18

Больше всего удивляла эта тишина. Даже Жереми молчал. Полоска за полоской, зебра исчезла, оставив свинцово-серую дыру на фронтоне кинотеатра.

Весь Бельвиль видел, как она рассеялась в воздухе.

Но, в конце концов, это всего лишь деревянное изображение, просто рисунок на дощечке. Камень – другое дело, посмотрим, как они справятся. Не могут же они стереть с лица земли целый кинотеатр ! Кинотеатр – это ведь здание! Не только плоский фасад, но еще и огромная утроба: холл, балкон, сцена, ряды кресел, скарб Бельвиля за кулисами… потроха проводов и пищеварительный тракт трубопровода, масса всякой всячины… Нельзя же все это вывести, как пятно!

Выглядывая из-за плеч двух полицейских, которые преграждали ему дорогу, Жереми внимательно рассматривал дыру на фронтоне, оставшуюся после исчезновения зебры.

Молчание толпы становилось все напряженнее.

Вот и голубизна фронтона начала бледнеть. Краска сходила! Вот-вот из-под штукатурки проступят камни или кирпичи кладки… Ни того ни другого. Все испарилось. Нет больше фронтона. Лишь квадрат облачного неба на том месте. Верхняя часть кинотеатра пропала. Стерли! Здание стирают! Вот так, запросто, как рисунок мелом с классной доски.

Подумаешь, взрыв; это тихое выцветание впечатляет куда больше! Жереми уже много раз наблюдал, как взрывают дома, как они корчатся в пламени пожара, видел, как, будто проваливаясь сквозь землю, рушатся башни, начиненные взрывчаткой. И всегда стоял невообразимый грохот. Земля призывала к себе свои камни, и они оповещали об этом. Здания вопили, мучаясь в агонии. Облака пыли и пепла оседали на ближайшие дома, одевая их в серый траур до следующего дождя.

Но это…

Это было хуже.

– Вот черт, – выругался кто-то.

«Как корабль, плывущий кверху дном, – подумал тогда Жереми. – Утопающий в небе! Пожираемый небытием! Кораблекрушение наоборот». «Зебра» со всем грузом шла ко дну. Впрочем, с этими маленькими балкончиками по окружности башенок, этими железными лестницами, будто взбегавшими к капитанскому мостику, «Зебра» и раньше напоминала старый броненосец времен Первой мировой со снятыми за ненадобностью орудиями. («Скорее, канонерскую лодку на реке Янцзы, – возразил Клеман Судейское Семя, – как у Стива Мак-Куина, в фильме Уайза. Помнишь?..»)

«Впервые вижу ее по-настоящему», – подумал Жереми, и, не в силах обернуться, он представил себе дом, в котором жил Шестьсу, авианосец, пришвартованный на другой стороне бульвара, как раз напротив.

Шестьсу сказал ему однажды:

– Ничто не забывается так быстро, как здание, мимо которого ходил полвека, не обращая на него никакого внимания. А потом, в одно прекрасное утро – бац! – пустое место, а ты даже не знаешь, что там стояло. Это еще хуже, чем просто воспоминание! Кто сейчас помнит, какой была площадь Празднеств? Спроси своего брата.

– Площадь Празднеств? – сказал в ответ Бенжамен. – Круглая деревенька…

– Красивая?

– Живая.

Ничего более определенного Жереми вытянуть так и не удалось.

Пустота уже разъедала афиши на фасаде «Зебры». Пустота смывала афиши и растворяла стены. Пустота бесшумно ползла вдоль тротуара, слизывая камень за камнем, и скоро не осталось ничего, кроме черной железной решетки, возведенной перед фасадом исчезнувшего здания.

Черная железная решетка.

Только решетка.

Запирающая небытие.

И за все это время – ни звука.

И тут их взорвало, всех разом. Восклицания, аплодисменты, фотовспышки, видеокамеры, гвалт журналистского восхищения! Три-четыре тысячи снимков этой решетки, которая займет все первые полосы завтрашних газет.

И только полицейские оставались невозмутимыми. Повернувшись спиной к чуду, они продолжали сдерживать толпу.

– Эй! – обратился Жереми к жандармскому начальнику, который стоял прямо перед ним. – У вас за спиной только что исчез кинотеатр!

