- Да, теперь смотри в оба, - сказал я. А про себя подумал: "Что ж ты-то у меня документов не спросил?"
      Наша танковая дивизия в составе всего корпуса совершает обратный 120-километровый марш из-под Перемышля через Львов на Куровице.
      Несмотря на глубокую ночь, вокруг светло, как днём. Зеленоватый свет немецких осветительных бомб по временам гаснет, и тогда кажется, что перед глазами опускается тёмный, непроницаемый занавес. "Юнкерсы", невидимые нам в слепящем свете немецких "фонарей", беспрестанно носятся над шоссе и бомбят нашу колонну.
      Мы едем мимо разбитых и горящих в кюветах автомашин. Встречаются и танки, свалившиеся в кюветы. Возле них суетятся экипажи. Промелькнул танк, разбитый прямым попаданием бомбы. Это дорога дневного марша нашей дивизии. Я боюсь, чтобы на дороге не образовалась пробка, чтобы не воткнуться в хвост колонны идущего впереди меня батальона капитана Мазаева из полка Болховитинова. Растягиваю дистанцию между машинами до пятидесяти метров. И это, кажется, спасает меня от фугасок. Непрерывно стрекочут наши зенитные пулемёты. Ослеплённые сменами яркого света и чернильной темноты, зенитчики беспомощны. Тем не менее стрекотание их действует на нас ободряюще.
      Я с ротой иду в голове батальона. На нашей машине едет комсомольский работник политотдела политрук Белевитнев, с которым я уже чувствую себя, как со старым товарищем. Мой комбат, капитан, по фамилии Скачков, движется за штабом вслед за нами. Не знаю почему, но капитан при первой же встрече вызвал у меня и у Кривули неприязнь к себе.
      - Есть вид, есть язык, есть награда, а человека, не видно, - сказал мне о нем Кривуля.
      Мы проходим мимо военного городка, где ещё позавчера наша дивизия жила мирной жизнью. Подожжённые немецкой авиацией, в полукилометре, догорают какие-то постройки. Белевитнев показывает мне горящий парк и казармы полка Болховитинова.
      - А вот и моя квартира, - он показал на дом с открытыми окнами, мимо которого мы проезжаем. - Вон в том окне я в последний раз видел жену, уезжая в полк с пакетом номер один. Наш секретарь говорил, что видел её потом на вокзале перед налётом немецкой авиации среди командирских жён, грузившихся в эшелон. Что с ней, не знаю ...Сына мы ждали, - сказал он, помолчав.
      - А машины из парка успели вывести? - спросил я, чтобы отвлечь его от тревожных мыслей.
      Оказалось, что танки уцелели благодаря учебной тревоге. Накануне в штабе дивизии был замполит корпуса Попель. В разговоре с комдивом он завел речь о том, что боевую подготовку надо приблизить к действительности войны, которая, по всему видно, близка. Очевидно под влиянием этого разговора Васильев и приказал вывести дивизию в час ночи, вчера, когда никто не ожидал тревоги.
      - И знаете, что интересно, - сказал Белевитнев. - Все были страшно недовольны. Захожу в казарму, чтобы проверить, как проходит подъём, слышу голоса: "Выходной день, и поспать не дают!", "Неужели нельзя было отложить тревогу на понедельник!" Никто не думал о войне. А не успела выйти из парка последняя рота танков, как от казарм остались обломки. Кто медлил, там и остался. Немцы на понедельник войну не отложили.
      Ко Львову мы подошли около 7 часов утра 23 июня. Здесь нас встретил командир корпуса генерал-лейтенант Рябышев. Он стоял на шоссе и сворачивал дивизию влево, на главную дорогу, которая почти по окраине города выводит на шоссе Львов - Яворов. Я с тревогой думаю о том, что, должно быть, обстановка на фронте меняется с каждым часом, если командир корпуса сам встречает дивизию и на ходу поворачивает её.
