Экипаж шлюпки парламентеров с восторгом налег на весла, и мы понеслись со скоростью парового баркаса. Первый раз в жизни плыл я в маленьком судне по Атлантическому океану и, признаюсь откровенно, путешествие это, несмотря на прекрасную погоду, показалось мне не особенно приятным. Длинные водяные валы то поднимали нас на громадную волну, то погружали в глубокую пропасть, скрывая от моего взора оба судна и позволяя мне изредка взглянуть на них, когда шлюпка наша поднималась на верхушку водяного вала, который, казалось, готов был поглотить нас. И я, как это бывает иногда со всеми моряками, невольно задумался над тем, какое громадное значение имеет для человека его победа над морем и его богатствами.
      Возбуждение мое было так сильно, что я не чувствовал ни малейшей тревоги, отправляясь туда, куда в иной ситуации я не поехал бы без страха.
      Сейчас я должен был встретиться со своей маленькой Анной на этом большом судне, взять ее с собой, вырвать из логовища негодяев, куда судьба забросила ее в самом раннем детстве. Она так много страдала, и я надеялся, что собственное ее мужество и присутствие на судне спасут ее от страшного несчастья, которое при других обстоятельствах могло сгубить ее. Аймроз, я был твердо уверен в этом, спасал ее и теперь, несмотря на то, что он бежал, – спасал ее ужасом, который был связан с его именем.
      Мысли эти все больше и больше успокаивали меня по мере того, как путешествие наше близилось к концу, и мы с каждым валом все яснее и яснее видели очертания огромного судна, которое возвышалось над поверхностью воды подобно неприступному замку. Я нес с собой вести для Анны Фордибрас, и ей первой хотел я рассказать об ожидающем ее спасении.
      Солнце собиралось уже садиться, когда я покидал яхту, а когда мы подошли к судну, нас охватила вечерняя прохлада, надвинувшаяся вместе с туманом, который тянулся по поверхности моря. Вид огромного парохода, на какой я никогда еще не попадал в открытом море, произвел на меня впечатление глыбы, громоздящейся передо мной наподобие крепостной стены или мрачного горного обрыва. Свешенная вниз лестница, по которой я должен был взобраться на палубу, казалась хрупкой и тонкой, как ниточка...
      Нигде не видно было признаков пара и я не мог уловить ни одного звука, который указывал бы на присутствие множества людей. Только три или четыре бедных, взволнованных лица, выглядывающих из-за борта наверху лестницы, подтверждали существование экипажа. Люди эти ждали моего приезда с трогательным нетерпением.
      Не успел я вскарабкаться по лестнице, как они окружили меня и жалобно умоляли помочь их товарищам. Вопрос мой, предложенный им повелительным тоном, показался мне самому резким и жестоким.
      – Здесь у вас должна находиться одна леди... Где она?
      – Она исчезла, сэр!
      – Исчезла? Милостивый Боже! Как могла она исчезнуть?
      – Мы знали, что вы спросите о ней, и посылали к ней в каюту четверть часа тому назад, сэр. Ее там не оказалось. Мистер Росс, тот, что командует нами вместо мистера Аймроза, ничего не знает о ней. Клянусь Богом, сэр, мы никакого зла не сделали леди и не сделали бы, пробудь она у нас хоть двадцать лет! Ни одного человека не найдется здесь, который не отдал бы жизнь свою за нее. Мы не знаем, где она, сэр, и это святая правда...
      Можете представить себе мои чувства. Я стоял на открытой палубе незнакомого мне парохода, убранного и украшенного с таким великолепием, изяществом и роскошью, каких на протяжении всего Атлантического океана вы не встретите ни на одном линейном корабле. Мостик надо мной поражал своей чистотой, блестящими на солнце медными украшениями и белыми лестницами, как на военном судне. Пушки были вычищены до блеска. Каждая каюта, в которую я заглядывал, могла по своей роскошной обстановке занимать место гостиной на самом богатом судне. На кормовой части судна находилась огромная столовая, которая была под стать пароходу в десять тысяч тонн. Здесь было изобилие шлюпок, спасательных плотов – обыкновенные принадлежности плавающего по океану судна...
