39

Любопытно все же, что у людей сложилось такое представление об этой глубокой коме... даже у самых продвинутых умов... никаких забот, во всяком случае, в моральном плане... лучшая сторона сознания... когда ты во сне... в отрыве от реальности... проваливаешься в черный бархат бездны забвения... и все в таком роде... под предлогом, что мозг молчит... предрассудки... главенствующая роль мозга... как будто остальные шестьдесят тысяч миллиардов клеток даны так просто, для украшения... да, шестьдесят тысяч миллиардов молекулярных заводиков... собранных в единое целое... Вавилонская башня... да что там Вавилонская – она и рядом не стояла... и они хотят, чтобы все это умерло, замолчав навсегда... вот так, разом – было и нет... но шестьдесят тысяч миллиардов клеток умирают медленно... песочные часы, которые дают вам время, чтобы подвести черту под этой жизнью... прежде чем превратиться в груду мертвых клеток... мертвые клетки, сваленные в одну кучу, совсем как та старуха, забытая в дальнем углу своей комнаты... Именно эта картина всплыла сейчас из мрака ночи Бенжамена, эта ужасная старуха, с этим ужасным взглядом, разящим с вершины этой кучи тряпья... Еще Бенжамен видел тюрьму Сент-Ивера, и в частности одну из камер в этой замечательной тюрьме, камеру с высоким потолком, глубокую, как вера затворника, всю заставленную книгами... но напрасно мы стали бы искать там произведения выдающихся авторов, ничего подобного, только то, что может пригодиться: словари, энциклопедии, полное собрание серии «Что я знаю?», тома «Национального географического общества», «Ларусса», «Британники», ежегодник Боттена, «Робер», «Литтре», «Альфа», «Квид», ни романа, ни журнала, одни учебники – по экономике, социологии, этологии, биологии, история религий, наука и техника, ни одной мечты, только подсобный материал, чтобы кроить свою мечту... и в самой глубине этого кладезя познаний – позвольте представить: мечтатель собственной персоной, юный, один из тех людей, чей возраст не поддается определению, нетленная красота, Клара-фотограф поймала в кадре нерешительную улыбку, и он уже снова торопится вернуться к работе, уйти с головой в кипы листов, в свои прописи, аккуратно заполняемые таким четким убористым почерком, как будто он стремится не наполнить смыслом страницы, а покрыть словами поверхность листов (с обеих сторон, без полей)... и голос Сент-Ивера с порога камеры: «Клара, идем, дай Александру спокойно работать»... напоследок – пару снимков корзины, переполненной несмятыми листами... и на одном из увеличенных кадров, сделанных Кларой, эта фраза, мучительно искомая и постоянно ускользающая: «Смерть – процесс прямолинейный»... единственная, выбранная из многих других, тщательно вычеркнутых по линейке: «Смерть – процесс прямолинейный»... сохнущая у Клары в проявочной.

Итак, значит, это твоя фраза, Александр?

И это у тебя ее стянули?

И все прочие тоже?

И снарядили ими меня?

И ты меня убрал, выстрелив в упор?

Так?

Да, все было именно так, и сейчас это выплыло на поверхность, закрыв все остальные воспоминания Бенжамена... Первое посещение образцово-показательной тюрьмы в Шампроне, первый взгляд Клары и Кларанса... «я не хочу, чтобы Клара выходила замуж»... Кларанс за столом говорит о своих зэках: «Я только стараюсь примирить их с их собственным „я”, и, кажется, мне это удается»... Кларанс... его белая прядь... убедительно... ты убил Кларанса, Александр?.. Эта бойня – твоих рук дело?.. И Шаботт... и Готье... и раненый Калиньяк... они ведь увели твои романы... понимаю... «Они убивают, – говорил Сент-Ивер, – не как большинство преступников – чтобы разрушить самих себя, но наоборот, чтобы доказать свое существование, как если бы они ломились в стену»... ну да... или как если бы они писали книгу... «большинство из них наделены тем, что принято называть творческим складом характера»... «тем, что принято называть творческим складом характера»... поэтому не стоит удивляться, что, если у них украдут слово... строчку... целую книгу... Что бы сделал Достоевский, если бы его «Идиот» вышел под фамилией Тургенева?.. А Флобер, если бы приятельница Коле[34] украла его Эмму?.. Хватило бы их на то, чтобы разнести всех вокруг?.. Они писали, как убивают...

