексиканцев из Запатистской освободительной армии, перуанцев из левацкой группировки «Светлый путь», повстанцев из «Фронта Полисарио» из Западной Сахары, корсиканцев понемногу отовсюду, басков, косоваров, узбеков, палестинцев, курдов, повстанцев из Уганды, Камбоджи, Конго…

– К ним ты можешь добавить все секретные и полусекретные спецслужбы, которые Роберваль, как и террористов, снабжал оружием… Мне очень жаль, Малоссен, но уж слишком много народу выстроилось впереди тебя, чтобы заполучить скальп Роберваля, поэтому мы и решили оставить тебя в покое.

– И к чему же привела ваша погоня?

– К тому, что у нас столько же шансов поймать убийцу, как у тебя – помешать Маракуйе, когда придет ее день, влюбиться в какого-нибудь веселого парня.

Дело в том, Маракуйя, дело в том…

Так за аперитивом, в ожидании мешуи, спокойно протекала наша беседа, которая неожиданно была нарушена шумным появлением старика Семеля, с порога заоравшего на весь ресторан:

– Сиди-брагим для всех!

Хадуш, Мо и Симон одним движением повернули головы в его сторону.

– Ты всем проставляешь, Семель?

Невиданный случай в истории «Кутубии».

– Всем по рюмке сиди-брагима, все вино за мой счет! – подтвердил старый Семель. – Сиди-брагим для всех родственников новорожденных!

– Ты что, наследство получил? – поинтересовался Симон.

Всем завсегдатаям ресторанчика «Кутубия» было хорошо известно, что обычно ужин Семеля составлял мергез без гарнира и четверть бутылки красного вина. Если он всем проставляет выпивку, то дело явно пахнет ограблением банка!

– Да здравствуют новорожденные! – отозвался Семель, по всей видимости опрокинувший к этому времени уже не одну рюмашку.

То, что последовало за тостом Семеля, произошло быстро и бесшумно. Хадуш склонился к уху Жереми, который в ответ лишь молча кивнул, затем встал и повел за собой Малыша, Лейлу и Нурдина. Проходя мимо Титюса и Силистри, Хадуш обронил:

– Эй, ищейки, требуется ваша помощь! Раз Семель угощает, надо притащить бутылки с сиди из подвала. Сделаем цепочку: вы подаете бутылки из подвала, а мы принимаем их на лестнице и передаем Нурдину с Лейлой. Надо вытащить бутылочек шестьдесят. Идет?

Пока полицейские спускались в подвал, Мо по сигналу Хадуша поднялся и пересел к старику Семелю, сидевшему рядом с Симоном. Семель по очереди посмотрел на плотно прижавших его с двух сторон Мо и Симона. Широкая улыбка не сходила с его лица.

– Как дела, ребятки, в порядке?

Мо и Симон кивком заверили его, что у них дела в порядке.

С момента появления в ресторане Семеля что-то застыло в глазах Хадуша. Внешний вид старика вроде не изменился, в своем потрепанном костюмчике он по-прежнему выглядел старой развалиной, но внутренне Семель казался более уверенным, хозяином положения. На его лице беспрестанно сияла веселая улыбка.

И он проставлял выпивку всем гостям.

Сделав мне знак не вмешиваться, Хадуш подъехал на своем стуле поближе к новоприбывшему.

– О, извини, я наступил тебе на ногу! – сказал Хадуш.

– Да ничего страшного, – поспешил успокоить его старик.

Но Хадуш, продолжая извиняться, уже наклонялся, заглядывая под стол. Через секунду оттуда послышался восхищенный свист.

– Черт возьми, да у тебя классные башмаки!

– Да это старые,слегка замявшись, ответил Семель.

– Что-то они не смахивают на старые, – сказал, выпрямляясь, Хадуш, держа одну из туфель Семеля в руке.

– Верни мой башмак! – зарычал Семель.

Мо и Симон не дали ему даже на сантиметр оторваться от стула.

Хадуш поставил туфлю на мой стол.

– Бенжамен, как по-твоему, этот предмет можно назвать старым башмаком?

На туфле было просто написано, что она только что из магазина. Ее силуэт смотрелся на столе, как роскошный лайнер в океане.