      В то же время я заметил здесь нечто, резко отличавшее это судно от всех, когда-либо виденных мною, и сразу ставившее его в разряд особой категории судов. Это была перегородка из крепких стальных брусков в десять футов высоты, которая защищалась сверху целым рядом гвоздей, острых, как кинжалы, и не поддающихся никакой силе. Перегородка эта разделяла все судно на две части и служила, очевидно, еврею защитой от тех, кто находился здесь вместе с ним. Я решил сразу, что матросы занимали переднюю часть судна, а на кормовой части помещался еврей со своей компанией. Сообщением между двумя отделениями служила калитка такой ширины, что через нее мог пройти только один человек. Что касается стальной решетки, то она была так искусно проведена через болверк, что делала совершенно невозможным доступ к каютам кормовой части не только для всех матросов вообще, но и для всякого в отдельности шпиона, которому пришла бы фантазия подсмотреть, что делает еврей.
      Калитка в перегородке была открыта, когда я взошел на главную палубу, и матросы свободно входили и выходили через нее. Самое ужасное зрелище не сразу представилось моему взору. Я пробыл на борту несколько минут, прежде чем глаза мои рассмотрели валявшиеся фигуры людей. Одни из них сидели, скорчившись и прислонившись к болверку – некоторые были уже мертвы, – а остальные страшно кричали в муках предсмертной агонии.
      Чем больше это зрелище представало передо мной, тем ужаснее оно казалось.
      Здесь были матросы разных национальностей: из южноевропейских и средиземных портов, турки в национальной одежде, крепкие здоровые греки, тунисцы, моряки из Алжира и Адриатики. Среди окружавших меня не раненых людей я заметил двух американцев, одного негра и маленького француза, который болтал без умолку. Но все они одинаково ждали от меня помощи.
      – Помогите нашим товарищам, доктор! Спасите их, ради Бога! У нас на борту нет доктора... Мистер Клейн уехал вместе с мистером Аймрозом. Мы сами ничего не можем сделать...
      Страдания их привели меня в ужас. Я не знал, что отвечать и как помочь. Много уже времени прошло с тех пор, как я занимался практикой. И вдруг очутился в роли хирурга на поле битвы!
      – Есть у вас аптека? – спросил я. – Комната для операций?
      Они в один голос ответили утвердительно. Человек шесть из них выказали готовность провести меня вниз. Я остановился на минуту, чтобы отдать одно приказание Окиаде, а затем исполнил их желание и отправился с матросами.
      – Мисс Анна здесь, на пароходе, – сказал я верному японцу. – Найди ее и отвези на яхту.
      – Окиада бросил на меня быстрый, пристальный взгляд и мгновенно исчез куда-то.
      Дородный американец, вызвавшийся быть моим провожатым, растолкал своих товарищей, провел меня через калитку и мы спустились с ним по большой лестнице у капитанской каюты. Слов не хватит для описания роскоши и великолепия этой части парохода. Все лампы были из массивного серебра. Панели на стенах из самого дорогого дерева – тик, испанское красное дерево и атласное дерево. Я заглянул в столовую и увидел на ее стенах дорогие картины известных художников французской и испанской школ.
      Мы прошли мимо будуара, который был обставлен с таким вкусом и изяществом, какое присуще только Парижу.
      Здесь была и карточная комната, как в большом лондонском клубе, с маленькими столиками и электрическими лампами на них; карты, брошенные, как попало, валялись еще по всему голубому персидскому ковру, покрывавшему паркетный пол.
      Пройдя эту комнату, я вышел через дверь, ведущую к центральной части судна, и очутился в широком коридоре, который освещался сверху и стены которого казались стальными.
      Если я имел какое-либо сомнение относительно того, что это означает, то откровенный американец сразу разрешил его без малейшего вопроса с моей стороны.
      – Кладовая старика, – сказал он. – Он держал здесь все, что не годится для еды. Я думаю, он увез на берег самое лучшее. Все перешло на судно Колина Росса. Купите хоть один золотой кирпичик из того, что осталось, – не станете беднее от этого. Теперь мы все делим и делим между собой. Тут внизу стоял часовой день и ночь, когда старый Исаак был на борту. Вы, я думаю, здорово напугали его. Он бежал в Бразилию через день после того, как мы увидели вас...
      Я в свою очередь спросил его:
      – Был ли генерал Фордибрас здесь на борту вместе с тем человеком, о котором вы говорите?
      – Не в этот раз. Я слышал, что он уехал в Европу. Он слишком податлив для такого дела. Три Пальца никогда не мог смотреть в лицо Шеффилдскому Ножу. Все мужество его перешло к дочери.