Так уходили клеточки Бенжамена... У каждой – свое спорное мнение, которое распадается вместе с ними... картинки, рассыпающиеся на глазах... процесс прерывается внезапными паузами... что-то мешает... краеугольный камень сознания, камень преткновения... как, например, это заявление Клары: «Я кое-что скрыла от Кларанса...» – «Что-то скрыла, Кларинетта?..» – «Мой первый секрет... я дала Александру почитать книгу...» – «Александру?..» – «Ну да, знаешь, который все время пишет... я принесла ему роман Ж. Л. В. ...» Что?.. Что?!! ЧТО?!! Клара?.. Значит, это из-за Клары все началось?.. И эта пуля у меня в башке... и море крови, и горы трупов?.. Черт бы все это побрал... голос Кларанса тут как тут: «Единственное напоминание о внешнем мире, которое они еще терпят, это присутствие Клары в наших стенах...» Клара в наших стенах... Клара по простоте душевной сама приносит роман Ж. Л. В. настоящему Ж. Л. В. ... «Ты полагаешь, я неправильно поступила, Бенжамен?..» Волки тоже наивны... не голод, не хитрость, не кровожадность зовут их в овчарню, нет... но их наивность. Клара в овчарне...

Так распадались клеточки Бенжамена Малоссена... взрывами... в этот момент был такой шок, что даже зеленая полоска энцефалограммы вспыхнула ярче на тусклом экране... но вспышка, которую никто не видел, не в счет... и смерть опять становится на свои рельсы... «Будьте снисходительны к писателям, – шепчут клеточки Бенжамена, рассыпаясь песком, – пожалейте их, не давайте им зеркала... не меняйте их представлений... не давайте им имен... от этого они сходят с ума...»

40

– Кремер.

– Кремер?

– Кремер. Его зовут Александр Кремер.

Инспектор Ван Тянь молчит. Дивизионный комиссар Аннелиз говорит вполголоса. Только бы не разбудить Верден. Только не ее глаза.

– У нас говорят не только немые старухи, Тянь, отрезанные пальцы тоже.

– Удалось установить отпечатки?

– Точно – он.

– И откуда взялся этот Кремер?

– На этот вопрос вам ваши товарищи ответят.

Дивизионный комиссар Аннелиз передает слово трем другим инспекторам, находящимся тут же. Три ареста Кремера, три дела, трое полицейских. Один из них, старый служака с трубкой в зубах, начинает, осторожно косясь на Верден.

– В первый раз все было совсем по-другому, Тянь. Мошенничество, так, ерунда. Кремер сбежал из дому. В восемнадцать. Записался здесь на курсы Бланше – драмкружок, как раз для подростков, которые не хотят учиться, ну, ты понимаешь. Так. Актер из него никакой, если верить его преподавателям... Смазливое личико и ничего больше. Но он уперся. Захотел показать, на что он способен, предстать во всей красе перед самим Бланше, директором. Дождавшись июля, когда Бланше с семьей уехал из города, он проникает к нему в дом, дает объявление в «Партикюлье» и продает квартирку какому-то дантисту; и можешь мне поверить, Тянь, все чин чином, сделка зарегистрирована, как полагается, нотариус даже не заметил подделки документов на собственность. Директор возвращается, а у него уже поселился дантист. Представляешь его физиономию... Тут является Кремер, как ни в чем не бывало: «Ну что, господин директор, плохой я актер, да?» Меня это больше позабавило, я попытался уладить дело миром, дантист забрал свою жалобу, но директор, сволочь попался, свою не захотел забирать. Нотариус тоже. В итоге: шесть месяцев схлопотал наш малыш Кремер, который к тому моменту уже месяц как стал совершеннолетним.

– А семья?

– Виноторговцы из Бернгейма, в Эльзасе, сбывают преспокойно свой сильванер нантским оптовикам. Родители лишили его наследства в пользу двоих старших сыновей. Не считая, конечно, полуразвалившейся хибары – не отпускать же его ни с чем – добрые души...

