– Как старинные чайные ложки у алжирок, – иронизирует Хадуш, ставя на стол шашлыки.

– Еще мне подарили пепельницу в виде башмака.

Башмак для окурков по очереди обходит гостей. На каблуке вытиснен кораблик – герб Парижа. Очень мило.

– И таблетки от депрессии!

– Что-что?

Калош сует мне в руку пакетик, набитый разноцветными таблетками.

– Медсестра сказала, что нужно принимать по одной штучке каждый раз, когда станет грустно.

– Какая медсестра?

– Такая брюнеточка, точно как Тереза мне нагадала по руке. (А таблетки россыпью, без аннотации, без рецепта.)

– Она сказала: запейте таблетку рюмочкой анисовой водки, вот как.

– Дайте-ка я посмотрю.

Смуглые пальцы Хадуша обхватывают пакетик, прикидывают его на вес.

– Она еще сказала, что, когда этот пакетик кончится, она даст другой.

Хадуш вскрывает пакет, пробует одну таблетку на зуб, морщится, выплевывает и говорит мне:

– Амфетамины, Бен. Такая таблетка плюс анисовая – и выведение на орбиту гарантировано. Что за игры они там затеяли у себя в мэрии?

Я не успеваю ответить на этот интересный вопрос, потому что дверь «Кутубии» распахивается и тут же ресторанчик заполняет толпа полицейских – по крайней мере по паре на каждого клиента.

– Всем стоять! Обыск! Ни с места! Усатый детина, только что прооравший эти слова, одет в кожаный реглан. Он улыбается, хотел бы он посмотреть на того, кто двинется с места, – тогда он с удовольствием продырявит ему шкуру.

Старушки и старички в испуге таращат глаза. Дети, взглянув на меня, застывают. Хадуш инстинктивно прячет пакетик с лекарствами под хлебную корзинку, но кто-то оказывается проворнее его и замечает этот жест.

– Эй, Серкер! Глянь-ка туда!

Усатый.реглан на лету ловит пакет. В глубине ресторана голос Ум Кальсум продолжает брести за собственным гробом до самых ворот садов Аллаха. Толпа расступается перед ним.

– Да выруби ты это мяуканье!

Кто-то выдергивает из сети вилку, и в наступившей тишине голос усатого негромко произносит:

– Так что, Бен Тайеб, решил открыть аптеку? Я открываю рот, но взгляд Хадуша блокирует мои мысли на выходе.

Тишина.

Они забрали с собой два ножа, одну бритву, мешочек, Хадуша и еще двух арабов. Молодой и очень розовощекий полицейский, видимо, как и я, работающий с народом, мягко рекомендовал детям и пенсионерам не посещать впредь подобные места. Несмотря на возражения Амара, ужин закончился, не успев начаться. Поскольку усатый приказал закрыть ресторан до конца дня: обыск. Стожил отправился на автобусе прогуливать старушек. Остальная часть племени уныло побрела домой. Я ненадолго задерживаюсь с усатым жизнелюбом.

Мы беседуем.

В синем полицейском фургоне.

Прелестная беседа.

Чтоб я не сомневался, Кожаный Ус сразу же сообщает мне, что он не просто полицейский, а самая что ни на есть первая скрипка, то есть дубинка: комиссар дивизии по борьбе с распространением наркотиков Серкер (сколько рыку!), верховный главнокомандующий службы антинарка. Он объявляет это так торжественно, как будто я должен тут же изумиться, увидев в жизни героя телеэкрана. Прости, Серкер, у меня нет телика.

– Кстати, как там ваша фамилия?

(Вот она, жизнь: есть люди известные и есть люди неизвестные. Первые хотят, чтоб их узнавали, вторые хотели бы остаться неизвестными, и тем и другим не везет.)

– Малоссен, – говорю я, – Бенжамен Малоссен.

– Из Ниццы?

– Фамилия, по крайней мере, южная.

– У меня в Ницце родня. Красивое место.

(Пахнуло мимозой.)

– Ты сам должен соображать, Малоссен, если я в субботу оказался в Бельвиле, то уж явно не чтоб штрафы выписывать!