      Поворот дивизии на Яворов обошёлся дорого. Над перекрёстком дорог, едва мы успели проскочить его, появилась немецкая авиация. Под бомбёжку попал хвост колонны дивизии. Но мне недолго пришлось наблюдать, как бомбы рвались позади нас. При втором заходе немецкая авиация ударила по голове колонны. Моя рота отделалась небольшими потерями, так как мы быстро съехали с шоссе и рассредоточились в роще. Дальше двигались в перерывы между налётами. Подразделения перемешались. Машины шли самостоятельно. Только с появлением наших истребителей, расчистивших небо, порядок был восстановлен, но и то ненадолго. Мы помчались со скоростью, какую только могли дать наши машины, и вскоре прибыли в новый район сосредоточения - у местечка Яворов.
      Командир батальона капитан Скачков поручил мне принять от подполковника Болховитинова взвод БТ-7. Первым от нас стоял батальон капитана Мазаева. Встретив капитана, я спросил, как дошли его Т-26.
      - Ничего! Все, как одна! - сказал он, довольно потирая руки. - Даже этот Петренко, несмотря на аварию, дотянул сюда. Они у меня все такие, один за всех, все за одного! Словом, мастера... А вот в первом батальоне шесть Т-35 снова застряли в дороге.
      - Правильно, капитан Мазаев, - раздался рядом голос Болховитинова.
      Он подошёл к нам со своим начштаба майором Ситником. Едва выслушав меня, не прочитав вручённого ему мной письменного распоряжения, он передал его начштаба и заговорил с Мазаевым о вождении Т-35. Видно, и для него это больная тема.
      Из их разговора я понял, что в мирное время экипажи тяжёлых машин в полку учились вождению и стрельбе на танках батальона Мазаева, хотя тип этих танков весьма далёк от тяжёлых.
      - Товарищ подполковник, - горячась, говорил Мазаев, - а ведь именно они по боевой подготовке шли на первом месте. Чёрт побери это первенство! У них не было аварий, не было поломок просто потому, что их машины стояли, а они отыгрывались на моих старушках. Кого из комбатов пробирали за аварии на каж" дом партийном собрании? Меня! У кого больше всех выговоров от вас? У Мазаева! На мне же ездили, меня же били ...
      - Мазаев, как всегда, приукрашивает, - усмехнувшись, сказал Болховитинов.
      - Нет, не приукрашиваю! - горячился Мазаев. - Мои механики до войны не вылезали из машин. Зато теперь два марша выдержали, это на старых машинах-то! А в тяжёлом батальоне хвост до сих пор дорожку метёт...
      - Вы правы, но зачем же горячиться! - примирительно сказал Болховитинов. - Зато теперь пойдёте в голове полка. Надеюсь, оправдаете доверие. А что до войны было, то сплыло.
      Я получил распоряжение от начштаба и направился во второй батальон принимать танки.
      Командир этого батальона оказался не из тех, которые отдадут лучшее, а себе оставят худшее. Я доказывал ему, что мне нужны новые танки, он в этом нисколько не сомневался, но стоял на том, что новые танки и ему не помешают. Наконец, после жаркой словесной перепалки мне пришлось согласиться взять два новых и три старых БТ-7.
      Теперь опять моя рота укомплектована, правда, танками разными по своим боевым данным.
      Я взял себе машину БТ-7м, дизельную. С нею перешёл ко мне и механик-водитель старшина Микита Гадючка - бывший колхозный тракторист, полтавец, добродушнейший с виду, однако, как я успел уже заметить, умеющий при случае пустить острую шпильку и ко всему относящийся с сомнением. Передают ему срочный приказ командира, - он, не спеша, почешет затылок, подтянет брюки и скажет:
      - Хм, так, кажете, це скоро надо...
      Вижу по его глазам, что мою компетентность в технике он тоже ставит под сомнение.
      Механика-водителя моей сгоревшей танкетки старшину Никитина я назначил командиром машины. У него совсем другой характер. На лице этого двадцатидвухлетнего волжанина-атлета, пришедшего в армию из педагогического института, всегда напряжённое внимание. Ему важно одно - быть постоянно занятым делом. "Если в разведку, так в разведку", - скажет он, и смотришь уже у орудия, в боевом отделении или помогает механику. Работает Никитин всегда горячо, и когда сделает то, что надо, и доволен тем, что сделано, говорит сам себе: "Вот это дисциплинка!" Дисциплину он понимает в очень широком смысле.
