5

ВОСКРЕШЕНИЕ

Лауна была слишком занята здоровьем Шерифа, чтобы упиваться собственным горем. Это черта истинно сильных духом: печали и радости для них – лишь скобки в писании долга. Оставим.

Нужно было опять подключить Шерифа к системе питания и оценить размеры нанесенного ущерба. Всю эту ночь Лауна выполняла работу лаборантки. Анализ крови показал неимоверное скопление токсических веществ, впрыснутых в тайники ньюйоркца. Серфинг также постарался и над ребрами. Шериф еле дышал.

– Ну и настрадался же он, должно быть!

Да. И жертва не хотела более ни капли страданий. На этот раз мученик серьезно решил сняться с якоря.

– Сейчас счет пошел на часы.

Лауна произнесла эту пророческую фразу на следующий день, ровно в полдень, стоя над Шерифом, жизнь которого держалась на волоске.

– Если бы не эта история, я бы его спасла, Бен! Он уже был спасен!

Бедная Лауна, сразу два предательства: ее любви и ее искусства… Трудно сказать, которое из двух она переживала тяжелее.

– А, знаешь, ведь он был крепкий малый. Она говорила о нем уже в прошедшем.

– И сильной души человек.

– Может, предупредить рабби Разона?

– Думаю, да.

Рабби Разон явился со своим святым писанием. Когда мы ему сообщили о той неблаговидной роли, какую сыграл в этом Серфинг, он лишь ответил:

– Huerco malo! Извини, Лауна, но он мне сразу не понравился, этот guevo de rana…

И перевел для маленьких:

– Нет, он мне совсем не нравился, это жабье отродье…

Жереми, Тереза и Клара убирали комнату цветами, готовясь к приему Бельвиля. Они решили провожать Шерифа в последний путь в атмосфере праздника. Пришпиленные к потолку ленты с прощальными надписями покрывали славой небесный свод над его одром. Ждали в первую очередь племя Бен Тайеба, но еще и делегацию китайцев и евреев квартала, а также всех латиноамериканцев, какие изъявят желание прийти. Долговязый Мо привел всю Западную Африку. За ними увязались пара-тройка американцев, часто захаживавших в ресторанчик «На мели», тот, что на улице Анвьерж. Нужно было сделать так, чтобы этого одинокого человека проводило как можно больше народа. Такова была воля Жереми. И чтобы женщины рыдали в голос. И чтобы рвали на себе волосы. Словом, чтобы было лучше, чем на похоронах национального героя, настоящее погребение планетарного масштаба.

– Как если бы мы хоронили его в центре Земли.

Жереми возложил на голову Шерифу миртовый венок.

Комнату заволокло туманом ладана.

– Я могу начинать? – спросил рабби Разон.

Да, уже можно было. Все было чинно, своим порядком, как на земле, так и на небе.

Но он не начал.

В этот самый момент в дверном проеме появился ангел. Прозрачный, молочно-белый, он застыл под взглядами всех присутствующих. Это был один из тех ангелов, каких мы обычно видим на витражах: пышных, белокожих, с лицом, светящимся небесным спокойствием и безразличием.

Это была мама.

Она прошла к умирающему сквозь благоговейную тишину. Казалось, она не касается ступнями пола. Она приковывала взгляды и проникала в умы. Когда она склонилась над челом умирающего, все, мужчины и женщины, почувствовали жар ее дыхания на своих устах.

– Этот человек еще не умер, – произнесла она наконец.

Потом скомандовала:

– Положите его в мою постель.

И исчезла, так же как появилась.

Пришлось выждать, пока рассеется зачарованность, чтобы рабби Разон мог дать зеленый свет:

– Там, где Бог не справляется, туда он посылает женщину. Перенесите его к ней в кровать.

– Вне всякого сомнения, – заметил Хадуш, после того как мы перенесли Шерифа, – твоя мать – это явление.

– Поэтому-то мы и видим ее так редко, – ответил я.

И так как мы были наедине, я улучил минутку, чтобы спросить:

– Что ты сделал с Серфингом?

– Похоронил, не так пышно, конечно.

– Но кроме этого?

– Он был всего лишь марионеткой. Мы засекли тех сволочей, что дергали его за ниточки. Он был их игрушкой, вот мы его им и вернули.

Они просто-напросто положили тело Серфинга в багажник «мерседеса», вместе с отрезанным ухом владельца и его же стволом 11,43. После чего вызвали полицию и решили не ждать, что будет дальше.

– В принципе, я осуждаю подобное сотрудничество, – объяснял Хадуш, – но бывают обстоятельства, когда мир и спокойствие в гражданском обществе заставляют пойти на некоторые уступки.