(На «ты». Серкер наводит контакт. На «ты». Под тем предлогом, что у него в Ницце троюродная тетка.)

– Ты давно живешь в этом квартале?

(Он похож на памятник лет пятидесяти, его кожаный плащ выпирает где надо, его перстень и цепочка одной пробы, его сапоги зеркальны, и полки его кабинета, видимо, заставлены призами за отличную стрельбу.)

– С детства.

– Значит, хорошо его знаешь?

– Лучше, чем Ниццу.

– Часто ходишь пожрать к Бен Тайебу?

– Я хожу туда с семьей раз или два в неделю.

– Это что, были твои дети?

– Братья и сестры.

– Кем работаешь?

– Литературный директор издательства «Тальон».

– И вам нравится?

(Вот так вот. Бывает внешность на «ты», а профессия на «вы». Простой человек Серкер. Интересно, на кого я тянул до того, как мое звание перечеркнуло эффект внешности? На водопроводчика? На безработного? Пьяницу? Психа?)

– То есть я хотел спросить, нравится ли вам литературная среда? Вы, наверно, встречаетесь с уймой знаменитостей?

(При этом они меня обычно ругают, да. Вот бы удивился этот Мужественный Ус, когда б узнал, что за почтенным титулом литературного директора скрывается подлая сущность козла отпущения.)

– Действительно, иногда встречаются очень милые люди…

– У меня у самого есть кое-какие задумки… (Ну-ну.)

– Ведь мы, полицейские, всегда на переднем фланге: на работе иногда такое увидишь!

(Например, литературных директоров, похожих на бродяг.)

– Но я отложил перо до пенсии.

(Напрасно. Пенсионеру полезнее газонокосилка, чем перо.)

Потом внезапно:

– Вашему другу Бен Тайебу грозят серьезные неприятности.

– Он мне не друг.

(Очень похоже на маленькую подлость, но это всего лишь защитный рефлекс. Если я хочу отбить Хадуша у этого кровососа, сначала надо отмежеваться.)

– Так-то лучше. Теперь будет легче договориться. Когда мы вошли, он пытался сбыть вам таблетки?

– Нет, он ставил на стол шашлыки.

– Держа в руке этот пакет?

– До вашего прихода я его не видел.

Тут наступает тишина, во время которой мне удается идентифицировать интимный запах этого фургона. Пахнет дубленой кожей, ногами, баночным пивом и старыми окурками. Пахнет долгими часами, просиженными за забиванием козла, пока начальство не разрешит подраться по-настоящему. Серкер же доверительно продолжает:

– Хотите знать, чего мне вздумалось тут играть в ковбоев со своей бригадой антинаркотической службы?

(Ну что на это ответишь…)

– Потому что у вас есть сестры и братья, Малоссен. И еще потому, что мне не дает покоя мысль об игле, воткнутой в детскую вену, – вот и все.

В эти слова вложено столько убежденности, что я внезапно подумал: «Как было бы здорово, если б они были правдой». Ей-богу. Мне даже какую-то секунду хотелось ему верить, и моему внутреннему взору предстал общественный рай, где церберы пекутся о счастье граждан, где стариков сажают на иглу только с их личного согласия, где добрые феи не пуляют по русым головам прямо на улице, а русые головы не бьют по головам курчавым, – такое общество, где никому не надо работать с населением, где Джулия, моя столь прекрасная Джулия Коррансон, вместо повода написать статью найдет оказию переспать со мной.

Господи, как это было б здорово!

– И я с уважением отношусь к интеллектуалам вроде вас, Малоссен, но не позволю встать мне поперек дороги, когда нужно взять вонючего араба, торгующего наркотой!

(Вот так умирают мечты.)

– Потому что если вы еще не усекли, дело как раз в этом. То, что предлагал вам – или собирался предложить – Бен Тайеб, – это поганые амфетамины, нашей контрольной службой они запрещены, но он может их свободно достать в аптеке у себя в Алжире и снова ввезти к нам в страну.