      Меня вызвал капитан Скачков и поставил задачу на разведку. Мне предстояло выйти в полосу действия соседней танковой дивизии, собрать данные о противнике и представить в штаб к двум часам дня. Капитан сказал, что эта дивизия действует километрах в десяти - пятнадцати западнее Яворов.
      Поручив все заботы о роте Кривуле, я с двумя танками БТ-7 отправился в разведку. На" окраине Яворова шмыгали взад и вперёд броневички с танкистами - офицерами связи. От них я узнал, где находится нужная мне дивизия. Через полчаса я подъезжал к указанному мне лесу. На западной опушке стояли танки, урча приглушёнными моторами. В лесу одиночками и залпами рвались снаряды и мины.
      По стремительной беготне танкистов между машинами и отрывистым командам, раздававшимся в башнях: "связывайся скорее с комбатом", "башнёр, наблюдай за ротным", "лейтенант, за мной, давай вперёд", я понял, что они сейчас идут в атаку.
      Не успел я выпрыгнуть из машины, как впереди между редкими деревьями опушки увидел падающие с неба красные ракеты и услышал голос командира рядом стоящего танка: "Механик, вперёд". Машина, фыркнув, вырвалась на луг.
      Я выбежал на опушку. Из леса, пуская голубые дымки, выскочили несколько танков и помчались по чистому, нескошенному лугу. Все они держали боевой курс прямо на запад, туда, где в полутора километрах от леса на моей карте значится ручеек шириной не больше метра. Всматриваясь вдаль, километрах в трех вдоль шоссе на Яворов я увидел немецкие танки. Они двигались на нас в боевом порядке "линия" и вели огонь.
      "Что это за танки пошли в атаку, я так и не узнал. Вот беда, хоть догоняй атакующих да спрашивай", - подумал я с досадой. Вызвал машины на опушку и поехал вдоль леса. Около шоссе стояла группа командиров. Здесь я узнал, что в атаку пошли танки как раз той дивизии, которую я ищу, и, став в сторону, стал наблюдать. Далеко, в направлении Немирува, где к небу поднималась сплошная туча дыма, шла в атаку другая группа танков. Но всё мое внимание было приковано к зеленому лугу, на котором за каждой идущей в атаку машиной тянулись два черных жирных следа. Я не мог понять, почему такие глубокие следы, почему танки идут так медленно, а некоторые даже остановились и кажутся ниже идущих рядом. Возле остановившихся машин закопошились экипажи. Вскоре двигались уже только отдельные вырвавшиеся вперёд танки. Они загорались один за другим от огня вражеской артиллерии, громыхавшей, как тысячи кузнечных молотов. В воздухе появилось несколько немецких самолётов с раздвоенными хвостами. Они кружились и пускали вниз дымовые шашки. Фиолетовые полосы дыма долго стояли в небе, как размазанная на бумаге клякса.
      - Вот черти, показывают фланги наших боевых порядков! - выругался кто-то из стоявших сзади командиров.
      К группе командиров подъехал на БТ-7 весь измазанный в грязи лейтенант-танкист. Я слышал, как он, очень Волнуясь, докладывал, что танки застряли на лугу, который оказался торфяным, что их расстреливает немецкая артиллерия, стоящая в засадах за лугом, в кустарниках, в роще и крайних садах деревни, и что немецкие танки атакуют.
      Это было не совсем верно. Немецкие танки, нерешительно двигавшиеся навстречу нашим, не дойдя до луга, в километре от него, повернули в сторону Немирува, под прикрытие своей артиллерии. Лейтенант еще не окончил своего доклада, когда над лугом появилась немецкая авиация и в воздух полетели торфяные фонтаны.
      Делегат связи из соседней дивизии, наступавшей под Немирувом, доложил, что дивизия переходит к обороне. Нанеся на свою карту полученные от него сведения, я увидел, что Яворов очутился в полуокружении противника.
      С этими данными я и поспешил обратно в свою дивизию.
      Вспоминая, как дружно, красиво началась атака наших танков, стремительно вырвавшихся из леса на луг, я думал: "А ведь если бы не торфяное болото, всё было бы совсем иначе!"