– Я уже давно купил их! – продолжал вопить Семель. – Сшил на заказ! Я просто никогда их не надевал! Это моя последняя пара. Из крокодиловой кожи. Ручная работа, сделано в тридцатых годах. Верни мне мою туфлю!

Хадуш мягко улыбнулся.

– Семель, ты что, англичанином был в молодости?

Тот заерзал на стуле:

– Нет! Вот еще! С чего ты взял?

– Да потому что это английские шузы, глянь, здесь и лейбл есть.

Хадуш протянул старику туфлю.

– Один башмак потянет на штуку, – вздохнул Симон-кабил.

– Две штуки – пара, – закончил подсчет Длинный Мо.

– Как минимум, – тихо проговорил Хадуш.

Все замолчали. Однако никому не хотелось верить в то, что вещала эта тишина, в которой плавал труп в носках.

– Я его не убивал, – пролепетал Семель,– клянусь вам, я его не убивал.

На столах уже появились первые бутылки.

– Семель, давай выкладывай все, да поскорее, пока Титюс и Силистри не вышли из погреба…

Это не старик Семель убил Мари-Кольбера де Роберваля. Ну, скажем, не совсем он. Но кто бы ему поверил, заяви он об этом полиции? Ему было жаль Терезу, но мусора тут же замели бы его, поведай он им свою историю. Он, Семель, хорошо знает легавых, у них же напрочь отсутствует чувство прекрасного. Так что же там с тобой приключилось, Семель, мы-то обладаем чувством прекрасного, давай, выкладывай. С чего это вдруг Роберваль одарил тебя такими знатными башмаками? В знак благодарности за какую-то услугу? Нет, Мари-Кольбер не дарил ему туфли, нет! Так, значит, ты их у него стянул? Нет, все было не так. Ну а как же все было? Это было глупо, вот как все было, Семель совершил величайшую глупость, отправившись на квартиру Мари-Кольбера.

– Ух ты!

– Ты пошел к нему домой?

– Той ночью?

Той ночью, в тот злосчастный час, по тому адресу, улица Кенкампуа, шестьдесят, в фамильный особняк Робервалей, ну просто настоящий идиот, да и только. Семель знал это местечко, он уже ходил туда однажды, когда Тереза захотела представить Мари-Кольберу своего свидетеля на свадьбе, и Семель нашел тогда жениха Терезы очень даже приятным человеком, никаких «господин де Роберваль», зовите меня просто Мари-Кольбер, ну вот Семель и сказал себе, что можно попытаться сыграть.

– Сыграть? Во что сыграть?

Он хотел предложить ему одно дельце. Да какое дельце, в конце концов? Хватит нам пудрить мозги! Ты что, хочешь усыпить нас своими россказнями? Ты что, хочешь, чтобы мы позвали из погреба Титюса и Силистри? Да все было до невозможности глупо, говорю же я вам, настолько глупо, что вы не поймете! Да не волнуйся, Семель, мы тоже тупые! Кроме Хадуша и Бена, нахватавшихся немного знаний, мы все остались тупицами, так что не переживай, мы поймем.

– Хорошо.

Ну так вот какая мысль завертелась тогда в голове старика Семеля. Вот какая мысль завертелась в моей старой башке. Мы с почтением относимся к старикам, Семель, давай, не бойся, рассказывай.

– Ты же знаешь, Бенжамен, я говорил тебе, что меня совершенно не устраивало то, что Тереза после брака лишится дара ясновидения.

Да, его это не устраивало: ведь пока Тереза обладала даром заглядывать далеко в будущее, Семель мог быть более или менее спокоен за свою старость. Худо-бедно, но раз в неделю она помогала ему отгадывать, какие лошади придут на скачках первыми, правда, чаще всего, не в правильном порядке, но в среднем он имел свои две тысячи франков в неделю. Что в месяц составляло восемь тысяч. Таким образом, теряя дар ясновидения, Тереза серьезно подрезала доходы старого Семеля.

– Ну и тогда я подумал, что Мари-Кольбер мог бы ее в этом деле подменить.

– Мог бы что?

– Я подумал, что он, возможно, компенсирует мне ущерб. Что для такого господина, как Мари-Кольбер, значат какие-то несчастные две тысячи в неделю?

– Нет, постой! Только не говори нам, что ты пошел к нему требовать…

– Говорю же вам, что это было глупо!