(Раз они там продаются, значит, мы их туда экспортируем, да? Но я оставляю это тонкое замечание про себя.) А вслух говорю:

– Может быть, это были таблетки старого Амара. Кажется, у него ревматизм.

– Вранье.

Ну вот. Если он даже этому не верит, попробуй расскажи ему, что сама мэрия втюхала Калошу эти таблетки. Я все лучше и лучше понимаю молчание Хадуша.

– На этом наша маленькая беседа заканчивается, Малоссен.

(Что ж, я не против.)

Итак, я встаю, но его рука на ходу проводит захват моего предплечья. Стальные тиски.

– У меня вчера парня прихлопнули в этом чертовом квартале. Хороший был парень. Должен был защищать старух – тех самых, которым наркоманы перерезают горло. За эту жизнь они мне дорого заплатят. Так что не валяйте дурака, Малоссен, если что узнаете, никакой самодеятельности, сразу звоните. Я могу понять вашу любовь к североафриканской экзотике, но только до известного предела. Ясно?

***

На обратном пути я размечтался и чуть не угодил под красный автобус, набитый веселыми старушками. Стожил приветственно бибикает, я в ответ рассеянно посылаю ему воздушный поцелуй. Кто-то старушек режет, Стожил их воскрешает.

На перекрестке бульвара Бельвиля и улицы Тэмбо я вижу наконец то, что не заметил прошлой ночью: посередине перекрестка мелом нарисован контур тела. На нем играет сама с собой в классики закутанная в десяток шарфов девочка с того берега Средиземного моря. Ее ноги крепко стоят на ногах мертвеца. Лежащий впереди широкий круг головы сойдет за «небо».

Стожилкович высадил вдову Долгорукую на углу бульвара Бельвиль и улицы Пали-Као. Автобус уехал, а вдова Долгорукая, как молоденькая, неторопливо идет по улице Туртиль. Ей много лет. Она потеряла мужа. Она родом из России. В руках у нее маленькая сумочка крокодиловой кожи, последнее, что у нее осталось от молодости. Но она улыбается. Горизонт перед ней безоблачен. Молодой полицейский в кожаной куртке провожает ее взглядом. Он считает, что зря она гуляет по Бельвилю в такую поздноту, но он уверен: эту старушку ему никто не зарежет. Кроме того, он считает ее красивой. И Бельвиль у него на мушке.

Вдова Долгорукая вспоминала «божественного Стожилковича». Она его иначе и не называла: «Божественный Стожилкович». И при этом про себя улыбалась. Этот человек и его автобус заполнили ее одиночество вихрем впечатлений. (Да, она любила подобные выражения: «вихрь впечатлений». С немножко раскатистым «р».) «Божественный Стожилкович» развозил старых дам на автобусе. Суббота была днем покупок, когда она и ее подруги, под руководством Стожилковича, несравненного знатока «лавчонок ваших юных дней», запасались продуктами на неделю. По воскресеньям случались загулы, и «божественный Стожилкович» бросал к их ногам весь Париж. По мановению его руки вставал тот город, что звенел когда-то под их девичьими каблучками. Неделей раньше на улице Лапп они танцевали фокстрот, чарльстон и другие, еще более томные танцы. Головы танцоров чертили лабиринты в недвижном табачном дыму.

Сегодня на Монтрейском блошином рынке «божественный Стожилкович» сумел выторговать для вдовы Долгорукой маленький веер – такие когда-то были модны в Киеве. Его дьяконский бас прочел отповедь молодому хозяину лавки.

– Ты выбрал гнусное занятие, сын мой. Антиквары – грабители души. Этот веер – частица памяти мадам Долгорукой, русской по происхождению. Если ты еще не тот каналья, каким, по-моему, собираешься стать, сделай ей приличную скидку.