      - Лихостью немца не возьмешь, нужны мозги, - говорит Никитин, но я чувствую, что здесь дело не в излишней лихости, а в какой-то поразительной, совершенно непонятной мне беспечности.
      С заходом солнца стали подходить, располагаясь где-то справа от нас, остальные дивизии нашего корпуса. Поздно вечером, около 23 часов, меня вызвали в штаб получить новую задачу. Только я пришёл, как подъехали генерал-лейтенант Рябышев и бригадный комиссар Попель. При мне Васильев своим ровным, чеканным голосом коротко доложил обстановку и при _мне произошёл весь последовавший затем разговор начальства. Я старался не упустить ни одного слова, чтобы понять, что происходит на фронте, положение мне кажется более чем
      тревожным, - но разговор об этом шёл в таком тоне, как будто всё в порядке вещей и только вот сосед сделал непростительную, преступную ошибку, предприняв танковую атаку без предварительной рекогносцировки местности, за что и поплатился жестоко.
      - Немцы не дураки, - сказал Попель. - Теперь они, конечно, ретировались куда-нибудь на фланг, чтобы обойти нас. Из этого я делаю вывод, что нас отзовут в распоряжение фронта.
      - Думаете? - спросил Рябышев.
      - Определённо отзовут, - подтвердил Попель. - Фронту сегодня нужен мощный подвижный резерв, танковый кулак такой, как мы. Вот посмотрите, немцы завтра ударят на правом фланге. Они всё время меняют направление главного удара.
      - Да, - сказал Рябышев. - Это-то верно.
      - Так что, товарищ полковник, - почему-то вдруг весело заговорил Попель, обращаясь к Васильеву. - Разведку-то ведите, но войско держите наготове к маршу.
      Опять марш! Нет, я всё-таки чего-то не понимаю.
      Во время этого разговора я стоял у двери. При скудном освещении штаба мне не удалось разглядеть Попеля - он ни разу не подошёл к свету, но у меня уже есть какое-то представление о нём. Мне нравится его манера говорить, чуть растягивая слова и как-то закругляя их. Я слыхал, что он был комиссаром ещё в годы гражданской войны.
      Немецкая авиация всю ночь методически бомбила наш район. Я до утра просидел в штабе, ожидая приказа. Васильев не сомкнул глаз, всю ночь работал. Теперь, когда я смотрю на Васильева, я уже не думаю, что вот он герой, о котором ходят легенды; теперь он для меня просто командир дивизии, но его профессиональная солдатская выдержка меня восхищает. Я уверен, что как бы тяжела ни была обстановка, для Васильева она всегда будет только обстановкой, знание которой необходимо ему для работы. Я думаю, что при любых обстоятельствах не события будут влиять на Васильева, а Васильев на них, и это меня успокаивает.
      *
      Утром предсказание Попеля сбылось. Корпус вошёл в подчинение фронта. Приказано к 14 часам 24 июня сосредоточиться в районе Куровице - Золочев.
      Итак, опять марш. Штаб дивизии идёт первым эшелоном, а моя рота - в голове колонны. Весь корпус следует одной дорогой через Львов, так как болота к северу от города не позволяют нам обойти его.
      К 10 часам утра мы вышли на пустую окраинную улицу Львова. Проехали квартал, другой, как вдруг застрекотали автоматы. Ясно было, что это действуют диверсанты. Мы уже слышали, что возле Львова приземлились немецкие парашютисты. Решили не останавливаться, чтобы не загораживать движение колонн, закрыли только люки машин. Ещё немного прошли, и опять с чердака двухэтажного дома ударил автоматчик.
      - Надо всё-таки вытащить его оттуда, - предложил Кривуля.
      Я тоже не выдержал. Ударив по чердаку из "Дегтярёва", выскакиваем из машины и вбегаем во двор. Перед нами чёрный ход. Сверху по лестнице сбегает человек с автоматом в руке, в грубошёрстном, сером в полоску, костюме. Прижимаемся к лестнице. Он бросается прыжком к двери во двор.
      - Стой! - кричу я и стреляю, прицелившись в руку.
