28

Инспектор Карегга взлетел на шестой этаж и оказался перед нужной дверью как раз в тот момент, когда дивизионный комиссар Аннелиз давал отбой у входа в церковь Св. Роха. Инспектор Карегга удивленно ухмыльнулся. Шеф как будто слышал каждый его шаг. Карегга пересек улицу Сент-Оноре и стал подниматься по лестнице, все шесть этажей – на одной скорости. Стрельба прекратилась ровно в тот миг, когда он достиг заветной двери. Браво! Лучшего патрона не найти. Прижавшись к стене с оружием в руках, он ждал, когда откроется дверь.

Карегга не хотел трогать Жюли Коррансон... Во-первых, она была женщина. Во-вторых, она была женщина Малоссена. Карегга, как и его патрон, симпатизировал Малоссену. Три года назад он вытащил его из переделки. В прошлом году он помог инспектору Пастору доказать его невиновность. Ради Малоссена стоило быть хорошим легавым. Нет, Карегга не станет ее добивать. В конце концов, эта Коррансон всего лишь пыталась отомстить за своего мужчину. Сам он был влюблен в одну юную эстетку, Кароль. Интересно, смогла бы его Кароль превратить Париж в кровавое месиво, если бы у нее отняли ее Карегга? (Может быть, но только после одиннадцати. Раньше она не вставала.) Карегга стал прислушиваться, что происходит за дверью. Теоретически, если Коррансон еще была жива, она должна была воспользоваться передышкой, чтобы выбраться из комнаты и убежать по коридору. Весь этот шквал огня нужен был только для одного: чтобы стрелок залег пластом и не высовывался. Таким образом, он не мог ни показаться в окне, ни приблизиться к двери из-за пуль, которые отскакивали рикошетом от потолка, а в это время отряд блокировал выход. Карегга был сам себе команда. Он предпочитал справляться один. Вот он и блокировал выход. Если Коррансон высунется, он, конечно, не будет стрелять на поражение. Если только по ногам или по рукам, смотря как она будет держать оружие. Однако очень может быть, что инспектор Ван Тянь ее убил. Карегга видел, как он стрелял. Последнее время Тянь не вылезал из тира (это вообще было любимое развлечение в Доме на набережной). Не только из-за малышки, которая повисла на нем, как макака, упавшая с дерева, но также и из-за его манеры стрелять. И до того, как появился ребенок, Тянь, упражняясь в стрельбе, опустошал все запасы Главного управления. Никто не стрелял так, как он. Мишень после его стрельбы представляла собой одну черную дыру с обрывками картона по краям. Этот человек был в одном лице и стрелок, и ствол, и пуля, и мишень. Посмотришь на него – и мурашки по спине бегут. Не говоря уже о его реакции. Вот он с пустыми руками, не успеешь глазом моргнуть: уже взял кого-то на мушку, секунда – разрядил всю обойму. И потом калибр тоже нешуточный. Всё – тристапятидесятые, неподъемные. Рука неподвижна. Какая-то мистическая сила возвращает ее каждый раз после отдачи в прежнее положение. А с этой малявкой, которая впилась в него, как клещ, он смотрелся еще более впечатляюще. Тянь специально для нее смастерил наушники, в которых она была похожа на огромную муху. Он таскал ее повсюду в кожаном конверте, который заодно прикрывал его кобуру. Получалось, что девчушка со злобным взглядом ревностно охраняет оружие Тяня. Чтобы достать револьвер из кобуры, он молниеносным движением левой руки отбрасывает ребенка за спину. А пока другой рукой он выхватывает оружие и прицеливается, ребенок – уже из-за его спины высовывает голову над правым плечом вьетнамца, взгляд – на линии прицела. Полицейские, все, кто там был, полагали, что в городской общественной санитарной службе вряд ли одобрили бы происходящее. Но этими предположениями и ограничились. Они смотрели, как Тянь стреляет. И хотя большинство из них были слишком молоды и не застали ужасов Дьенбьенфу, они всё больше убеждались, что это действительно был настоящий кошмар.

В комнате – ни звука. Карегга оторвался от стены и на мгновение застыл напротив двери. «На счет „три” я ломаю дверь». «Три»: резким толчком ноги Карегга выбивает замок, оказывается в центре комнаты, и дверь захлопывается за ним.

Комната была пуста. Набита всякой всячиной, как базар в Бейруте, но там никого не было. Никого, только кровь. Капли крови сверкали на стекле окна. Два пальца торчали из стены. Да, пуля раздробила убийце кисть руки, вырвав из нее два пальца. Как бы в насмешку, два пальца торчали в форме победной буквы «V». Но главное: недавнего посетителя и след простыл. Остались только три женских парика на полу («Парики, – сказал себе инспектор Карегга, – я так и думал») и обломки ружья с оптическим прицелом. Высокоточный карабин, сломанный посередине. «Свинлей» двадцать второго калибра. Пальцы – от руки, державшей ствол.