Да, прекрасный был день у вдовы Долгорукой. И пусть четвертая часть ее пенсии, полученной тем же утром, улетучилась со взмахом веера… Завтра будет воскресенье и новая прогулка… А потом, как и всегда по воскресным вечерам, «божественный Стожилкович» спустит свою стайку пожилых дам в глубины катакомб, и там, среди могильного праха, они, смеясь, займутся тем, что он называет «активным сопротивлением Вечности» (но об этих маленьких проказах они поклялись не говорить никому, и вдова Долгорукая скорее умрет, чем выдаст секрет).

Покончив с катакомбами, они отправятся на чай к Малоссенам. Если прогулки происходили в кругу «девочек», то чаепитие было поводом для встречи с «мальчиками». Мать семейства, пребывавшая на девятом месяце беременности, вся лучилась от счастья. Ее дочь Клара разливала чай и время от времени фотографировала. И у матери, и у дочери лица были иконописные. В глубине бывшей мелочной лавки, превращенной в квартиру, предсказывала судьбу другая дочка, очень худенькая девушка. Мальчик в розовых очках рассказывал сказки. Покой этого дома действовал на вдову умиротворяюще.

Внезапно вдова Долгорукая вспомнила про свою соседку по лестничной клетке, бабушку Хо. Бабушка Хо была вьетнамка. Она была так хрупка и, видимо, так одинока. Да, решено, в следующую субботу вдова Долгорукая пригласит бабушку Хо с собой в автобус. Ничего страшного, девочки потеснятся.

Вот о чем думала вдова Долгорукая, идя по улице Туртиль к себе домой под взглядом молодого полицейского в кожаной куртке. Единственным испытанием за день была лестница. Подъезд темный (отключено электричество), загроможденный на каждой площадке домашним скарбом и помойными ведрами. Шесть этажей! Еще за двадцать метров до парадной вдова Долгорукая делала глубокий вдох, словно перед прыжком в воду. Лампочка последнего фонаря не горела (видимо, проделки малыша Нурдина). Она возвращалась к себе. В свой мрак. Полицейский не пошел за ней в подъезд. Он только что осмотрел все лестничные площадки. Здесь жили две старушки: бабушка Хо, которую вчера показывали по телевизору, и вдова Долгорукая. Полицейский был невидимым ангелом-хранителем двух этих женщин. Вдова Долгорукая только что благополучно добралась до дома. Полицейский сделал пол-оборота кругом. Он не хотел выпускать Бельвиль из виду.

Едва вдова Долгорукая вошла в подъезд, как тут же почувствовала опасность. В подъезде кто-то был. Кто-то прятался за шахтой лифта лестницы Б. Всего в метре слева от нее. Она ощутила тепло чужого тела. Напряжение чужих нервов. Она тихонько открыла сумочку. Ее рука скользнула внутрь, пальцы сомкнулись на рукоятке из орешника. Револьвер был коротким, надежным оружием, специально задуманным для этого вида ближнего боя. «Плама-27». Вдова передвинула сумку с правого бедра на живот. Теперь револьвер был направлен в сторону опасности. Она как можно тише взвела курок и ощутила, как барабан провернулся у нее в ладони. Она замерла. Потом повернулась лицом к темному провалу лестничной клетки и спросила:

– Кто здесь?

Ответа не последовало. Сейчас он выпрыгнет. Она выстрелит только в самый последний момент, когда увидит бритву, выстрелит сквозь сумку, не вынимая револьвера.

– Так кто здесь?

Сердце билось часто, но это от возбуждения. Внешне она боязливо прижимала к себе сумочку.

– Я сегодня получила пенсию, – сказала она, – деньги здесь, в сумочке.

Молчание.

– Вместе с киевским веером и ключами от квартиры.

Тень по-прежнему не шевелилась.

– Шестой этаж направо, – уточнила вдова. Ответа не было.

– Хорошо, – сказала она, – придется звать на помощь. На улице полиция.

Наконец тень вышла.

– Да чего вы, мадам Долго, у меня ж тут засада!

Этот голос она узнала сразу же. И бросила револьвер, как будто он обжег ей пальцы.

– Что ты здесь делаешь, Нурдин, мальчик мой?

– Лейлу жду, – прошептал мальчик. – Я хочу ее напугать.