Клара тоже щелкнула фотоаппаратом.

Но в ее объективе была не решетка, ее интересовало лицо жандарма.

– Кинотеатр испарился! Вам это не интересно? – настаивал Жереми.

Порядок нашел в себе силы не отвечать.

– Кино и театр, одним махом!

Сила молчала.

– Жаль, – сказал Жереми, – а то тут один проныра уже глаз положил на ваш телик!

Глаза из-под каски метнулись на Жереми, рот над подбородным ремнем приоткрылся…

Поздно.

Оживление толпы улеглось.

Вновь тишина.

Все смотрели на решетку.

Черная железная решетка теряла одну за другой свои поперечины.

Они таяли, как свечки, сверху вниз.

Все до единой.

Решетка исчезла.

Остался только золоченый замок, болтающийся в невесомости.

По какой-то причине, оставшейся для Жереми необъяснимой, вид этого нелепого замка, этой золотистой капли, едва заметной в плавящемся воздухе, вызвал общий хохот.

– Бесподобно!

Но и смех утих, как ветер.

Снова тишина.

Случилось что-то неожиданное. Жереми понял это по яростному взгляду, которым жандармский начальник наградил стоявшего рядом подчиненного. Кто-то проник за ограждения. Как раз между этими двумя. На секунду отвлеклись. Командир, должно быть, беспокоился о своем телике.

И вдруг Жереми узнал спину Терезы.

Тереза решительным шагом углублялась в эти нехоженые земли, отделявшие нас от кинотеатра, прямая, как правосудие, несгибаемая, как дубинки, которые как раз и проворонили ее, – одна в этом мире. Уверенная поступь, перед которой расступаются моря. Она шла прямо к висящему в воздухе замку. Сами полицейские, забыв про инструкции, следили взглядом за этой высокой худой девушкой, идущей в тишине.

Там, лицом к пустоте, Тереза достала из кармана ключ и открыла замок. Потом мы увидели, как напряженно двигаются ее руки: послышался знакомый визг невидимой решетки.

Тереза сделала шаг вперед и тоже пропала. Поглощенная небытием. Гробовая тишина.

Секунда.

Две.

Три.

И кинотеатр появился.

Так внезапно, что все вздрогнули.

Распахнутые ворота, кричащие афиши, лазурь фронтона и скачущая полосатая лошадка: да, это и в самом деле была «Зебра», кинотеатр Сюзанны О’Голубые Глаза, последний действующий кинотеатр Бельвиля. Цел и невредим. Возвращенный реальности одним взмахом платка в руках фокусника!

Новый взрыв толпы. Аплодисменты, улюлюканье, детский визг, испуганно отшатнувшиеся собаки и взмывший в небо ворох потревоженных голубей… и я со всех ног бросаюсь вперед, чтобы прикоснуться к стенам, и взахлеб делюсь впечатлениями с таким же восторженным соседом, и набиваю свою котомку, пополняя запасы тем для будущих разговоров, и уже смотрю на это исчезновение из настоящего, записав его в воспоминания…

– Чтоб мне провалиться! Вы это видели! – воскликнул Жереми. – Сначала исчез, потом воскрес!

– Видели, видели, – ответил полицейский. – А что это была за девушка?

– Моя сестра, – ответил Жереми.

Ж ю л и. Я же говорила вам, что Барнабе приготовил нам всем сюрприз.

С ю з а н н а. Лучше ничего не придумал…

Ж ю л и. Теперь вы понимаете, что имел ввиду Маттиас, когда говорил, что его сын посвятил свою жизнь тому, что можно назвать обратное кинематографу!

С ю з а н н а. Он стирает предметы, делая их невидимыми.

Ж ю л и. Барнабу – фокусник, да…

С ю з а н н а. …

Ж ю л и. Теперь трудно будет забыть вашу «Зебру». Это уже памятник.