– Ни хао, дурачок. (Здравствуй, дурачок.)

Лусса с Казаманса регулярно посещал Малоссена.

– Во ши. (Это я.)

Каждый день, ровно в девять тридцать утра.

– Чжень жэ! Хао же! в твоей каморке... (Ну и жара в твоей каморке...)

Он сел и сразу весь обмяк.

– На улице тоже тянь цюй хэнъ мэнь. (На улице тоже духота.)

Дежурный вопрос, так, для порядка:

– Нинь шэнь ти хао ма, сегодня? (Как дела сегодня?)

Аппарат, подсоединенный к голове, отвечал ему ровной зеленой полосой без начала и конца, безнадежный прямой ответ.

– Неважно, – продолжал Лусса, – во хэнъ гаосин цзянъ дао нинь. (Я очень рад тебя видеть.)

И в самом деле, он не хотел бы обнаружить кровать пустой.

– У меня тоже во тоудун (у меня тоже голова разламывается), все та же несчастная мигрень, не иначе!

Он говорил с ним по-китайски, но старательно все переводил. Он вбил себе в голову обучить его китайскому. («Знаешь, дурачок, Бельвиль скоро станет совсем китайским, говорят, во сне лучше запоминаешь... если ты закончишь когда-нибудь свой тихий час, так хоть не зря потратишь такую уйму времени».)

– Представь себе, твоя подружка задумала нас всех перестрелять, ей кажется, что это мы виноваты в твоей смерти.

Он разговаривал с ним как с «церебрально-живым», не допуская и мысли, что обращается к мертвецу.

– И заметь, она не так уж неправа. Но наша вина, так сказать, опосредованная, не прямая, ты это поймешь.

Лусса с Казаманса находился в здравом рассудке. Он не собирался воскрешать мертвых. Но он, вместе с Гюго (тем, который Виктор), был убежден, что умершие – весьма осведомленные собеседники.

– Женщина за тебя мстит, представляешь! Мне такая честь никогда не выпадет.

В ответ – та же зеленая прямая.

– Из-за меня, скорее, повесились бы. Я не тот, за кого мстят, а тот, кого наказывают: понимаешь?

Медицина и дышала вместо Малоссена.

– Твоя Жюли уже вывела из строя Шаботта, Готье и, сегодня утром, Калиньяка. Правда, Калиньяк легко отделался – ранением в плечо и в ногу. Остальное, надо думать, отложили на потом. Твой друг Тянь стрелял в нее, но только два пальца отхватил.

Медицина подпитывала Малоссена скупо, по капле.

– За себя я не боюсь, ты меня знаешь, ну, если только слегка, в разумных пределах. Но я не хотел бы, чтобы она убила Изабель.

Медицина была подключена к невосполнимо пустому черепу Малоссена. Она умоляла откликнуться.

– Слушай, ты не мог бы похлопотать за Изабель? Шепнешь на ушко своей Жюли... а?

Дело в том, что, не будучи уже никем, мертвые кажутся нам способными на все.

– Потому что Изабель, видишь ли, дурачок, Изабель... и потом, Бог свидетель, сколько ты с ней ругался...

Лусса подыскивал слова. Китайские слова и их братьев-близнецов в переводе.

– Изабель... Изабель это невинность... клянусь тебе... сама невинность с большой буквы, вава инь’эр, дитя, маленькая девочка, которая грозит нам пальчиком.

Лусса говорил, сердце его рыдало, голос его дрожал.

– Это единственное преступление в ее жизни, клянусь тебе ее же бесценной головой: угрожать бескрайнему миру своим крошечным пальчиком, сущее дитя, говорю тебе...

Тем вечером, в начале восьмого, Лусса с Казаманса предпринял попытку защищать дело Королевы Забо перед Малоссеном, который, по его мнению, занимал самую выгодную позицию из всех обвинителей, чтобы вынести ей оправдательный приговор.

– Хочешь, я расскажу тебе ее историю? Нашу историю?

(...)

– Да?

(...)

– Что ж, слушай внимательно. История Королевы Забо, рассказанная ее негром Луссой с Казаманса.