Мари-Кольбер все же принял его. После того как Тереза ушла, Мари-Кольберу пришлось задержаться с отъездом в аэропорт, поскольку он поджидал Тяо Банга, который должен был отчитаться за свой провал; и тут звонок в дверь, Мари-Кольбер спокойно открывает и вместо Тяо Банга (которому уже не суждено будет прийти на встречу и который чуть позже расскажет о своих проделках Хадушу, Мо и Симону) вдруг видит старика Семеля. Итак, Семель поднимается к Мари-Кольберу и начинает ныть о своих невзгодах, Мари-Кольбер вне себя от бешенства, он стоит на лестничной площадке и слушает старика, а что делать? Он уже на чемоданах, вот они, два чемодана, набитые хрустящими купюрами, он ждет своего подручного киллера, а тут вдруг притащился этот старый козел, ну, короче, Мари-Кольбер вполуха слушает его, опираясь круглой задницей о перила из кованого железа. И когда Семель приступает к рэкету – еженедельная пенсия в две тысячи франков, восемь тысяч франков в месяц, – тот просто не верит своим ушам и при данных обстоятельствах это предложение кажется ему настолько забавным, что он начинает хохотать; он хохочет все громче и громче, по-прежнему опираясь задницей о лестничные перила, предложение старика кажется ему столь сногсшибательным, что он уже не может остановиться от хохота, который в конце концов на самом деле сшибает его с ног, отправляя через перила в небытие. В буквальном смысле. Итог: смерть от смеха четырьмя этажами ниже. Мари-Кольберу просто не хватило навыков. Ему не так уж часто доводилось смеяться в своей жизни. Но в результате веселье навсегда запечатлелось на его лице.

– Я увидел, как он перевернулся, и попытался удержать его. Но у меня в руках остались лишь его ботинки. Вот так.

Тишина. Опять эта знакомая тишина… Даже Ум Кальсум прервала свою песню в «Скопитоне». Затем Хадуш склонился к Семелю, едва не касаясь губами его уха. И еле слышно прошептал:

– А чемоданы?

– …

– …

– Честно говоря, мне не хотелось бросать их там, – горячо зашептал в ответ Семель. – Ведь их в любую минуту могли спереть.

– Так где же они?

– …

– …

– …

– У меня дома.

Пока я осознавал смысл того, что только что сообщил Семель, Мо и Симон уже успели исчезнуть из ресторана. Хадуш светился от счастья.

– Не волнуйся, Семель, мы ничего не расскажем Титюсу и Силистри. Но в обмен на наше молчание ты поручишь нам управлять твоим небольшим капиталом. И будь спокоен – рента тебе будет обеспечена. Погоди, я даже увеличу ее. Две тысячи пятьсот в неделю тебя устроят?

– Три тысячи, – произнес Семель.

– Две тысячи шестьсот, – предложил Хадуш.

– Восемьсот, – продолжал торговаться Семель.

– Семьсот…

– И не забудьте о «Плодах страсти», – вмешалась в разговор Жервеза, которая, в принципе, не должна была разобрать ни слова из проходившей в приглушенной атмосфере дискуссии.

Лицо Хадуша застыло от удивления. Что за уши у этой женщины?

– Ну да, – стояла на своем Жервеза, – надо же подумать об Офелии и Маракуйе.

На что Хадуш ничего не смог возразить. Жервеза с облегчением вздохнула:

– И тогда можно будет обойтись без городских властей.

Хадуш как-то неопределенно кивнул.

– И открыть другие ясли в городе, – продолжала развивать свою мысль Жервеза.

Хадуш поднял было руку в знак протеста, но Жервеза с жалостью в голосе уже приговаривала, покачивая головой:

– Сколько еще безотцовщины разбросано по белу свету!

И тут же обеспокоенно поинтересовалась:

– Хадуш, как ты думаешь, в этих двух чемоданах хватит денег, чтобы обогреть и накормить всех бедных деток?

Сначала у Хадуша опустились руки, потом отвисла челюсть…

– Не считая, разумеется, суммы, которая пойдет на пенсию Семелю, – сделала великодушный жест Жервеза.

На столы прибывали последние бутылки с вином. Титюс и Силистри должны были вылезти из погреба с минуту на минуту.

– Если только, конечно, не пожертвовать все деньги на благие деяния полиции, – задумчиво произнесла Жервеза.