(Лейла была одна из дочек старого Амара Бен Тайеба, владельца ресторана. По вечерам Лейла приносила ужин вдове Долгорукой и бабушке Хо.)

– Чтобы она уронила поднос, как на прошлой неделе?

– Нет, мадам Долго, я ее только потискаю.

– Хорошо, мальчик мой, но только на обратном пути.

– Ладно, мадам Долго, на обратном.

– Входи, Лейла, дверь открыта.

Она только повесила сумку и пальто. Она даже не успела отдышаться.

– Это не Лейла, мадам Долгорукая, – сказал голос, – это всего лишь я.

Вдова обернулась с удивленной улыбкой на лице. Она не успела прикрыть горло. Свистнуло лезвие бритвы. Она поняла, что рана чистая и глубокая. Она почувствовала, как тонет в себе самой. Эта смерть была не так уж неприятна – что-то вроде кипящего хмеля.

Прошло уже четыре дня, а молодая женщина, найденная на барже, по-прежнему глубоко спала.

– Если вы не шлюха, то кто же вы, прекрасная дама?

Пастор стоял на коленях у ее изголовья. Он говорил с ней шепотом в тишине больничной палаты, надеясь, что отзвук слов осядет где-нибудь в закоулках ее комы.

– И кто вас так избил?

Она не состояла на учете как проститутка и не числилась в розыске. Казалось, никто не хочет заявить права на ее роскошное тело и никого не заботит ее висящая на волоске жизнь. Пастор исчерпал все ресурсы компьютерной сети и картотек.

– Знаете, я найду их. Их было по крайней мере двое.

Во все стороны из нее торчали трубки. Ее окружал консервный больничный запах.

– Мы уже нашли машину, черный «BMW», в районе площади Гамбетта.

Склонившись над больной, Пастор шепотом сообщал ей хорошие вести. Из тех вестей, что помогают выкарабкаться.

– Анализ отпечатков даст кучу новых сведений.

Красная лампочка на одном из металлических шкафов свидетельствовала о том, что она думает, но где-то очень далеко. Сердце билось неровно, как в любви. Ей ввели смертельную дозу наркотиков.

– Даже Тянь со всеми своими пилюлями не вынес бы такого количества дряни в организме. Но вы крепкая девушка, вы должны выжить.

Осмотр полости рта тоже ничего не дал. Одна коронка, один зуб мудрости удален, но ни один французский дантист не делал рентген этой челюсти и не снимал оттиска с этого зуба под коронкой.

– А ваш аппендикс? Врачи говорят, что операция сделана совсем недавно. Не больше двух лет назад. Кто же вам отчикнул аппендикс? По крайней мере, хирург был не француз, ваша фотография обошла все операционные. Какой-нибудь поклонник?

В сумерках палаты Пастор улыбнулся. Он взял стул, придвинул его к кровати, устроился поудобнее.

– Хорошо. Давайте рассуждать.

Теперь он шептал в самое ухо спящей женщине.

– Резать живот и лечить зубы вы ездите за границу. Если немного повезет, то состав вашей коронки укажет нам, в какую страну. Отсюда две гипотезы.

(Можно допрашивать кого угодно и в каком угодно состоянии, истину обычно выявляют не сами вопросы, а их последовательность. Этому учил Пастора Советник, еще когда маленький Жан-Батист ходил в школу.)

– Либо вы прекрасная иностранка, которую пытались убить на территории Франции, может быть, даже шпионка, раз вас пытали, – тогда дело выходит из моей компетенции, поэтому данную гипотезу придется сразу же отбросить. Либо вы профессиональная путешественница.

Пастор переждал, пока по коридору прогрохочет железная тележка. Потом спросил:

– Лектор-консультант? (Он скептически поморщился.) Нет, состав этого тела явно не профессорско-преподавательский. Работник посольства? Бизнесмен?

Пышные формы, плотные мускулы, волевое лицо могли в крайнем случае ассоциироваться с последним образом.

– Нет, ваши мужчины стали бы вас разыскивать.

Пастору случалось сталкиваться с такими руководительницами высокого ранга. Удивительно, как в их отсутствие мужчины распадались на составные части.