      Мы прошли, пока он говорил, через вторую стальную дверь и спустились по коротенькой лестнице во второй коридор, по сторонам которого шли обыкновенные каюты. Здесь находилось помещение для лекарств и медицинских материалов: это была комната в современном стиле, устроенная, по-видимому, доктором, который прекрасно знал, как устроены европейские больницы.
      Я поспешно осмотрел все и нашел антисептические средства, вату, бинты и скальпели, без которых я почти ничего не мог бы сделать для раненых.
      Я превысил бы свое право, вздумай я рассказывать вам о тех продолжительных часах, которые последовали непосредственно за моим вступлением в роль доктора.
      Я провел их как человек, попавший в страну снов и беспокойных мыслей. Раненых на пароходе оказалось не менее тридцати одного человека, из них семь принадлежали к группе у бака, а двадцать четыре – к группе у спуска в каюты. Последние очень меня заинтересовали, так как среди них были англичане и лица, которые были мне очень известны по истории недавних преступлений. Один из них, юноша, получивший на лбу тяжелый порез складным ножом, упоминался в связи со знаменитым делом о поджогах в английском банке, совершенных лет пять тому назад.
      Я узнал также итальянского вора бриллиантов Дитуччи, германского мошенника Уриха, молодого бельгийца Монтерри, который, по всеобщему мнению, отбывал каторжные работы, присужденные ему за покушение на жизнь короля Леопольда. К счастью, не многие из этих людей были ранены ружейными пулями. Убитые выстрелами падали мгновенно, и тела их были уже выброшены в море. Все мои пациенты были жертвами порезов, страшно зияющих у некоторых, и тяжелых переломов у других. Двое умерли, пока я перевязывал их. Это была полная страданий работа, и я надеюсь, что меня никогда больше не позовут к таким людям – в качестве врача или кого-нибудь другого.
      Честные люди, как я называл матросов парохода, страдали теперь гораздо меньше. Они очень благодарили меня за оказанную им помощь. Что касается американца, то он откровенно рассказал мне историю этого страшного побоища.
      – Мы стояли за то, чтобы ехать в Рио-де-Жанейро, а мистер Росс был против этого, – говорил он. – Ждали вспомогательного судна и на нем были, как я думаю, люди, согрешившие против закона. Еврей обращался с нами, как с самыми грязными, низкими людьми, и часто поговаривал о плотах. Знаете ли, для чего эти плоты, доктор? Живых людей бросают через борт на такой вот плот величиной с большой широкий стол и желают им счастливого пути. Колин Росс заболел лихорадкой и теперь лежит внизу и бредит. Мы получили оружие после того, как подмаслили подштурмана и пообещали ему место Росса. Рано или поздно, но это должно было случиться. Мы убивали их, как овец, а теперь мы собираемся высадиться на берег и сорить там нашими деньгами... Я говорю, разумеется только о тех, что остались в живых, хоть их в общем-то очень мало, – вы знаете сами, доктор.
      Он говорил правду, в этом не было сомнения. Я стоял на палубе поистине зачумленного корабля. Он был полон предсмертных воплей и рыданий. Наступила ночь и густой белый туман покрыл океан. Яхта больше не была видна. Из всех проведенных мною часов среди этого великого испытания это был самый ужасный и грозный по своему значению.
      Яхта не могла найти меня среди тумана, и мне грозила опасность остаться пленником этих отчаянных людей и их заложником на случай ожидающего их возмездия...

      Я подвергался серьезной опасности, но было бы неблагоразумно выказывать это. Весьма возможно, что люди эти не догадывались о том, что все преимущества на их стороне, и могли только случайно понять это. На судне не было теперь ни дисциплины, ни начальника – никого, кто мог бы сдерживать их. Страдания раненых мешали им думать о том, что делать. Я видел, что все смотрели на меня как на доброго ангела, платя мне полным доверием и повинуясь мне так же беспрекословно, как они повиновались своему капитану. Они не забыли даже и того, что я уехал с яхты без обеда, и предложили мне закусить и выпить.
      – У старого Валентина хороший вкус на этот счет и у него здесь много всяких запасов, – сказал мне простодушный американец. – Скажите только, чего вы хотите, пробки, как ракеты, полетят вверх... Скажите, доктор, чего вы желаете, и пусть только найдется лежебока, который откажется принести вам требуемое, я шкуру сдеру с него! Богу одному известно, что сталось бы с моими товарищами, не согласись вы приехать к нам...