29

(Лирическое отступление)

Королева Забо – это сказочная принцесса, «из тех, из настоящих, дурачок». Она покинула свой ручей, чтобы взойти на престол бумажного королевства. И вовсе не родители, а мусорные бачки привили ей страсть к книге. И не в библиотеках выучилась она читать, а по газетным обрывкам. Она единственный издатель в Париже, которому помогло взобраться на трон именно практическое знание предмета, а не отвлеченные разглагольствования, которые обычно этому сопутствуют.

Нужно видеть, как она закрывает глаза, раздувает ноздри, вдыхает запахи библиотеки, все разом, и, принюхавшись, безошибочно определяет местоположение пяти сигнальных экземпляров на чистой рисовой «японской» бумаге в углу на полке, ломящейся под весом всяких там «верже», «ван-гельдеров» и невзрачных «альфа». Она никогда не ошибалась. Она распределяла их по запаху, у каждого переплета – свой: никчемное тряпье, добротное полотно, прочный джут, фибровый хлопок, абака...

Лусса любил поиграть с ней в это. Это был их маленький секрет. Они оставались вдвоем у Изабель, Лусса завязывал ей глаза, надевал ей рукавицы и подсовывал какой-нибудь том под нос. Изабель ничего не знала об этих книгах, она не могла ни увидеть их, ни прикоснуться к ним. Работало только ее обоняние:

– О Лусса, прекрасный выбор, отличная бумага, голландская, высшей пробы... клей: как же, его превосходительства «Тессье»... а краска, если только я не ошибаюсь, краска... постой-ка...

Благодаря своему невероятно чуткому носу она отделяла воздушный запах типографской краски от тяжелого, «животного» запаха клея и объявляла один за другим ее составляющие, пока наконец не находила ускользнувшее из памяти имя того кудесника, что делал когда-то раньше эту чудо-краску, и даже называла точную дату изготовления.

Иногда она позволяла себе пальнуть металлической дробью своего смеха.

– Хотел меня подловить, негодник, переплет-то позже сделали... Кожа на двадцать лет моложе. Что ж, Лусса, неплохо придумано, только ты, похоже, забыл, с кем дело имеешь.

И тут же выдавала и название фабрики, где сделали бумагу, и имя единственного печатника, который использовал этот набор составляющих, и название книги, и имя автора, и год издания.

Иногда Лусса проверял, что скажут пальцы Изабель. Он снимал с нее рукавицы. Затыкал ей ноздри ватой и наблюдал, как руки Изабель прикасаются к листам:

– Бумага рыхлая, не дышит, поры забиты, точно пожелтеет, можешь мне поверить; через восемьдесят лет внуки детей, на которых нам с тобой не повезло, возьмут в руки книжку со страницами, желтыми, как айва, желтуха над ними уже работает.

Вместе с тем она не была против стареющей бумаги, из древесного волокна, например. Она, конечно, разбиралась в подобного рода вещах, но снобом ее никак не назовешь. Ее трогало то, что книги тоже смертны. Она старела вместе с ними. Она никогда не пускала под нож, никогда не выбрасывала ни одного экземпляра. Тому, что раз появилось на этот свет, она давала спокойно умереть.

Лусса сгорал от нетерпения доказать свою правоту у постели Малоссена.

– Как, по-твоему, такая женщина, которой жалко даже избавиться от несчастной брошюрки, могла послать тебя на смерть, а? Вот ты ей это и объясни, твоей Жюли.

Но Жюли нужно было объяснить и еще кое-что, и объяснять пришлось бы довольно долго, чтобы она смогла понять Изабель. Нужно было вернуться к той ночи, когда Лусса повстречался с ней. Нужно было вновь оказаться в той депрессии тридцатых, когда вся Европа подыхала с голоду, и в то же время короли шелка и книжные маньяки, шейхи высокой моды и принцы-библиофилы предавались каждый своей страсти как ни в чем не бывало, с обоих концов социальной лестницы, нижние ступени которой спускались в мрачную ночь мусорных бачков.

Впрочем, мусорные бачки редко бывали полными в ту голодную пору. Выбрасывали мало, подбирали почти все, что выбрасывали, стояли насмерть за свою добычу. Все войны вырастают из одной аксиомы: мусорные бачки не терпят пустоты. В Левалуа мусорные ведра берут приступом – и вот Европа в огне. А еще хотят, чтобы войны были чистыми...

Первые армии Второй мировой состояли из батальонов старьевщиков, хлюпающих по грязи, с застывшим взглядом и крючьями, зажатыми в кулаке. («Можешь себе представить, какие шрамы оставляли эти крючья, дурачок...») Обитатели сточных канав небольшими отрядами вырастали из мостовых, и на заре передовые звенья старьевщиков с проломленными черепами оказывались засунутыми в пустые мусорные бачки. И эти стычки – детские игрушки по сравнению с настоящими битвами, которые разворачивались на свалках Сен-Дени, Бисетра или Обервилье. Настоящая репетиция Сталинграда – как иначе назвать эти бои на одном месте, когда груды человеческого гнилья стоят, вцепившись мертвой хваткой друг в друга, борясь за каждый дюйм сточной канавы, ямы с отходами, за место у входа на перерабатывающий завод, за последние метры рельсов, по которым катятся тележки с мусором?