      Выронив автомат, диверсант бежит, не оглядываясь. Вторая пуля настигает его во дворе.
      На улице раздаётся взрыв. Кто-то, бросил гранату из окна. Но нам надо спешить, нельзя задерживать всю колонну. Возвращаемся к машинам и узнаём от пробегавшего мимо с группой бойцов лейтенанта-пограничника, что в город уже вошла пехота и очищает его от немецких парашютистов и что это трудно, так как немцы одеты в гражданское.
      Тотчас за городом на нашу колонну накинулась немецкая авиация. Налёт следует за налётом. Лес рядом, он с двух сторон подступает к шоссе, но в него не свернёшь - шоссе от Львова до станции Винники идёт в узком дефиле, между крутыми скатами высот.
      - Здесь одно спасение - проскочить на максимальной скорости, - говорит Кривуля.
      Я даю команду "Делай, как я", и через десять минут мы переходим переезд железной дороги у станции Винники. На месте станции дымятся груды развалин.
      - Смотри, смотри, что это!.. - в ужасе кричит Беле-витнев. - Он едет на моей машине.
      Высунувшись по пояс из башен, танкисты смотрят на полотно.
      Вблизи переезда горит эшелон. Сквозь пылающие остовы полуразбитых вагонов виднеются обгоревшие чёрные фигуры людей. Белевитнев в отчаянии бросается к эшелону.
      Дав команду роте продолжать движение, сворачиваю к полотну, чтобы подождать Белевитнева. Только бы не отстать! Но то, что вижу рядом с собой, заставляет мене выйти из танка. У переезда лежит мёртвая молодая женщина, заваленная горящими обломками вагона. Руки её заброшены назад к спелёнутому ребёнку, точно она всё ещё пытается оттолкнуть его подальше от страшного костра. На меня смотрят остекленевшие синие детские глазки, в уголках которых не высохли слезы. Белый лобик ребёнка сморщился вокруг небольшой ранки. Значит, не только бомбили, но и расстреливали из пулемётов.
      Я подхожу к эшелону. Под остовом крайнего вагона - два обугленных трупа, кажется, девушки. Они лежат, обнявшись. Сестры они или неразлучные подружки, оставшиеся верными дружбе до смерти? Но, боже мой, сколько обгорелых трупов: эшелон, а рядом - второй... Такого ужаса и в кошмарном сне не увидишь.
      Через переезд на малом газе движутся танки. Кто-то, стоя на башне, показывает на обгоревшие трупы детей и женщин, и кричит:
      - Товарищи! Не забывайте этого! Смерть врагу! Я тоже кричу, кричу до хрипоты, пока не возвращается Белевитнев.
      - Моей нет, - тихо говорит он.
      Мы опять в голове колонны, растянувшейся на шоссе, насколько хватает глаз. Жарко, ни облачка. Немецкая "рама" коршуном парит над извивающимся шоссе, застывает и вдруг камнем падает на колонну, кренится на одно крыло и, едва не касаясь телеграфных столбов, проносится над нами, чтобы снова взмыть в небо. С хода ведём по ней беспорядочную пулемётную стрельбу. Это заставляет "раму" держаться на высоте, но она не спускает с нас глаз.
      В стороне звеньями по три пересекают шоссе и летят куда-то на запад наши истребители. Увидев "раму", один ястребок отклонился от маршрута, взмывает над нею, но немец ныряет к земле и, используя преобладание в скорости, уходит от преследования. Через минуту "рама" снова висит над нами, а наш ястребок, надрывая мотор, спешит догнать своих товарищей, ушедших далеко вперёд.
      - Вот, германская ведьма, не отстаёт! - бурчит Никитин, вставляя уже четвёртый диск в пулемёт. - Наведёт она нас на беду, чувствую, что наведёт!
      Кривуля, сидящий на кормовой стороне башни, набрасывается на него:
      - Слушай, старшина, не ворон, так и не каркай! Делай своё дело - и баста!.. Самого злит чёрт знает как...
      Мне понятна его злость. Сколько раз говорилось и писалось: марши совершать скрытно, чтобы противник не мог увидеть или узнать направление движения частей, а вот сегодня мы маршируем на виду у немцев.