      Он говорил искренне то, что думал. Но, несмотря на желание мое принять его чистосердечное предложение, я удержался из страха возможных последствий. Да и кто осмелится пить, находясь среди такого экипажа, или только напомнить этим людям о желании получить напитки? Могу представить себе, какая попойка последовала бы за этим! Человеку трезвому она показалась бы каким-то невероятным, ужасным сном, и даже По не в силах был бы описать ее.
      Больше всего беспокоился я о том, чтобы отвлечь мысли их от собственного моего положения и заставить смотреть на меня, как на своего, а не на чужого им человека. Что касается таинственного исчезновения моей маленькой Анны, то благодаря их извинениям по этому поводу и очевидной искренности их слов, я не знал, что и думать о причине, следствием которой являлось это исчезновение.
      Одно время я начал уже сомневаться, что она действительно пребывает на борту этого судна, хотя мне казалось, что я видел ее, а затем я почти верил тому, что негодяи эти убили ее и она находится в числе жертв этой ночи. Иногда это приводило меня в отчаяние, которое я забывал, когда новая забота отвлекала меня от моих мыслей. Люди эти клялись мне, что Анна была жива.
      Почему же я должен был сомневаться в искренности того, что, казалось мне, подтверждалось всеми моими наблюдениями?
      Вот так обстояло дело, когда ночная тьма и густой туман окружили «бриллиантовый корабль». Окиада, мой слуга, исчез непонятным для меня образом, и я не слышал ни слова о нем после того, как мы взошли с ним на борт. Яхта исчезла теперь совсем из виду, и даже самые зоркие глаза и самый тонкий слух не могли бы определить, где она находится. Тут, к удовольствию моему, ко мне обратился один из матросов с просьбой посетить Колина Росса, капитана судна и представителя Валентина Аймроза.
      Я нашел его серьезно раненным. Пуля прострелила ему левое легкое и засела там таким гнусным образом, что вопрос о жизни являлся вопросом нескольких часов. В выражении лица его ничего не было неприятного и ничего отталкивающего в его обращении.
      Я откровенно сказал ему, когда он спросил меня об этом, что он не будет жить. Он отвечал мне на это с улыбкой, которая, казалось, готова была перейти в рыдание:
      – Милостивый Боже! Как мало думает человек о том, что его ожидает, когда начинает идти по кривому пути. Два года назад я был капитаном судна, грузившегося углем. Я жил честно, у меня была родина. Когда мистер Аймроз нашел меня, я не был повинен ни в одном худом деле, которое могло пасть на голову моей дочери... она ждет меня теперь в Ньюкастле. Деньги подкупили меня... не отрицаю этого. Я обещал за тысячу гиней провести это судно в Бразилию... Вон там печать Аймроза на договоре, который лежит на том столе. Вы можете не верить мне, но я в той же мере, как и папа римский, знал, в чем заключается это дело, зачем ехали сюда эти люди и для какой цели!.. Это истина, и я плачу за нее своей жизнью. Было бы безумием с моей стороны, сэр, отрицать, что это плохое дело. Я знал с первого дня, как только увидел Валя Аймроза, что он плохой человек... и все его компаньоны на этом корабле были ужасные люди. О, милостивый Боже! Здесь были бы убийства каждый день, не питай все такого страха к этому человеку и его словам. Шаги его услышат, бывало, так немеют от ужаса... Дыхание его – адское пламя... Вся толпа трепетала при одном взгляде на него. Только страх к нему и сдерживал всех, пока он не бежал на берег. Страх к нему пошлет их всех в конце концов на скамью подсудимых...
      Не считаю нужным скрывать от вас, какое сильное впечатление произвело на меня это свидание. Передо мной лежал здоровый британский моряк, человек лет тридцати пяти, не более, с каштановыми волосами, голубыми глазами, открытым лицом, который готовился расстаться с жизнью и лишиться навсегда любви дочери, ожидавшей его в Англии, – лишь потому, что тлетворное дыхание чудовища коснулось его и лживый язык его наговорил ему басен о золоте. Сотни людей, таких же невинных, как и этот человек, покинули своих жен и детей, сделались отщепенцами общества, тюремными птицами, преступниками, человеческими отбросами потому, что дьявольские сети опутали их, преступные руки вцепились в них, лживый голос прельстил их.