В этой довоенной войне были свои армии, своя стратегия, свои генералы, своя разведка, свое интендантство, своя руководящая идея. И свои одиночки.

Лысый был из таких.

Лысый был поляком, которого вытолкали вон из-за волнений в шахте. Лысый, отец Изабель. Безработный поляк, решивший никогда больше не спускаться обратно. В той бездне работы Лысый оставил свою густую шевелюру, может быть самую красивую во всей Польше, и ходил теперь с совершенно голым черепом. Он носил только светлое из-за появившейся за годы работы неприязни к черному цвету. Он один знал про себя, что вышел из чумазых угольщиков. Остальные принимали его за разорившегося польского князька из тех аристократов, что пришли к нам с Востока, чтобы отобрать хлеб у наших таксистов. Но Лысый не хотел быть таксистом... Такси – это та же шахта, только по горизонтали. Нет, Лысый жил содержимым чужих бумажников. Он не просил, он брал. Оглушал, обирал, тратил и снова отправлялся на охоту. Он знал, что так не может продолжаться вечно. Он чистил карманы в ожидании, что ему подвернется идея получше. Он верил в свою «идею» так же слепо, как заядлый игрок в свое счастливое число. В конце концов, почему бы нет, ведь даже его жена нашла себе занятие. Лысый и его жена, что называется, не сошлись характерами. Она заделалась «абортмахершей», то есть помогала душам скорее добраться до места назначения, это и была ее «идея». И так как Лысый считал себя католиком, им пришлось развестись. Он оставил ей трех мальчиков, а себе забрал дочку. Изабель огорчала своего отца. Она так мало ела, как будто отказывалась от жизни: в день три раза по ничего. Нужно было тратиться, испробовать все, самые изысканные блюда. Лысый выбрасывал икру в помойное ведро и уходил на новый промысел. Он думал еще, что Изабель мало ест потому, что много читает. Каждый раз, как он выходил за новым кошельком, он обещал себе положить этому конец. Но по дороге обратно сдавался: приходил в очередной раз с любимыми журналами малышки. Он обожал смотреть, как огромная голова Изабель, столь похожая на его собственную, склоняется над «Модой и работой», «Шикарной женщиной», «Формой и цветами», «Силуэтами», «Вог»... Может, Изабель станет кутюрье, новой Клод Сен-Сир или Жанной Бланшо? В любом случае, для этого тоже надо было есть. Даже эти худющие модели что-то едят. Но Изабель пачками поглощала журналы – бумагу, если быть точным... Особенно романы с продолжением. Цепляясь один за другой, они бесконечными рядами разворачивались в голове Изабель. Она вырезала их, сшивала, и получались книжки. В возрасте от пяти до десяти лет Изабель читала все, что попадалось ей на глаза, не разбирая. А ее тарелка по-прежнему оставалась нетронутой.

Лысый нашел свою «идею» однажды ночью, когда он предпринял очередную вылазку в предместье Сент-Оноре[27]. Он шел следом за каким-то толстяком в твидовом пальто; тому было лет шестьдесят, но возраст не лишил его беспечности. Лысый уже держал кулак наготове. Но вдруг, в аллеях Тюильри, конкуренты перехватили его дичь. Две тени, выделившиеся из мрака. Наперекор здравому смыслу этот, в твидовом пальто, не захотел добровольно расстаться со своим бумажником. Пришлось брать силой. Разбили в кровь лицо, ногами запинали по почкам. Задохнувшись от боли, «твидовый» не мог даже вскрикнуть. Лысый решил, что это несерьезное отношение к работе, и вмешался. Особых усилий не потребовалось: стоило ему только пальцем ткнуть – и они повалились друг на друга. Молокососы, что с них взять, в пустых горшках и то весу больше. Потом он помог толстяку подняться. Кровь била из него фонтаном. Лысый прикладывал платок, пытаясь остановить кровотечение, но того заботило лишь одно:

– Мой Лоти, Лоти...

Он харкал кровью, но на языке у него было одно:

– Мой Лоти...

Его мучила другая боль:

– Оригинальное издание, понимаете...

Лысый, конечно, ничего не понимал. «Твидовый» потерял свои очки. Он рухнул на тротуар. Вот чудак, что за радость дрязгаться в луже собственной крови? Тот шарил вокруг, как слепой.