– Туризм? Путешествия и экскурсии? Вы – терпеливый пастырь пугливых туристических стад?

Нет. Пастор не мог объяснить почему, но нет. Не могла она ходить по предписанным маршрутам.

– Тогда, может быть, журналистка?

Теперь он обыгрывал эту мысль. Журналистка… репортер… фотокорреспондент… что-нибудь вроде этого…

– Но почему же в случае исчезновения газета не разыскивает своего столь видного сотрудника?

Он еще раз прошелся взглядом по всему телу. Красивая женщина. Красивый костяк. Красивая голова. Нервные и гибкие пальцы. Натуральная грива волос.

– А потому что вы не поденщица, изо дня в день удобряющая свою газету, вы не из тех придворных писак, кто сочиняет свои штампованные отчеты во время светских коктейлей.

Нет, он скорее представлял себе ее кем-то вроде репортера с места событий, типа «вот посмотрим и разберемся», из тех, кто пропадает неделями, а потом вдруг выныривает, проведя расследование и расставив все по своим местам. Археолог современности, этнолог личного присутствия и именно тот тип женщины, которая выведает все, что должно было остаться тайным. И сообщит об этом всем. Во имя гласности.

– Угадал?

Дверь открылась неслышно для Пастора. И голос Тяня хрипло и язвительно зашептал ему на ухо:

– Угадал. А может, она машинистка в отпуске или наследница, которую надо убрать…

– Машинистки не лечатся за границей, а наследниц не пытают, Тянь, их сразу заливают бетоном. Ты – желтая поганка, довольно редко встречающийся подвид.

– Я – разновидность бледной, французской, вот и все. Пошли, сынок, с моим здоровьем больница может быть смертельна.

***

Инспектор Ван Тянь хандрил. Шли дни за днями, а ему все не удавалось найти убийцу вдовы Долгорукой.

– Сынок, это ж была моя соседка, можно сказать, жили дверь в дверь.

Какой-то гад разгуливал с бритвой по Бельвилю. Резал старушек на две части прямо под носом у инспектора Ван Тяня, а инспектор Ван Тянь никак не мог его сцапать.

– Нет, чтоб зайти ко мне! Черта с два, его понесло напротив!

Бабушка Хо бушевала в сердце инспектора Ван Тяня. Бабушка Хо была куда денежней вдовы Долгорукой. Бабушка Хо носилась по Бельвилю, трясла деньгами на глазах у бедняков, а резали все кого-то другого. У бабушки Хо в матрасе было целое состояние, у других же старушек не было ничего, кроме жалкой пенсии, зажатой в худеньком кулачке. Эта пенсия была ядом, для старушек она оказывалась смертельной. Инспектор Ван Тянь и бабушка Хо не могли ужиться вместе.

– Сынок, мне обрыдло быть старым кретином, канающим под старую дуру.

Пастор готовил стаканы бурбона для заливания успокоительных таблеток. Что еще оставалось делать?

– А сколько я сил угробил…

Так оно и было. Инспектор Ван Тянь испробовал все способы. В своем цивильном платье он допросил всех, кто мог что-нибудь знать. В бабушкином наряде пытался соблазнить всех окрестных наркоманов. Бабушку Хо видали в компании таких доходяг, что они писали себе в штаны. Они клацали зубами, их ломало, но бабушка Хо уходила от них целой и невредимой. Бабушка Хо казалась себе огромной запретной костью, лежащей под носом у голодных псов. Целая куча денег, Бог ты мой! Аллах, сколько капусты, которая могла бы превратиться в снежок! Бабушка Хо была древом познания, всаженным в самые мозги Бельвиля: лапы прочь! Видя, как она проходит мимо, некоторые наркоманы не выдерживали внутренней борьбы и падали в обморок. Бабушка Хо потеряла веру в себя и разлюбила свой вьетнамский акцент.

– Мне обрыдло приправлять каждое слово чавканьем.

По сути, бабушка Хо ни на грош не знала вьетнамского. Ее акцент был полной туфтой. И методы работы тоже.