      Вспоминаю слова Попеля о том, что противник всё время меняет направление главного удара. Это объясняет мне, почему нам приходится совершать марш то к фронту, то от фронта, но не могу помириться с тем, что в этих разъездах мы несём большие потери от немецкой авиации.
      Мои тяжёлые мысли обрывает крик Кривули:
      - Впереди по курсу "юнкерсы"!
      Тёмная стая, сверкая плоскостями, разворачивается со стороны солнца, заходит на нас с головы, а за ней уже наплывает вторая эскадрилья. Выбрасываю жёлтый флажок и, махая им справа налево, командую роте: "Развернись!"
      Мой танк, соскользнув с шоссе влево, петляя, несётся по полю. В небо яростно строчит пулемёт Никитина. "Юнкерсы" пикируют на шоссе. Оглядываюсь: два взвода моей роты рассыпались по полю, третий взвод заметался, не зная, куда свернуть.
      Пулемёт Никитина вдруг замолк, и я инстинктивно пригнул голову в башню. В тот же миг меня швырнуло, замотало от стенки к стенке. Машина, качнувшись с боку на бок, запнулась, но вновь рванулась вперёд, точно преодолев препятствие.
      - Пронесло!..
      Поднимаю голову. Бомбы пачками рвутся сзади. Шоссе закрыто песчаным занавесом, из-под него одиночками вырываются машины. Вторая эскадрилья "юнкерсов" в сопровождении истребителей разворачивается к шоссе. Случайная тройка наших ястребков, следовавшая куда-то на запад, увидев "юнкерсов", взмывает вверх и вдруг дерзко кидается в самую гущу строя немецких бомбардировщиков. Два бомбардировщика задымились и рухнули вниз, а победители, видно, стремясь использовать скорость, ринулись на "мессер", оказавшийся под ними. В то же мгновение сверху на ястребки молнией падает несколько "мессеров". Брызнул серебристый серпантин огня. Один пронзённый очередью ястребок вспыхнул факелом, клюнул вниз. Но всё-таки строй "юнкерсов" рассеян, и они уходят куда-то в сторону.
      В пятнадцати километрах восточное станции Винники - село Подбережце. Оно забито беженцами, толпами, вливающимися в него со стороны Каменки. Мы сделали здесь остановку, чтобы дать возможность подтянуться отставшим. Явившись к штабу по вызову командира батальона, я увидел Васильева, подбежавшего к легковой машине, вынырнувшей из-за колонны. В ней сидел похожий лицом на грузина маленький, плотный бригадный комиссар.
      Получили приказ идти на Броды? - спросил он Васильева.
      По голосу я сразу узнал Попеля, которого вчера не рассмотрел в темноте.
      - Получил! - сказал Васильев, козыряя комиссару.
      - Нажимайте, други мои, на четвёртую скорость и сворачивайте на Броды, а я помчусь на перекрёсток и задержу наши тылы, идущие навстречу. Беда будет, если они врежутся в наши колонны, - сказал Попель и, когда уже машина тронулась, обернувшись, спросил: - А разведку на Каменку посылаете?
      - Так точно, через пять минут выйдет, - доложил Васильев.
      - Добре! - Попель кивнул головой и поехал по шоссе вперёд.
      Я получил задачу: выйти в район Каменки, лично установить, на какой рубеж вышли немцы, какими войсками и есть ли там наша оборона. К 16 часам я должен прибыть в местечко Красне, где к этому времени будет штаб дивизии.
      Все беженцы, собравшиеся в Подбережце, кого только я ни спрашивал, заявляли, как один: "Панцерники германа ходят кругом Каменки". От границы до Каменки не меньше пятидесяти километров. Неужели немцы действительно уже там? Я сомневался в достоверности рассказов беженцев, но, отправляясь в разведку с тремя БТ-7, всё-таки наметил рубеж возможной встречи с противником на пути к Каменке.
      Поток подвод, колясок, заваленных домашним скарбом, людей, пеших и конных, с котомками за плечами, с детьми и курами на руках, выходит из русла дороги и широко разливается по степи, обтекая наши танки. Люди с ужасом оглядываются назад, на тучу пожарищ, поднимающуюся, из-за горизонта, и бегут, подгоняемые сзади криком и плачем.