      Многих людей видел я умирающими, но ни один из них не умирал так, как этот: с именем ребенка своего на устах и образом его перед своими глазами.
      О чем должен был говорить я в эту минуту? О вечной ли надежде на правосудие Всемогущего и Милосердного Бога или о тех местах, где благочестивые люди находят себе успокоение? Колин Росс думал о дочери, которая никогда больше не будет называть его отцом и которую он никогда не назовет своей дочерью...
      Я был бы рад о многом расспросить этого человека, но у него не хватило бы сил отвечать. Матросы клялись мне, что все обстоит благополучно с Анной, и он, в свою очередь, поддерживал их с таким жаром, какой только мог выказать, несмотря на свои падающие силы.
      – Мы собирались ехать в Бразилию и устроить переезд мисс Анны в Лондон. Там отец ее, генерал Фордибрас. Если с ней что-нибудь случилось, то лишь после того, как я покинул палубу. Матросы боготворили ее... Я не могу не согласиться с вами, что они грубы, но я собственной рукой убил одного, а матросы поручились мне за второго, спаси его Господи! Вы найдете мисс Анну здоровой и невредимой и отвезете ее к отцу. Больше я ничего не могу посоветовать вам, сэр! Вы в достаточной безопасности на борту, пока продолжается эта смута, но как только все успокоится, спасайтесь, ради Бога, ибо тогда ни одной минуты нельзя будет поручиться за вашу жизнь. Вспомните, чем рискует это судно, вступая в порт, да еще с вами: ведь о нем могут спросить вас. И матросы, и пассажиры поспешат в равной мере предупредить это. Нет, доктор, спешите обратно на яхту, пока можете, и предоставьте этих людей собственной судьбе.
      Он говорил с большим достоинством, но я не нашел нужным сказать ему, что и сам уже думал о том, что он советует мне. Уходя от него, я пообещал ему посетить его жену и ребенка в Ньюкастле и сделать для них все, что смогу, а главное – скрыть от них истину и не говорить о мрачной истории его жизни, ибо, говорил он, «имя мое дорого для них». Ему оставалось недолго жить, и благодатная сонливость, так часто бывающая предвестницей смерти, быстро овладела им, навеяв на него тихие сны.
      Случилось это с ним около одиннадцати часов ночи. Туман был теперь гуще, но он тянулся больше к северу и воздух вокруг нас понемногу светлел.
      Я питал некоторую надежду, что увижу яхту, когда усилится ветер, и ожидание это было самым ужасным для меня за все время этого смелого предприятия, повергая меня в отчаянное состояние духа и внушая сомнения относительно благоприятного исхода этого дела.
      Почему друзья мои не спешат до сих пор ко мне? Что задерживает их? Как решаются они оставлять меня здесь, во власти этих головорезов, в тенетах паутины, где всякая вспышка гнева могла лишить меня жизни, где свобода моя находилась в зависимости от негодяев? Здравый смысл должен был мне подсказать, что они ничего не могли сделать в данную минуту, но здравому смыслу не было в то время места, и для меня это был самый мрачный час за все время моего пребывания там. Напрасно возмущался я своими собственными поступками и тем рассуждением, которое заставило меня ступить на борт этого судна. Было безумием с моей стороны приехать сюда, безумием... поверить этим людям.
      Я начинал уже замечать кое-какие проявления меньшего почтения к себе... Быть может, это было чистейшая фантазия, но мысль эта засела у меня в голове, а разговор с американцем не способствовал тому, чтобы рассеять ее.
      – Я хочу отправиться к себе на яхту, – сказал я ему приблизительно около часа ночи. – Я отправлюсь на яхту, но на рассвете вернусь обратно и посмотрю, что я еще могу сделать для вас. Мистер Росс сказал мне, что вы собираетесь в Бразилию. Это меня не касается. На судне у вас нет больше того человека, которого я ищу. Ко всем остальным я никакого отношения не имею, как и они ко мне. Устроим прежде все, как следует, а потом будем говорить о высадке на берег.
      Этого мне не следовало говорить. Не успел я произнести последних слов, как заметил, что американец совсем не думает о яхте и, отступив к лестнице, идущей вниз, объяснил мне положение дел.