Мо и Симон остались на шухере в бандитском квартале. Ровно в шесть утра силовики в масках наводнили здание и забрали человека с отрезанным ухом, «мерседесом», трупом Серфинга, орудием преступления и перспективой загреметь лет эдак на пятнадцать.

– Сейчас он, наверное, уже сдал всех своих. Он крепкий, но размазня.

– Смотри, как бы он тебя самого не заложил, Хадуш. Ухо-то его – твоя работа, не забыл?

Хадуш возвел очи к небу, как бы прося терпения для этого недалекого ученика.

– Мой нож – в кармане Серфинга, с его же отпечатками на рукоятке.

Пауза.

– Видит бог, как нам с Симоном не хотелось оставлять там наши доспехи!

Еще пауза.

– Но чего ты хочешь?..

И он с чувством выполненного гражданского долга заметил:

– Надо уметь жертвовать.

Нам с Жереми запретили появляться в маминой комнате. Очевидно, это было их, женское дело. В доме теперь все разговаривали только шепотом. Лауна представляла нам ежедневный отчет. Шериф лежал пластом.

– Он не шевелится, Бенжамен. Они с мамой лежат, прижавшись друг к другу, и не двигаются. Я никогда еще не видела, чтобы тело было таким неподвижным. Как у кошек, когда они борются со смертью.

Но этот кот не умирал. Накрыв его собой, мама согревала его своим теплом. А когда нарушался ритм его дыхания, мамины уста питали его живительным воздухом.

Незаметно каникулы подошли к концу. Клара, Тереза и Жереми вернулись к своим занятиям. Не помню уже, на какой временной работе я тогда пробавлялся, но знаю точно, что я тогда ее забросил: отпуск по состоянию здоровья. Да, один из тех нахлебников, которые прорывают дыру в соцобеспечении и на которых указывает обличающий перст министров… Если наша страна как-нибудь ненароком загнется, это будет моя вина, никак не министров. Но, неизвестно почему, мне казалось, что мое присутствие будет более полезным под крышей нашей лачуги, чем где бы то ни было в другом месте.

Шериф начал потихоньку оперяться.

– Он ест, Бен!

– Cristianos у moros?

– Нет, для этого он еще недостаточно окреп. Он берет грудь.

Мама вскармливала грудью американского еврея, вернувшегося с того света.

– Он выкрутился, Бен: он оживает на молоке нашего неродившегося братика.

– Я знала, что он не умрет, – бросила Тереза, проходя мимо нас.

Вскоре мама и Лауна смогли объявить победоносную войну солитеру. Тварь была спущена в сортир.

И тогда пришла главная новость:

– Он открыл глаза, Бенжамен!

– Он заговорил?

– Нет. Он улыбнулся.

Честно говоря, Шериф так больше и не заговорил, и с тех пор я никогда уже его не видел. Сейчас я прекрасно помню те события, но не могу воскресить в памяти ни его лица, ни голоса. Шериф – это Данность, а не образ.

Как-то воскресным утром мама созвала к себе весь Бельвиль.

– Он ушел, – сказала она.

Она была одна в своей постели. Она объявила нам о его уходе без тени печали.

– Он ушел, но он оставил нам память о себе. Я беременна.

Девять месяцев спустя из чрева нашей матери вышел Малыш. Он долго плакал, увидев белый свет. Эта грусть огорчила и нас тоже. Тереза отнесла это на счет злоключений Шерифа, его отца.

Рабби Разон ободрил нас:

– Первые слезы, – уверил он, – это всегда хороший знак: niсo que no llога no mama!

– И что это значит? – спросил Жереми.

– «Ребенок, который не плачет, не берет грудь», – перевела Тереза.

Рабби Разон поднял Малыша, подставив его солнечному свету.

– Dios que te page, мой малыш!

– «Господь да воздаст тебе», – перевела Тереза.

Малыш и в самом деле был очень маленьким. Рабби Разон, верно, прочитал это сомнение в моих глазах, потому что счел необходимым меня подбодрить:

– Не бойся, Бенжамен, он и так слишком мал, я не стану его укорачивать. Во всяком случае, не сейчас… – прибавил он, ведя свою линию священнослужителя.

– Он и правда очень маленький, – сказала Клара, щелкнув фотовспышкой.

– Так его и назовем, – заявил Жереми.

– Маленький? – спросила Тереза.

– Малыш, – поправил Жереми.

– …малыш? – переспросила Тереза.

– Малыш, – подтвердил Жереми, – с большой буквы. – Да здравствует Малыш!

6

ВСПОМНИТЕ ИСААКА

Лусса слушал меня не перебивая. Мы перешли уже к четвертому чайнику. Али опустил железные решетки на окнах «Синего человека». Потом они с Юсуфом подсели к нам за столик. В ресторане плавал запах мяты.

– Значит, твоя мать так его и спасла, этого американца? Просто кормила грудью, и все? Нет, решительно, нет ничего прекраснее женщины!