– Мне обрыдло играть тонких азиатов, у меня толстая французская башка.

По вечерам, когда наступало время печатать рапорт, Тянь чувствовал отвращение ко всему и сбрасывал в кабинете переливающееся черным шелком китайское платье. Оттуда вырывался аромат «Тысячи цветов Азии» и хватал Пастора за горло. Когда у бабушки Хо была депрессия, инспектор Ван Тянь говорил о личном. Он тоже был вдовцом. Его жена Жанина, по прозвищу Жанина-Великанша, умерла двенадцать лет назад. После нее осталась дочка, Жервеза, но Жервеза выбрала Бога. («Я молюсь за тебя, Тяньчик, но выбраться к тебе, правда, нет времени».) Инспектор Ван Тянь чувствовал себя одиноко. И если честно, то даже неприкаянно.

– Моя мать в двадцатых годах была учительницей в Тонкине. Я сохранил ее первое, и последнее, письмо, написанное домой, на нем штемпель города Монкая, где она работала. Хочешь почитать, сынок?

Пастор прочел письмо.

«Дорогие родители!

Что бы мы ни делали, больше двадцати лет нам в этой стране не продержаться. Мы для них слишком прожорливы, они для нас слишком худы. Я же, как настоящий мародер, схвачу самое ценное, что подвернется, и вернусь первым пароходом.

Ждите, я скоро.

Ваша Луиза».

– И что же ей подвернулось? – спросил Пастор.

– Мой отец. Самый маленький тонкинец в Тонкине. Она-то сама была рослая девушка из двенадцатого округа, где заводы Тольбиак, представляешь себе? Склады Берси. Вот там я и вырос.

– Если это называется вырос.

– В винном погребе. Отличный был погребок.

Расследование Пастора тоже продвинулось мало. Анализ отпечатков пальцев на кузове «BMW» не дал ничего. Владелец машины был неженатый и мелочно-аккуратный дантист, не снимавший перчаток со дня открытия СПИДа. Поскольку убийцы оказались столь же аккуратны, его машина была единственной в Париже, не имевшей на своей поверхности никаких отпечатков пальцев. Даже автомеханик после недавнего ремонта вытер кузов за собой.

По совету Тяня Пастор сделал запрос обо всех случаях срочного вызова полиции, зарегистрированных в ночь, когда женщина была сброшена на баржу.

– Может быть, она отбивалась, когда ее запихивали в машину, может, орала, кто-нибудь услышал и вызвал полицию.

– Может быть, – согласился Пастор.

В ту ночь в Париже и его пригородах кричали триста две женщины. Полиция выезжала на вызовы двести восемь раз. Преждевременные роды, приступы острого аппендицита, бурные оргазмы, семейные разборки, мгновенно стихающие при виде полицейской формы, – словом, ничего серьезного. Пастор пообещал себе проверить остальное.

Фотография спящей красавицы не вызывала ни у кого никаких ассоциаций. Если некоторые деловые женщины отсутствовали в одном месте, то непременно и с большой выгодой для себя присутствовали в другом. Пастор одну за другой обходил те газеты, которые могли себе позволить содержать репортеров или спецкорреспондентов. Их было больше, чем он полагал. Ему понадобится еще несколько дней, чтобы обойти все.