      – Не поехали ли ваши люди на сенокос, доктор? – сказал он далеко не шутливым тоном. – Не думаю, чтобы дело было в этом. Мои товарищи нуждаются в вас, а пока они нуждаются в вас, придется оставаться здесь. Не спуститься ли вам лучше вниз и посмотреть на Гарри Джонсона? Он неистовствует, как безумный. Вы можете войти туда потихоньку... я посмотрю, что может сделать для вас Вильямс... хотя вам прежде всего нужно позаботиться о гамаке – об этом нет двух мнений.
      На это я ответил в таком же решительном тоне, что только я один могу распоряжаться своими приездами и отъездами, а приятель его может подождать своей очереди. Продолжительное знакомство с нравами подобных негодяев убедило меня в том, что слабость и вежливость не имеют для них никакого значения и единственным оружием против них может служить только твердость характера, доведенная почти до бесчеловечности. Я готов был убить этого человека, осмелься он только грубо ответить, и надо было видеть, с каким удивлением он выслушал мои слова.
      – Не обижайтесь, доктор, – сказал он, – я скажу Гарри, что вы хотите уехать на время. Не думайте, что мы не чувствуем себя обязанными вам за то, что вы для нас сделали. Матросы много чего готовы сказать вам за это. Пользуйтесь своим временем «и поступайте, как вам лучше. Всемогущему Богу известно, сколько здесь еще дел...
      Он выплюнул в море пережеванный им табак и, круто повернувшись, отправился к своим товарищам у бака.
      До сих пор еще не могу забыть окружающего меня зрелища.
      Представьте себе густой серый туман, поднимавшийся над поверхностью воды, серебристые волны лунного света, прорезывающие туман, неподвижное судно, фигуры валяющихся повсюду людей, среди которых слышались то рыдания, то вздохи и стоны; фонари на палубе, темные очертания большой грот-мачты, рейки и реи и чудовищная труба. И не забывайте, что судно это было священным притоном всех друзей преступления, которые преклонялись перед Валентином Аймрозом и приносили ему награбленную добычу.
      Чего только не могли рассказать эти каюты! Какие преступления были здесь совершены... убийства, сладострастие, пролитие крови...
      Какие ужасные крики раздавались на этой палубе, предсмертные крики сильных мужчин и стоны женщин! Вот какие призраки мелькали передо мной, когда я ходил взад и вперед по шканцам, спрашивая себя с отчаянием, что удерживает моих друзей и как долго продолжится этот туман?
      Я представлял себе тот день, когда гениальная мысль впервые зародилась в изворотливом уме еврея, и он с восторгом приветствовал возможность исполнения ее. Какая полиция и какое правительство могли найти преступников в открытом море и драгоценности, которые сбывались начальниками шаек мошенников в такое верное убежище? Кто мог решить правильно эту загадку, пока случай не подсказал ему верного ответа?
      Стоило только мне уйти с борта этого судна – и как быстро мог я привести все дело к окончательному финалу! Я мог, разумеется, довести его до сведения правительства, мог открыть двери этого храма убийц... Но мог ли, я вместе с тем дать возможность уничтожить такую обширную организацию? Как единодушно должно было действовать интернациональное вмешательство, чтобы захватить опаснейших злодеев, выгнать тигров из их логовищ или освободить города от их союзников? И все, что я делал для этого, к чему стремился, привело лишь к тому, что еврей был на свободе, а я очутился пленником на палубе его судна...
      Я стоял у лестницы и наблюдал за слоившимся туманом, который то разрывался местами, образуя серебристые полосы, то клубился, соединяясь в густые облака и скрывая все от моего взора. Матросы оставили меня одного, отсутствие их указывало на еще большую опасность для меня.
      Я слышал громкий спор у бака, откуда доносились то убеждающие, то гневные голоса. Сам чудовищный корабль казался беспомощным, напоминая огромное раненое животное, которое борется с агонией и ищет места, где бы оно могло закончить свое существование.
      Все чувства мои говорили мне, что я нахожусь в большой опасности. Негодяи эти собрались, вероятно, идти ко мне с каким-нибудь предложением. И они действительно, смущенные и нерешительные, двинулись ко мне в составе двадцати или более человек, как бы в виде делегации, готовой убить меня на том же месте, где я стоял, затем напиться рому, в изобилии доставленному им судовым комиссаром...