– И что ты о нем думаешь, о Кремере?

– Забавный. Нет, правда, в то время забавный был парнишка. Бог знает, сколько я таких повидал с тех пор, а этого, видишь, помню. О чем-то ведь это говорит! Тушевался немного, говорил как в книжках, сослагательные там наклонения и все такое... Он мне тогда признался, что в первый раз и почувствовал, что живет по-настоящему, когда устраивал всю эту комедию.

– Так понравилось, что решил снова этим заняться, когда вышел.

– И да, и нет, там ведь была еще Каролина.

– Каролина?

– Подружка, которую он себе завел на этих курсах, она пришла за ним в день его освобождения. Девчонка из хорошей семьи, не просто так. Он представил ее своим, женился на ней, они даже перебрались в эту развалюху, его дом.

Впрочем, все эти аферы... должно быть, у него это в крови, так и тянет пройтись по краю. С этим своим удальством попал во вторую историю. Мошенничество со страховкой, потом с налогами, жульничество с винной экспертизой, очередные трюки с недвижимостью... пять лет на этот раз. Когда председатель суда попросил его как-то обосновать свое поведение, «трудно объяснимое для ребенка, который ни в чем не нуждался», Кремер очень вежливо ответил: «Совершенно верно, господин судья, все дело в воспитании. Я, видите ли, из хорошей среды, можно сказать, безупречной, так то меня нельзя упрекать в том, что я решил воспользоваться поданными мне примерами».

Пауза.

Так странно слышать, как пятеро полицейских обсуждают давнишнее дело Александра Кремера, в такой час, среди ночи, приглушенными голосами, стараясь не разбудить младенца, заснувшего на животе у их коллеги-вьетнамца. Кажется, что эти люди так всегда и говорили – шепотом...

Но есть еще и третье дело. Потолще. Неизбежная мокруха, которую рецидивисты, в конце концов, вешают себе на шею, и петля затягивается.

– Выйдя из тюрьмы, Кремер направился прямиком к себе домой, где и прикончил свою Каролину и двух братьев: Бернарда и Вольфганга Кремеров.

– А братьев зачем?

– Они близнецы. Девчонка выбирать не стала, развлекалась с обоими. Кремер пустил в расход всех троих, поджег дом и опять оказался за решеткой. Быстро управился: одна нога здесь – другая там.

Вот и все.

Шум ночного города, шепот мужчин...

Вот и все.

– И уже в тюрьме его заметил Сент-Ивер, так?

Да. Кремер начал писать. Вымышленные биографии финансовых гениев. Его перевели в Шампронскую тюрьму, где он провел в заключении пятнадцать безупречных лет. Вплоть до убийства Сент-Ивера.

– Почему же он не устроил скандал, когда обнаружил, что у него позаимствовали его творения? Вместо того, чтобы кончать Сент-Ивера...

Кто-то задал этот вопрос.

И все задумались.

Инспектор Ван Тянь попробовал ответить:

– А кому жаловаться-то?

Развитие темы:

– Поставьте себя на его место... Первый раз попал – родители лишают его наследства... Второй раз сел – братцы увели его жену... В третий раз: весь его литературный труд – в тартарары. Пятнадцать лет работы! Украдены его же благодетелем... Ну, и кому пошел бы он жаловаться, по-вашему? На кого ему еще рассчитывать?

Молчание.

– Такой человек думает уже только о том, чтобы разнести все, что движется. Месть... Из-за этого он и третий свой срок мотал: разве нет?

– Кстати, насчет того, чтобы пострелять, мой дорогой Тянь, этот Кремер очень на вас похож...

Дивизионный комиссар Аннелиз, нахмурившись, листает третье дело...

– Отличный стрелок, как и вы. У его тестя, отца Каролины, была оружейная лавка на улице Реомюр. Он даже хотел выставить Кремера на чемпионат Франции по стрельбе. Постойте, я, кажется, где-то читал об этом...

Но, отчаявшись отыскать нужную страницу в ворохе результатов психиатрических экспертиз...