Хадуш судорожно ловил ртом воздух, словно рыба, которую только что выбросили на берег. Он бросил на меня взгляд, полный отчаяния. Но что я мог поделать? Увидишь сама, когда подрастешь, Маракуйя, выиграть по всем статьям невозможно. Это даже дяде Хадушу не под силу.

– Ну что ж, я вижу, ты согласен со мной, Хадуш, – тихим голосом вынесла вердикт Жервеза, – эти деньги больше пользы принесут «Плодам страсти»…

****

DANIEL PENNAC

Aux fruits de la passion

Перевод с французского языка осуществлен в рамках программы «Максим Богданович»

Перевел с французского С. А. Семеницкий

Плоды страсти: роман / Даниэль Пеннак; пер. с фр. С. Семеницкого – СПб. : Амфора. ТИД Амфора, 2005. – 239 с.

ISBN 5-94278-723-9

1

Французские слова conte (сказка) и compte (счет) звучат одинаково. – Здесь и далее примечания переводчика.

2

НША (Национальная школа администрации) – один из самых престижных во Франции вузов по подготовке менеджеров и государственных чиновников.

3

Числительное deux (2) и предлог de, стоящий перед фамилией, имеют во французском языке сходное звучание.

4

Анри Филипп Петен – в 1940-1944 гг. глава коллаборационистского режима Виши во время оккупации Франции немецкими войсками.

5

Кольбер Жан-Батист (1619-1683) – выдающийся государственный деятель Франции, министр финансов с 1665 г.

6

Так во Франции называют эпоху правления Людовика XVI.

7

«Ицзин» («Книга перемен») – наиболее авторитетная книга канонической китайской философии (1-я половина 1 тыс. до н. э.), использующаяся в гадательной практике.

8

Микадо – здесь: японская игра с длинными тонкими палочками разных цветов, при этом каждый цвет соответствует определенному количеству очков.

9

Нуок-мам – вьетнамская приправа, изготовленная на основе вымоченной в рассоле рыбы.

10

Раки – турецкая водка, изготовленная из винограда или слив и ароматизированная анисом.

11

Фуке Никола (1615 – 1680) – генеральный контролер (министр финансов) Франции в 1653 – 1661 гг. В 1664 г. обвинен Кольбером в заговоре и хищении государственных средств.

12

Лоу Джон (1671 – 1729) – шотландский финансист, приглашенный Филиппом, герцогом Орлеанским, регентом Франции, развивать банковскую систему во Франции, но потерпевший неудачу в результате происков французских финансистов.

13

Александр Ставиский, уроженец Украины, был организатором мошеннической операции в банке «Муниципальный кредит» в Байонне. Погиб при загадочных обстоятельствах в 1934 г. в Шамони.

14

Кускус – арабское блюдо, приготовляемое из манной крупы, подается в качестве гарнира к овощным, мясным или рыбным блюдам.

15

Мергез – североафриканское блюдо, колбаска из говядины и баранины с пряностями, обычно поджариваемая на гриле.

16

Уполномоченный персонала – во Франции наемный работник, выбираемый рабочими или служащими предприятия для представления их интересов перед руководством компании.

17

Игра слов – фамилия Letrou звучит так же, как и существительное le trou (яма, нора, дыра и т. д.).

18

Йеманжи – женский дух воды в культе вуду.

19

Во Франции перед свадьбой молодожены составляют перечень подарков, которые они хотели бы получить и которые оплачиваются гостями.

20

Название одной из парижских тюрем.

21

«Возблагодарим Господа» (название католической молитвы).

22

Ergo (лат.) – здесь: что означает.

23

На набережной Орфевр в Париже находятся Министерство внутренних дел и Криминальная полиция.

24

DST (Dйpartement de Surveillance du Territoire) – название одной из французских спецслужб.

25

Игра слов: французское слово le facteur имеет значение «фактор» и «почтальон».

26

«Скопитон» – аппарат для просмотра коротких, двух-трехминутных музыкальных и танцевальных фильмов, записанных на 16-миллиметровую (позже на 36-миллиметровую) кинопленку, популярный во Франции в 1960-е годы.

27

Ум Кальсум – известная египетская певица.

28

Консьержери – средневековая часть здания парижского Дворца правосудия, с 1392 г. тюрьма, место заточения королевы Марии-Антуанетты в 1793 г.