Все хотели теперь примазаться к фокуснику Барнабу, господа с радио, дамочки с телевидения, фотографы и заведующие рубриками, ответственные по культуре, командированные Мэром мэров, рекламщики и директора театров, каждый пламенно желал заполучить его только для себя, с официальными приглашениями, с контрактами в кармане, с протянутыми микрофонами, фотографы, спешащие в лаборатории с отснятыми пленками, склониться над проявителем, наблюдая появление исчезновения, эту решетку на фоне пустоты, этот подвешенный в воздухе замок, они уже седлают своего любимого стального коня, рев моторов, клаксоны, пресловутая круговерть зависти, бесконечная погоня за сенсацией, но уже все чаще слышатся то здесь, то там скептические отзывы разумной сдержанности:

– Не из-за чего шум поднимать, обратная голограмма, вот и весь фокус.

– В общем, тот же принцип, что у Христо: затушевать, чтобы потом лучше было видно, не такое уж и нововведение…

– И исполнение – так себе, видел это дрожание воздуха на месте здания? Что-то вроде пара…

– Подмоченный Христо…

– Неплохо, Жорж, подмоченный Христо…

– И все же у него невероятный прогресс, я видел его первое выступление в Лондоне…

– Если только это можно назвать выступлением…

– А его постановка «Гамлета» в Нью-Йорке, припоминаешь?

– Такой скандал забудешь, как же!

– Самым интересным должны быть наложения… только представь, какие перспективы!

– Спрятать семейку своей жены, неплохо бы… И вечные заморочки стажеров:

– Как же его зовут? Вот, забыл…

– Барнабу.

– Барнабу? Это его настоящее имя?

– Может, и псевдоним.

– Скрывает свое настоящее имя?

– И сам скрывается. Никогда не дает интервью. Не разрешает себя фотографировать. На люди не показывается. Никогда. Его уже несколько лет никто не видел. Теперь никто не знает, как он выглядит. Если вдуматься, в этом есть своя логика.

Это факт. Те, кто пытался найти иллюзиониста, натыкались на немое упорство механика, который, ни на минуту не отвлекаясь от очередного прожектора, молча указывал пальцем, отправляя их к заведующему техническим персоналом, засевшему в непроходимых джунглях кабелей… В конце концов все упирались в непробиваемый корсаж пресс-секретарши, завяленной в атмосфере полной секретности и замурованной в своем английском костюме, не допускавшем и намека на возможность каких бы то ни было вольностей. «Нет, господина Барнабу увидеть нельзя, да, вы можете оставить свой список вопросов, нет, программа господина Барнабу, к сожалению, и так слишком насыщенна, чтобы он смог принять ваше приглашение…»

Произнося это, глазами пресс-секретарша все время искала кого-то, ибо, хотя господин Барнабу не хотел, чтобы его видели, не желал фотографироваться и наотрез отказывался от всяких приглашений, сам он надеялся, непременно, встретить одну особу, одну-единственную, ради которой он пересек Ла-Манш, выбрал этот отвратительный квартал, этот занюханный кинотеатр, и это при том, что уже в течение нескольких лет Министерство культуры, мэрия Парижа и даже уполномоченные президента любезно предлагали ему стереть что-нибудь историческое, растворить что-нибудь монументальное: сделать брешь в фасаде Лувра, к примеру, или испарить башню Сен-Жак; но нет, он выбрал Бельвиль и эту «Зебру», боги всемогущие, можно ли так губить свою карьеру! И все из-за женщины, которая явно…

– Мадам Коррансон? Жюли Коррансон?

– Да, это я.

У пресс-секретарши даже дыхание перехватило. Она должна была догадаться, что речь шла не о какой-то там женщине…

– Господин Барнабу хотел бы с вами встретиться. У меня для вас сообщение.

Пресс-секретарша протянула Жюли небольшой плеер, помогла надеть наушники и растворилась в толпе.

Жюли улыбнулась, хотя ей было совсем не весело.

– Ох уж этот Барнабе с его тайнами, – прошептала она.

И Барнабе заговорил прямо ей в уши:

– Жду завтра утром, Жюльетта, ровно в восемь.

«Ох уж эта его пунктуальность…», – подумала Жюли.

Затем последовал адрес: парижский офис старого Иова, на Елисейских Полях.

– Никому не сообщать, Жюльетта, я на тебя рассчитываю.

И еще одно предупреждение:

– Приходи одна, иначе встреча не состоится. Голос не изменился.

Сам он – тоже.

«Он меня уже утомляет», – подумала Жюли, которой только этого утомления сейчас и недоставало.

VII. ЖЕРВЕЗА