– Короче, один из психиатров, который наблюдал Кремера, выдвинул любопытную теорию о прирожденных стрелках... по этой теории лучшие из них испытывали во время стрельбы нечто вроде раздвоения личности, ощущая себя одновременно в роли стрелка и мишени, здесь и там, отсюда и их потрясающая точность, которая не может объясняться только меткостью... Что вы об этом думаете, Тянь?

(Инспектор Ван Тянь думал, что то же самое можно сказать и о плохих стрелках, только эти вот мажут.)

– Бывает.

Дивизионный комиссар подводит итог:

– Теперь, господа, вы знаете, что имеете дело со стрелком класса Тяня, только, в отличие от инспектора, у него вошло в привычку убивать – семь трупов всего, считая того заключенного, которого он порезал при побеге.

Собрание окончено.

Все поднимаются, инспектор Ван Тянь – придерживая головку спящего ребенка у себя на груди.

– Тянь, вы не слышали новости. Все указывает на то, что у нас восьмой труп на руках.

– Жюли Коррансон?

– Нет, директриса «Тальона».

– Королева Забо?

– Да, как вы говорите, Королева Забо. Пропала три дня назад.

41

– Три дня и три ночи, дурачок.

(...)

– Раньше я тебе не говорил, чтобы не расстраивать...

(...)

– У тебя, похоже, и без того забот хватает с этими аппаратами, которые торчат из тебя со всех сторон.

(...)

– Но сегодня вечером я загибаюсь. Бессонница достала. Ты уж извини.

(...)

– Твоя Жюли опять начудила.

(Буши Жюли, Лусса! Это не Жюли, Лусса!)

– Она убрала мою Изабель.

(Буши Жюли, господи ты боже мой!)

– В среду Изабель вызывает меня в свой кабинет и между делом объявляет, что полицейские ошибаются насчет твоей Жюли.

(Та шо дэ дуй! Она права!)

– Она, дескать, разговаривала с ней по телефону, и они даже встретились.

(Нар? Вэй шень ме? Где? Зачем?)

– Она не захотела мне сказать ни где, ни зачем.

(Мадэ! Черт!)

– Она также не захотела, чтобы я ее проводил.

(...)

– Она суетилась, как блоха на сковородке. Заверила меня, что ничем не рискует; самое большее, что ее огорчало, это два инспектора, приставленные для ее же охраны, которые могли увязаться за ней. «Но я от них уйду, Лусса, ты меня знаешь!» У нее сверкали глаза, как в прежние времена подполья.

(Хоу лай! Дальше!)

– Я тебе уже рассказывал, как она отличилась во время Сопротивления?

(Хоу лай! Хоу лай!)

– Подпольные бумажные фабрики, подпольные печатни, подпольные сети распространения, книжные магазины, книги, газеты – она выпускала все, что запрещали фрицы.

(...)

– Двадцать пятого августа сорок четвертого, в день освобождения Парижа, сам Шарль сказал ей: «Мадам, вы гордость французского издательского дела»...

(...)

– И знаешь, что она ответила?

(...)

– Она спросила: «Что вы сейчас читаете?»

(...)

– ...

(...)

– ...

(...)

– Скажу тебе одну вещь: Изабель... Изабель это дух времени, превратившийся в книги... волшебное превращение... философский камень...

(...)

– Это и называется: издатель, дурачок, настоящий издатель! Изабель – это Издатель с большой буквы.

– Поэтому-то я и не хочу, чтобы твоя Жюли ее доставала.

(БУШИ ЖЮЛИ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ! Как еще тебе это вдолбить, Лусса! Это не Жюли! Это высокий блондин, бывший заключенный Сент-Ивера, это настоящий Ж. Л. В., КЭКАОДЭ Ж. Л. В., ЧТОБ ТЕБЯ!.. Съехавший бумагомаратель, сплошняком заполнявший свои листы, не оставляя живого места, сумасшедший убийца, который хочет все свалить на Жюли! Чего ты торчишь здесь, вспоминая былые времена? Зови полицию, Лусса: Цзинь ча цзюй! ПОЛИЦИЮ!)

VII

КОРОЛЕВА И СОЛОВЕЙ