Я задумался.

– Нет, на самом деле она спасла его не этим.

По ее мнению, мы все с самого начала ошиблись в диагнозе. Она полагала, что Шериф умирал не от перенесенных страданий; и уж тем более не от прожорливого солитера. Она даже не была уверена, что это уколы Серфинга так подорвали его здоровье… Наркоторговцы, побои, пули, отрава и солитер, все это составляло его повседневную жизнь, этот человек мог вытерпеть и гораздо большие беды. Нет, его изводили угрызения совести. «Он не мог простить себе смерть Манфреда», – объяснила нам мама. «Но кто же, в конце концов, этот Манфред?» – спросила Тереза. «Призрак, поселившийся у него в сознании, – ответила мама, – и намного ужаснее его солитера!»

И мама заключила сделку с Шерифом. Она вызвалась воскресить Манфреда, вот и все. «Я это ему сразу и предложила: другой Манфред за твоего Манфреда, жизнь за жизнь, сделай мне маленького Манфреда, и твой оставит тебя в покое, слово женщины!»

– Так ваш Шериф воскресил Манфреда и слинял? – спросил Лусса с Казаманса. – Так просто, ни «спасибо», ни «до свидания», ничего?

– Нет, почему, он черкнул словечко.

– Что именно?

– «Вспоминайте Исаака».

– «Remember Isaac»? Этого-то я и боялся.

Я поднял глаза на Луссу. Он качал головой, не решаясь поверить только что услышанному.

– Что такое, Лусса?

– Даже боюсь сказать тебе это.

– Лусса…

– Ты мне не поверишь.

– А ты попробуй.

– Я знаю этого парня.

– Какого парня?

– Твоего шерифа, мой мальчик, отца Малыша, я его знаю.

– Ты с ним знаком?

– В общем, я знаю, кто он. Полагаю… хотя это…

Я посмотрел Луссе прямо в глаза, я взял его руки в свои, и я начал вдалбливать ему слова маленькими точными ударами молотка, прибивая точки над «i»…

– Так ты его знаешь или ты его не знаешь? Не валяй дурака, Лусса, вспомни, что Малыш изводит себя голодом… если ты знаешь его отца, приведи его к нам, как можно быстрее… но если ты его не знаешь, если ты только полагаешь… не думаю, чтобы Малыш мог удовлетвориться какими-то предположениями…

Лусса никак не мог решиться; потом он поднялся, все еще раздумывая.

– Ты будешь дома сегодня вечером?

– А где же мне еще быть?

– Ну, жди тогда, я приду.

– И приведешь отца Малыша?

Он отмахнулся и направился к выходу.

Придя домой, я обнаружил, что Малыш стал уже просто прозрачным. Я поставил его перед настольной лампой. Вне всякого сомнения: еще несколько дней поста – и сквозь него уже можно будет читать.

– Когда же ты решишься что-нибудь предпринять? – спросила меня Тереза.

Я посмотрел Малышу в глаза.

– Ты не хочешь поесть? Ну хоть немножко? Чтобы порадовать меня, а? Нет? Хоть что-нибудь? Йогурт там? Бутерброд? Чипсы?…

Малыш ответил:

– Я предпочел бы моего папу.

И так и не притронулся к ужину.

Я только начал укладывать детей спать (Малыш отправлялся на пустой желудок в туннель ночи, ведущий к третьему дню его поста), когда в дверь позвонил Лусса.

Я кинулся ему открывать. Он был один.

– Ты один?

– И да и нет, – ответил он входя.

Принимая во внимание данные обстоятельства, даже не знаю, стоило ли мне терпеть китайские выходки этого сенегальца?

– Лусса…

Он сделал мне знак заткнуться и присесть.

Сам он сел напротив.

– Приготовься, дурачок, то, что я хочу тебе сказать, будет нелегко проглотить.

Я уже начал исходить слюной.

– Я проверил свои источники. Я знаю отца твоего младшего брата в розовых очках, можешь не сомневаться.

– И ты не привел его?

– Привел.

Он посмотрел на меня долгим взглядом, тяжело вздохнул, расстегнул пуговицы пальто и вытащил из-за пазухи четыре книжки, которые разложил на столе, прямо у меня под носом.

– Он главный герой этих четырех романов.

– Что?

Лусса набрал в легкие побольше воздуху и выдал всю информацию залпом:

– Его зовут Исаак Сидель, он американец, еврей, у него есть дочь, Мэрилин, которая беспрестанно выходит замуж и разводится, он большая шишка в полиции города Нью-Йорка, он считает себя ответственным за смерть некоего Манфреда Коэна, который был его лучшим подчиненным, Джойс и капуччино – его маленькие слабости, питается он христианами и маврами, и вряд ли когда-нибудь от этого загнется, и еще он пытается прищучить всех тех типов, которых он крыл тогда, в бреду: Руперт, Стэнли, Зорро, Ковбой, Мак-Нил, Дермотт и так далее… Можешь сам проверить: бандиты или продажные полицейские – все они появляются на страницах этих четырех романов!