– На рисовой бумаге...

Шахтер с юных лет, перешедший потом на ночные облавы, Лысый видел в темноте, как кошка. Он без труда нашел то, что искали. Небольшая книжка валялась в нескольких шагах.

– О! Месье... если бы вы знали...

Он судорожно прижимал к сердцу свое сокровище.

– Вот, возьмите, прошу вас, пожалуйста...

Он открыл бумажник и протягивал Лысому целое состояние. Лысый раздумывал. Для грабителя это были нечестные деньги. Но тот засунул ему пачку в карман.

Когда Лысый рассказал о своем приключении Изабель, девчушка наконец улыбнулась, что редко с ней случалось:

– Это был библиофил.

– Библиофил? – переспросил Лысый.

– Да, тот, кто предпочитает книги литературе, – объяснила она.

До Лысого все еще не дошло.

– Для таких людей важна только бумага, переплет, – продолжала Изабель.

– Даже если внутри ничего не написано?

– Даже если там написана какая-нибудь ерунда. Они расставляют свои томики подальше от солнечных лучей, они даже не разрезают страницы, они берут их в руки, только надев тонкие перчатки, они их не читают, они на них смотрят.

И тут с ней случился припадок дикого смеха, раньше Лысый принимал этот ее смех за приступы астмы, спровоцированные угольной пылью шахтерского поселка. Но нет, этот вырывавшийся из легких поток воздуха был смехом Изабель. Лысый никогда не мог понять, над чем она смеется. На этот раз малышка пояснила:

– Мне только что пришла идея, очень, как бы это сказать, в духе предместья Сент-Оноре.

Лысый ждал.

– Забавно было бы самим делать редкие книги с переплетами из тканей Гермеса, Жанны Лафори, Ворта, О'Россена...

Она принялась икать, выкрикивая имена известных модельеров.

– Верх шика, правда?

Идея дочери понравилась отцу. Девчонка была права. Лысый наконец понял, в чем тут фокус: эстеты никогда даже не открывают книги. Что бы там ни случилось, высокая мода будет подниматься все выше, кулинарное искусство все так же будет ублажать желудки аристократии, любители музыки всегда сумеют настроить свои скрипки, и даже в худшем из катаклизмов планетарного масштаба всегда найдется такой чудак в твидовом пальто, готовый лечь костьми за оригинальное издание.

Лысый отправился по модельерам. Те и в самом деле нашли идею «шикарной». Лысый собрал их обрезки. Изабель в это время рылась на помойках, отбирая материю, выбрасывая шерсть и синтетику и оставляя лен, хлопок, холст и марлю. Лысый умаслил лучших печатников, и вскоре известнейшие печатни выпустили Барреса в обложке от Баленсиаги, Поля Бурже в гермесовском переплете, Жана Ануя в наряде от Шанель или какое-нибудь «Острие меча» юного де Голля в одеянии тончайшего шелка от Борта. Всего пару-тройку номерных экземпляров каждого названия, но по такой цене, которая позволила доверху наполнить тарелки Изабель.

Лысому следовало бы на этом остановиться. Его «идея» оказалась более христианской, чем занятие его жены, костюмы его стали отныне белизны безупречной, и его девочка ела теперь досыта, найдя наконец то, что было ей по вкусу.

Увы, Лысый был захватчиком по натуре. Сделав себе состояние на производстве редкой книги, он захотел стать папой римским над библиофилами, богом переплетов, которые делают книги бессмертными. Обрезков модных домов ему показалось мало. Ему понадобилось тряпье со всей столицы, он захотел монополии. С другой стороны, Лысый был примерным польским католиком. Он не желал иметь дела со всякими евреями из Сантье или Марэ[28]. Но именно там были ткани. И кожа для переплетов. Лысый нанял целую армию тряпичников, которую он бросил на еврейские помойки. Его войско вернулось побитым, с пустыми руками. Лысого это озадачило. Кто-то осмелился пойти против него. Это случилось впервые. Он вооружил своих ребят крюками с отравленным острием. Двое не вернулись, остальные были так напуганы, что не могли ничего толком объяснить. Нет, они не знали, что произошло, нет, они ничего не видели. Как будто на них вдруг опустилась кромешная тьма, и они разбились вдребезги об эту черную стену ночи. Их ряды смешались под натиском бачков с привидениями. Нет уж, ноги их больше не будет в этих еврейских кварталах. И армия Лысого рассеялась, несмотря на обещание легкой наживы, несмотря даже на его кулаки. Лысого из-за всего этого начали посещать настоящие кошмары.