***

И наступил тот вечер, когда у инспектора Карегга – крепкого парня с бычьим загривком, одетого при любой погоде в летную куртку с меховым воротником, – кончились скрепки. Карегга был нетороплив, методичен и влюблен в молоденькую косметичку. Он только что закончил печатать обстоятельный рапорт о краже, отягченной непристойными действиями (эксгибиционизмом). Кражу он охотно простил бы, но эксгибиционизм был Карегга отвратителен с тех пор, как он встретил любовь во всей ее чистоте. Минуту Карегга думал, у кого бы занять скрепку, столь необходимую для скрепления рапорта воедино. Он выбрал коллегу Пастора. Пастор славный парень, неизменно веселый и ненавязчивый, он оказывает кучу услуг куче людей, не извлекая при этом для себя ни малейшей выгоды. Пастор всегда свободен. Он спит у себя в кабинете. Благодаря Пастору, заменившему его на дежурстве, Карегга смог впервые провести ночь с Кароль. (Честно говоря, в ту ночь ничего между ними не произошло. Карегга и Кароль только мечтали о будущем. К его непосредственному строительству они приступили назавтра, в шесть тридцать утра.) Пастор работает в одном кабинете с крошечным вьетнамцем, по матери французом, который весь день заполняет бланки медицинской страховки. Кабинет Ван Тяня и Пастора был за стенкой от Карегга. В силу всех этих соображений (профессиональных, общечеловеческих и пространственно-топографических) инспектор Карегга вошел в тот вечер в пристанище Тяня и Пастора. Оба инспектора стояли рядом, спиной к двери, и наблюдали, как зимняя ночь белой пылью припудривает городские фонари. Они не обернулись. Ни за что на свете Карегга не взял бы скрепку без спроса. С другой стороны, прямо-корыстный переход к делу (дескать, Пастор, дай-ка скрепку) ему претил. Таким образом, размышляя о том, как бы обозначить свое присутствие, Карегга увидел на столе у Пастора снимок. Снимок был из их лаборатории и изображал красивую девицу на куче угля. Немного подбитую, но красивую. Что подтверждал увеличенный снимок лица. В своей грубоватой манере немногословного штангиста инспектор Карегга сказал:

– А я ее знаю.

Пастор медленно обернулся. Лицо у него было усталое.

– Что ты сказал?

Инспектор Карегга повторил, что знает, кто она.

– Ее зовут Джулия Коррансон, она журналистка из «Актюэля».

Каскад розовых таблеток низвергся на пол. Когда Ван Тянь вспомнил про свой тюбик успокоительного, он был совершенно пуст.

Зазвонил телефон.

– Пастор, ты?

На том конце провода задыхающийся от профэнтузиазма полицейский голос кричал:

– Ну все, мы знаем, кто девица!

– Я тоже, – сказал Пастор.

И повесил трубку.

Я, со своей стороны, пораскинул мозгами. Медсестра из мэрии одиннадцатого округа хотела сделать нашего Калоша наркоманом, а Хадуша замели с пакетом таблеток. Зная, что мне не поверят, Хадуш не дал мне встать на свою защиту. Он предпочел выпутываться сам. Но вот прошла неделя, а Хадуш не возвращается. Отсюда вывод: нужна помощь.

Я принял единственно возможное решение: отыскать эту наркомедсестру и заставить ее во всем признаться. А посему я отрядил старого Калоша в мэрию. Он должен вызвать вышеозначенную медсестру на дом, под тем предлогом, что его порция грез подходит к концу. Он записался куда следует, его заверили, что она явится к нему в 16.30, и теперь я сижу у Калоша в платяном шкафу. Возбужденный надеждой на новую встречу, Калош не может усидеть на месте.

– Одно тебе скажу, Бен, пикантная женщина!

– Замолчи, Калош, она же может услышать! Возьмет и явится! – говорю я, сидя на корточках среди его старых костюмов и самопальных шузов. Шкаф Калоша пахнет прошедшим временем совершенного вида.

– Ослепительная улыбка, глаза как звезды, ты сам увидишь!

– Да если ты не перестанешь болтать, я вообще ничего не увижу. Она поймет, что ты не один, и отвалит!

– С тех пор как я ее увидел, я все время думаю о ней.

Мне не видно Калоша, но слышно, как он топает по комнате. Он принарядился. Ботинки со страшным скрипом вспоминают пятидесятые годы.

– А какая проказница! Знаешь, она дала мне лекарство и погладила по ладони…

Честно говоря, он так взвинчен, как будто и вправду съел весь этот взрывпакет. Я начинаю опасаться за дальнейший ход операции.

Тук-тук – а вот и дальнейший ход.

Шаги Калоша смолкают.

Опять «тук-тук». Калош не двигается с места. Яростный шепот с моей стороны:

– Да открывай же, дьявол!