Я посмотрел Луссе в лицо. Прямо в лицо. Он прекрасно понял, что отражалось в моем взгляде, и сказал, переведя дыхание:

– Я знаю… я ведь тебя предупреждал… это трудно усвоить… но должен ли я тебе напоминать, что…

Тут вдруг вспорхнул какой-то странный ангел.

– Должен ли я тебе напоминать, что не далее как сегодня утром ты сам сравнивал младшего брата с Бартлби Мелвилла?

– При чем здесь это? Бартлби – всего лишь метафора! Еще скажи, что моя мать забеременела от метафоры!

Лусса покачал головой.

– Большинство детей получаются из метафор… И только потом они портятся.

Я попытался найти выход с другой стороны:

– Если бы моя мать пошла на такое неразумное дело – отдаться какому-то персонажу романа – Тереза бы знала об этом!

Лусса не стал противоречить. Он лишь добавил:

– Я забыл сказать тебе главное, дурачок. Про Исаака этих четырех романов…

Он похлопал по стопке переплетов, сложенных на столе:

– У него тоже солитер.

И выдал, наконец, свое фатальное заключение:

– Теперь можешь выставить меня за дверь, если пожелаешь, но факты есть факты: американский еврей, которого воскресила твоя матушка, отец твоего младшего брата в розовых очках – не кто иной, как главный герой этих четырех романов. Оставляю их тебе. Они твои. Дарю. Замечательное чтение, надо заметить, сам увидишь… восхитительное. Автор – Черин. Джером. Джером Черин. Он американец. Нью-йоркский еврей, как и его Исаак.

И Лусса ушел, оставив меня в полном замешательстве.

Я похлопал крыльями, пытаясь встрепенуться, а потом опустил взгляд на эти четыре романа: «Голубые глаза», «Дурочка Мэрилин», «Ярмарка в Манхэттене», «Таинственный Исаак»… Таковы были их названия.

Я читал до глубокой ночи. Сидя в костюме перед аудиторией в шлепанцах и пижамах, чувствуя за спиной дыхание Превосходного Джулиуса, который заглядывал мне через плечо и следил за чтением по строчкам, я вслух погружал нас в сагу об Исааке Сиделе и его солитере. Так Исаак во второй раз вошел к нам в дом. Тереза делала пометки, которые ей что-то напоминали. Малыш нацепил свои очки, чтобы лучше слышать. Жереми все охал да ахал, сыпал «чертями» и прочими возгласами типа «здорово!», «во дает!», «классно!», всячески выражая свое восхищение. И если бы Клара могла фотографировать слова… Я читал вслух сагу об Исааке Сиделе: «Исаак патрон», «Исаак честнейший», «Исаак великий раввин штаба», «Исаак, папочка Мэрилин, чокнутой с семью мужьями», «Исаак психопат», «Исаак при параде», «Исаак в дерьме», «Святой Исаак», «Таинственный Исаак» в зависимости от взгляда на него других персонажей, которых я узнавал на ходу, всех до единого, все эти имена, наводнявшие бредовые сны нашего Шерифа: Энни Пауэл, разрисованная ножиком шлюшка с Сорок третьей улицы, Дермотт, ее сутенер, зачитывавшийся Джойсом, Кут Мак-Нил, продажный ирландец, ходивший по колено в крови… Уже начинало светать, а я все еще читал (Исаак Сидель, казалось, устроился в детской, будто и не покидал нас вовсе), как вдруг голос Малыша резко остановил мою воодушевленную речь:

– Я хочу есть.

Далее воцарилось – нет, не молчание, а нечто гораздо большее.

– Я хочу есть, – повторил Малыш.

Жереми опомнился первым.

Он соскочил с кровати и кинулся в кухню, Клара тут же помчалась за ним следом.

– Малыш, ты проголодался! Какое счастье! Что тебе сделать? Омлет с грибами? Спагетти с баклажанами? Сандвич с ветчиной? Открыть гусиный паштет?

Зажмурившись, Малыш отвергал все подряд.

– Нет? Может, десерт? – предложила Клара. – Хочешь сразу десерт? Крем-брюле? Ватрушку с ягодами?

– Нет, – мотал головой Малыш.

Он снял свои розовые очки, чтобы сосредоточиться; наконец лицо его разгладилось, и он сказал:

– Cristianos у moros!

1

Я бы предпочел отказаться (англ.).

2

Квартал в восточной части Парижа (XX округ).

3

Мелвилл Г. Писец Бартлби (пер. М. Лорие).