      Все мокрые от пота, в одежде, прилипшей к телу, но никто не остановится, чтобы передохнуть, выпить глоток воды, протереть забитые пылью глаза.
      Свернув с дороги в поле, мы несёмся берегом людского потока. Замечаем в нем мелкие группы бойцов, бредущих в тыл. Возмущенный, я останавливаю двух красноармейцев. Оба нерусской национальности, плохо понимают меня, но наперебой, дополняя слова жестами, стараются объяснить, что идут в тыл потому, что в их части выбыли из строя все командиры.
      Что делать? Отпустить их нельзя. Каждый солдат, даже по делу идущий в тыл, для толпы - основание к панике.
      - Садись на машину, - командую бойцам. - Поедем вместе.
      Бойцы охотно взбираются на корму танка, оглядываются, машут руками, кому-то весело кричат:
      - Давай, давай сюда, едем обратно, есть командир - будет война, нечего назад!
      Вскоре на наших танках полный десант. Размещать желающих вернуться назад больше некуда. Спрашиваю бойцов, где немцы. Говорят, что немцы Каменку еще не заняли, но подходят к ней со стороны Крыстынополя.
      "Правильно ли я поступил, посадив на свой танк уходивших в тыл? Не внёс ли я дезорганизацию? Если фронт прорван, впереди никого уже нет, зачем я их везу туда? Пусть бы отходили в тыл, так и надо, в тылу их организуют. Но я не верю, что фронт прорван. А если не прорван, их место там, впереди. Вернусь, доложу обстановку, и ночью подойдут танки. Иного решения не может быть", - так думал я, подъезжая к Каменке,
      Где-то севернее Каменки стреляют танковые пушки, в местечке суматоха, беготня. В центре, на перекрёстке улиц, ьтоит пригожая чернявая молодка в белой галицийской сорочке, вышитой красным и чёрным. В волосах у неё красный цветок. Несмотря на всеобщую суматоху, она бойко торгует крупной яркокрасной клубникой. Завидев наши танки, молодка вырывается из толпы обступивших её красноармейцев и бежит нам наперерез. Я останавливаю машину.
      - Что вам угодно?
      - Хочу угостить пана офицера суничками, - говорит она, кокетливо показывая на клубнику. - Карбованец стакан, всего только, - и, не дожидаясь ответа, подаёт мне аккуратный кулёк.
      Тотчас такой же кулёк вручается и Кривуле.
      - Не пан, а товарищ, - строго заметил я.
      - Ой, какой вы серьёзный! - игриво поводя бровями и плечами, певуче говорит она. - У нас таких нет, - молодка называет номер нашего корпуса и высыпает второй стакан в мой кулёк. - Я там в столовой работала. Муж у меня старшиной в полку, що стояв у Сандова-Вишня. Чи не встречали вы его полк? Ни, кажете? Ай-яй-яй! Мы ж разлучились на той неделе, а тут война... Так и не виделись. Ось теперь стою тут, на перекрёстке, второй день жду, может, встречу, чи то увижу, кто знает, где он.
      - А где живёшь, молодка? Мужа встречу, - на какую улицу приезжать? вдруг спрашивает Кривуля.
      Я смотрю на него: неужели этот сердцеед собирается здесь амурничать?
      - Живу по соше на Раву, справа дом в саду, - скороговоркой отвечает она. - Заезжайте, будь ласка. А як будете в штабе корпуса, передайте командирам привет от Гали, скажете - из столовой, - и она торопливо отошла.
      - Надо задержать! - сказал мне Кривуля на ухо.
      - Кого?
      - Шпионку, - он кивнул в сторону молодки.
      - С чего ты это взял? - засмеялся я и отдал механику команду: - Заводи.
      - А с того, - сказал Кривуля, - что в Сандова-Вишня стоял разведбат нашей дивизии. Об этой самой Вишне вздыхал сегодня командир батальона. Никакого полка там не было. Одним словом, эта краля хотела от нас кой-что узнать.
      Я поискал глазами молодку. Она вертелась между подводами, остановившимися у перекрёстка, кокетничая с ездовыми.
      - Что же, возьми её на задний танк, - сказал я Кривуле. - Шоссе на Раву нам по пути, отстанешь и проверишь у её соседей, что за птица. Потом догонишь нас, - и я повел роту из Каменки на Радзехув, откуда была слышна стрельба.
      За первым скатом западнее Каменки я увидел каких-то людей, копошившихся в зелени хлебов. На безлюдном шоссе издалека чётко рисовался на фоне заката силуэт человека. Широко расставив ноги и заложив назад руки, он стоял спиной ко мне. Приближаюсь к нему, вижу, что красноармеец. Он не оборачивается, стоит, как окаменевший. Только когда мой танк фыркнул совсем рядом с ним, он, не оглядываясь, отскочил в сторону.
      Я остановил танк и подозвал к себе красноармейца. Он оказался старшиной, по морщинистому лицу и манерам строевика сразу видно, что сверхсрочник. Выхожу из машины, засыпаю его вопросами. Он отвечает обстоятельно, неторопливо. Узнаю, что из всех командиров его полка он теперь самый старший. Остальные погибли, отбивая атаки немцев. Сейчас он собирает людей, занимает оборону. Вон справа от шоссе роют окопы остатки второго и третьего батальонов полка. У них одна пушка. Вся артиллерия погибла.
      - Как же вы так? - негодующе спрашиваю я. Старшина объясняет. Дивизия стояла восточное Крыстынополя. Склады были в городе, ближе к границе. Они оказались в руках немцев раньше, чем дивизия развернулась. Не успели дойти до подготовленной линии обороны, как навалились немецкие танки и авиация. Пришлось обороняться на поле, ровном, как тарелка: ни тебе окопчика, ни бугорка. А через два часа оказались без боеприпасов. Чем возьмёшь? Стали отползать. Да разве отползёшь! Танки носятся, давят и расстреливают, а оружия нет, связи нет, командиры перебиты. Ну, и побежали, конечно...
      - Тут я и стал командиром полка, - усмехнувшись, закончил старшина.
      - Что же теперь собираетесь делать? - спросил я.
      - Приказа наступать нет, значит, надо рыть окопы и обороняться. Немцы сразу за Бугом, а может быть, и на той стороне. Вот стою, поджидаю их на севере и поглядываю на запад...
      На что он рассчитывает, я всё-таки не понял. Неужели он всерьёз думает, что сможет обороняться с несколькими Десятками бойцов, которые оказались под его командой? Одно мне ясно: этот человек выполнит свой долг.
      Немецких танков старшина не видел. Несколько тяжёлых бронемашин противника пытались проникнуть в Каменку, но он издалека ударил по ним из своей пушки, и они больше не показываются.
      - Ну, старшина, раз у тебя дело без паники, - принимай пополнение. Видишь, сколько набрал по дороге. Бери их и командуй! - сказал я, показывая на своих десантников.
      - Вот за это спасибо и ещё раз спасибо! - обрадовался он. - Эй, на танках! Сходи строиться!
      Я сидел уже в башне, когда он подошёл ко мне. - Осторожней, - сказал он, - впереди только и частей, что моё боевое охранение.
      - Хорошо, старшина... Ну, прощай! А пока стой и держись, завтра здесь будут наши танки...
      Позади грохочет танк Кривули. Я поджидаю его.
      - Всё в порядке, - весело кричит Кривуля. - Мадам шпионка связанная в машине лежит.
      Он пересаживается в мой танк. Мы трогаемся.
      - Понимаешь, - кричит мне в ухо Кривуля, -- когда она показала мне свой дом, я не будь дурак: танк в сторонке оставил - и к соседям. Одна женщина говорит: "Видела я ее у соседа, дней пять как заявилась. Сосед сказывал, сродственница его из Львова". Я к другому соседу. "Нет, - говорит, - не знаю такой, У соседа дочери-то ровно не бывало". Тогда я подкатываю прямёхонько ко двору, вызываю хозяев, а десантникам приказываю осмотреть сарай, чердак, ямы.